"Коронка в пиках до валета" - читать интересную книгу автора (Сиповский Василий Васильевич)
Василий Васильевич Сиповский Василий НОВОДВОРСКИЙ ОГЛАВЛЕНИЕ: В истории русского капитализма вопрос об Аляске – одна из интереснейших страниц. Русские люди гнались за драгоценными мехами, но не знали того, что Аляска хранит в себе огромные запасы золота. Но и "Компания" не знала о существовании золота на Аляске или, точнее, не подозревала об его количестве. – Вре?! – воскликнул один из его приятелей, Тишка, который вообще был скептиком. Ильюшка ворвался в калитку и сразу попал в объятия лохматого Пирата, который с радостным визгом и лаем кинулся к нему на грудь. – Ленка! Опять ты черемуху ломаешь? Вот погоди, я тебя! – завопил он яростно, забыв все на свете… Дело в том, что соседская девчонка, Ленка Мишурина, постоянно таскала черемуху из сада Маклецовых. Крала и яблоки "белый налив", который доверчиво протягивал свои ветви через забор из сада Маклецовых в соседний садик Мишуриных. Несмотря на постоянную, многолетнюю борьбу Ильи с Ленкой, упорная девчонка не унималась… Не мешали ей даже острые гвозди, наколоченные на заборе Маклецовых остриями вверх. – Покажешь! Фига тебе! – кричала издали бедовая Ленка. Она была недовольна быстрым и неожиданным возвращением Ильи… И в тот же вечер Ленка ревела над своим любимым белым котом Маркизом, который стараниями Ильи был превращен в "бенгальского тигра" – вымазан охрой весь и с головы до конца хвоста разрисован черными полосами! …В утомленную голову Ильи вдруг полезли мысли о Гавани. Там, в Гавани, сейчас ребята играют в городки, а он с бритой головешкой, задыхаясь в тесном мундирчике, стоит, проглотив аршин, круто повернув шею, выпучив глаза на какие-то неведомые ему черные мундиры, расшитые золотом… …Ленка бессовестно ломает черемуху, сидя верхом на заборе (там место есть одно, без гвоздей… эх, забыл! Надо было набить!)… …Новые товарищи. Чужие лица. Стройный породистый князь Холмский, этот еще ничего!… Носа не задирает. Кажись, простой… А вот князь Чибисов да еще не просто Чибисов, а Чибисов-Долгоухий!… Или граф Потатуев – оба дрянь!… Форсунишки!… Барон фон-Фрейшютц… Длинный, белобрысый и надменный… Сволочь!… В Гавань бы его заманить!… Ну хоть бы на полчаса… Вот бы "делавары" ему шею наковывряли!… Все сынки генералов, адмиралов. Все фамилии, бьющие в нос славой отцов и дедов! Илья был штурманским сыном, то есть принадлежал в Корпусе к самой низшей социальной категории, и потому держался в стороне от аристократов… Те подкатывали к Корпусу на собственных рысаках, разговаривали друг с другом по-французски, по-английски, а Илья и его "братия" плелись пешком, иностранных языков не знали, да и по-русски-то говорили иногда на гаванском диалекте. Конечно, князья и графы этим унизительным наказаниям не подвергались. Калугин, скрепя сердце, разрешал им не только улыбаться, но и смеяться (и как злоупотребляли этим правом сиятельные!), но тем горше приходилось детям скромных обер-офицерских чинов! Даже курьезы происходили. Старый адмирал, директор Корпуса, добряк, но вовсе выживший из ума, подарил кадетам коньки, по десяти пар на роту. Кажись, катайся вовсю? Нацепили коньки. Пошли вензеля на льду вырисовывать. А ротные командиры тут как тут! Всех, кто катался, приказали выпороть, потому, де, катанье на коньках регламентом Корпуса не предусмотрено. Иди к директору, жалуйся! – Ты, брат, завирайся! Главное, ты не умничай! Не глупей тебя люди книги писали. Говори, как в книге, – ворчал Марк Фомич Гарковенко, учитель истории, колотя серебряной табакеркой по маковке отвечавшего. Маклецов учился из первых. Отставной капитан 2-го ранга Тихон Кириллыч Смагин, проживавший в Гавани, друг их дома, сумел хорошо подготовить Илью к Корпусу. Поэтому Илья на первом курсе знал больше, чем требовалось, и в первый год пребывания в Корпусе почти и не учился. Тем сильнее налег он на чтение, – накинулся на разные путешествия, особенно на морские и по преимуществу в северные моря, – его с детства тянуло туда, где безвестной смертью погиб его бедный отец. – Ты это что? Это что у тебя? Покажь-ка!… – Ка… Ка… питана Ку… Кук!… – Ка-ка! Ку-кук! Так и стал Илья Маклецов в Корпусе "капитаном Кукуком", или попросту: "Ку-куком". Это прозвище так и осталось за ним до окончания курса. В Корпусе "капитан Кукук" был на хорошем счету и потому редко попадал на "барабан" (а все же вначале несколько раз налетел!). Все свободное время сидел он с книгами или внимательно изучал Морской музей при Корпусе. Там собраны были великолепные модели морских военных судов, много было картин, изображающих знаменитые морские баталии, много было портретов разных адмиралов и капитанов, прославивших свое имя. Но особенно интересовали Илью манекены, одетые в меховые костюмы инородцев далекого севера – камчадалы, алеуты, чукчи – все в рост человека. Они стояли перед Ильей жутко неподвижные в своих узорчатых мехах и смотрели безучастно куда-то в пространство своими стеклянными глазами. Из этих манекенов у Ильи был один любимец – кенаец с Аляски, с широким желтым лицом и косыми узенькими монгольскими глазами… Почему-то около него "капитан Кукук" стоял всегда особенно долго… Странный был юноша, этот богач, аристократ, князь, Рюрикович по крови. Ему противна была спесь юношей его круга, которые в обращении с товарищами низшего происхождения всегда старались дать им почувствовать свое сословное превосходство. Если не было у них этой крови, то была сила духа, был ясный разум и было знание жизни – и это сознавал Вадим Холмский. Первые места в Корпусе занимали, конечно, княжичи, графчики, барончики, адмиральские сынки – все фавориты ротных командиров. Благородные зады сиятельных были освобождены раз навсегда от порки, и высшие баллы сыпались на них, как из рога изобилия. Обер-офицерские сыновья каждый балл брали с бою, и все-таки к ним придирались все: и преподаватели, и ротные. Князь Вадим Холмский сумел победить строптивое сердце Ильи. Между ними завязалась дружба, но странная: она долго ограничивалась стенами Корпуса, в гости к сиятельному товарищу в его барский особняк на Английской набережной Илья не шел, и в Гавань к себе его не приглашал. Однажды осенью он, улыбаясь, преподнес ей целый ворох спелой черемухи. Елена Павловна покраснела и засмеялась, взяла этот огромный пук, сказала: "Мерси" и прибавила: "Вы, Илья Андреевич, сделались любезнее и добрее. Куда девалась ваша скупость?"… Помолчала и задумчиво прибавила: "Знаете, а я все еще люблю эту черемуху. Быть может, потому, что в детстве было так трудно и так опасно добывать ее из вашего сада?". Оба засмеялись и задумались… Она – красивая стройная девушка, с лицом строгим, даже грустным… …Как за эти шесть лет много изменилось в Гавани! Старый будочник Евстигней растерял последние зубы, – уже не говорил, а шипел. Теперь он вскакивал, когда мимо будки проходил Илья, вскакивал и нелепо салютовал блестящему гардемарину своей неповоротливой, непослушной алебардой. А шесть лет назад он раз здорово надрал Илье уши, – грозился даже крапивой выпороть. Отправилась Марфа Петровна в правление Российско-Американской компании справиться, в чем дело. Там ее огорошили известием, что де со шхуной "Тюлень" произошло несчастье: часть экипажа пропала без вести. По предположению секретаря, в числе пропавших приходится считать и штурмана Мишурина, так как о нем никаких сведений нет. Ничего она больше так и не узнала, только ей стали выдавать вместо половинного жалования мужа пенсию в "усиленном размере" – на 10 рублей в месяц больше обычного. И вот однажды утром в будни, когда гаванские улицы почти безлюдны, так как все жители заняты делом, кто в городе на службе, кто в огороде копается, кто хлопочет по хозяйству, кто рыбку удит на взморье, у домика Мишуриных остановилась "гитара"… С нее соскочил какой-то господин почтенной наружности с седыми бакенбардами и поспешно вошел в домик, стукнулся лбом о косяк и спросил, здесь ли обитает Мишурина Марфа Петровна. Не говоря больше ни слова, вручил ей какой-то пакет, вышел из дома, сел на свою "гитару" и укатил. Прошел год… И ровно в тот же день повторилась та же история: опять задребезжала "гитара", опять тот же почтенный господин соскочил с нее, вошел в дом Мишуриной, опять треснулся головой о тот же косяк, передал Марфе конверт с одной тысячей рублей и также быстро исчез. Опять Мишурина отслужила молебен за здоровье плавающих, путешествующих и плененных вообще, а за раба Павла в частности, и запрятала новую тысячу в ту же перину. "Леночке на приданое", сказала она со вздохом. Ничего не подозревая о тысячах, лежащих в перине, Елена знала от матери, что ее отец жив. И вот к мечтам Ильи плавать во льдах Берингова моря присоединилась упорная мечта Елены – отправиться на поиски отца… Молодые люди решили обвенчаться и ехать вдвоем на поиски Мишурина. Илья надеялся устроиться на службу в Восточно-Сибирскую флотилию, а затем перейти на службу в Российско-Американскую компанию. Он начитался сочинений Сен-Симона, Фурье и бредил картинами будущего человеческого благополучия. Он верил, что придет время, когда не будет знатных и богатых, когда все будут равны… Пробовал, было, Вадим затянуть и Илью в свой кружок. Побывал Илья раз, два – и перестал ходить – не понравилось ему общество: какие-то крикуны дурачливые! Не понравились и речи. Социальные утопии показались ему несбыточными, не по душе пришлись. Но дружба с Вадимом за эти годы гардемаринства выросла и окрепла. Разные были они люди, а что-то связывало их. Несколько раз запросто побывал Илья у Вадима, но в дни свободные от заседаний кружка. Но особенно поразил он сердце гаванских девиц, чиновничьих дочерей. Теперь для Гавани окончательно куда-то в небытие провалился Ильюшка, исчез и Илья Маклецов, сперва кадет, потом гардемарин, и на их место вдруг откуда-то взялся Илья Андреевич Маклецов, мичман императорского российского флота, жених Елены Павловны Мишуриной… На Английской набережной в доме князя Холмского отпраздновали "производство". Отец Вадима открыл для молодежи все свои хоромы. Вадим пригласил в с е х – весь свой курс. Огромный зал, весь сплошь в зеркалах до потолка, залит был светом бесчисленных свечей, блистал позолотой… Вдоль всего зала протянулся огромный стол. Ужин был изысканно-великолепный… Лучшие повара столиц показали свое искусство (старый князь был гастрономом). Вин – бесконечное количество, и все лучших заграничных фирм! Фрукты, ликеры! Шампанское без счета… Лакеи в изящных фраках и в черных шелковых чулках и бальных туфельках, бесшумно скользящие по сверкающему узорному паркету! – Прости, друг! Не думал я, что они – такие свиньи! Извини! – И в голосе его задрожали слезы обиды и гнева. Они крепко поцеловались. – Обязательно, – отвечал Вадим, улыбаясь. В четверг назначена была помолвка Ильи и Елены, а в среду состоялось годичное заседание пайщиков Российско-Американской компании. 1) Слово его высокопреосвященства Олимпия, архиепископа иркутского, камчатского и аляскинского, почетного председателя Общества распространения православной религии среди инородцев Сибири и Северной Америки. 3) Доклад секретаря правления Российско-Американской компании: "Подробный отчет о финансовом состоянии компании" (доходы и расходы компании). 5000 рублей были отпущены без споров, единогласно, но не только без всякого воодушевления, но даже с ироническими улыбочками и с некоторым двусмысленным покряхтыванием. – Ваши императорские высочества, ваши сиятельства, ваши высокопревосходительства и превосходительства, милостивые государыни и государи! Адмирал продолжал: В зале началось движение. Заговорили вслух. Резко выделилось негодующее восклицание: С другого конца зала отозвался чей-то генеральский бас: У владыки засверкали гневом заплывшие глазки и правая ручка сжалась в кулачок. Он вдруг вспомнил Самсона, который ослиной челюстью перебил тьму нечестивых филистимлян. Оба предложения были приняты без возражения, но с явным неудовольствием. Раздались сдержанные протесты, кто-то, по-видимому, от чистого сердца воскликнул: "Ого!". Но встал какой-то штатский сановник (по-видимому, синодский) и стал доказывать, что культурные нации всегда порабощают некультурные, и при том главным образом с помощью религии, а потому денег жалеть на дела религиозной пропаганды нельзя. В зале проворчали и отпустили 10000 рублей. Все эти цифры, говорящие о беспощадном избиении зверей в лесах и льдах далекой русской Америки, ласкали слух собравшихся пайщиков компании. У многих даже глаза заблестели, щеки лосниться стали… Улыбались… Бобровые воротники, шапки, собольи манто, шубы на чернобурых лисицах! Увлеченные обольстительными картинами, пайщики плохо слушали скорбные цифры потерь компании. Столько-то из служащих умерло от оспы… столько-то убито туземцами, пропало без вести, убито в боях с пиратами… Это так скучно и неинтересно!… Еще больше неудовольствия вызвал вопрос о повышении пенсий старым служащим, их вдовам и сиротам. Однако прибавка пенсии прошла. "На мороженый нос", – сострил кто-то довольно громко. Постановлено было увеличить ее кругом по два рубля на человека и предоставить правлению распределение этой прибавки по своему усмотрению, – "по заслугам" пенсионеров. – Многовато! – сказал вопрошавший, тяжко вздохнув. – Не умирают… Не хотят, – сострил краснощекий генерал Бутыркин, и сам первый захохотал. В конце своего доклада секретарь сообщил, что за всеми расходами пайщики получат за истекший год дивиденда 25 рублей на сто. – Есть серьезный разговор, – сказал он. Когда чай, печенье и графин рома были принесены, адмирал сам проводил вестового, собственноручно запер на ключ обе двери и вполголоса стал говорить: – Золота!? Золота?! – зашипели на разные лады сидевшие вокруг. И глаза у всех загорелись огнем алчности. – Нам предлагают паи в обществе, в предприятии по добыче золота, организуемом пока н е г л а с н о в Нью-Йорке. Но дело вот в чем: общество это не может приступить к работе, к изысканиям, пока… пока в Аляске будет хозяйничать Российско-Американская компания. Конечно, мы не сможем сразу сорвать всю работу компании, но нам предложено постепенно парализовать ее активность. Мы должны всеми мерами стремиться к тому, чтобы интересы к деятельности компании постепенно падали, чтобы правительству нашему в конце концов н а д о е л о возиться с этой Аляской. Вот, например, дурак Мериносов, – эту фамилию морского министра адмирал произнес с ненавистью, – хочет осенью послать туда к берегам Аляски целую эскадру. О н и, конечно, это уже знают и негодуют, – о н и считают это в ы з о в о м. – Адмирал понизил голос. – Мне пишут, что в крайнем случае они еще допускают посылку о д н о г о судна. – Адмирал криво усмехнулся. – Вот вам первая задача: не допустить посылки эскадры. Это – п р и к а з о т т у д а. Это – первая услуга, которой от нас требуют и которая будет о п л а ч е н а. Вы знаете прекрасно, что к обещаниям о т т у д а надо относиться с полным доверием… – Но кого на его место? – воскликнул адмирал Суходольский. – Нет, нет! Только не меня… Увольте, барон! – воскликнул Суходольский. – Я против ответственных постов. Вот если бы вас, барон? – Нам нужен министр не из н а ш и х, – сказал какой-то штатский сановник, протирая золотые очки, – но такой… знаете… чтобы в наших руках был. Илья, Елена и мать Ильи были против помолвки, но Марфа Петровна настояла. Помолвку решили устроить в домике Марфы Петровны (побольше в нем места было). Кроме тех почетных гостей, которые присутствовали у Маклецовых на обеде по случаю производства Ильи, Марфа Петровна пригласила еще надворного советника Петра Петровича Козырева, столоначальника в каком-то департаменте, Ульяну Петровну Пышкину с двумя дочерьми – Любинькой и Машенькой. На случай, ежели будут танцы, позвала Марфа Петровна и трех кавалеров, самых элегантных гаванских молодых чиновников: Кожебякина, Алтынова и Левкоева. Весело было у Мишуриных. Вадим сумел овладеть сердцами всех гостей – был так внимателен к старым чинодралам, надворным советникам, что те от его почтительности совсем растаяли. "Примерный молодой человек, его сиятельство", – отозвался о нем Петр Петрович и даже подозвал легкомысленного Кожебякина и прочел ему короткую нотацию, поставив в пример скромность поведения князя Холмского. – Душка и ангел, – вот блистательный аттестат, выданный гаванскими девицами князю Холмскому. И он всем написал что-то очень чувствительное. В любинькином альбоме Жан Кожебякин четким канцелярским почерком намахал "экспромт": Вадим не претендовал на такое самостоятельное творчество – он хорошо знал Карамзина, Жуковского, оттуда и взял стишки для альбома, добросовестно отметив, откуда взяты его стихи. Устроилась кадриль. Дирижировал, конечно, Кожебякин. Мамзель Агат Кожебякина оказалась без кавалера. Брат ее, заметив, что она сидит, надувшись, подлетел к ней и заговорил с ней "по-французски", озираясь победоносно на Вадима. – Ке? – бросила она недовольно, обмахиваясь веером. – Кавалер нон вуле, – отвечала вызывающе мамзель Агат, передернув сухими плечами. Но "душой вечера" был Жан Кожебякин. Развязность его – результат публичного воспитания в Шато де Флер – довела его до самых рискованных фокусов ногами, или, как он сам называл эти фокусы, – "кренделей". Девицы хихикали, повизгивали, когда его длинные ноги, облаченные в клетчатые брюки, взлетали вверх. Молодые чиновники ржали и апплодировали. Вадим хохотал и искренне веселился. Илья хмурился и в то же время не мог сдержать улыбки. Петр Петрович Козырев, начальник Кожебякина, хотя и восхищался ловкостью подчиненного, но в то же время явно беспокоился и говорил протоиерею: На что протоиерей отвечал успокоительно: Восхищенная успехами брата, который в этот день, можно сказать, превзошел самого себя, Агат обратилась к Вадиму, указывая на брата: И Вадим, стараясь соблюсти гаванский прононс, отвечал: – Э же? – спросила она кокетливо. После танцев был ужин. И здесь, за столом, Жан Кожебякин завладел общим вниманием: девицам направо и налево говорил комплименты, угощал Петра Петровича и старых дам, рассказывал анекдоты, произносил спичи, один остроумнее другого. Очаровал всех. Затмил князя. Под конец ужина предался детским воспоминаниям, рассказал, как под предводительством Ильи "делавары" украли у купавшихся "сиуксов" лодку и штаны. При слове "штаны" Устинья Прокловна зашипела и стала рассказчику глазами показывать на барышень, но Кожебякин несся уже дальше – повествовал о своем носе, разбитом в бою. Кончил свои воспоминания он патетическим обращением к Илье: После ужина сплясали еще польку-трамблян под аккомпанемент хоровой песни "Что танцуешь, Катенька" – и разошлись… Вадим слушал их бодрые речи, в которых все было так ясно, и грустно молчал, – у него в будущем не было ничего определенного – ничего, кроме сознания, что жить так, как живут его родители и люди его круга, нельзя, и так жить он не станет. Он ненавидел монархический строй, презирал жизнь аристократии, особенно придворной. Крепостное право, на котором держалась вся тогдашняя жизнь, возмущало его до глубины души. Фантазия рисовала перед ним великолепный замок будущего человеческого счастья, основанного на началах свободы, равенства и братства. Но где пути к этому замку? Как до него добраться? И доберется ли он, князь Холмский? Вот какие мысли и сомнения волновали Вадима и грустью обволакивали его юношескую душу. На свадьбе Ильи не он был шафером. Эту почетную обязанность с успехом исполнил Жан Кожебякин. Марфа Петровна дрожащими руками вскрыла сундучок и нашла там белье мужа, кое-что из его одежды, две книги, какие-то морские инструменты и больше ничего. – Главное надо узнать, к т о прислал сундук, – сказал Илья. – Он, наверное, знает какие-нибудь подробности о Павле Ефимовиче. Может быть, знает точно, где он. Это нам с Леной знать необходимо! – А Кузьмич? – воскликнула Елена. – Может быть, он возьмется? – Ну, конечно, к нему! – воскликнули в один голос Марья Кузьминишна и Марфа Петровна. Замечательный был человек этот Кузьмич, исконный гаванский обыватель. Глаза у него были острые, пронзительные, можно сказать, всякого он насквозь видел, без различия пола и возраста. Голос словно придушенный, хриплый такой. Руки всегда в работе: то сапоги чинит, то кому-нибудь на штаны заплатку ставит, то табак трет, то лёску крутит… Сидит день-деньской на скамеечке у ворот и по сторонам все зыркает. Работать работает, а сам нет-нет да и зыркнет. А то и в землю смотрит, в грязь… – А вот это, – говорит, – Павлушка, должно, в кабак подрал. Гм… гм… сидит еще там. Подождем. – А по следу, – отвечает, – у всякого человека след свой, а поступь разная бывает… Душа евонная в поступи и скажется. Коли ты с благоговением в храм божий идешь, то след твой чистый будет, не сумнительный какой, ясный, от носка до каблука ровный и торопки в нем нет. А коли ты в кабак бежишь, след твой совсем ненормальный выходит. Вишь?… Смотри… Бежал человек… павлушкин след… и скривил его… во! Озирался, значит, жена не видит ли. Опять же из кабака след совсем другой будет. Конечно, это опять же, смотря сколько человек в себя пропустит. А уж во всяком случае ровности не будет… и упор больше на каблук будет. Потому носок не держит пьяного. Да и линия ломаная выходит всему следу… потому его в стороны бросает. – Здрасьте, Иван Петрович! – Позвольте, – говорит Кузьмич, – я вам каблучок освежу, а то обувь спортите. – А это, – говорит Кузьмич, – мой секрет! – а сам подхихикивает. – Зайти за сапожком? К утру готов будет. Увидал Кузьмича, бодрости еще больше напускает, будто ничего… дескать м и м о кабака шел… А сам что-то к сердцу прижимает (косушку под пальто пронести хотел. Да куды, к черту, мимо Кузьмича пронесешь!) – А мне и ни к чему, – отвечает Павлушка этак равнодушно, а у самого глаза бегают и голос словно прерывается, – я там сегодня не был. Скрипнет зубами Павлушка и угостит. "Купидоныч" останавливается и даже рот разевает от изумления. Купидоныч возвращается к Кузьмичу, присаживается и нежно говорит ему: …Боялись Кузьмича в Гавани все, у кого совесть была нечиста. Дамы особенно на него злобствовали, ворчали: И сколько раз эти дамы даже кое-кого подговаривали, чтобы Кузьмичу шею намять как следует. Да Кузьмич умел с такими "бойцами" разговаривать и так дело оборачивал, что всегда уходили они от него, хвост поджавши. – Эге, – скажет и носом шмыгнет (привычка такая уж у него была), – эге, гвоздь-то на заборе скривился… А вчера ровно стоял (все, черт старый, помнил). – Ммм, – мычит, – а это что? – и тащит с гвоздя кусок нанковой материи приличного цвета. Ясно, от мужских панталон модного рисунка! …Вот к этому Кузьмичу и обратилась Марфа Петровна за помощью. К себе его пригласила, графинчик водочки воздвигла со всеми принадлежностями: селедочку там с гарниром, редисочки в сметанке, груздочков поставила. Ну, одно слово все, как следует, и чай с крендельками. – Здравствуйте, – говорит Илья, и обе руки Кузьмичу протянул. – Здрасьте, гордость наша гаванская, краса гаванских палестин! Скоро плавать вокруг света отправитесь? Слышал я, что вы уж на ходу, так сказать? – Милости прошу, Петр Кузьмич, к столу. Закусите, чем бог послал. "Чего она меня так обхаживает? – думает. – В чем дело? – в догадках путается. – Этак по милости господней, пожалуй, и трешницу с них сорву", – думает. – Вот в чем дело, – тянет Марфа Петровна. – Совет ваш нужен и помощь. Дело выходит казусное. – Ничего, – говорит Марфа Петровна, – все свои! И рассказала ему Марфа Петровна все, как было: как карета приезжала, как из кареты господин вынес сундучок ее покойного мужа, ей вручил и укатил. Рассказала и про то, как в письме сказано было, что муж ее Павел Ефимыч жив и в плену томится. – Ну, и слава богу, что жив, – говорит. – Где же он? – Это что же? – говорит Кузьмич, – мне что ли в Америку ехать – супруга вашего искать? – Увольте, – говорит, – ни за какие коврижки не поеду!… Посмотрел на нее Кузьмич и говорит: Замялась Марфа Петровна, потом под взором его и вовсе смутилась. Повертелась, повертелась Марфа Петровна, однако все рассказала. Тут и Илья с Еленой в первый раз узнали, что Марфа Петровна два раза по тысяче рублей получала от неизвестных. – А покажите-ка мне все записки и конверты, что у вас сохранились… Сохранили, чай? Взял конверты, старые с последним стал сравнивать. Мычит… носом шмыгает… Понюхал даже… Записки прочел. Расспросил Марфу Петровну насчет того, как тот господин из себя выглядел, который письма привозил и сундучок. – Ну, в парике, значит, и подкрасившись, – ответил Кузьмич. – Дело известное. Не надуешь. – Ну, что ж? За дело ваше возьмусь. Только дело ваше казусное… Сколько же с вас за хлопоты взять? – Сказал и смотрит. Ждет. – Да уж, право, я и не знаю. Марфа Петровна руками всплеснула: – Меньше, – говорит, – нельзя. Потому дело ваше тысячное и хлопот с ним немало будет. Может, недели две сплошь повозиться придется. Да-с. – Хорошо… Согласны, – говорит Илья, – действуй! – Да уж согласна, – говорит Марфа Петровна и рукой только махнула, известно, жаль ей сотни-то. – Да пустяковина разная, – ответила Марфа Петровна, – барахло всякое. – А вот насчет кареты… что скажете? Собственная? – Ну, а номер какой? – Эх, вы! Ну, а лошади? – Гм… Ну, а карета какого цвета? – Ну, а извозчик? Кузьмич помолчал. – Да ребятишки соседские вертелись. Ванька да Сонька Доброписцевы. Пошел Кузьмич домой, по дороге к будочнику Евстигнею Акимычу Громову завернул. – Вре… сукин сын… Не уйдешь, – хрипит. – Пусти? А зачем в мою курицу камнями лукал! Попался озорник! Нна!… Нюхай, паршивец! Подошел Кузьмич, посмотрел, укоризненно покачал головой и говорит Громову: Евстигней устыдился и выпустил Петьку. Дал ему на прощанье леща по заду. Петька отбежал на приличную дистанцию и принялся чихать. Кузьмич уселся рядом с Евстигнеем. Оба закурили трубки, и скоро облака сизого махорочного дыма покрыли обоих. – Ну, видал, – ответил, не торопясь, Евстигней. – Не к чему было – не смотрел, – ответил тот. – Сам ты – тетерка, – отвечал Евстигней спокойно. – Какая из себя карета была? – Може, синяя? – спросил Кузьмич. – Эх, ты – тюря! – с презрением сказал Кузьмич. – Тысяча цветов синего есть, да тысяча зеленого. – Куда карета поехала? – спросил Кузьмич. Кузьмич искренне обрадовался. – Поговори еще, – равнодушно ответил Евстигней. – Я те дам! Испугался Ванька, когда его Кузьмич за шиворот схватил и к себе потянул. Шкодлив был Ванька, а потому всегда за собой вину чувствовал. Успокоил его Кузьмич, даже грош ему дал. Наконец, добился своего – все, что мог, вымотал у мальца. – Молодчага! – обрадовался Кузьмич и еще грош Ваньке дал. Утром пришел Кузьмич "на работу" к Марфе Петровне. – Ты это что, Кузьмич? аль деньги оборонил? – спрашивают. – Пуговица от брюк отскочила, – говорит. – Ищу вот! Ушел Кузьмич во двор к Марфе Петровне. А там его уж ждали. Стал орудовать. Командует: "Стол тащите! Вот сюда его… на солнышко!" Притащили стол. Сундучок вытащили. Что в сундуке было, все на стол высыпали… В подкладке жилета нашел трубочку из бумаги. И на бумажке опять 1819. А в морских книгах буквы некоторые подчеркнуты словно. …Дня через два приходит Кузьмич, туча тучей. – Ерунда вышла. Бился, бился, все подчеркнутые буквы выписал, под них цифру 1819 подставил так и эдак. И навыворот ставил: 9181. Чепуха выходит! Тарабарщина какая-то. И Кузьмич протянул Илье бумажку. "Шестьдесят пять двенадцать девять сто пятьдесят сорок пять Юноа никханат норд крест сюд три". Ничего не сказал ему Илья, задумался над бумажкой. Потом вдруг вскочил, по лбу себя треснул. Побежал домой, карту Северной Америки притащил и по ней пальцем стал тыкать, долготу и широту искать. Никто ничего не понимает. Во все глаза смотрят, куда палец Ильи уперт. А там, на карте, – место пустое: ни горы, ни города нет! Пусто, белая бумага! Вот оказия! – Ну, верно, на энтом месте и найдете либо Павла Ефимыча, либо клад какой! Поезжайте, авось, что и найдете. Ну, а я насчет каретки отправлюсь. – Узнал! Все кареты питерские пересмотрел, со всеми извозчиками знакомство свел. Потрудился, одно слово!… Те, что деньги вам посылают и сундучок, живут на Сергиевской, в доме Љ 19, кв. 4, а по фамилии Неведомские… Сам-то был морской капитан в отставке… – Может, и он, – сказал Кузьмич, – только он померши… недели две, как померши… А осталась супруга его и сын. Взрослый… служит уже… Ее звать Валентина Иванов на, а сына – Владимир Анатольевич. Наступило молчание. Первая заговорила Марфа Петровна: – А вот, что делать, – сказал Кузьмич. – По справкам, люди они душевные. Коли хотите спокойно свои деньги получить, сколько там вам назначено, сидите спокойно, молчком, будто ничего не знаете. А коли узнать что хотите (может, они и знают), то ехать надо для разговоров обязательно. Хотите, и я с вами поеду?…От меня не отвертятся! Потому я сам крючковат. Так прямо в лоб им и вдарить. Авось, что и узнаем. А вообче ехать вам одной не годится, потому здесь как хотите, а, – Кузьмич понизил голос, – у г о л о в щ и н о й пахнет. Носом чую, – добавил он и так при этом носом дернул, что Марфа Петровна даже вздрогнула. Кузьмич решительно дернул ручку звонка. Камердинер раскрыл дверь. – По какому делу? – сухо спросил камердинер. – Ежели по бедности… – Как доложить? – спросил камердинер. Камердинер не ввел их в переднюю. Дверь перед носом захлопнул. – Он самый, – заговорила Марфа Петровна. – И рост, и баки, и голос… Сидит Марфа Петровна еле жива, на самом кончике кресла. А Кузьмич даже развалился этак вальяжно. Храбрость напускает. – Что угодно? Я – Валентина Ивановна Неведомская. – Дерунов Аким Кузьмич, а это – сродственница моя, – г о с п о ж а М и ш у р и н а . Вашего покойного супруга штурмана, без вести пропавшего, супруга, – говорит, а сам глазами хозяйку ест. – Чем могу вам служить? – спрашивает. – Дело наше в том, – говорит Марфа Петровна, – что я от вас, сударыня, недавно сундучок получила моего мужа. – Позвольте!… при чем же здесь я? Никакого сундучка я не посылала. Кузьмич видит, дело плохо, сам вмешался, говорит: Во время речи Кузьмича хозяйка медленно подымалась, крепко держась за кресла обеими руками, словно, упасть боялась. Пока Кузьмич глаза вытирал, она уже стояла, без кровинки в лице, без движения, как статуя мраморная, смотрела куда-то поверх Кузьмича и Марфы Петровны. – Тут есть тайна, – сказала она, – тайна, которую я не могу вам открыть… потому, что я сама ничего не знаю. Мой покойный муж унес ее с собой в могилу… Одно могу сказать, эта тайна, по-видимому, очень мучила моего мужа… может быть, ускорила его смерть!… Почему-то мой муж считал себя в долгу перед вами и вашей семьей, и по его желанию я посылала вам деньги. Он считал, что этот долг равняется 6000 рублям. Я вам выслала 2000 – остается вам дополучить 4000. Если желаете, я могу внести эти 4000 в течение ближайшей недели, и тогда денежные отношения наши будут закончены. Марфа Петровна поднялась. Но Кузьмич удержал ее: Неведомская ответила сухо: Вместо эскадры решено было послать один фрегат. Выбирали, выбирали и выбрали самый старый – давно его из списка судов собирались вычеркнуть. Затянулось дело и с назначением командира. Мериносов предлагал своего любимца Накатова, другая партия проводила Налетова, третья – немецкая – Зиммеля. Волны интриг докатились до Зимнего дворца. Великие князья втянулись в эти вопросы, друг с другом поругались, лезли к императору. Надоели тому. – Карл! ты всегда был хорошим сыном. Я всегда был доволен тобой. До сих пор ты с честью нес высокое звание барона. Теперь на тебя возлагают поручение, которое может иметь большое значение для всей нашей фамилии и для всего нашего рода. Карл! ты знаешь, что наша фамилия бедна. Это великое ее несчастье. Чтобы поднять ее на должную высоту, надо иметь много денег. Я уже стар. Что можно было сделать для нашей фамилии, я все сделал в течение всей моей жизни. Теперь очередь за тобой. – Он помолчал. – Я должен открыть тебе одну тайну. Это тайна не только для твоих ближайших друзей, но и для твоей матери, для твоего брата и сестер… Существует общество в Америке… с е к р е т н о е… Носит оно странное название – "Коронка в пиках до валета". Члены его разделяются на четыре категории: т у з ы, к о р о л и, д а м ы и в а л е т ы . Члены рассеяны по всему миру, имеются и в С.-Петербурге. Между прочим… и я – член этого общества. Узнаем мы друг друга, показывая одну из фигурных карт пиковой коронки. Лозунг общества: "Коронка в пиках". Что касается цели общества и способов достижения этой цели – это тебя мало касается. Помни одно мудрое правило: цель оправдывает средства. Твоя цель – благополучие рода баронов фон Фрейшютц, а какими средствами оно будет достигнуто – это неважно. Ты вступаешь в наш союз в чине "валета". Вот тебе и соответствующая карта, – и барон вручил сыну игральную карту с изображением пикового валета. – Возьми ее и носи всегда с собой. В трудные случаи жизни она может тебе помочь… Исполняй все, что прикажут тебе пиковые тузы или короли. Дамы в нашей игре стоят в одном ранге с валетами, – старый барон засмеялся. – Но все же помни: пиковые дамы это – твои союзники в игре. В кругосветное плавание отправляется фрегат… Ты пойдешь на нем… т е б я п о с ы л а е т "К о р о н к а в п и к а х" . Нам нужен на фрегате с в о й. Помни, что это авантюра с посылкой военного фрегата н а м невыгодна и, кроме того, нам опасен капитан Накатов. Надо все это скомпрометировать. Но разумеется… тонко! Карл! это не будет веселая прогулка. Предстоят опасности, может быть, и смертельные. Но я полагаю, что ты достаточно ловок и умен и потому сумеешь вовремя избегнуть их. – У тебя есть какие-нибудь вопросы… или сомнения? И старый Отто фон Фрейшютц поцеловал в лоб Карла фон Фрейшютца, и разговор отца с сыном на этом кончился. – Почти назначен, ваше превосходительство! Морской министр, по-видимому, этого хочет, – ответил Накатов, не скрывая своего удовольствия. Молчал. – Ну, и что же? вы были бы рады, если бы это назначение состоялось? Ему почему-то показалось, что адмирал Суходольский, вообще к нему благоволивший, сейчас скажет: "Ну и отлично! я постараюсь это назначение вам устроить". – Ну, а я вас с этим назначением не поздравляю!… – Я бы на вашем месте, – продолжал адмирал, – отказался. Вы, голубчик, и так на виду… Вас ценят… Вы можете быть командиром царской яхты. Это можно было бы устроить, – и адмирал пытливо взглянул на гостя. – Опасная и бесполезная авантюра, – цедил сквозь зубы адмирал Суходольский, смотря куда-то в сторону. – Я говорю не о кругосветном плавании, – добавил он, – а об этом плавании к берегам Камчатки и Аляски. А особенно нелепы и опасны те специальные поручения, которые вам будут даны… Кстати, вы слышали последнюю новость? Эскадра не пойдет. Пойдет один ваш фрегат, и при том, – адмирал понизил голос, – самый дрянной из существующих. Невелика честь и радость командовать таким судном, которое от первой бури развалится. – Но… я уже дал согласие, – растерянно говорил Накатов. – Мне сейчас уже нет возможности отказаться… Вот если бы вы, ваше превосходительство, оказали давление на адмирала Мериносова, чтоб он сам… Накатов сидел как на иголках. – Впрочем, это ваше дело. Но я бы не взял этого поручения. Я отказался бы… Адмирал встал, пожал плечами и сказал: Он протянул руку Накатову и сказал: – Ну… до свиданья! – Накатов распрощался. Маршрут пути был установлен следующий: Портсмут, о. Мадера, мыс Доброй Надежды, Мельбурн, Гонконг, Нагасаки, Охотск, Петропавловск, Сан-Франциско, мыс Горн, Рио-де-Жанейро, Портсмут и Кронштадт. Плавание было рассчитано на три года. Целью этого плавания было утверждение русского владычества на берегах Америки. Кроме того, плавание вокруг света должно было быть школой для молодых офицеров. Поэтому на палубе "Дианы" Илья встретил довольно много своих товарищей по выпуску. По преимуществу, впрочем, в это плавание попали те, у кого была хорошая протекция. Так в командном составе оказались граф Олег Потатуев, князь Борис Чибисов-Долгоухий, барон Карл фон Фрейшютц… Илья попал на фрегат, так как по его просьбе он был назначен в состав дальневосточной флотилии и обязан был в Охотске перебраться на борт шхуны "Алеут"… В числе 400 человек нижних чинов "Дианы" рядовым матросом зачислен был и "разжалованный мичман" князь Вадим Холмский, который должен был "ревностной службой" в дальневосточной флотилии добиться возвращения себе офицерского звания, "утраченного по легкомыслию", как сказано было в "милостивом" приговоре военно-морского суда. Кроме того, на "Диане" плыли и посторонние лица: до Мельбурна – русский консул с супругой и миссионер отец Спиридоний – в Аляску для распространения там православия. Мичманы-аристократы были окружены цветником разодетых дам и девиц. Около них сверкали генеральские и адмиральские мундиры. Видны были кресты, звезды, ленты через плечо… На самом носу фрегата, вдали от всех, стоял "матрос" – князь Холмский. Его провожал только старый камердинер Фрол Саввич. Родители на проводы не приехали – не хотели "срамиться" – и дочерей не пустили. Но вот наступил и час отплытия. Соловьями застрекотали в ответ на эту команду боцманские дудки, и палуба вдруг до избытка переполнилась публикой – все выползли из разных углов, – из кают… Отовсюду вылезли люди разных полов, возрастов и социальных положений. Все это вдруг смешалось в одну толпу, все вдруг заговорило. Послышались одиночные рыдания, раздались истеричные крики. Боцманские дудки не могли покрыть гомона этих взбудораженных голосов. Бабы голосили уже во всю глотку. Марья Кузьминична, крепившаяся все время, не уронившая ни одной слезы, вдруг на груди Ильи потеряла сознание без крика, без слез… Ее подхватили Елена и Марфа Петровна. Еще один момент… и пестрая струя провожавших полилась по трапам вниз, в катера, в лодки, которые держались у левого борта. – Свистать всех наверх, с якоря сниматься! – скомандовал вахтенный. – На шпиль! – скомандовал старший офицер. – Гребные суда – к подъему! Трап – к подъему! Крепить орудия! – Слова команды следовали одно за другим. Прощальный салют из судовых орудий. Ответный – с верков форта, и церемония прощания окончилась. …По серому небу низко неслись рваные тучи. В снастях фрегата завывал резкий упорный норд-ост, кренивший "Диану" на левый борт. За Кронштадтом начало покачивать, и белые зайчики забегали по грязным взбудораженным волнам Финского залива. Палуба опустела: кто побежал переодеваться (промокли все под дождем еще в Кронштадте), кто в кают-компанию погреться. Оставшиеся на палубе, облеклись в дождевики и зюйд-вестки. Прошли Толбухин маяк и сразу попали в безбрежное море тумана. Ветер заметно крепчал, и старый корпус "Дианы" под напором волн стал поскрипывать и вздрагивать. – Есть смотреть! – донеслось откуда-то издалека, с самого носа. У бушприта в особых корзинках сидели караульные, которые должны были смотреть вперед и следить за встречными судами. "Диану" стало покачивать основательно. Вдруг на палубу выбежал из своей каюты консул, плывший в Мельбурн. Бледный подбежал он к капитанскому мостику и стал неистово кричать: Командир сперва не понял его, но, поняв, сердито отвернулся. С капитанского мостика смотрели с любопытством на эту сценку и даже с некоторым злорадством, особенно старший штурман. Все были недовольны присутствием этого лишнего пассажира: суеверные моряки побаивались, что обилие священных особ на корабле может ему принести несчастие – испортит весь "вояж". К тому же Спиридоний не вызывал никаких симпатий. Носились слухи, что его послали просвещать аляскинских туземцев не потому, что он был красноречив или знал туземные языки, а потому, что он проштрафился – уличен был в поступках, "не соответствующих монашескому званию". Но это бы еще ничего! А просто "равноапостольный" (так прозвали его мичмана) всем успел надоесть: забрался на "Диану" за неделю до отхода и для практики в апостольном деле стал надоедать всем усердными попытками насадить нравственность и благочестие, особенно среди морской молодежи. Они, впрочем, открыли способ отделываться от назойливого монаха: надо было поднести ему стакан мадеры или показать какой-нибудь пикантный рисуночек, и он тогда успокаивался. – Голые! соблазн! – и замыкался в свою каюту. Появление Спиридония на фрегате причинило огорчение и Паисию: Спиридоний был помещен в его каюте, и, конечно, вследствие этого совершенно нарушил весь тот режим, который был дорог Паисию. Прежде всего Паисий не мог теперь наслаждаться одиночеством: половина путешествия (до Аляски) была для него отравлена присутствием в его каюте назойливого Спиридония. И характеры у обоих священнослужителей были совсем различные. Однако из человеколюбия Паисий постарался скрыть свое недовольство и стал возиться со Спиридонием, как только "Диана" отошла от Кронштадта и того стало укачивать. Наконец ему стало невмоготу, и он вывел страдающего собрата на палубу, где и предоставил его в жертву своенравной игре стихий. На следующий день по просьбе Паисия страдальца перевели в лазарет к великому неудовольствию доктора и в особенности мрачного фельдшера Зворыкина… "Весь лазарет батька изгадил", – жаловались друг другу огорченные эскулапы. На траверзе Ревеля вода сделалась зеленой – сказалась близость настоящего моря. Но буря не стихала. "Диана" резала волны, зарывалась носом в пену. Она шла без брамселей и лиселей с зарифленными парусами. Время от времени с капитанского мостика в рупор кричали: "Вперед смотреть!" – и в ответ с носа отдавалось: "Есть, смотреть". Но здесь, в проливах, идти при свежем ветре было особенно трудно: приходилось лавировать от камней одного берега до камней другого. И, кроме того, каждую минуту можно было столкнуться со встречным судном. А их в проливе было немало. В Немецком море ветер не стих, но переменился – сделался противным. Чтобы добраться до Портсмута, пришлось десять дней болтаться в море, лавировать, то подходя к самому берегу Англии, то уходя чуть ли не к берегам Голландии. – Прикажете будить команду, ваше благородие? Долгий протяжный свист дудки и отчаянный крик: "Вставать! Койки убрать! Живваа!". Среди этой толпы суетящихся матросов, боцманов и унтер-офицеров катается с одного конца фрегата до другого кругленький старший офицер Степан Степанович Гнедой. Добрый он человек, но так и лезет всюду с кулаками! Любит драться! Считает это принципиально необходимым. Сегодня он волнуется особенно. Еще бы! "Диана" входит в английский порт, пройдет мимо военных английских судов!… Там во все глаза будут смотреть, в каком порядке русское судно! Поэтому на такой экзамен "Диана" должна явиться в полном блеске: реи должны быть вытянуты, как стрелы, паруса натянуты. Надо молодцом стать на якорь! Надо паруса спустить не более как в четыре минуты. С шиком чтоб! – Пятно, ваше высокоблагородие! – отвечает с трепетом унтер-офицер, на всякий случай отводя свою усатую физиономию подальше от кулаков недовольного начальства. – Что ээто? Что ээто? – не своим голосом вопит Степан Степаныч и в полном отчаянии хватается за голову. – Уморить меня хотите?! Черти! Дьяволы! Позор! Посрамление! Англичанам на посмех! Марш наверх! Закрепить конец! – и он хватает первого попавшегося матроса за шиворот. – Марш наверх, ссукин сын! Мерз… – до конца он, однако, не доругался, так как оказалось, что за ворот он держит… князя Холмского. Тот босиком, в грязной рабочей куртке, как раз около него тер палубу шваброй. – Извиняюсь, князь, – сконфуженно пробормотал он. Этот эпизод совсем испортил и без того дурное настроение старшего офицера. Он посмотрел растерянно вслед Вадиму и вполголоса выругался по-матросски, крепко и заковыристо. Боцман крякнул и из сочувствия к начальству сказал: – Черт их возьми, – ворчал старший офицер, отходя в сторону, – сажают на судно этих графчиков, да князьков, да еще разжалованных! Сегодня он – разжалованный, а завтра тетенька припадет "ко стопам" – и адмиралом будет! Всю тебе жизнь испортит! Илья пытался было удержать с ним старые дружественные отношения, заговаривал с ним несколько раз, но Вадим вытягивался перед ним во фронт и отвечал односложно: "Есть, ваше благородие" или "Никак нет". И этим обрывал все попытки Ильи. Кроме того, командир как-то вызвал Илью и сделал ему выговор за попытки разговаривать с разжалованным. Только Спиридоний безбоязненно лез к Вадиму с назидательными беседами на тему о вреде суемудрия, о великом значении православия и самодержавия. Вадим холодно-почтительно выслушивал все эти нравоучения и отвечал монаху свое неизменное: "есть, ваше преподобие", "слушаюсь", "так точно". – На флаг! – командует вахтенный. – Флаг поднят! – Пошел все наверх! На якорь становиться! – раздается команда. Пронзительный свист боцманских дудок, и тяжелый якорь бухается в воду, подымая на сажень ленивый всплеск воды. – Лихо! Молодцы! – радостно твердит направо и налево старший офицер, – не подгадили! Спасибо! Стремится на берег и команда после трудного перехода "освежиться" в портовых кабаках и притонах. Скоро на "Диане" остаются только вахтенные, дежурные, словом, все занятые делом. На баке стоит Илья. К нему подходит Вадим и, бросив вокруг себя осторожный взгляд, убедившись, что ни-кто за ним не следит, его не слушает, заговаривает с Ильей: Илья пробует успокоить друга. – Вадим!… Вадим! – ответил ему Илья и обнял его. – Полно ребячиться! Во-первых, не все дерутся. Я, например, лейтенант Стругов, мичман Левицкий. Да мало ли! И верь мне, таких скоро будет большинство! Береги себя для лучшего будущего… Может, скоро наступит время, когда в таких, как ты, будет нужда! Илья выпучил глаза. – Нет, серьезно. Если это выйдет, я хоть часть дня смогу проводить у тебя в каюте… подальше от всей этой дряни. А я тебе буду служить исправно. Ты не беспокойся! И сапоги чистить буду и брюки!… – Спаси меня, Илья! – продолжал Вадим. – Кому писать? – грустно промолвил Вадим. – Родные и друзья – все отвернулись от меня. Разве старику Фролу? Илья отправился в каюту писать письма своим, Вадим – старому Фролу. Сиятельные товарищи наши оказались такой дрянью, что и говорить о них не хочется, особенно по-свински держатся по отношению к Вадиму.
В истории русского капитализма вопрос об Аляске – одна из интереснейших страниц. В течение полутора столетий тянулись к Аляске жадные руки русских авантюристов. Эти руки шарили по далеким холодным берегам полуострова, но только поверху, не вторгаясь в недра Аляски.