"Уральская матрица" - читать интересную книгу автора (Иванов Алексей Викторович)

БАРОН УМЕР — ДА ЗДРАВСТВУЕТ БАРОН?

Российские власти и российские заводчики ничего не могли понять. Как так? Заводов — две сотни, труд — дешевле не бывает, руды целые горы, лесов хватит на сто лет… а русское железо дороже английского! Но всё пошло по привычному русскому образцу: если непонятна причина, должен быть найден козёл отпущения.

Кроме народа, никто на роль козла не соглашался — а у народа и не спрашивали. Виновен — и точка. Разболтался! И с 1834 года началось очередная эпоха в истории горных заводов: эпоха военно-заводского режима.

Вместо того чтобы переводить заводы на паровые машины, власти ужесточили дисциплину. И получилась некая «горнозаводская аракчеевщина». Зато «горнозаводская держава» переживала пик своего воплощения. Всё было при ней: и суверенность, и подневольные подданные, и языческая жертвенность, и милитаризация, и все культы работников: культы труда, знаний и совершенства. Полный комплект «уральской матрицы».

И прежде рабочих набирали на заводы рекрутским способом, но с 1834 года заводскую работу приравняли к военной службе. Всё стало как в армии: командиры, гауптвахта, шпицрутены… Продукты превратились в провиант, который распределялся бесплатно и поровну. Благословение на свадьбу давали не родители и не поп, а начальник завода. Вместо суда — трибунал. Вместо закона — устав. По выслуге лет рабочий, как солдат, получал вольную. Заводские начальники стали офицерами, и высшим учебным заведением стал военный Корпус горных инженеров.

Правда, во главе «горнозаводской державы» оказался человек исключительной порядочности, некогда — либерал и почти декабрист: генерал Владимир Глинка. Конечно, он был сторонником жёсткой дисциплины, но никак не солдафон. Благодаря его личным качествам «держава» сохранила «человеческое лицо».

Но индустриальный потенциал неудержимо падал. Горнозаводского барона подтачивал смертельный недуг, хотя рык барона ещё был зычным. Ещё казалось, что всё, в общем, нормально. Грела душу надежда на фарт — вроде того, что в те же годы выпал старателям Золотой Долины Миасса.

Владения Горного начальника располагались в пяти губерниях: Пермской, Тобольской, Оренбургской, Вятской и Казанской. Законы недостаточно чётко разграничивали полномочия, и часто у горного начальника случались конфликты с губернаторами, особенно — с пермским, потому что большинство заводов располагалось в Пермской губернии.

Соперничество генерала Глинки и губернатора Ильи Огарёва стало темой сотен уральских анекдотов. И во всех анекдотах генерал посрамлял губернатора. Значит, военно-заводской режим в народной душе был оправдан — приемлем и даже органичен. Значит, уже и менталитет жителей Урала был отформатирован «уральской матрицей».

А технический прогресс на Урал не спешил. Да и не было для него условий. На реорганизацию производства нужны деньги, а где их взять? Русский банковский капитал не верил заводам. Только в 1846 году в Екатеринбурге было открыто первое представительство Кредитного банка. Но в 1858 году правительство взяло курс на тотальную экономию и запретило выдавать ссуды даже под недвижимость. Капитал парализовало, и он ничем не мог помочь заводам.

Акционирование тоже не приживалось. Первая акционерная компания появилась по инициативе министра финансов в 1848 году. Она была создана на базе Суксунского горного округа Демидовых. Суксунский округ Демидовы вогнали в долги настолько, что над округом уже установили государственную опёку. Акционирование было кризисной мерой, которая спасала заводы от разорения, а вовсе не частной инициативой — чем, собственно, и должен быть бизнес.

К середине XIX века на Урале работало 154 горных завода. В рёве Севастопольской канонады старые уральские заводы окончательно проиграли европейцам конкурентную войну. Феодальный барон «горнозаводской державы» был разбит. Никого не пугала его Царь-Пушка, которую он не мог выкатить из ворот своего замка.

Спрос на уральский металл падал, да и сам металл стал считаться низкосортным. Исчерпались рудники, поредели леса. Слишком хлопотным и дорогостоящим стал вывоз продукции по Чусовой. Терпеть далее не представлялось возможным. Россия погрязла в средневековье. Надо было менять всё: и технологии, и заводские агрегаты, и отношения с рабочими. Разум и жизни рабов стали обходиться заводчикам дороже найма свободных людей.

В 1861 году в России крестьяне получили личную свободу, а в Лондоне была запущена первая линия метро.

Только по официальным, заниженным данным свободу получили 300 тысяч горнозаводских работников. Рабочие благословляли государя. На собственные деньги они поставили по всему Уралу два десятка памятников Александру II, царю-освободителю. Каждый второй храм из тех, что сейчас ещё имеются в заводских посёлках, возведён в честь отмены неволи.

Вслед за крепостным рабством рухнула и «горнозаводская держава». Подневольные рабочие и приписные крестьяне были тем ресурсом, которым «рулило» горное чиновничество. Этим ресурсом оно держало в узде горные заводы, а «упряжью» были порядки «державы». Но исчез ресурс — и «рулевые» оказались не нужны.

Была упразднена власть горнозаводской администрации, и начальник завода больше не решал, можно жениться Ивану на Марье или «не судьба». Трибунал и «горную стражу» распустили, а горнозаводский мир стал подчиняться общим законам государства. Ликвидировали статус «горного города». Заводы перешли в подчинение хозяевам, гражданским властям и министерствам.

«Горнозаводскую державу» никто не истреблял, как римляне — Карфаген. Её сшибла с ног логика промышленного развития, а государство добило строптивого и свирепого уральского барона, потому что перестало в нём нуждаться.

Хотя живы были и заводы, и люди, горнозаводский мир начал постепенно утрачивать свою индивидуальность и растворяться в общероссийской индустрии. «Уральскую матрицу» вытеснили в «подсознание». Однако уничтожить её никто не мог, как никто не может уничтожить свой генетический код.

Реформы, как всегда, обсчитали и обманули людей. Реформы требуют денег, а не энтузиазма и духовного подъёма. Рабочие стали вольными — и заводчики все средства пустили на зарплату. Проводить реконструкцию оказалось не на что.

Доменные печи не ломали и не заменяли на современные конверторы, а печам требовался древесный уголь. Поэтому заводы не могли отдать рабочим земли, на которых росли леса, а рабочие без земельных наделов не могли уйти с завода и упрямо добивались работы, которая имелась только у доменных печей. Образовался заколдованный круг — месть «матрицы». Урал засосало в этот водоворот, выхода из которого никто не видел.

Банковский капитал на заводы не стремился, потому что имелись и другие, более прибыльные сферы вложения. Акционирование же целиком и полностью зависело от воли хозяев заводов. Но ни государство, ни частники не желали расставаться со своей собственностью, пускай та и разваливалась на ходу.

Исключение составили только Строгановы. В 1864 году они акционировали умирающий завод Кын на Чусовой — и завод воскрес, проработал ещё более 40 лет. Однако пример Строгановых никого не вдохновил.

Над заводскими трубами нависла мрачная тень кризиса. Заводы закрывались. Росла безработица и смертность. Росли цены, а государство вводило новые налоги. На работающих заводах падала зарплата — или же её выдавали продукцией.

В 1866 году Александр II утвердил план продажи убыточных казённых заводов. Но при всём при этом казна вынуждена была сама получать обратно от частников такие же убыточные заводы. И ничего не менялось.

Спасение пришло оттуда, откуда его и не ждали. В России грянул бум железнодорожного строительства. От государства и от банков на уральские заводы пролился животворный ливень заказов на рельсы. С усмешкой поглядывая на мелких «капиталистов» вроде Кына, старинные заводы раздули обомшелые домны. Мол, мы и без ваших акций и паровиков востребованы, не пропадём и так!

Но старые заводы обманули только самих себя. Они не просто выпускали рельсы — они тем самым переделывали себя на новый лад. Чтобы освоить щедрые средства, они подтягивали к себе нитки железных дорог, волей-неволей модернизировали печи, приспособились к каменному углю вместо дров, закупили паровые машины… Сами не замечая того, один за другим они теряли перья из орлиных крыльев прадедовских гербов. Ржавчина денег разъёла цепь «горнозаводской державы».

Первую железную дорогу на Урале начали строить в 1874 году. С этого года и можно отсчитывать новую эпоху в жизни заводов. Хотя для многих предприятий — тех, которых обошёл «рельсовый бум», — старая эпоха не закончилась. Ни шатко, ни валко, они влачились дальше, как получалось, — «с хлеба на воду».

Последний горный завод — Ивано-Павловский — был построен в 1875 году на реке Белой. К Уралу уже подбирались паровозы, а здесь по-прежнему шлёпали плицами водобойные колёса.

В 1899 году по новым железным дорогам Урала проехал вагон с экспедицией Дмитрия Менделеева. Правительство попросило великого мыслителя съездить на Урал и разобраться, почему же там всё как-то не так и ничего не получается?

Менделеев разобрался и поставил диагноз: заводы не отдают землю, а потому не могут догнать прогресс и выйти на уровень рентабельности. С кандалами на ногах не побегаешь. «Старое здесь не старится», — желчно сказал Менделеев об Урале.

Менделеев начал свой путь, пересев с парохода в вагон на станции Пермь I. От Перми до Екатеринбурга пролегла первая железная дорога Урала, которая и называлась Горнозаводской. Её сдали в эксплуатацию в 1878 году. И сразу начали строить другие дороги: от станции Чусовская — к Соликамску, от Екатеринбурга — к Челябинску.

Поначалу эти дороги были «островными» — то есть, не соединялись с общероссийской сетью. Соединение произошло в 1892 году, когда Самаро-Златоустовская дорога через Челябинск «подключила» Урал к России.

Второй линией «подключения» стала Главная дорога, прошедшая через Вятку, Пермь и Екатеринбург на Тюмень. Она напрямую связала Урал с центром и с Транссибом. Заводы Урала получили всё, чего было нужно: доступ к углю Кизела, Егоршино и Кузнецка, к рудам Бакала, к рынкам Поволжья, Средней Азии и Сибири.

Но «матрице» благоприятная конъюктура безразлична. «Заколдованный круг», из которого не могли вырваться старые заводы, и был «матрицей». Чем бороться с ней, проще было начать всё с нуля и сразу вне «матрицы». Так и сделали. В 1883 году заработал новый Чусовской завод. В 1884 году — Теплогорский и Сосьвенский. В 1885 году — Инзерский. К 1905 году таких новых заводов было уже 14.

Все они стояли при железных дорогах. Все они работали на каменном угле, а потому им не нужны были ни пруды, ни лесные дачи. И на всех этих заводах дымили новые паровые машины и мартеновские печи. Никаких домн, никаких водобойных колёс. Это были поистине заводы нового поколения. Уже не «горные». Просто металлургические. Время горных заводов закончилось.

Остались только призраки «непогребённых мертвецов» — фарт и «дикое счастье». Именно в эту эпоху они овладели душой масс, блеском золота затмили убожество старой жизни. Десятки тысяч старателей в угаре «золотой лихорадки» рыли пески в Золотой Долине Миасса, на кривых полях Кочкаря, на диких берегах реки Серебряной и реки Ис, на угорах Косого Брода, на платиновом «Рублёвике» — речке Мартьян в бассейне Межевой Утки.

Власти в гневе запрещали старателям уничтожать копями свои покосы — тогда в деревне Крестовоздвиженской на Койве алмазы стали искать в истлевших костях на кладбище.

Сотни самоцветных копей испещрили окрестности Мурзинки, луга вдоль речки Адуй, лесные склоны Ильменских гор. Сколько безвестных хитников зимними ночами в своих балаганчиках ждали, когда по крыше затопочет олень Серебряное Копытце? Сколько их до слепоты вглядывалось в костёр, отыскивая Огневушку-Поскакушку?

Но удача не улыбнулась никому. Пропил счастье Василий Хмелинин, бажовский «дедушка Слышко». Закопал «от коммуняк» и забыл место клада великий старатель Сергей Южаков, окончивший жизнь полусумасшедшим стариком в тайной лесной избушке за огромной копью Мокруша. А знаменитый горщик Данила Зверев, прототип Данилы-мастера, под старость лет угрюмо оценивал чужие каменья на экспроприированных ожерельях и диадемах, привлечённый советской властью как эксперт. «Матрица» была беспощадна.

Рубеж веков выявил все «родовые травмы» русского капитализма. Недальновидность, хищничество, картельные сговоры, монополии, экспансия зарубежного капитала, владельцы которого не утруждали себя соблюдением кодекса чести в отношении к аборигенам. Бездарная политика государства, равнодушие заводчиков к своему делу… Конечно же, ещё и отмеченная Менделеевым бессмысленная тягомотина с землёй для рабочих.

Каждую беду можно было превозмочь по отдельности. Но нелепая и трагичная русско-японская война сгребла все беды в одну кучу. Новая эпоха попала между Русско-Японской и Гражданской войнами как между молотом и наковальней.

Критическая масса неурядиц вызвала цепную реакцию кризисов. 32 уральских завода обанкротились и закрылись; 8 горных округов прекратили своё существование. В таких условиях ошалевший от безнадёги пролетариат, конечно, задумался о перемене власти. Управлять страной так же плохо он мог и сам.

Попыткой исцелить заводы Урала стало создание акционерных обществ на базе горных округов. В них призвали иностранный капитал. Из 22 оставшихся округов 18 акционировались. Но история не дала возможности узнать, помогло бы это спасти горные заводы или нет.

Маховик недовольства был раскручен уже так, что остановить его у правительства не хватило сил. Революция и Гражданская война завершили историю горных заводов. Под канонаду бронепоездов «горнозаводская держава» как погасший вулкан величественно опустилась на дно.

Из Гражданской войны Урал вышёл разорённый и обожжённый. У новой власти средств на восстановление заводов не хватало. Советская Россия не могла выбраться из разрухи Гражданской войны на одной лишь вере в грядущий коммунизм. В стране была объявлена новая экономическая политика — НЭП, временный возврат к частной инициативе.

Началась краткая эпоха «реставрации» — а может, ренессанса. «Лебединая песнь» свободы от «матрицы». НЭП возрождал торговлю, лёгкую промышленность, отчасти — сельское хозяйство. На индустрию его сил не доставало. Силы нашлись «за бугром».

В Советскую Россию были допущены иностранные компании. Наиболее крупной из них было английское акционерное общество «Lena Goldfilds Limited». В 1925 году ему в концессию передали Полевской, Северский, Сысертский, Бисертский и Ревдинский заводы, рудники Дегтярки и Гумёшек, угольные шахты в Егоршино и огромные лесосеки. Компания заработала необыкновенно успешно.

Акционеры вложили огромные средства в реконструкцию старых заводов. Перспективы обрисовались просто блестящие. Но едва они заблестели, советская власть «прикрыла лавочку». В начале 30-ых годов договор о концессии был расторгнут, а компания выброшена из СССР. Убытков концессионерам никто не компенсировал. Так и надо буржуям. Обманули дурака на четыре кулака.

Причина расторжения концессии была не только в желании заполучить всю наметившуюся прибыль. Причина заключалась в том, что советская власть поверила в себя. А точнее — интуитивно поняла все выгоды «уральской матрицы».

«Матрица» была самым простым, самым логичным и экономичным способом ведения дел. Самым простым — следовательно, самым понятным для невеж. И плевать, что этот способ не сопрягался с мировой экономикой или с понятием «права человека». Главное — железо. Кроме «уральской матрицы», никто и ничто не произведёт железа так много с таким минимумом усилий.

В 1926 году был принят план индустриализации СССР. По этому плану упор делался не на реконструкцию старых заводов, а на строительство новых сверхгигантов. Внешне это выглядело так, как было с 14 заводами пореформенной эпохи — «на новом месте с нуля». Но на деле — просто восстановление «матрицы» в сверхгигантских масштабах.

В 1931 году вступила в строй первая очередь Магнитки. А Магнитка одна давала столько же продукции, сколько все горные заводы Урала, вместе взятые. Возводя Магнитку, власть возрождала и «матрицу» в её базовом принципе: принципе неволи. Две трети строителей Магнитки были заключёнными и спецпереселенцами.

В ближайшей перспективе намечались вторая и третья очереди Магнитки, Челябинский тракторный завод, Уралмашзавод, Нижнетагильский, Соликамский, Березниковский комбинаты, Бакальский рудник, Кизеловские шахты, Коркинский разрез, Кузнецк… Для такого грандиозного строительства «матрица» требовала рабов. И на Урале параллельно заводам строились «фабрики узников» — лагеря ГУЛАГа. Главное — начать с неволи. Неволя сама доведёт всё остальное до нужного формата.

Все составляющие «матрицы» возрождались из небытия, из генокода, словно сами собой. Лозунг «искупление трудом» и энтузиазм — это культ труда. Страх попасть в мясорубку рабочих бригад — это культ знаний, дающих возможность пробиться в бригадиры, в мастера, в мелкое начальство.

Советская ориентация на «валовые показатели» и штурмовщина — это культ совершенства. Индустриализация проводилась за счёт крестьянства; это повязало заводы и власть «невидимыми нитками» общего социального преступления. Но заводам от преступления достался ресурс, а власти — фарт и «дикое счастье».

А старые горные заводы оказались в роли стоптанной обуви. И надеть неловко, и выбросить жаль. Что с ними делать? И тогда «стариков» разделили на три группы по количеству необходимых капиталовложений. В первую, наиболее многочисленную группу попали заводы, обречённые на умирание. Денег в них не вкладывали вообще. Так, платили мизерные зарплаты работникам, лишь бы люди выжили, а заводы развалились. Эти заводы позакрывались в 30-е годы ХХ века.

Заводы второй группы были слегка модернизированы. Они ещё могли приносить пользу. Малоощутимую экономически, но значительную социально: потому что перерабатывали не столько руду, сколько недовольство работников. Эти заводы внезапно оказались востребованы в годы войны, когда на их базе монтировали оборудование эвакуированных предприятий.

Наконец, в третью, самую малочисленную группу вошли те горные заводы, которые были реконструированы и получили новый профиль работы. Если сейчас мы говорим о горном заводе, который проработал почти три века и работает доныне, значит, мы говорим о заводе-счастливчике из этой третьей группы.

«Матрица» уже не существовала как «держава в державе», но зато расползалась на весь Урал, пожирая и то, что раньше ей никогда не принадлежало. Заводские посёлки превращались в маленькие города. В деревни приходили совхозы, МТС, мелкие производства, подсобные хозяйства промышленных гигантов — и деревни порабощались заводами.

Молох металлургии, машиностроения и промышленной химии по-язычески требовал принести ему в жертву всё, а христианское человеколюбие сгинуло в ГУЛАГе вместе с попами из обезглавленных храмов. Заводские трубы и заводские гудки заменили колокольни и благовест.

Возрождение «матрицы» завершила война. Урал был мобилизован: заводы-великаны гнали броневую сталь, танки и пушки, двигатели для машин и самолётов. Химические заводы производили порох и взрывчатку. Даже мебельные мастерские стругали приклады к автоматам, а шерстобитные и портняжные артели валяли солдатские валенки и шили маскхалаты. И везде были охрана, КПП, пропускной режим.

И дембеля после победы никто не дождался. Оказалось — рано. В Великую Отечественную Урал вполне обошёлся без иностранцев — так какого чёрта их пускать снова? А ведь начинается холодная война. И танки с автоматами нужны по-прежнему: в непокорной Восточной Европе, в Египте и в Корее, в Африке, в Азии и в Латинской Америке.

Да и на самом Урале растут «атомные города», где сквозь свинцовое стекло реакторных окошек люди могут поглядеть прямо в глаза сатане. После войны Урал сделался тем самым «запасным путём», на котором и стоял «наш бронепоезд». Отменять охрану бронепоезда страна не собиралась.

Военный импульс, слабея, дотащил старые уральские заводы до 70-х годов. Только в 70-е исчерпался «запас плавучести», который принесла старым заводам эвакуация. По Уралу покатилась предпоследняя волна ликвидаций. И наступил покой.

Средств в заводы вкладывалось немного — но и спрос был невелик. Лишь бы всё было шито-крыто. Без истерик. Так над аэродромом кружит аварийный самолёт, сжигая остатки топлива. А топлива оказалось много до безобразия — крупнейшие в мире залежи калийных солей Соликамска, подземные нефтяные моря Ишимбая, десятки других уникальных месторождений. И самолет кружил, кружил, кружил… Пока не сбили из зенитки.

Советский Союз разлагала энтропия. Она же разлагала и «уральскую матрицу» — как местный вариант «русской матрицы». «Уральская матрица» ещё ни с чем подобным не сталкивалась. Её грубо отстраивали, грубо ломали, отменяли и загоняли «в подсознание» — да, это было. Но чтобы вот так, на медленном угасании, на анемии, на бессилии… Однако «матрица» — это скелет, и без него организм существовать не может, будь он хоть здоровым, хоть больным.

И в 90-е годы «матрица» попёрла к жизни дурным цветом «дикого счастья». Не беда, что заводы и рудники, дома и дороги устарели и обветшали. На пропой годится любое наследство. «Дикое счастье» рушило Урал не хуже пугачёвщины.

Рано ещё делать выводы, но можно понадеяться, что «дикое счастье» окажется таким же залогом расцвета, каким оказался великий крестьянский бунт. Что в конечном итоге именно «дикое счастье», перетасовав заводскую колоду, приведёт к выигрышу не шулеров, а игроков расчёта и удачи.

Эпоха «дикого счастья» уже миновала. Закрылись те старые заводы, что исчерпали инерцию жизни. Уцелевшие — разобраны новыми хозяевами. Угар прошёл, и похмелье, вроде бы, закончилось. В чехарде советских новоделов, не затерявшись среди гигантов, по-прежнему стоят и работают кряжистые, узловатые горные заводы: Каменск, Невьянск, Алапаевск, Кушва, Мотовилиха, Салда, Куса, Пашия, Касли, Ревда, Златоуст, Сатка, Северка, Шайтанка, Миасс, Белорецк, Катав, Кыштым, Берёзовск, Миньяр, Лысьва, Нытва, Синара, Суксун, Сысерть…

На своём веку заводы повидали столько, сколько никогда не повидать и олигарху, облетевшему Землю на личном самолёте, хотя все триста лет заводы не двигались с места.

Философ Бодрийар называл ситуацию постмодернизма состоянием «после оргии». Сейчас Урал — в постмодернизме. И в искусствоведческом, и в индустриальном смысле этого термина: постмодернизм как постиндустриальная цивилизация. Хотя, наверное, рано сбрасывать заводы со счетов.

Но на Урале — и вправду «после оргии». «Дикое счастье» отбушевало. Взятки взяты, козыри биты. Начинается новый кон. А игра всё та же, правила не поменялись, «матрица» цела. Что дальше? Удастся ли вырваться из неё, или снова придётся вживлять в себя её жестокие рычаги и поршни? Или спасение только в «матрице»?

Как всегда: QUO VADIS?