"История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1" - читать интересную книгу автора (Сиповский Василий Васильевич)Деревня.Въ деревнѣ Онѣгинъ сначала интересовался новизной жизни, необычными для него красотами тихой природы; онъ заинтересовался, было, участью своихъ крѣпостныхъ, и облегчилъ ихъ существованіе, – "яремъ барщины старинной" замѣнивъ "легкимъ оброкомъ",- но вскорѣ онъ и здѣсь заскучалъ и повелъ уединенную жизнь, мизантропіей отдаливъ отъ себя своихъ сосѣдей. Наивные деревенскіе жители въ оцѣнкѣ героя не были такъ свисходительны, какъ петербургскій "свѣтъ" – они признали Онѣгина и вольнодумцемъ ("фармазонъ", т. е. франкъ-масонъ), и "неучемъ"… Въ это время въ сосѣднюю деревню пріѣхалъ Ленскій. Это былъ человѣкъ другого душевнаго склада, чѣмъ Онѣгинъ: воспитанннкъ нѣмецкой идеалистической философіи ("съ душою прямо геттингенской"), – поэтъ, душа котораго была воспламенена поэтическимъ огнемъ Шиллера и Гете. Въ глушь русской провинціи привезъ онъ много страннаго: "Вольнолюбивыя мечты, Духъ пылкій и довольно странный, Всегда восторженную рѣчь И кудри черныя до плечъ. Онъ принадлежалъ къ разряду тѣхъ "прекраснодушныхъ" юношей, которыхъ много было тсгда въ Германіи, и которые получили тамъ кличку: "die scköne Seele". Ero сердце было чисто; онъ былъ полонъ вѣры въ искренность дружбы и чистоту любви. Онъ былъ мечтателемъ-мистикомъ, вѣрилъ въ сродство душъ, въ божественное призваніе избранныхъ вносить свѣтъ въ жизнь земли. Въ своихъ поэтическихъ опытахъ онъ воспѣвалъ только чистыя, возвышенныя чувства. И нравствевный обликъ его, и мотивы его творчества yдивительно напоминаютъ Жуковскаго: "Онъ пѣлъ разлуку и печаль, И нѣчто, и туманну даль, И романтическія розы. Онъ пѣлъ тѣ дальнія страны, Гдѣ долго въ лоно тишины Лились его живыя слезы… Онъ пѣлъ поблеклый жизми цвѣтъ, Безъ малаго въ восьмнадцать лѣтъ. Подобно Жуковскому, онъ былъ неисправимымъ оптимистомъ, который не допускалъ возможности роптать на "Провидѣніе" – все разумно и все необходимо, что происходитъ. Думая о смерти, онъ не отворачивался отъ нея – онъ восклицалъ: "…правъ судьбы законъ!- Паду ли я стрѣлой пронзенный, Иль мимо пролетитъ она - Все благо: бдѣнія и сна Приходитъ часъ опредѣленный: Благословенъ и день забогъ, Благословенъ и тьмы приходъ! Ленскій сошелся съ Онѣгинымъ, хоть они были совсѣмъ непохожи другъ на друга: "волна и камень, ледъ и пламень",- вотъ, какъ ихъ характеризуетъ поэтъ. Но они сдѣлались друзьями "отъ дѣлать нечего" – оттого, что только они одни были "культурными людьми" въ этой "деревенской глуши",- они понимали другъ друга и не скучали вмѣстѣ. Онѣгинъ не вѣрилъ ни одному слову Ленскаго, но его трогала наивная чистота юноши, и онъ щадилъ его вѣру, иногда удерживая себя отъ излишняго "скептицизма". Ленскій ввелъ друга въ семью Лариныхъ: онъ съ дѣтства былъ влюбленъ въ ихъ младшую дочь Ольгу; ее онъ воспѣвалъ въ своихъ прочувствованныхъ стихахъ и ее хотѣлъ показать Онѣгину. Ларины были простые, добродушные русскіе люди, которые жили тихой, растительной жизнью. "Они хранили въ жизни мирной Привычки мирной старины; У нихъ на масляницѣ жирной Водились русскіе блины, Два раза въ годъ они говѣли, Любили круглыя качели, Подблюдны пѣсни, хороводъ. Имъ квасъ, какъ воздухъ, былъ потребенъ… Разсказъ о жизни Лариныхъ, праздникъ именинъ въ ихъ домѣ, деревенскій балъ въ этомъ тихомъ "дворянскомъ гнѣздѣ", типы помѣщиковъ-сосѣдей, отъѣздъ Лариныхъ изъ деревни въ Москву – все это прекрасныя, живыя картины русской дѣйствительности, написанныя Пушкинымъ въ добродушно-юмористическомъ тонѣ. Когда Онѣгинъ знакомится съ ними, старика Ларина уже въ живыхъ не было: онъ "былъ простой и добрый баринъ", и краткая эпитафія на его памятникѣ прекрасно рисуетъ всю его жизнь, тихую, безпорывную: "Смиренный грѣшникъ, Дмитрій Ларинъ, Господній рабъ и бригадиръ Подъ камнемъ симъ вкушаетъ миръ. Позднѣе Гоголь въ "Старосвѣтскихъ помѣщикахъ" напишетъ сходную идиллію изъ жизни захолустныхъ дворянъ, но, въ художественномъ отношеніи, нѣсколько строчекъ эпитафіи, брошенныхъ вскользь Пушкинымъ, гораздо выше цѣлой повѣсти Гоголя, въ которой есть и каррикатурность, и тенденціозность. Сама Ларина тоже простая женщина, когда-то бредившая романическими героями; выйдя противъ воли замужъ, она сперва потосковала, но потомъ свыклась съ новой жизнью и узнала тихое и вѣрное счастье. "Привычка свыше намъ дана - Замѣна счастію она- У Лариной двѣ дочери. Одна – Ольга, простая, недалекая дѣвушка, живая и немного сентяментальная. Только фантазія Ленскаго могла идеализировать эту дѣвушку, въ сущности, мало-оригинальную и мало-интересную. Пушкинъ говоритъ о ней- "…любой романъ Возьмите,- и найдете, вѣрно, Ея портретъ: онъ очень милъ, Я прежде самъ его любилъ, Ео надоѣлъ онъ мнѣ безмѣрно!… Гораздо интереснѣе была старшая сестра Татьяна,- полная противоположность Ольгѣ и во внѣшности, и въ характерѣ. Она ребенкомъ еще жила въ родной семьѣ одиноко,- "казалась дѣвочкой чужой", дѣтскихъ игръ не любила и молча могла просиживать цѣлые дни y окна, погруженнаи въ мечты. Но, неподвижная и, повидимому, холодная, она жила сильной внутренней жизнью,- "страшные разсказы няни" сдѣлали ее фантазеркой, ребенкомъ "не отъ міра сего". Чуждаясь наивныхъ деревенскихъ развлеченій, хороводовъ и игръ, она за то всей душой отдалась народному мистицизму, – ея наклонность къ фантазированью облегчила ей это. "Татьяна вѣрила преданьямъ Простонародной старины: И снамъ, и карточнымъ гаданьямъ, И предсказаніямъ луны. Ее тревожили примѣты. Таинственно ей всѣ предметы Провозглашали что-нибудь, Предчувствія тѣснили грудь. "…Вдругъ увидя Младой двурогій ликъ луны На небѣ съ лѣвой сторовы, Она дрожала и блѣднѣла. Что-жъ? тайну прелесть находила И въ самомъ ужасѣ она: Такъ васъ природа сотворила, Къ противорѣчію склонила. Отъ сказокъ няни она рано перешла къ романамъ. "Они ей замѣняли все,- Она влюблялася въ романы И Ричардсона, и Руссо… Изъ фантазерки-дѣвочки она сдѣлалась "мечтательной дѣвушкой", которая жила въ своемъ особомъ міру: она окружала себя героями своихъ излюбленныхъ романовъ, и чужда была деревенской дѣйствительности. "Давно ея воображенье, Сгорая нѣгой и тоской, Алкало пищи роковой. Давно сердечное томленье Тѣснило ей младую грудь. Душа ждала кого-нибудь. Является Онѣгинъ. Въ толпѣ дикарей-помѣщиковъ онъ – слишкомъ крупная и оригинальная фигура – и Татьяна безъ труда увѣровала, что это и есть ея давно-жданный герой – y ней - "…открылись очи, Она сказала: это онъ! И вотъ, она бросается къ свонмъ давно-перечитаннымъ романамъ, чтобы опять бесѣдовать съ любимыми героями - "Теперь, съ какимъ она вниманьемъ Читаетъ сладостный романъ, Съ какимъ живымъ очарованьемъ Пьетъ обольстительный обманъ. Всѣ любимые ею романнческіе герои- "Всѣ для мечтательницы нѣжной Въ единый образъ облеклись,- Въ одномъ Онѣгинѣ слились. Себя она воображаетъ тоже геровней, подругой дорогихъ ей рома-ническвхъ героевъ – Клариссой, {Героиня романа Ричардсона "Кларисса Гарловъ" (См. выше мою Исторію Словесности ч. II, стр. 153).} Юліей {Героиня романа Руссо "Новая Элоиза". См. выше "Исторію словесности". ч. II, стр. 154.}, Дельфиной {Героиня романа г-жи Сталь – "Дельфина".}. Немудрено, что въ книгахъ она находитъ Разговоръ Татьяны съ няней передъ сочиненіемъ этого письма принадлежитъ къ изумительнымъ сценамъ, по своей художественности и психологической правдивости. Въ бесѣдѣ восторженной дѣвушки со старухой сталкивается простонародное воззрѣніе на любовь съ искусственно-приподнятымъ романическимъ чувствомъ; сталкиваются наивная старость и наивная юность. Поэтъ старается оправдать въ глазахъ читателей поступокъ Тани: съ нѣжнымъ чувствомъ умиленія склоняется онъ къ поэтическому образу своей героини и проситъ для нея снисхожденія. Она такъ чиста и такъ наивна. Въ ней нѣтъ ни тѣни кокетства, нѣтъ той лжи, которой вооружены свѣтскія красавицы - "…въ милой простотѣ Она не вѣдаетъ обмана И вѣритъ избранной мечтѣ. Она "любитъ безъ искусства"; "послушная" влеченью чувства, она довѣрчива; къ тому же она- "…отъ небесъ одарена Воображеніемъ мятежнымъ, Умомъ и волею живой, И своенравной головой, И сердцемъ пламеннымъ и нѣжнымъ. Ужели не простите ей Вы легкомысліе страстей? Онѣгинъ былъ "тронутъ" посланіемъ Тани, но онъ "привычкѣ милой не далъ ходу": его пугала перспектива связать свою свободу "бракомъ" и опуститься до растительной жизни провинціи – "прозой" пахнуло на него отъ семейнаго счастья съ наивной, провинціальной дѣвицей. Ея неопытностью воспользоваться онъ не захотѣлъ – слишкомъ "неинтересна" была для него, "опытнаго охотника", вся эта несложная интрига: для него, ученика Ловласа, "борьба" была слишкомъ легка; кромѣ того, вѣдь онъ корчилъ въ это время Чайльдъ-Гарольда, a тотъ, какъ разъ, въ подобномъ случаѣ, отвергъ любовь героини, сказавъ: "Флоранса! если бъ сердце это Я для любви не схоронилъ Тогда бъ, повѣрь, любовь поэта Къ твоимъ ногамъ я положилъ, Но ты не можешь быть моею- У насъ различные пути! ("Чайльдъ-Гарольдъ") Приблизительно то же сказалъ Онѣгинъ Татьянѣ при личномъ свиданьѣ. Только онъ прибавилъ еще нравоученіе въ духѣ тѣхъ, которыя расточалъ Грандисонъ {Идеальный герой одного романа Ричардсона.}, любившій читать нравоученія тѣмъ "неопытнымъ" дѣвицамъ, которыя предлагали ему свою любовь: "Учитесь властвовать собой! Не всякій васъ, какъ я пойметъ,- Къ бѣдѣ неопытность ведетъ! Не безъ юмора разсказываетъ Пушкинъ, какъ "проповѣдовалъ" Онѣгинъ, но онъ тутъ-же спѣшитъ добавить, что, въ этомъ случаѣ, онъ поступилъ "очень мило", онъ тутъ "явилъ души прямое благородство". Сама Татьяна впослѣдствіи, призвавала, что въ этотъ "страшный часъ" онъ поступилъ "благородно". И, конечно, если онъ не любилъ Татьяны, онъ поступилъ прекрасно, но самъ Пушкинъ указываетъ, что онъ почти полюбилъ ее {По крайней мѣрѣ, въ черновой рукописи есть строфа, въ которой говорится, что "скоро сталъ Евгеній, какъ Ленскій".}. Онѣгинъ впослѣдствіи самъ говоритъ, что былъ наканунѣ этой любви: "привычкѣ милой не далъ ходу" – изъ эгоизма онъ убоялся потерять "свободу" и предпочелъ разыграть разочарованнаго Чаільдъ-Гарольда, разбивъ чистое и чествое сердце Татьяны. Эта "игра" въ разочарованье была "ложью",- она стоила счастья двухъ молодыхъ жизней, и потому вина Онѣгина велика. Онъ пересталъ бывать y Лариныхъ, уединился y себя въ деревнѣ, гдѣ и повелъ спокойное, эгоистическое существованіѳ подражая въ образѣ жизни своему образцу – Байрону. Однажды, Левскій убѣдилъ его пріѣхать къ Ларинымъ на именины Татьяны, увѣривъ, что никакихъ гостей не будетъ. Онѣгинъ явился и былъ непріятно пораженъ при видѣ цѣлой кучи сосѣднихъ помѣщиковъ. Онѣгина взбѣсила перспектива сыграть въ ихъ глазахъ роль "жениха" и сдѣлаться предметомъ новыхъ сплетенъ и пересудовъ. Чтобы отомстить за обманъ, онъ рѣшился дразнить Ленскаго и сталъ ухаживать за Ольгой. Впечатлительный и довѣрчивый Ленскій увидѣлъ въ этомъ глубокое коварство Онѣгина и вызвалъ его на дуэль. Секундантомъ Левскій выбралъ Зарѣцкаго, стараго бреттера. Этотъ вызовъ былъ неожиданностью для Онѣгина,- онъ сознавалъ, что былъ неправъ предъ Ленскимъ, но, выросшій въ чувствѣ страха передъ судомъ общества, онъ имѣлъ слабость бояться того, что о немъ будутъ говорить его сосѣди, которыхъ въ душѣ онъ презиралъ. "И вотъ, общественное мнѣнье, Пружина чести, нашъ кумиръ И вотъ, на чемь вертится міръ - – съ горечью восклицаетъ поэтъ. "Дико-свѣтская вражда Боится ложнаго стыда! Дуэль состоялась, и Ленскій былъ убитъ. Онѣгинъ, мучимый совѣстью, оставилъ деревню и пустился странствовать "безъ цѣли", нигдѣ не находя себѣ мѣста… Пушкинъ даетъ указаніе, что кровавая исторія его съ Ленскимъ вылечила его отъ страсти слѣдовать "модѣ",- онъ уже не корчилъ изъ себя ни романическаго героя, ни "космополита", ни "патріота", ни "квакера", ни "ханжу" (Пушкинъ перечисляетъ всѣ "моды", которыя пережило русское общество {См. мою Исторію русской Словесности ч. II, 192-3.} при императорѣ Александрѣ I). Онѣгинъ разъ навсегда сбросилъ съ себя модную мишуру лжи и сдѣлался тѣмъ, чѣмъ онъ былъ, въ сущности, всегда – "добрымъ малымъ", какъ "цѣлый свѣтъ"… Страсть "маскироваться" прошла. Дорогой цѣной заплатилъ онъ за свое леченіе. Между тѣмъ, и въ жизни Татьяны произошла перемѣна. Она не могла забыть Онѣгина, и, воспользовавшись его отъѣздомъ изъ деревни, пробралась въ его домъ и перечитала книги, имъ любимыя. Оказалось, онъ интересовался только Байрономъ, да романами, гдѣ выводились тмпы разочарованныхъ и озлобленныхъ людей. Вчитавшись въ эти романы, Татьяна поняла, по какимъ рецептамъ жилъ ея Онѣгинъ, "чудакъ печальный и опасный". И, вотъ, Татьяна спрашиваетъ себя - "Что жъ онъ? Ужели подражанье? Ничтожвый призракъ, иль еще - Москвичъ, въ гарольдовомъ плащѣ, Чужихъ причудъ истолкованье, Словъ модныхъ полный лексиконъ,- Ужъ не пародія ли онъ? Простая, деревенская барышня, доросшая до такого сознанія, поняла теперь лучше Онѣгина, но она не разлюбила его,- она простилась съ нимъ навсегда, полная сожалѣній, что счастье, столь близкое и возможное, не осуществилось потому, что "добрый малый" въ Онѣгинѣ былъ побѣжденъ "модою"… Вѣроятно, и въ сердцѣ Татьяны, послѣ первой ошибки, изсякли ея романическія мечты,- и она сумѣла стряхнуть съ себя вліяніе книгъ, книжныхъ чувствъ и книжныхъ идеаловъ. Ея умственный кругозоръ расширился: теперь "ей открылся міръ иной" – сознательнѣе и проще стала она относиться къ жизни. Уступая желанію матери, она вышла замужъ за пожилого князя, въ то время извѣстнаго и почтеннаго дѣятеля… Татьява вступила въ бракъ безъ любви, но полная чувствъ уваженія къ мужу; она смотрѣла теперь въ жизнь трезво и спокойво. Онѣгинъ встрѣтилъ ее въ Петербургѣ и былъ пораженъ перемѣвой, съ ней происшедшей: вмѣсто наивной, мечтательной и восторженной барышни передъ нимъ была спокойная, выдержанная великосвѣтская дама, закованная въ непроницаемую броню свѣтскихъ "приличій". Онѣгинъ влюбился въ нее безъ памяти,- теперь онъ никого уже не "корчилъ" изъ себя,- онъ былъ теперь просто "добрый малый", съ утомленнымъ, несчастнымъ сердцемъ… Онъ ничего не ждалъ для себя отъ своей любви, но онъ не смогъ справиться съ собой, написалъ Татьянѣ письмо, въ которомъ каждое слово было правдиво, и каждое было имъ выстрадано. Произошло послѣднее объясненіе героевъ. Татьяна сбросила свою маску "великосвѣтскаго тона",- она предстала передъ Евгеніемъ простой, сердечной женщиной, y которой навѣки разбито сердце. Она призналась Онѣгину, что несчастна, призалась, что любитъ его, но заключила свою рѣчь словами: "Я другому отдана И буду вѣкъ ему вѣрна! Такое глубокое пониманіе обязанностей жены освящаетъ высоконравственный образъ Татьяны. Эти двѣ строчки бросаютъ яркій свѣть на ея сердце,- и все непонятное въ этой душѣ проясняется… Дикая и одинокая дѣвочка въ родной семьѣ, Татьяна оттуда, изъ нѣдръ хорошей, простой русской семьи, вынесла свои семейные идеалы, и свято сохранила ихъ въ сутолокѣ интернаціональной столичной жизни. За эту вѣрность мужу русская критика признала Татьяну "идеальнымъ образомъ русской женщины". Конечно, странно утверждать, что Пушкинъ Историческое значеніе романа Пушкина велико – онъ попалъ въ руки русской публикѣ, которая дочитывала еще сентиментальныя повѣсти Карамзина, которая увлекалась романтическими героями Марлинскаго, a изображенія русской жизни видѣла въ произведеніяхъ писателей, вродѣ Булгарина. Понятенъ тотъ восторгь, съ которымъ русское общество встрѣчало каждую новую главу пушкинскаго романа. Въ прекрасныхъ стихахъ, въ перемежку съ лирическиии отступленіями, нарисованы удивительно-художественно картины изъ русской жизни. Юморъ и элегія, романтизмъ и реализмъ, правда и мечта – все въ этомъ романѣ сплелось въ одну причудливуіо цѣпь… Описанія городской жизни Петербурга и Москвы, деревни (типы помѣщиковъ, семья Лариныхъ, зима, осень и весна въ деревнѣ),- все это было новшествомъ въ русской литературѣ – первымъ опытомъ нарисовать въ широкихъ предѣлахъ Сцены чисто-бытовыя написаны въ романѣ широко и ярко: русская жизнь 20-хъ годовъ, и столичная, и деревенская, предстала передъ читателемъ, нарисованная мягкими, успокаивающими тонами,- здѣсь нѣтъ протеста, нѣтъ проповѣди, нѣтъ сатиры – "поэтъ любви" сумѣлъ любовными глазами посмотрѣть на современную жизнь {Единственнымъ диссонансомъ звучатъ строфы, посвященныя въ послѣднихъ главахъ романа "высшему обществу".} безъ всякой злобы,- только отъ легкаго чувства грусти отдѣлаться онъ не могь,- оттого весь романъ, особенно благодаря лирическимъ отступленіямъ автора, производитъ впечатлѣніе огромной "элегіи". Это прекрасно передано Чайковскимъ въ его оперѣ… По формѣ своей, романъ Онѣгина напоминаетъ поэмы Байрона: "Чайльдъ-Гарольдъ", "Беппо" и "Донъ-Жуанъ". Въ этихъ произведеніяхъ "романъ въ стихотворной формѣ" тоже переплетался съ лирическами отступленіями – такимъ образомъ, получилось лиро-эпическое произведеніе. Только въ настроеніи мало сходства между байрововскими произведеніями и пушкинскимъ. Судя по намѣреніямъ, съ которыми приступилъ Пушкинъ къ сочиненію своего романа, онъ сперва хотѣлъ изъ него сдѣлать "сатиру" на русскую жизнь; если бы это желаніе онъ осуществилъ,- получилось бы произведеніе, подходящее къ байроновскому "Донъ-Жуану",- но Пушкинъ далъ, въ концѣ ковцовъ, не "сатиру", a "элегію", и внесъ въ свое твореніе столько любви къ героямъ, что далеко отошелъ отъ своихъ первичныхъ замысловъ. Большое значеніе для "Евгенія Онѣгина" имѣли также романъ Руссо "Новая Элоиза" и романы г-жи Сталь. Руссо удалось романѣ изобразить Очень близка Татьяна также къ Дельфинѣ, героинѣ одного романа г-жи Сталь – и по характеру, и по судьбѣ. Романъ г-жи Сталь есть не что иное, какъ картина женской души, картина подробная, мелочная. Такимъ образомъ, "психологія женской души"-главное содержаніе романа. Другая сторона въ этомъ произведеніи, "философская", не менѣе важна для насъ. Романъ посвященъ изображенію борьбы одинокой, талантливой личности съ безличной, безформенной, но страшной силой – "общественнымъ мнѣніемъ", составляющимся изъ разныхъ предразсудковъ, сплетень, мелкихъ интригъ. Въ лицѣ нашей Татьяны тоже изображена борьба личности со средой {Детальное сравненіе Татьяны съ Дельфиной см. въ той-же статьѣ.}. Жизнь Татьяны въ деревнѣ съ отрочества была нѣмымъ протестомъ противъ будничной, патріархальной жизни сытыхъ русскихъ помѣщиковъ. Татьяна "дика, печальна, молчалива",- она чуждается беззаботнаго веселья сверстницъ; она жалуется, что ея "никто не понимаетъ",- одинокая, она "должна молча гибнуть". Жизнь Татьяны въ Москвѣ, a потомъ въ петербургскомъ свѣтѣ, является такимъ же "нѣмымъ" протестомъ противъ "среды". Правда, Татьяна не смотритъ уже исподлобья на общество, которое ее окружаетъ, но въ душѣ она протестуетъ противъ всей этой "ветоши маскарада", "постылой жизни мишуры"… Припомнимъ тѣ жалобы на "общественное мнѣніе", которыя слышатся не разъ отъ самого Пушкина (о воспитаніи Онѣгина, о жизни его въ свѣтѣ, въ разсказѣ о вызовѣ его на дуэль) – и мы должны будемъ признать, что на романъ Пушкина должны смотрѣть, какъ на художественное выраженіе протеста противъ деспотизма общественнаго суда. Конечно, это протесты еще очень слабые, но, несомнѣнно, первые, раздавшіеся въ русской литературѣ. Въ этомъ "соціальное" значеніе Пушкинскаго романа {Вопросъ объ отношеніи личности къ обществу слабѣе поставленъ въ "Кавкавскомъ Плѣнникѣ" и "Цыганахъ".}. Чѣмъ болѣе выросталъ Пушкинъ, тѣмъ болѣе отставала отъ него современная ему критика. Если первыя главы романа и были приняты ею скорѣе сочувственно, то послѣднія встрѣтили почти единодушное порицаніе. Во всякомъ случаѣ, важно, что русская критика признала жизненность героевъ романа. Булгаринъ заявилъ, что "Онѣгиныхъ" онъ встрѣчалъ въ Петербургѣ "дюжинами"; Полевой призналъ въ героѣ "знакомаго" человѣка, внутреннюю жизнь котораго онъ "чувствовалъ", но, безъ помощи Пушкина, "не умѣлъ объяснить". То же на разные лады говорятъ многіе другіе критики {См. любопытную статью извѣстнаго русскаго историка акад. Ключевскаго: "Евгеній Онѣгинъ и его предки" ("Русск. Мысль, 1887 No 2), въ которой разобранъ герой, какъ историческій типъ.}. Затѣмъ важно, что по поводу романа возникъ вопросъ о томъ, что такое "народность" въ лнтературѣ: одни критики признавали за романомъ значеніе произведенія "національнаго", другіе усмотрѣли въ немъ неудачное подражаніе Байрону. Изъ спора выяснилось, что "народность" первые увидѣли не тамъ, гдѣ ее нужно было видѣть, a вторые просмотрѣли оригинальность Пушкина. Никто изъ критиковъ не оцѣнилъ это произведеніе, какъ "реалистическое", за то многіе напали на форму его, указывали недостатки плана, несерьезность содержанія… Изъ наиболѣе серьезныхъ отзывовъ о романѣ надо признать статью Полевого,-онъ увидѣлъ въ романѣ "литературное caprissio", образчикъ "шутливой поэмы", въ духѣ "Беппо",- онъ оцѣнилъ простоту и живость пушкинскаго разсказа. Онъ первый назвалъ романъ Пушкина "національнымъ": "мы видимъ свое, слышимъ свои народныя поговорки, смотримъ на свои причуды, котрыхъ всѣ мы не чужды были нѣкогда". Эта статья вызвала оживленную полемику. Въ образѣ "Татьяны" изъ современныхъ критиковъ только одинъ увидѣлъ полную самостоятельность пушкинскаго творчества; Татьяну онъ поставилъ выше черкешенки, Маріи и Заремы. Критики, доказывавшіе, что "Евгеній Онѣгинъ" – подражаніе байроновскимъ героямъ, все время утверждали, что Байронъ выше Пушкина, и что Онѣгинъ, "существо пустое, ничтожное и обыкновенное", ниже своихъ прототиповъ. Въ сущности, въ этомъ отзывѣ о героѣ Пушкина,- было больше похвалы, чѣмъ порицанія,- Пушкинъ нарисовалъ "живой" образъ, не идеализировавъ его, чего сказать о Байронѣ нельзя. Надеждинъ не придавалъ серьезнаго значенія роману,- лучшимъ произведеніемъ Пушкика, по его мнѣнію, оставалась поэма "Русланъ и Людмила". На романъ Пушкина онъ предлагалъ смотрѣть, какъ на "блестящую игрушку", которую слишкомъ превозвосить и порицать не стоитъ. с) "Я наслажденіемъ весь полонъ былъ – я мнилъ, Что нѣтъ грядущаго, что грозный день разлуки Не прйдетъ никогда… И что же? Слезы, муки, Измѣны, клевета,- все на главу мою Обрушилося вдругъ… Поэтъ весь полонъ былъ "желанія славы" только для того, чтобы дорогая ему женпщна была всечастно "окружена" его славой,- "…чтобъ громкою молвою Все, все вокругъ тебя звучало обо мнѣ… Гораздо спокойнѣе другое стихотвореніе, посвященное той-же Кернъ: "Къ А. П. Кернъ" ("Я помню чудное мгновенье"…). Здѣсь нѣтъ мятежной страсти – здѣсь чисто-эстетическое наслажденіе отъ созерцанія чистой женской красоты, воплощенной въ прекрасномъ "мимолетномъ видѣніи". "Геній чистой красоты", съ "милыми", "небесными чертами", предсталъ предъ нимъ и наполнилъ его душу самыми высокими настроеніями, - "И сердце бьется въ упоеньи И для него воскресли вновь, И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь!… Отношенія къ старухѣ-нянѣ выразились въ прочувствованномъ стихотвореніи: "Зимній вечеръ". Поэтъ, заброшенняй въ деревенское захолустье, скороталъ здѣсь много долгихъ зимнихъ вечеровъ, съ глазу на глазъ, со своей старухой-няней. Поэтъ именуетъ ее "доброй подружкой" его "бѣдной юности" и проситъ спѣть ему пѣсню о томъ, "какъ синица тихо за моремъ жила", "какъ дѣвица за водой поутру шла"… Изъ этихъ пѣсенъ старухи-няни выросъ его интересъ къ народной поэзіи, и ко времени пребыванія его въ Михайловскомъ относятся сдѣланныя имъ записи народныхъ пѣсенъ и сказокъ {"Какъ за церковью, за нѣмецкою", "Во лѣсахъ дремучіихь", "Въ городѣ, то было Заинтересовался въ это время Пушкинъ и русскими лѣтописями, перечитывалъ житія святыхъ (въ Четьяхъ-Минеяхъ и въ Кіево-Печерскомъ Патерикѣ) и легенды. Его вниманіе въ это время одинаково привлекаетъ къ себѣ творчество всѣхъ народовъ и всѣхъ временъ. Въ результатѣ, создались произведенія, вродѣ "Испанскаго романса" ("Ночной зефиръ"), переводы изъ Аріосто, "съ португальскаго"; подъ вліяніемъ чтенія Корана, пишетъ онъ свои замѣчательныя "Подражанія Корану"; подъ вліяніемъ чтенія Библіи – создаетъ замѣчательное стихотвореніе "Пророкъ" ("Духовною жаждою томимъ") и пишетъ подражаніе "Пѣсни пѣсней". Эти "библейскія" произведенія, подражанія "Корану", народныя пѣсни и творчество въ духѣ испанской поэзіи – это явленія одного порядка, указывающія лишь на разростающуюся ширину и глубину интересовъ поэта, на окончательное отреченіе его отъ исключительнаго субъективизма юношескихъ лѣтъ, когда онъ творилъ только "изъ себя" (лирика) и "про себя" ("субъективныя поэмы"). Поэтому и стихотвореніе "Пророкъ" никакого отношенія не имѣло къ пушкинскимъ взглядамъ на поэзію,- это произведеніе представляетъ собою только удивительно-яркое, художественное воспроизведеніе библейской картины (превращеніе простого человѣка въ пророка) и больше ничего. Изумительная способность проникать въ "духъ" чуждыхъ народовъ, въ "настроенія далекаго прошлаго" – характерный признакъ романтизма, выставившаго, какъ извѣстно {См. ч. II моей "Исторіи русской словесности", стр. 203.}, своимъ требованіемъ умѣніе понять couleur locale, êtnografique и historique. Если на югѣ Пушкинъ постигъ "романтизмъ" настроенія "міровой скорби", то теперь онъ представляется намъ уже не субъективистомъ-ролантикомъ, а писателемъ-художникомъ, пользующимся "пріемами" и "правилами" романтической школы. Въ этотъ періодъ жизни Пушкшъ особенно широко интересовался иностранными писателями,- раньше въ лицейскій періодъ и во время пребыванія на югѣ y него были всетаки излюбленне писатели, которымъ онъ усиленно подражалъ (Парни, Вольтеръ, Шатобріанъ, Байронъ) – теперь число писателей западноевропейскихъ, упоминаемыхъ имъ въ письмахъ и замѣткахъ, сразу выростаетъ. Имена Байрона, Вальтеръ-Скотта, Вергилія, Горація Тибулла, Данте, Петрарки, Тассо, Аріосто, Альфьери, Мильтонъ, Шекспира, Саути, Мура, Руссо, M-me Сталь, Беранже, Ротру, Делавиня, Ламартина, Гете, Шиллера и мн. др.- указываютъ, какъ разрослись литературные интересы и вкусы нашего поэта, – въ этомъ, еще неполномъ, спискѣ встрѣчаются писатели всѣхъ эпохъ, народностей и направленій. Къ Михайловскому періоду относится созданіе "Бориса Годунова": чтеніе "Исторіи Государства Россійскаго" Карамзина и увлеченіе Шекспиромъ вдохновили Пушкина, внушили ему идеи и форму его драмы. Содержаніе драмы не разбито по дѣйствіямъ и явленіямъ: оно распадается на три части: прологъ, главную часть и заключеніе. Къ прологу отнесены событія 1598 года (избраніе Годунова на царство; отношеніе къ этому факгу бояръ и народа). Главная часть захватываетъ событія 1603-го года (бѣгство Григорія изъ монастыря; Борисъ Годуновъ въ періодъ апогея своей власти, но уже наканунѣ своего постепеннаго паденія; отношеніе къ нему бояръ и народа. Борисъ Годуновъ въ своей семьѣ; появленіе самозванца въ Польшѣ; его любовь къ Маринѣ). Эпилогъ, заключающій драму, захватываетъ событія 1604 года. (Борьба съ самозванцемъ, Смерть Годунова; смерть дѣтей Бориса). Въ первой части ("прологъ") яркими штрихами очерчены отношенія къ Борису высшаго, родовитаго боярства и простого народа. Въ рѣчахъ коварнаго, злобнаго, но трусливаго Шуйскаго чувствуется затаенная скрытая злоба именитыхъ бояръ противъ Бориса,- этого всесильнаго "выскочки", готоваго шагнуть на царскій престолъ. "Какая честь для насъ, для всей Руси! Вчерашній рабъ, татаринъ, зять Малюты, Зять палача и самъ въ душѣ палачъ, Возьметъ вѣнецъ и бармы Мононаха! Чувствуется, что здѣсь, въ средѣ этой аристократіи, уже зрѣеть заговоръ противъ Годунова, хотя онъ не успѣлъ еще и сѣсть на престолъ. Собесѣдникъ Шуйскаго, простодушвый Воротынскій, на нашихъ глазахъ дѣлается врагомъ Годунова, благодаря этой хитрой рѣчи Шуйскаго. Участіе народа въ избраніи Бориса на царство представлено чисто-пассивнымъ, безсознательнымъ… Очевидно, сторонники Годунова собрали толпу, ему сочувствующую; къ ней примкнули, отчасти изъ любопытства, отчасти изъ страха люди, совсѣмъ не заинтересованные въ дѣлѣ Годунова. Въ этой пестрой толпѣ нѣтъ единаго сердца, нѣтъ единой души… Приводя разговоры, ведущіеся въ заднихъ рядахъ этой толпы, Пушкинъ даеть понять, что эта толпа ненадежна, и "избраніе" сдѣлано не ею, a группой,- царь выбранъ, благодаря энергіи сторонниковъ, но не голосомъ народа. "Но вотъ появляется передъ нами и самъ новоизбранный царь. Онъ говоритъ красивую рѣчь, въ которой обращается къ патріарху, боярству, народу. "Ты, отче патріархъ, вы всѣ, бояре! Обнажева душа моя предъ вами: Вы видѣли, что я пріемлю власть Великую со страхомъ и смиреньемъ! Сколь тяжела обязанность моя! Да правлю я во славѣ свой народъ, Да буду благъ и праведенъ… "Мы не знаемъ, искрення, или лжива, эта рѣчь,- говоритъ ли передъ нами дѣйствительно-растроганный человѣкъ, или ловкій лицемѣръ; намъ ясно лишь одно, что это – рѣчь заблуждающагося человѣка. Если Борисъ думаетъ обмануть своихъ слушателей, то тотъ, кто подслушалъ разговоръ Шуйскаго съ Воротынскимъ, народные толки на Дѣвичьемъ Полѣ, скажетъ, что обманывающимся является при этомъ онъ самъ,- этотъ искусный лицемѣръ. Если же Борисъ не лицемѣритъ, если онъ искренне говоритъ о себѣ, какъ о народномъ избранникѣ, то заблужденіе его выступаетъ еще ярче. Поэтому рѣчь царя, полная мира и любви, полная такихъ свѣтлыхъ надеждъ, оставляетъ въ насъ тяжелое, тревожное впечатлѣніе. Царь говоритъ: "Да правлю я во славѣ свой народъ Да буду благъ и праведенъ… A намъ слышатся въ это время злобныя рѣчи Шуйскаго, слышится смѣхъ вародвой толпы… Великій обманъ – таково общее впечатлѣніе, оставляемое въ насъ и сценой, гдѣ выступаютъ бояре, и сценой, гдѣ дѣйствуетъ народъ, и рѣчью царя… Сѣмя лжи, посѣянное самымъ избраніемъ Бориса, рано, или поздно взойдетъ" (Ждановъ)… Въ "главной части" уже обнаруживаются всѣ результаты этой лжи. Изъ тихой монастырской кельи лѣтописца Пимена выходитъ самозванецъ. Пименъ, старикъ, чуждый мелкихъ интересовъ современности, возвысившіся надъ волной текущей жизни, произноситъ свой судъ Борису. Тѣмъ ужаснѣе этотъ судъ, чѣмъ онъ чище, свободнѣе отъ личныхъ интересовъ. Старый монахъ является воплощеніемъ народной совѣсти, возмущенной преступленіемъ царя и требующей возмездія. Такимъ образомъ, если недовольство бояръ и равнодушіе народа представляютъ собою историческія условія, благопріятныя для паденія Бориса,- то въ осужденіи его за содѣянное преступленіе, – осужденіи, очевидно, все растущемъ въ сознаніи народа – наростаеть новое, самое главное, условіе гибели Бориса – "нравственное". Изъ добродушно-безстрастнаго народъ дѣлается теперь строгимъ судьей Бориса, судьей неподкупнымъ, не поддающимся даже на то добро, которое Борисъ творитъ, какъ правитель. Монологъ Бориса: "Достигъ я высшей власти" – рисуетъ весь трагизмъ его положенія: повидимому, онъ достигъ апогея своего величія, но счастья не обрѣлъ,- онъ видитъ, что какая-то неумолимая, злая сила подтачиваетъ его благополучіе… Въ толпѣ, выкликавшей имя Бориса, не видно было любви къ нему, но не было и открытаго нерасположенія къ нему,- теперь мы узнаемъ, что народное настроеніе успѣло выясниться и опредѣлиться не въ пользу Бориса. Призракъ народнаго избранничества разсѣялся. Борисъ увидѣлъ передъ собой народъ, готовый вѣрить всякой сплетнѣ, всякой клеветѣ, если только эта клевета касалась его, Бориса" (Ждановъ). Вотъ почему въ душѣ его нѣть покоя: къ тому же совѣсть мучитъ его за содѣянное злодѣяніе. Но онъ еще не понимаетъ, что и голосъ народа, и голосъ его совѣсти- это наростающее возмездіе за преступленіе. Въ домѣ Шуйскаго собираются бояре. Въ рѣчахъ присутствующихъ чуется уже, что измѣна Борису готова; боярамъ рѣшительно нѣтъ дѣла до преступленія Бориса,- они руководятся только политическими соображеніями; чтобы свалить ненавистнаго имъ "выскочку", они готовы мутить народъ и перейти на сторону самозвавца. Событія развертываются все быстрѣе и быстрѣе. Но вотъ, сознаніе Бориса проясняется,- теперь онъ всѣ свои бѣды объясняетъ тѣмъ, что "прогнѣвилъ небеса", и онъ ждеть кары трепеща отъ мысли, что оно коснется и его дочери ("Безвинная! Зачѣмъ-же ты страдаешь?), и его сына (Ты невиненъ… A я за все одинъ отвѣчу Богу!). Въ заключительной части – развязка всѣхъ тѣхъ положеній, которыя намѣчены въ прологѣ: народъ по отношенію къ Борису принимаетъ явно-враждебное положеніе: потѣшается надъ его приказаніемъ предать "анаѳемѣ" самозванца ("пускай себѣ проклинаютъ; царевичу дѣла нѣтъ до Отрепьева"); устами юродиваго народъ въ лицо Борису говоригь, что онъ "зарѣзалъ" Дмитрія. На эти слова Борисъ можетъ только простонать: "оставьте его. Молись за меня, бѣдный Николка". Двойная борьба – съ самозванцемъ – на окраинѣ государства – и со всей "землей" въ сердцѣ государства, въ Москвѣ, ему не подъ силу. Оттого, даже побѣда, одержанвая имъ надъ самозванцемъ, его уже не радуетъ: онъ чувствуетъ, что это торжество кратковременное,- "Онъ побѣжденъ – какая польза въ томъ?" Даже попытка обратиться къ воинскимъ талантамъ Басманова недолго ласкаетъ его надеждой: родовитое боярство, съ его мѣстничествомъ, не уступитъ власти Басманову, да и народъ не окажетъ ему поддержки. "Волшебный кругъ, обведенный судьбой вокругъ Бориса, замкнулся безысходно. Судьба можетъ оказать лишь одну милость несчастному царю – предупредить возоръ развѣнчиванья, потери власти". Борису не пришлось, дѣйствительво, склонить голову передъ "разстригой". Онъ умираетъ. Но эта смерть – только начало конца. Мы должны еще увидѣть, какъ со смертью Бориса, гибнетъ дѣло всей его жизни, гибнетъ его царственное наслѣдство". (Ждановъ). Только что Борисъ закрылъ глаза, Басмановъ, съ которымъ такъ откровенно бесѣдовалъ Борисъ, на котораго онъ возлагалъ столько надеЖды переходитъ на сторону Самозванца. На московской площади раздается крикъ: "Народъ! народъ! въ Кремль! въ царскія палаты! Ступай вязать Борисова щенка!" "Вязать! топить! Да здравствуегь Димитрій! Да гибнетъ родъ Бориса Годунова!" Этимъ могла бы закончиться драма. Мы узнали судьбу Бориса до конца. Но поэтъ даетъ еще одну заключительную сцену. Марія и Ѳедоръ Годуновы убиты сторонниками самозванца. Мосальскій объявляетъ: "Народъ! Марія Годунова и сынъ ея Ѳеодоръ отравили себя ядомъ. Мы видѣлв мертвые трупы". Вставными эпизодами въ это основное содержаніе драмы являются сцены: "Корчма на литовской границѣ", сцены, гдѣ дѣйствуетъ Самозванецъ и Марина (Краковъ, домъ Вишневецкаго. Замокъ воеводы Мнишка вь Самборѣ. Сцена y фонтана. Граница Литовская. Равнина близъ Новгорода-Сѣверскаго. Сѣвскъ. Лѣсъ). Всѣ эти второстепенныя сцены нужвы были Пушкину для обрисовки Самозванца, но онѣ совершенно излишни для развитія основной интриги. Отмѣтивъ въ душѣ Бориса главную черту – "честолюбіе", Пушкинъ, слѣдуя за романтиками-драматургами, не ограничился этой одной чертой,- онъ далъ всестороннее освѣщеніе его души, обрисовавъ его, какъ человѣка вообще и какъ правителя. Борисъ, какъ человѣкъ – истинно-драматическое лицо, потому что доброе и злое просто и правдиво перемѣшались въ его сердцѣ: онъ – не односторонній псевдоклассическій злодѣй, и не романтическій, съ присущей ему красивой позой,- онъ просто несчастный человѣкъ, котораго только страсть и случай толкнули на преступленіе. Онъ возбуждаетъ въ насъ жалость потому, что въ немъ много добраго: съ того дня, какъ онъ совершилъ преступленіе,- совѣсть его мучитъ; эта страшная душевная борьба свидѣтельствуетъ о неиспорченности его натуры, о томъ, что преступленіе свое онъ искупаетъ въ теченіе многихъ лѣтъ… И этотъ медленный мучительвый самосудъ обезоруживаетъ всякаго, кто хотѣлъ бы строго отнестись къ Борису, какъ къ преступнику. Кромѣ того, всякаго подкупаетъ сердечность его въ отношеніяхъ къ народу, къ своей семьѣ. Безразличными, въ моральномъ отношеніи, но, во всякомъ случаѣ, подкупающими качествами его души были – энергія, смѣлость, свѣтлый умъ. Это все достоинства, драгоцѣнныя для "правителя". И, дѣйствительно, какъ правитель, онъ стоитъ высоко: обнаруживаетъ знаніе человѣческаго сердца, умѣніе управлять людьми, пониманіе истинныхъ нуждъ отечества: онъ уважаетъ образованіе, стоитъ за сближеніе съ западной культурой, рѣшительно высказывается противъ "мѣстничества". Но всѣ эти хорошія качества "правителя" не помогли ему сдѣлать Россію счастливой: не помогли ему ни его свѣтлый умъ, ни его житейская ловкость,- y него нѣтъ ни одного союзника: и небеса, и люди, простые и знатные, русскіе и поляки,- всѣ и все противъ него. Всѣ его административные таланты такъ же оказываются ему безполезны, какъ и шекспировскому Макбету. Богато-одаренный отъ природы, съ широкимъ взглядомъ на жизнь, властолюбивый и честолюбивый, но безъ примѣси корыстнаго эгоизма, отъ всего сердца любящій родину и желающій ей блага и процвѣтавія, рѣшительный и энергичный, Борисъ достигъ престола, руководясь принципомъ: "цѣль оправдываетъ средства". Безнравственность этого принцнпа губитъ его. Народъ осудилъ въ его лицѣ преступника; народъ не далъ Борису себя купить,- и тогда онъ не сумѣлъ подавить въ себѣ чувства злобы къ этой "неблагодарной черни", не сумѣлъ понять, что мелкому эгоистическому чувству обиды не можетъ быть мѣста тамъ, гдѣ судьба произноситъ свой неумолимый приговоръ. Подъ вліяніемъ этого чувства онъ дѣлается подозрительнымъ, мрачнымъ, даже суровымъ: казни, пытки, шпіонство,- вотъ, къ чему прибѣгаетъ Борисъ для упроченія своего колеблющагося престола,- отъ прежняго, широкаго и свѣтлаго, пониманія своего положенія "царя-слуги народа",- онъ переходитъ къ эгоистическимъ стремленіямъ удержать престолъ за сыномъ. Въ предсмертной рѣчи своей онъ даетъ сыну совѣтъ, какъ хитрѣе провести своихъ подданныхъ. Дѣти Бориса погибли, какъ искупительная жертва зa преступленія отца,- не обманъ народа и бояръ, не самозванецъ погубили его дѣло,- обманъ имѣлъ успѣхъ лишь, какъ орудіе той грозной силы, съ которою не поладилъ Годуновъ. И самозванство названнаго Димитрія, по взгляду Пушкина, было ясно для всѣхъ. Плѣнникъ, на вопросъ Отрепьева: "Ну, обо мнѣ какъ судятъ въ вашемъ станѣ?" – отвѣчаетъ: "А говорятъ о милости твоей, Что ты, дескать, (будь не во гнѣвъ!), и воръ, A молодецъ…". Боярская среда, подготовившая паденіе Бориса и торжество Самозванцу, тоже совершенно никакой вѣры къ нему не питала (слова Bac. Шуйскаго, Пушкина и др.). Какъ только Бориса не стало, и сынъ его лишился престола – Самозванецъ сыгралъ свою роль. "Раньше, или позже, онъ долженъ былъ удалиться съ исторической сцены, снявъ свой театральный костюмъ, захваченный изъ казны московскихъ государей. Убійство, совершенное рьяными сторонниками Самозванца, не замедлило обнаружить истинное народное настроеніе, скрывавшееся за кажущйся успѣхомъ мнимаго Дмитрія. "Народъ въ ужасѣ молчитъ". Въ этомъ указаніи Пушкина приговоръ надъ Самозванцемъ уже произнесенъ. Интереснымъ лицомъ въ драмѣ является Василій Шуйскй, этотъ "лукавый царедворецъ", хитрый и коварный интриганъ – созданіе Смутнаго времени, которое пріучало людей, ради собственнаго спасенія, лавировать среди всевозможныхъ случайностей тогдашней жизни. По отношенію къ Борису онъ ведетъ сложную и хитрую политику: онъ наговорами и намеками, тайными злыми рѣчами возбуждаетъ ненависть въ средѣ русскаго боярства противъ Годунова,- и, въ то же время, онъ умѣетъ такъ вкрасться въ довѣренность Бориса, что тотъ, при всей своей подозрительности и недоброжелательствѣ къ Шуйскому, передъ смертью на него указываетъ сыну, какъ на такого совѣтника, котораго онъ долженъ приблизить къ себѣ. Ненавидя Годунова отъ всей души, называя его "вчерашнимь рабомъ", "татариномъ", "зятемъ палача",- Шуйскій оказываетъ услуги Годунову и льститъ ему, чтобы, вкравшись въ его довѣріе, ловчѣе погубить его. Когда онъ чувствуетъ себя въ безопасности, онъ не можетъ отказать себѣ въ удовольствіи тонко мстить Годунову: онъ подробно разсказываетъ ему о томъ, какой видъ имѣлъ убитый царевичъ; видя, что каждое его слово терзаетъ измученное сердце Бориса, онъ затягиваетъ свой разсказъ, наслаждаясь муками ненавистнаго человѣка. Это – месть злобнаго раба, душа котораго чужда благородства, который не знаетъ милосердія, отъ котораго ждать пощады нечего… Совершенную противоположность Шуйскому представляетъ собою Самозванецъ. Это – смѣлый авантюристъ, которому душно и тѣсно въ монашеской кельѣ, котораго мечты влекутъ къ жизни шумной, полной всякихъ впечатлѣній… Ради этихъ впечатлѣній онъ смѣло вступаетъ на путь, который можетъ его привеств къ плахѣ. Но смерти онъ не боится. Онъ беззаботно и смѣло смотритъ въ жизнь и старается отъ нея взять все, что можно, безъ всякихъ хитроумныхъ плановъ. Когда онъ беззаботно пируетъ въ замкѣ Мншка, онъ готовъ забыть всѣ свои затѣи,- и всей душой отдается веселію, когда онъ влюбляется въ Марину,- онъ не думаетъ ни о чемъ, кромѣ своей любви, и съ беззаботвой смѣлостью открываетъ ей всѣ свои тайны. Пораженіе его не огорчаетъ въ такой мѣрѣ, какъ смерть его любимаго коня. Впрочемъ, эта самоувѣренность и безпечность – вѣрный залогъ успѣховъ въ борьбѣ съ запуганнымъ, истерзаннымъ-морально Борисомъ. Самозванецъ – "рыцарь минуты", орудіе рока, которому суждено было покарать Бориса и затѣмъ безслѣдно исчезнуть {"Мненіе митр. Платона о Димитріи Самозванцѣ,- говоритъ Пушкинъ,- будто бы он былъ воспитанъ y іезуитовъ, удивительно дѣтское и романтическое. Всякій былъ годенъ, чтобъ разыграть ту роль". Говоря такъ, Пушкинъ хотѣлъ сказать, что ни личность мнимаго Димитрія, a обстоятельства того времени, сумма условій, воспитавшихъ и создавшихъ самозванца, обусловили ему успѣхъ.}, надѣленъ и умомъ, и благородною гордостью, и любовью къ родинѣ, и, кромѣ всего этого, той богатой фантазіей, которой былъ такой запасъ y гоголевскаго Хлестакова… Въ разговорѣ съ Мариной, онъ можетъ такъ увлечься своей ролью, что говоритъ съ ней языкомъ прирожденнаго царевича. Онъ понимаетъ ясно что, въ рукахъ Польши и іезуитовъ, онъ только удобное оружіе противъ Россіи, и что до его самозванства имъ равно никакого дѣла нѣтъ; передъ сраженіемъ онъ мучится мыслью, что враговъ родины ведетъ проливать кровь своихъ единоземцевъ. Но всѣхъ этихъ качествъ мало для того, чтобы усидѣть на престолѣ, путь къ которому политъ кровью. О происхожденіи драмы самъ Пушкинъ даетъ рядъ цѣнныхъ указаній: "Изученіе Шекспира, Карамзина и старыхъ нашихъ лѣтописей дало мнѣ мысль облечь въ формы драматическія одну имъ самихъ драматическихъ эпохъ новѣйшей исторіи. Я писалъ въ строгомъ уединеніи, не смущаемый никакимъ чуждымъ вліяніемъ. Шекспиру подражалъ я въ его вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ, въ необыкновенномъ составленіи типовъ и простотѣ; Карамзину слѣдовалъ я въ свѣтломъ развитіи происшествій; въ лѣтописяхъ старался угадать образъ мыслей и языкъ тогдашняго времени". Это обстоятельное и любопытное указаніе великаго поэта нуждается и въ объясненіи, и въ дополненіяхъ. Вліяніе Шекспира сказалось – 1) въ обрисовкѣ характеровъ героевъ 3) Кромѣ этихъ крупныхъ особенностей, взятыхъ y Шекспира, воспользовался Пушкинъ еще характернымъ пріемомъ великаго англійскаго драматурга смѣшивать "комическое" съ "трагическимъ". Въ этомъ отношеніи характерно внесеніе сценъ: "Корчма на Литовской границѣ", "Келья патріарха" и др. Это тоже было "новшествомъ" въ русской драмѣ, которая, слѣдуя указаніямъ псевдоклассической теоріи, до Пушкина строго различала "трагедію" и "комедію". Слѣдуя за Шекспиромъ (и Вальтеръ-Скоттомъ), Пушкинъ въ этихъ комическихъ "бытовыхъ" сценахъ воспользовался языкомъ "вульгарнымъ", что также нарушало правила псевдоклассицизма. 4) Введеніе народныхъ массъ и большого числа дѣйствующихъ лицъ тоже должно быть признано результатами вліянія Шекспира. У него же позаимствовался Пушкинъ и пріемомъ разбивать дѣйствіе пьесы на многочисленныя и короткія сцены. У Шекспира этотъ пріемъ находился въ связи съ устройствомъ тогдашней сцены, подраздѣленной на отдѣленія. Такой сценарій – наслѣдіе средневѣковыхъ мистерій. Онъ пріучилъ и зрителей, и авторовъ пьесъ къ подвижности дѣйствія, легко переносимаго съ мѣста на мѣсто, потому что не требовалось перемѣны декорацій; такимъ образомъ, отдѣльныя сцены, связанныя съ разными мѣстностями, могли происходить даже параллельно одна другой. Это была одна изъ "условностей" театра Шексптра, которая не привилась на сценѣ новаго современнаго театра. 5) Вліяніе Шекспира сказалось на нѣкоторыхъ частныхъ заимствованіяхъ: слѣдуя англійскому писателю, Пушкигъ хотѣлъ въ своей пьесѣ дать драматическую "хронику",- нѣчто въ родѣ "трилогіи", въ которой "Борисъ Годуновъ› былъ бы лишь первой частью (за ней должны были слѣдовать – "Димитрій Самозванецъ" и "Василій Шуйскій"). Кромѣ того, согласно указаніямъ изслѣдователей, заимствовалъ Пушкинъ отдѣльные стихи и даже сцены изъ "Ричарда III", "Генриха IѴ", "Генриха Ѵ". 6) Но не въ этихъ деталяхъ главное значеніе вліянія Шекспира. "Истина страстей, правдоподобіе чувствованій въ предлагаемыхъ обстоятельствахъ", "правдоподобіе положеній", естественность діалога – вотъ, "настоящіе законы трагедіи", по мнѣнію Пушкина, изучившаго Шлегеля и Шекспира. Это новшество и было главнымъ заимствованіемъ нашего великаго поэта у Шекспира. Н. Раевскій, заинтересованный пьесой Пушкина, еще до ея окончанія, давалъ поэту такіе совѣты-предсказанія: "ты сообщишь діалогу движеніе, которое сдѣлаетъ его похожтмъ на разговоръ, a не на фразы изъ словаря, какъ было до сихъ поръ. Ты довершишь водвореніе y насъ простой и естественной рѣчи, которой еще наша публика не понимаетъ… Ты сведешь, наконецъ, поэзію съ ходуль…". И Пушкинъъ оправдалъ это предсказаніе прозорливаго друга. Изъ взглядовъ самого Пушкина на свою "драму" видно, что онъ считалъ свое произведеніе "романтическимъ", себя – реформаторомъ русской драмы. Зная характерныя черты романтизма, допускавшаго даже то, что мы называемъ "натурализмомъ" {См. мою Исторію русской словесности, ч. II, 203 и 204.}, мы, дѣйствительно, можемъ, вслѣдъ за Пушкинымъ, назвать его драму "романтической". Но, употребляя терминъ, который былъ ему еще невѣдомъ, мы съ большимъ правомъ назовемъ его пьесу "реалистической". О вліяніи "Исторіи Государства Россійскаго" Карамзина на драму Пушкина много говорено было въ русской критикѣ. Современники Пушкина готовы были видѣть въ его пьесѣ "отрывки изъ X и XI т. исторіи, передѣланные въ разговоры". Несомнѣино, въ происхожденіи драмы Исторія эта сыграла большую роль: X и XI томы, заключающіе въ себѣ эпоху Ѳеодора Іоанновича, Бориса Годунова и Смутнаго времени вышли въ свѣтъ въ 1824-омъ году, т. е. за годъ до написанія "Бориса Годунова". Уже эта хронологическая близость позволяетъ утверждать, что интересъ къ личиости Бориса y Пушкина сложился подъ вліяніемъ Карамзина. Такимъ образомъ, его "Исторія" – главный источникъ историческихъ свѣдѣній Пушкина. Оттого, слѣдуя за Карамзинымъ, Пушкинъ считаетъ Бориса виновникомъ смерти Дмитрія; изъ его "Исторіи" почерпаетъ онъ пониманіе характеровъ многихъ другихъ дѣйствующихъ лицъ. Слѣдуя за Карамзинымъ, усваиваетъ его морализующую точку зрѣнія на исторію: преступленіе наказывается, добродѣтель вознаграждается. Но велікій поэтъ сумѣлъ спасти свое промзведеніе отъ нехудожественности, которая явилась бы въ случаѣ слищкомъ односторонняго пользованія такой тенденціей, – объясняя причины паденія Бориса, онъ, кромѣ моральныхъ причинъ, внесъ и историческія, и психологическія (недовольство Борисомъ бояръ и народа, характеръ самого Бориса). Такъ же свободно использовалъ Пушкинъ историческіе матеріалы,- онъ настолько не былъ порабощенъ "Исторіей", – что, во многихъ отношеніяхъ, дополняетъ ее свѣдѣніями, почерпнутыми изъ другихъ источниковъ, которыми Карамзинъ не воспользовался {Подробный разсказъ Пимена о смерти Ѳеодора взятъ изъ "Житія царя Ѳеодора Ивановича"; подробности пораженія Самозванца (издыхающій конь), пропущенныя въ "Исторіи" Карамзина, взяты изъ исторіи Щербатова; въ вопросѣ о закрѣпощеніи крестьянъ Пушкинъ отошелъ отъ Карамзина и примкнулъ къ мнѣнію Татищева; при обрисовкѣ Марины, Пушкинъ воспользовался "Краткою повѣстью о бывшихъ въ Россіи самозванцахъ". Карамзинъ радужными красками изобразилъ избраніе народомъ Годунова на царство: ликованіе толпы, ликованіе бояръ,- такова картина этого избранія; тѣмъ непонятнѣе въ его изложеніи дѣлается крутая перемѣва въ отношеніи народа къ Борису во вторую половину его царствованія. Перемѣна въ поведеніи царя Карамзинымъ тоже не выяснена. Мы видѣли выше, что всѣ эти недостатки Карамзина Пушкинъ поправилъ, по своему разработавъ психологію бояръ, народа и Бориса (народъ при избраніи Бориса – бояре). Акад. Ждановъ указываетъ, кромѣ лѣтопиосей, на слѣдующія сочиненія, облегчившія Пушкину трудъ самостоятельно оцѣнивать изображаемую имъ эпоху: "Новый Лѣтописецъ", "Сказаніе Авраама Палицына", "Грамота объ избраніи Бориса Годунова" и нѣк. др.}. Удержавшись отъ односторонности историка-моралиста, Пушкинъ, благодаря этому, сталъ невзмѣримо выше Карамзина въ пониманіи событій,- выдвинулъ боярство въ дѣлѣ подготовки перваго самозванца, онъ, первый изъ русскихъ историковъ, указалъ на стихійное значеніе въ исторіи народныхъ массъ {Совершенно фальшиво представленъ Карамзинымъ "народъ": "народы всегда благодарны: оставляя небу судить тайну Борисова сердца, Россіяне искренно славили царя, когда онъ, подъ личиною добродѣтели, казался имъ отцомъ народа, но, признавъ въ немъ тирана, естественно возненавидѣли его и за настоящее, и за минувшее; въ чемъ, можеть быть, хотѣли сомнѣваться, въ томъ снова удостовѣрились, и кровь Дмитріева явнѣе означилась для нихъ".}. Наконецъ, самъ Пушкинъ указалъ на литературное значеніе лѣтописи своей драмы. Образъ Пимена-лѣтописца весь сложился изъ этого изученія великимъ поэтомъ лѣтописей. Онъ самъ такъ говоритъ о своемъ лѣтописцѣ: "въ немъ собралъ я черты, плѣнившя меня въ нашихъ старыхъ лѣтописяхъ: умилительная кротость, младенческое и, вмѣстѣ, мудрое простодушіе, набожное усердіе ко власти царя, данной Богомъ, совершенное отсутствіе суетности, дышатъ въ сихъ драгоцѣнныхъ памятникахъ временъ давно-минувишихъ, между коими озлобленная лѣтопись кн. Курбскаго отличается отъ прочихъ лѣтописей, какъ бурная жизнь Іоаннова изгнанника отличалась отъ смиренной жизни безмятежныхъ иноковъ". Наряду съ чтеніемъ лѣтописей, должно быть поставлено чтеніе житій святыхъ, Четей-Миней, которыми увлекался Пушкинъ въ с. Михайловскомъ. Всѣ эти старинныя произведенія помогли ему уловить тотъ колоритъ историческій (couleur historique), который исчезаетъ въ изложеніи этой эпохи y Карамзина и другихъ тогдашнихъ историковъ. Очевиднѣе всего, это сказалось на стилѣ дѣйствующихъ лицъ: онъ пестритъ архаизмами: "сосудъ дьявольскій", "наряжены городъ вѣдать", "соборомъ положили", "по старинѣ пожалуемъ", "кладезь", "днесь", "зане" и др. Но, кромѣ этихъ "источниковъ" драмы, отмѣченныхъ самимъ поэтомъ, изслѣдователи указываютъ еще немало другихъ {Такъ, въ трагедіи Шиллера: "Димитрій Самозванецъ" разговоръ Самозванца съ Одовальскимъ при переходѣ русской границы напоминаетъ разговоръ пушкинскаго Самозванца съ Курбскимъ. Мовологъ Годунова: "Достигъ я высшей власти" довольно близко по настроенію и содержанію, подходитъ къ "думѣ" Рылѣева: "Бориісъ Годуновъ".}. Такъ, рядомъ съ господствующимъ вліяніемъ Шекспира, умѣстились и вліянія псевдоклассиковъ (напр., Расина). Мы видѣли уже, что Пушкинъ, какъ человѣкъ, всегда былъ очень разностороннимъ,- такими же особенностями отличался онъ, какъ писатель: онъ признавалъ большія достоинства за Корнелемъ и Расиномъ. "Я классицизму честь отдалъ" – говоритъ онъ самъ. "Каюсь, что я въ литературѣ скептикъ, сказалъ онъ однажды, – что всѣ ея секты для меня равны, представляя каждая свою выгодную и невыгодную сторону". "Односторонность есть пагуба мысли", писалъ онъ Катенину. "Поэзія бываетъ исключительною страстью немногихъ, родившихся поэтами, писалъ онъ. Она объемлетъ всѣ наблюденія, всѣ усилія, всѣ впечатлѣнія жизни". Этотъ "эклектизмъ", умѣніе Впрочемъ, мораль пушкинскаго произведенія гораздо интереснѣе съ этической стороны, чѣмъ нехитрый дидактизмъ псевдоклассиковъ. Впервые въ русской литературѣ, задолго до романа Достоевскаго "Преступленіе и наказаніе", Пушкинъ въ своей драмѣ поднялъ вопрось о значеніи личности, о свободѣ того индивидуализма, который выступаетъ на борьбу съ условіями общественности {Ср. постановку этого вопроса въ "Кавказскомъ Плѣнникѣ", "Цыганахъ", "Евгеніи Онѣгинѣ".}. Въ такой постановкѣ вопроса Пушкинъ далеко отходитъ отъ псевдоклассиковъ. Герой классической трагедіи – представитель "общечеловѣческихъ" свойствъ,- онъ страдаетъ, или наслаждается, гибнетъ, или побѣждаетъ въ предѣлахъ такихъ страстей, которыя, въ разной мѣрѣ, могутъ быть свойственны людямъ всѣхъ странъ и временъ. Романтики выдвинули "личность", какъ протестъ противъ общества,- оттого ихъ заинтересовалъ типъ реформатора, революціонера, заговорщика, узурпатора {См. мою "Исторію словесности" II, 204.}. Борисъ – герой такого-же типа: онъ – "идейный преступникъ", переступившій законы человѣческаго общежитія ради опредѣленной и высокой цѣли. Если имъ и владѣло властолюбіе, то, въ равной мѣрѣ, онъ мечталъ о власти для того, чтобы разумнымъ управленіемъ упрочить благосостояніе родной страны. Но, переступивъ законъ человѣческій, онъ находитъ кару въ собственномъ сознаніи. Въ такомъ же положеніи были нѣкоторые герои Гете и Шиллера {Гецъ – изъ гетевскаго "Гецъ-фонъ Берлихингенъ", Фіеско – изъ шекспировского "Заговоръ Фіеско", Марино – изъ байроновскаго "Марино Фальери", его же "Сарданапалъ".}. Почти всѣ эти герои думали, что "цѣль оправдываетъ средства", что "нѣсколько капель человѣческой крови" – сущее ничто – и всѣ были наказаны муками совѣсти. Такимъ образомъ, высокая мораль драмы Пушкина сводится къ мысли, что счастье даже цѣлаго человѣческаго рода не можетъ быть куплено цѣной насильственной смерти "одного изъ малыхъ сихъ". Оптимистъ по натурѣ Пушкинъ вѣрилъ въ неминуемое торжество правды, вѣрилъ что по собственному его признанію, "лучшія и простѣйшія измѣненія суть тѣ которыя приходятъ отъ одного улучшенія нравовъ, безъ насильственныхъ потрясеній политическихъ, страшныхъ для человѣчества". Въ это время, "примирившись съ жизнью", онъ былъ уже противникомъ всякой насильственности – безразлично – сверху, или снизу. Такимъ образомъ, въ своей драмѣ Пушкинъ опредѣленно сталъ за ограниченіе крайняго развитія индивидуализма ненарушимостью нѣкоторыхъ завѣтовъ и признаніемъ правъ за всякой личностью, какъ бы ни была она мала. Эта высокая идея – отблескъ той широкой, міровой любви къ человѣчеству, которая сдѣлалась въ послѣдній періодъ основой пушкинскаго міросозерцанія. Въ этомъ отношеніи, Пушкинъ выше Шекспира, который совсѣмъ не задается этическими вопросани. Его Макбетъ совершаетъ преступленія, мучается ими, но продолжаетъ ихъ совершать… Для него преступленіе становится преступленіемъ только въ силу того зла, которое онъ причиняетъ людямъ – Дункану, Макдуффу и др., a не по отношенію къ нему самому. Пушкинъ же всѣ свои интересы переноситъ на душу самого преступника, какъ впослѣдствіи Достоевскій – на душу Раскольникова {Ср. восклицаніе Сонечки Мармеладовой, обращенное къ Раскольникову: "что вы Пушкинъ съ большимъ интересомъ относился къ своей драмѣ. "Писанная мною въ строгомъ уединеніи, говоритъ онъ, вдали охлаждающаго свѣта, плодъ добросовѣстныхъ изученій, постояннаго труда, трагедія сія доставила мнѣ все, чѣмъ писателю насладжться дозволено: живое занятіе вдохновенію, внутреннее убѣжденіе, что мною употреблены были всѣ усилія". Изслѣдователямъ приходится только признать всю справедливость этихъ словъ,- драма Пушкина есть плодъ долгихъ и добросовѣстныхъ изученій. Она была "новымъ словомъ" въ русской литературѣ, и въ ней Пушкинъ сознательно выступалъ новаторомъ и реорганизаторомъ нашей драмы: онъ самъ говорилъ: "успѣхъ, или неудача моей трагедіи будетъ имѣть вліяніе на преобразованіе нашей драматической системы". Онъ опасался, что публика не пойметъ его произведенія, что ея "робкій вкусъ", скованный еще классицизмомъ, не стерпитъ такихъ "новшествъ", съ которыми выступалъ онъ. Вотъ почему онъ не сразу и "съ отвращеніемъ рѣшился выдать ее въ свѣтъ"… Изъ всего вышесказаннаго видно, какъ независимо отнесся Пушкинъ и къ Шекспиру, и къ Карамзину, и къ псевдоклассикамъ. Онъ старался выработать свое собственное пониманіе "драмы": онъ стремился стать выше лиературныхъ партій и школъ, признавая единственнымъ мѣриломъ оцѣнки произведеній искусства – свою художественную совѣсть. "Драматическаго писателя должно судить по законамъ, имъ саимъ надъ собой признаннымъ",- писалъ онъ Бестужеву. Мы видѣли, что онъ, во многихъ отношеніяхъ, критически относился къ классикамъ и романтикамъ,- такъ, онъ даже призналъ, что погоня за "правдоподобіемъ" лишила пьесы обѣихъ литературныхъ школъ естественности. Подводя итогъ всему сказанному, мы признаемъ, что – 1) отъ драмы Пушкинъ требовалъ соединенія психологическаго анализа съ исторической вѣрностью въ изображеніи эпохи (couleur historique); 2) не признавалъ правилъ о трехъ единствахъ, считая, что народные заковы шекспировскихъ пьесъ болѣе сродственны нашему театру; 3) въ обрисовкѣ характеровъ онъ слѣдовалъ за Шекспиромъ (сложность характеровъ героевъ); 4) въ построеніи пьесы онъ оказался оригинальнымъ, одинаково отойдя отъ Шекспира и классиковъ, и одинаково пользуясь тѣми и другими; 5) въ идейномъ отношеніи онъ сталъ выше Шекспира и классиковъ. Опасенія Пушкина, что его драма не будетъ понята русской критикой вполнѣ оправдались: только немногіе избранные друзья поэта пришли въ восторгъ отъ его произведенія, да и то восторгъ этотъ не былъ связанъ съ глубокимъ пониманіемъ всего великаго значенія этой драиы. За то публика и критика обнаружили полное ея непониманіе. Графъ Бенкендорфъ, отъ имени государя, рекомендовалъ передѣлать драму въ романъ, въ родѣ вальтерскоттовскихъ. Критика назвала Бориса Годунова "убогой обновой", "школьною шалостью", собраніемъ нѣсколькихъ холодныхъ историческихъ сценъ, переложеніемъ "Исторіи Государства Россійскаго" въ діалогъ… Противники Карамзина поэтому сдѣлались и противниками пушкинской драмы. Надеждинъ отозвался о произведеніи Пушкина такъ: "ни комедія, ни трагедія, ни чортъ знаетъ что!"; находя достоинства въ обрисовкѣ нѣкоторыхъ лицъ, онъ всю пьесу обрекалъ на "сожженіе". Изъ критиковъ, болѣе снисходительныхъ, надо назвать Полевого, который призналъ въ драмѣ "шагъ къ настоящей романтической драмѣ"; несмотря на многочисленные "недостатки" драмы (близость къ Карамзину, несоблюденіе правилъ "романтической" драмы, историческіе промахи) онъ рискнулъ признать "Бориса Годунова" произведеніемъ, наиболѣе типичнымъ для Пушкина, но, тѣмъ не менѣе, и онъ не признавалъ за нашимъ великимъ поэтомъ права встать въ ряды "европейскихъ писателей". |
||
|