"Белое вино ла Виллет" - читать интересную книгу автора (Ромэн. Жюль)

ПРОСТАЯ ПРОГУЛКА

– То, что вы рассказали нам, меня не слишком удивляет, – сказал один из грузчиков, посетитель церкви Мадлэн, – я отбывал воинскую повинность в Сен-Кантэне, на Севере. Нас послали на маленькую забастовку стекольщиков в Шони. Сначала я был на их стороне. Еще немного, и я стал бы кричать:"Да здравствует забастовка!" и "Штыки в землю!" Но когда в нас начали кидать кирпичами, все это настроение вдруг у меня исчезло. Я готов был рубить толпу. К счастью, офицеры удерживали нас!

– Да, – сказал другой грузчик, – при таких обстоятельствах человек совершенно меняется. Это какой-то транс или я не знаю что. Вы становитесь другим человеком.

Брудье потребовал еще бутылку.

– Я, – продолжал грузчик, – не видел первое мая 1906 года, о котором вы рассказали; я видел первое мая 1907 года.

– 1907? Ничего особенного, насколько я помню.

– Особенного не было… И все же нечто было. Вы понимаете, нельзя было повторить прошлогодний трюк. Во-первых, разогретое блюдо обыкновенно никуда не годится. И потом, нужно сознаться, мы были побиты. У главарей не было оснований гордиться оборотом, который приняло дело. Буржуа говорили: "Не так страшен черт". Не блестящий результат!

Люди умные не показывают всей своей силы. Показать ее можно лишь тогда, когда есть полная уверенность в успехе.

В 1907-м никакой шумихи! Не назначают больше великих событий, не определяют точно минуты грома небесного. Нет, потихонечку, потихонечку! Артур Мейер может быть спокоен. Не первое мая, а первое причастие.

Вы не можете себе представить более скромной программы. Понятно, несколько маленьких митингов, утром или около полудня. Темы самые обыкновенные, простая болтовня, неспособная задеть даже консьержки; соберутся добрые ребята, которые с таким же успехом могли бы собраться для игры в шары или для партии в рулетку.

А после завтрака? После завтрака будет прогулка. Что, по-вашему, должны делать честные граждане, избиратели и отцы семейств, в весенний день после полудня, когда они свободны от работы и нет дождя? Если вы поборник нравственности, вы не пошлете их в кафе или в кабаре. Они отправятся на прогулку.

Но где же совершать эту прогулку? Конечно, не в своем квартале и не у стен своего завода: это не интересно; и не по большим бульварам: там слишком много народу. Тогда где же? В Париже немало красивых местечек: взять хотя бы Елисейские Поля с их окрестностями. Там можно найти все, что нужно: деревья, лужайки, скамейки и тихие улицы, где можно беседовать спокойно, не надрывая своего голоса.

Кроме того, это будет любезностью по отношению к богачам. Они не решаются навестить нас в Менильмонтане или в Ла Виллет; вероятно, они боятся побеспокоить нас. Так рискнем сделать первый шаг! Мы приходим к ним, беседуем: "Ну как, приятели? Вы не плохо устроились. Есть еще порох! Жить можно!" Вы видите, это сразу сближает; завязываются дружеские отношения. Свобода, равенство, братство.

Вот каким образом я оказался в два часа на площади Согласия, у начала авеню Елисейских Полей. Я был с двумя приятелями, Биреттом и Дежеларом. В рабочих костюмах. Для первого визита мы не хотели поражать. Мы пришли запросто, в каскетке и блузе.

Мы условились: никаких шествий, наоборот, избегать даже маленьких скоплений, чтобы не привлекать к себе внимание полиции. К двум часам нужно было по одиночке собраться на площади Согласия, все равно как: в метро, в омнибусе, пешком; затем, не дожидаясь никакого сигнала, двинуться по авеню самым мирным образом. Что вы можете возразить на это? Всякий волен прогуливаться по Елисейским Полям. Правда, мы не были очень шикарны; но ведь фрак необязателен.

Полиции было немного. Было еще свежо воспоминание о прошлогодней схватке: поэтому продолжали опасаться какого-нибудь массового выступления. С другой стороны, не хотели наводить панику на шикарные кварталы. Осадное положение на Елиссйских Полях произвело бы плачевное впечатление. Это хорошо для предместий. Наконец, у полиции не доставало осведомленности или ей так казалось. "Простая прогулка?" Это было подозрительно. Прогулка могла прикрывать собою бог знает что.

Что же придумал Лепин? Он сосредоточил невидимые резервы по соседству, во дворах министерств и казарм. Но на виду не было почти никакой охраны. Ни отдельных постов, ни цепей. По какой-то случайности множество шпиков тоже почувствовали потребность прогуляться по одиночке под сенью Елисейских Полей. Они расхаживали между группами деревьев с мечтательным видом, как влюбленные. Многе были в штатском.

За исключением этих мелочей авеню сохраняла свой обычный вид. Богатые не читают наших газет, а буржуазные листки не сообщили ничего определенного. Они были далеки от предположения, что это произойдет у них, на их улицах, в их городе. Это до такой степени противоречит принятым обыкновениям!

Правда, богачи боятся нас и часто о нас думают. Но им кажется, что мы где-то у черта на куличках, за тридевять земель, за океанами, в каком-то другом мире. Им неприятна мысль, что мы живем в том же Париже, что и они. У них есть представление о нас, но они нас не знают; особенно их жены и дети. В этих богатых кварталах у них есть несколько прирученных бедняков, три дюжины подобострастных калек, которые чуть ли не посещают обедню, так как просят милостыню на паперти и в то же время прячут в своих тюфяках пакеты облигаций.

Но нас, повторяю, они никогда не видели. Правда, им случалось проезжать в автомобиле на дачу по улице Шапель или по улице Фландр. Но бешеная скорость затуманивала окна экипажей, и прекрасные мадамы успевали только воскликнуть: "Боже, как здесь безобразно!"

Итак, представьте себе Елисейские Поля в обыкновенное послеполуденное время. Разряженные и тупые, как кочаны цветной капусты, кормилицы; надутые жеманницы на своих стульях, у которых ребенок служит дополнением их туалета и которые кричат каждые пять минут надрывающимся тоненьким голосом: "Роже! Роже! Я запретила тебе трогать песок!"; молодые франты в цилиндрах и жакетах в талию, с бритыми мордами, прилизанными волосами и с взглядом извозчичьей лошади.

Все эти паяцы внушают мне отвращение. Я не завидую ни их богатству, ни особенно – жизни, которую они ведут. Они положительно страшат меня. Это какие-то убойные животные. Любовались вы когда-нибудь этими старыми красавцами? С тремя последними оставшимися у них подкрашенными волосами они движутся вприпрыжку, в ботинках и серых гетрах, и забавно размахивают перед собою тросточкой с золотым набалдашником, как складные автоматы в витринах бельевых магазинов на больших бульварах. Право, если бы я был собакою, я не стал бы терять времени и не бегал бы мочиться к фонарным столбам!

Даже дети! А ведь я люблю детей. Но я не знаю, пожалел ли бы я их детей. Они умеют презирать гораздо раньше, чем научаются читать. Нужно видеть, как они смотрят на метельщика! А тон, каким они разговаривают со своею няней! И все на том основании, что у них был дедушка, который торговал неграми, или бабушка, которая продавала во Франкфурте очки.

Словом, все они были там, у себя, как во всякий другой день, старые и молодые. Большинство даже не помнило, какое тогда было число: первое мая, второе или тридцатое. Они благосклонно позволяли греть себя солнцу, которое было этим страшно польщено.

Я с двумя приятелями немножко опередил остальных. Мы не были, конечно, первыми. Площадь Согласия была уже испещрена синими блузами и бархатными панталонами. Но они не поднялись еще на авеню. Как керосин в лампе: он не сразу поднимается из резервуара по фитилю.

Поэтому мы оказались свидетелями того, что произошло, с самого начала. Я обращаюсь к приятелям:

– Не будем здесь останавливаться, иначе образуются группы, а фараонам только этого и надо, чтобы вмешаться.

Мы держимся правой стороны авеню. Я вытаскиваю свою трубку, приятели – папиросы, и мы потихоньку направляемся по главной аллее. Мы послужили путеводною точкою. Другие следуют за нами, на некотором расстоянии, маленькими партиями по три, по четыре человека. Некоторые пришли с женами и ребятами.

Биретт говорит нам:

– Не будем торопиться! Пусть другие обгоняют нас, а мы насладимся зрелищем.

Мы начали стрелять глазами. В противоположном направлении шли два франтика, лет по двадцати: цилиндр, монокль, тросточка – все, что полагается. Держа неподвижно шею, они разговаривали… голосом, который мне ни за что не передать; для этого нужно поднять голову, немножко склонить ее на бок и чуть-чуть приотрыть рот, вроде щелочки в копилке; звук получается тоненький, сплющенный, точно его подвергли действию парового пресса.

– Мой дорогой… не правда ли… вы понимаете.

Они идут на нас. Стоп! Они инстинктивно начинают принимать свойственный им высокомерный вид: то выражение, когда они уничтожают вас одним движением век. Но мы занимали определенное пространство и твердо на нем держались. Нет никакого средства преодолеть препятствие. Им пришлось созерцать его в течение доброй минуты.

Как я уже сказал вам, мы шли потихоньку. Товарищи обгоняют нас; некоторые с семьями, с детьми. Другие рассыпаются по боковым аллеям.

Няньки разинули рты. Что это за люди в костюмах слесарей и трубочистов? Неужели они являются сюда такими толпами для какого-нибудь ремонта!

Дамочки встают, поджимают губки:

– Гюи! Гюбер! Сюда, сию минуту.

Представьте, какой ужас! Дети мастеровых на песке Елисейских Полей, в двух метрах от Гюи и Гюбера! Это бросало дамочек в дрожь, как если бы паук заползал к ним в юбки.

Какая-то развалина, тип старого сатира, в серебристо-серой шляпе, с пробором до самого воротничка, вдруг останавливается, надувает шею как индюк, двигает челюстями и в заключение вытаскивает часы. Я боялся, как бы он не хлопнулся тут же, в нашем присутствии.

Мы шли дальше. Группы рабочих подымались с площади Согласия, сгущаясь как туман. Кое-кто из прекрасных дам стали вставать со своих стульев и удирать направо. Но большая их часть не желала, чтобы их сочли трусихами, и с героическим видом продолжала свое вязанье.

Правильное движение экипажей тоже было нарушено; они становились редкими; должно быть, на площади Согласия образовался небольшой затор, или же они просто избирали другой путь при виде этой странной толпы. Впрочем, ни одного инцидента. Ослы, прогуливавшиеся по аллеям, выжидали случая. Но мы вели себя тихо, как овечки. Любовались цветущими каштанами.

– Вот это так деревья! Знатные деревья!

Те из нас, кто понимал толк в садоводстве, подходили к газонам, к группам деревьев и оживленно спорили. Одни критиковали систему орошения; у других было свое мнение насчет способов прививки.

После круглой площадки Елисейских Полей, авеню суживается. Не видно больше газонов, групп деревьев, вместо них – балконы в цветах и, время от времени, новенький, блестящий автомобиль у подъезда или цветочная выставка – прекрасный ландыш, сто су букетик!

Затем я вижу, как мы спускаемся по улице, которая упиралась в тупик. В обыкновенное время на ней, вероятно, нет ни души. В количестве двух или трех дюжин мы рассыпались по всей площади улицы. Солидные дома, комфортабельно расположившиеся по обеим ее сторонам, подобно пассажирам купе первого класса; и мы, как тараканы на калорифере купе.

У одной подворотни прохлаждался лакей. Не говорите мне об этих типах. Я ненавижу их больше, чем богачей. Они занимаются самым подлым ремеслом; даже не ремеслом: богачи пользуются ими, как я пользуюсь стулом или сапожною щеткою. И они мнят о себе что-то! Никто не окажет вам столь дурного приема, как такая помятая рожа, которая только что вынесла ночной горшок.

Прежде чем стать грузчиком, я занимался слесарной работой. Однажды мне предстояло сделать установку в богатом квартале. Я знал этаж. Поэтому я ничего не спросил внизу и поднялся по первой попавшейся лестнице. Я долго не забуду вида лакея, который открыл мне. Он смерил меня взглядом. Потом оставался безмолвным в течение целой минуты, наморщив брови и скривив рожу: до такой степени мое появление казалось ему невероятным, чудовищным. Он озирался по сторонам, как будто отыскивая щипцы, которыми можно было бы убрать меня с половика и швырнуть в клетку подъемной машины.

– Здесь живет мадам такая-то?

Он разжимает губы.

– Почему же вы не поднялись по черной лестнице? Вас не следовало бы впускать отсюда… Ну, так и быть!

Ах, это пожатие плечами! Этот вздох!

Наш лакей у подворотни уже строил подобающую рожу. Он, вероятно, принимал нас за артель мостильщиков или проводчиков газа. Но он был живо выведен из заблуждения.

– Эй, Жозеф!

– Здорово, толстяк!

– Как ты красив с твоими колбасками!

– Если ты наплодишь маленьких, подари мне одного!

Его щеки с бачками начали дрожать от гнева, а руки, заложенные за спину, щелками пальцами.

Мы столпились около него. Я думаю, он испытывал желание запереть свои ворота, но не смел.

Тут Биретт обращается к нему:

– Нет ли у вас свободного помещения? Маленькой квартирки? У нас семья спокойная: семеро детей, собака, кошка, три канарейки. Квартал мне подходит, а наружность твоя мне очень нравится.

Он оборачивается к нам:

– Ну что, приятели? Пойдем?

Он входит. Мы следуем за ним по пятам. Лакей расставляет руки и хочет преградить нам дорогу.

– Я запрещаю вам входить сюда! Я вам запрещаю! Я кликну полицию.

– Не беспокойся, Жозеф! Конечно, Лепин недалеко. Но ты напрасно сердишься, толстячок! Не могу же я снять помещение, не осмотревши его! Нужно быть рассудительным!

Мы были уже во дворе, человек тридцать, по крайней мере. Большой квадратный двор, тщательно вымощенный. Ни одной клетки в окнах, никакого белья, никакого шума. В углу рукав для поливки, привинченный к водопроводному крану.

Мы внесли сюда оживление. Можно было подумать, что находишься в школьном дворе в день предвыборного собрания. Дом, казалось, не подавал признаков жизни. Никто не подходил к окнам. Но вглядываясь пристальнее, мы замечали, как то здесь, то там шевелится занавеска. Горничные бежали осведомить:

– Барыня! Если бы вы знали! Весь двор битком набит хулиганами и революционерами!

Тогда Биретт выступил вперед:

– В праздник никак нельзя обойтись, чтобы не поплясать маленько. Ну-ка! Маленький хоровод! Составьте круг! Возьмитесь за руки и внимание к такту!

Потом он поднял голову:

– Мадам и месье: зрелище бесплатное, даровое. Предлагается в качестве премии по случаю первого мая. Спешите же воспользоваться, потому что потом оно будет стоить гораздо дороже!

Он оборачивается в нашу сторону:

– Вы готовы?

Мы взялись за руки. Откашливаемся, сплевываем и

З_а_п_л_я_ш_е_м К_а_р_м_а_н_ь_о_л_у…

Никогда мы так не старались. Отражаемый стенами шум снова обрушивался на нас. Мы орали еще сильнее, чтобы перекричать самих себя.

Громадный дом не шевелился. Но мне сдается, что от этого хоровода в его утробе должно было бурчать, как от приступа колик. Очень возможно, что и до сих пор ему иногда вспоминается наш хоровод.