ГЛАВА 15

— Милый, ты все замечательно придумал, но почему такая расточительность?! Ты получил наследство? Когда мы на днях обедали в «Хромом утенке», ты не казался богачом.

— Ты хочешь сказать, что я не заплатил...

— Боже упаси! Но тебя, видно, мучает совесть...

— Я не виноват, что все считают меня... Впрочем, за это время кое-что действительно произошло.

— Вот видишь. Так расскажи мне об этом, Хьюи.

Хьюи немного помолчал.

— Уж не знаю, стоит ли. Боюсь, ты меня будешь ругать.

— Неужели я могу тебя ругать за то, что приносит деньги?

— Кто тебя знает.

— Ты вспомни, разве я что-нибудь тебе говорила, когда ты приносил честно заработанные деньги — или даже не очень честно заработанные?

— Конечно.

— Когда же?

— Начать с того, что тебе не нравятся мои картины, а ведь это мой источник доходов.

— Может быть, мне и не нравятся твои картины, — возразила Констанция, — но я ничего не имею против того, чтобы тебе за них платили.

— Кое-кому мои картины нравятся, — угрюмо пробормотал Хьюи.

— Верю тебе на слово и очень за тебя рада, но неужели поклонники твоего таланта так богаты?

— В общем, мне опять кое-что перепало.

— От кого же, если не секрет?

— От Эрнестины.

Ледбиттер, который вез своих пассажиров обедать в Ричмонд, услышав имя, и бровью не повел, но весь обратился в слух.

— Она поручила тебе очередной портрет? — осведомилась Констанция тем непринужденно-равнодушным тоном, каким обычно спрашивают: «Ну как вчера повеселились?»

— Да. Ей понравился портрет мужа.

— У нее объявились новые мужья-покойники?

— Нет,-— сказал Хьюи.

— Она, кажется, обожает своих родственников и живет одними воспоминаниями — во всяком случае, раньше за ней это водилось. Наверное, у нее померла любимая тетушка, память о которой она собирается с твоей помощью увековечить?

— Нет, — отозвался Хьюи, почувствовав, что его спутница сгорает от любопытства, а потому не торопясь раскрывать карты. — На сей раз она хочет, чтобы я поработал с живой натурой.

— Весьма опрометчивый шаг с ее стороны! Ты только не обижайся, пожалуйста, Хьюи. Просто мне не терпится узнать, кто твой объект.

— Угадывай с трех попыток.

— Не будь такой занудой. Мне совершенно не хочется заниматься гаданием, а кроме того, я не знаю, кто ее друзья, хотя, как и все богатые женщины, она явно не испытывает в них недостатка.

— Друзья тут ни при чем, — сказал Хьюи.

— Ни при чем? Но если не друзья... Что за удивительный альтруизм! Я чуть было не сказала — что за дурацкий альтруизм. Но вовремя спохватилась.

— Альтруизмом здесь и не пахнет, — сказал Хьюи.

— Правда? Тогда, может быть, ей взбрело в голову подарить публичной картинной галерее портрет кого-нибудь из наших великих людей?

— Нет, это отнюдь не друг, — заговорил Хьюи, сделав вид, что не расслышал последней фразы Констанции. — У нее с Эрнестиной достаточно непростые отношения.

— Так значит, это женщина? Хьюи, умоляю, не томи меня!

— Это сама Эрнестина.

Наступила пауза, во время которой Констанция пыталась справиться с нахлынувшими чувствами. То же самое делал и Ледбиттер.

— Господи, почему же я сразу не догадалась? — наконец сказала Констанция. — Наверное, потому что в глубине души мне очень не хотелось услышать такой ответ. Но, дорогой мой, это же замечательно. Я тебя поздравляю. Это может стать для тебя началом новой жизни — в самых разных отношениях. Я так за тебя рада.

Она повернулась к нему, и, как и предполагал Ледбиттер, последовали объятия и поцелуи.

— Впрочем, я немножко ревную, — заметила Констанция, когда они вернулись в исходное положение.

— Почему это? — не понял Хьюи.

— Да так — ты ведь с нее пишешь портреты...

— Ты не имеешь права ревновать, — возразил Хьюи, явно гордясь своим умением парировать колкости спутницы. — Ты ведь не разрешаешь мне написать твой портрет.

— Не разрешаю и не разрешу, — сказала Констанция. — Я люблю тебя и не хочу, чтобы моя любовь угасла.

— Спасибо! — буркнул Хьюи. — Большое спасибо. Но в таком случае у тебя тем меньше оснований быть ревнивой. А что, если Эрнестина ищет повода разлюбить меня?

— Ты зовешь ее Эрнестиной? — вдруг забеспокоилась Констанция.

— Я уже сообщал тебе об этом.

— Откровенно говоря, я не так уж и ревную, — сказала Констанция. — Она не из тех, кто влюбляется.

— Почему ты так думаешь?

— По-моему, мы уже это обсуждали. Раньше она жила призраками прошлого, а теперь живет призраками настоящего.

— Ты не совсем права. За последнее время она сильно изменилась.

— Не благодаря ли тебе?

— Нет, на нее повлияло что-то другое.

— Или кто-то?

— Она сказала, что с ней случилось потрясение.

— Какое же? Приятное?

— Она не уточнила.

— Значит, она кое-что от тебя все-таки скрывает?

— Да, но теперь она рассказывает о себе гораздо охотнее, чем прежде. Она как бы осознала свое «я», стала полноправной личностью. Раньше она витала в облаках, строила какие-то туманные теории. Сейчас она твердо стоит на земле.

— В каком же виде ты собираешься ее изобразить? Твердо стоящей на земле?

— Нет, лежащей на кушетке.

— В стиле мадам Рекамье?

— Я так и знал, что ты это скажешь. Просто так ей гораздо удобнее позировать.

— Какой ты заботливый! В самом деле — если у нее было потрясение, то ей лучше полежать. Что же с ней стряслось? Наверно, кто-то сказал ей: «Брысь!»

— По ее словам, это результат одного эксперимента, и во всем виновата она сама.

— Мы всегда сами виноваты в том, что с нами происходит, — изрекла Констанция. — Она случайно не рассказывала тебе, что это был за эксперимент и над кем она экспериментировала?

— Дорогая, тебе всюду мерещатся личные отношения, — сказал Хьюи, на что Констанция состроила гримаску. — Она не говорила, что тут замешан кто-то еще. Я как раз заканчивал работать, вдруг врывается она, мечется взад и вперед, вся в страшном смятении, места себе не находит, на ней совершенно лица нет, затем, видя мое недоумение, наконец, сообщает, что за день до этого с ней случилось потрясение, от которого она никак не может оправиться, и что виновата во всем она сама. Я выразил надежду, что обошлось без травм и переломов, но она меня успокоила: потрясение внутреннего характера — результат затеянного ею эксперимента, который принес ей (ее нервам, надо понимать) много пользы, но теперь она выбита из колеи, потому что совершенно не предполагала, что дело примет такой оборот.

— На то оно и потрясение, что его невозможно предугадать, — философски заметила Констанция.

— Кроме того, она призналась, что повела себя не самым лучшим образом и теперь очень раскаивается. Она обожает быть виноватой. Я уже объяснял ей, что надо уметь себя прощать.

— На ее месте я бы взяла у тебя несколько уроков. Ты это делаешь очень неплохо.

— Просто я стараюсь не забывать и про свои положительные качества, в чем, кстати, мне очень помогает Эрнестина. Она обожает также благодарить. Корить себя и благодарить других — это у нее род недуга.

— Смотри, не заразись. Я этого не переживу.

— Почему это?

— Le bel homme sans merci?[8] Ну что ж, большое спасибо, Констанция, большое спасибо.

— Но за что же все-таки благодарит тебя Эрнестина?

— За то, что я существую. Кроме того, ей очень понравился портрет, особенно глаза — она сказала, что муж именно так и смотрел на нее, а теперь она смотрит на него, и ей кажется, что он рядом. Она еще добавила, что теперь думает о нем со спокойной душой, даже с удовольствием — хотя временами ее и посещает печаль, но больше не мучит, как раньше. Потом она немного замялась и спросила, не могу ли я написать ее портрет.

— Роковое замешательство, — сказала Констанция. — Кто же предложил лежачую позу?

— В общем-то я, — признался Хьюи. — Я сказал: «А может быть вам прилечь?» — и она тут же, как послушный ребенок, улеглась на кушетку. Неделю назад об этом не могло быть и речи.

— Женщины не решаются на такое в твоем присутствии?

— Только натурщицы, другие, как правило, нет, если конечно...

— ...не почувствуют вдруг недомогание? Ну хорошо, к твоему неописуемому удивлению, Эрнестина легла, а ты...

— А я увидел, что ей это очень идет — готовый образ, — и сказал: «Вот и прекрасно. Я начинаю работать».

— А ты уже и холст припас? Ты все заранее предвидел?

— Нет, я просто взял листок бумаги и стал делать набросок. Теперь, когда она убрала шторы, в комнате стало гораздо больше света.

— Она убрала шторы?

— Тюлевые убрала. Тяжелые парчовые остались. Говорит, что сделала это сразу после своего исцеления. Она сказала: «Я хочу видеть мир, и пусть мир видит меня».

— Даже когда она лежит на диване?

— С улицы видно, что происходит в комнате, только если там горит свет — как в машине.

— Ну тогда другое дело...

— Я пишу ее в стиле Maja Vestida[9] — с руками, закинутыми за голову.

— Что общего у Эрнестины с этой отважной обольстительницей?

— Во всяком случае, в последнее время у нее появилось некоторое сходство.

— Кстати, правда ли, что герцогиня Альба была любовницей Гойи?

— Думаю, что да. Надеюсь, что да. Но скажи честно, Констанция, ты и в самом деле ревнуешь?

— Нет, конечно, хотя мысль о том, что ты запираешься с этой богатой, хоть и невеселой вдовой, не приводит меня в восторг, даже несмотря на то, что она еще не пробудилась до конца от своей спячки. Кстати, почему бы тебе не изобразить ее в виде Спящей Красавицы?

— Она никакая не красавица. У нее слишком велики глаза.

— Это верно. Но ты бы мог ее чуточку приукрасить — тебе не привыкать. К тому же люди, как известно, спят с закрытыми глазами. У меня было бы гораздо спокойнее на душе, если бы ее спячка продолжалась подольше, да и ей это помогло бы оправиться от потрясения... Кстати, что ты делаешь, чтобы она не заснула во время сеанса?

— Развлекаю ее беседой.

— И ты разрешаешь ей отвечать? Но это, наверное, мешает? Как же ты работаешь, если у твоей модели все время двигается рот? Тебе следовало бы завести кинокамеру.

— Они должны разговаривать, — сказал Хьюи. — Иначе лица становятся застывшими.

— «Они». Какая поразительная всеядность! Впрочем, это хорошо, что Эрнестина для тебя всего лишь одна из «них». О чем же вы разговариваете, если не секрет?

— О разном, обо мне, например.

— А я-то думала, она говорит исключительно о себе.

— Так и было, когда она пыталась «исцелиться». Кто-то посоветовал ей рассказывать о себе другим людям, она вняла совету и говорит, что ей это очень помогло.

— Интересно, кому же она подложила такую свинью, кто ее выслушивал?

Ледбиттер весь обратился в слух.

— Она сказала, что это был на редкость терпеливый и внимательный человек — и к тому же не имевший возможности от нее отделаться. Потом, правда, она стала менять темы: говорила об искусстве, о жизни вообще. Ее тошнило от всего, что было хоть как-то связано с ней самой. Она только тогда поняла, какое это счастье думать обо всем на свете, не примеряя это к собственной персоне. Она воображала себя облаком, деревом, мыслью. Она отождествляла себя с чем-то приятным — со счастливыми эпохами, счастливыми семьями и так далее.

— Какая-то детская забава! — фыркнула Констанция.

— Может быть. В общем, все, что имело отношение к личному началу, вызывало у нее какой-то ужас. В общении она была совершенно безличной, словно проповедник или университетский профессор.

— Бедный Хьюи, несладко же тебе пришлось.

— В общем, так она и жила — словно тень в ясный день, пока...

— Ну?

— Пока с ней не случилось это самое потрясение.

— Но зато теперь тебе интереснее работать над ее портретом.

— Еще бы. Теперь у нее есть свое лицо, раньше же она светилась какой-то отрешенной тихой радостью, словно монахиня.

— Портрет монахини, лежащей на кушетке с закинутыми за голову руками... Смех, да и только. Интересно, какой она у тебя получится? Главное, не вздумай сделать из нее обольстительницу. Потрясение быстро пройдет, и все снова будет как прежде: люди не меняются в один день — во всяком случае, я таких не видела. Она опять может превратиться в проповедника, профессора или обыкновенную эгоистку. Тебе нравится ее общество, Хьюи?

— Мне нравится быть паинькой.

— Неужели ты на это способен? — удивилась Констанция. — Очень за тебя рада, Хьюи, честное слово, рада: продолжай в том же духе. Но только имей в виду: у тебя с ней ничего не получится — и в творческом плане тоже. Дело в том, что ее нет в природе. Она существует исключительно в нашем воображении. В один прекрасный день ты войдешь в комнату и увидишь пустой холст. И тогда уже потрясение случится с тобой! Сам посуди, разве можно представить ее ну хотя бы в этой машине, на переднем сиденье, рядом с водителем?

— Нет, конечно, но если б не она, нас бы здесь тоже не было.

— Что, она опять заплатила вперед?

— Да.

— Не к добру все это! Она тебя развращает. Разве можно платить за идею, а не за ее воплощение? Плата ради платы, вот что это такое. Она щедро платит за свои капризы.

— Как зловеще звучат твои слова.

— Но ведь так оно и есть на самом деле. Ты для нее... нет, нет, молчу. Кроме того, она делает еще одно недоброе дело.

— Какое же, дорогая Констанция?

— Она возлагает на тебя ношу благодарности, которую ты будешь нести всю жизнь.

Хьюи на какое-то время задумался, но причин для огорчения не обнаружил:

— Во всяком случае, теперь я научился говорить спасибо.

— А что, если портрет ей не понравится?

— Еще как понравится!

— Не потому ли, что ей нравишься ты?

— Я вовсе не думал об этом.

— Думал, думал — и ты, пожалуй, прав. Ты не помнишь, с кем это там случилось потрясение, после чего он или она влюбились в первого встречного, — я где-то про это читала.

— Понятия не имею, что ты имеешь в виду, и, кроме того, я не первый встречный.

— Ну, впервые встреченный — причем впервые встреченный мной. Правильно я говорю? Ты ведь мой?

— Твой, твой.

— Не Эрнестины?

— Нет.

На сей раз Ледбиттер ошибся: объятий не последовало. В самом деле, как посмели бы они обниматься, когда рядом с Ледбиттером сидела леди Франклин, куда более взаправдашняя, чем они оба.