"Гвианские робинзоны" - читать интересную книгу автора (Буссенар Луи Анри)

ГЛАВА 1

Могучие деревья тропического леса клонились под ураганным ветром. Над их макушками, окаймленная угрожающей медно-красной полосой, зависла огромная черная туча. Вспышки разноцветных молний, мгновенные и продолжительные, иногда причудливые, но всегда ужасные, вырывались из нее, словно из опрокинутого жерлом вниз кратера вулкана. Оглушительно звучали раскаты грома. Тяжелые испарения, поднятые палящим солнцем с бесконечных болот, клубились, собираясь в облака, чтобы тут же обрушиться на землю невиданными ливнями — то, что в Европе называют струями дождя, здесь превращалось в сплошные потоки, похожие в отсветах молний на полосы расплавленного металла.

Время от времени громадное красное деревоnote 1, гордость девственного леса, тяжело валилось на землю, а цветущее эбеновоеnote 2 — высотой в сорок метров, крепкое как железо — раскачивалось из стороны в сторону, будто ивовый прутик; столетний кедр в четыре обхвата раскалывался с треском, словно сосновое полено.

Эти гиганты с мощными ветвями, усыпанными цветами орхидейnote 3 и других растений, сперва лишь стонали и гнулись, связанные немыслимым переплетением лианnote 4, но в конце концов уступали натиску урагана. Тысячи красных лепестков усеивали траву, напоминая брызги крови, пролитой поверженными лесными исполинами.

Обезумело и затаилось от страха все живое. Звучал, достигая неправдоподобной силы, только яростный голос бури.

Величественная симфония природы, сочиненная и исполненная самим Духом Ураганов, заполняла просторную долину Марони — большой реки во Французской Гвиане.

Ночь, как всегда в этих местах, где солнце всходит без зари и заходит без сумерек, наступила внезапно.

Но человека, бывалого, привыкшего к чудесам тропиков, поразило бы, несомненно, не это, а вид доброй сотни людей всех возрастов и рас, выстроившихся в четыре шеренги под широким навесом. Молчаливые и бесстрастные, они стояли, держа в руках шапки.

Хлипкое сооружение из пальмовых листьев грозило рухнуть каждую секунду.

Горшки для оливковых выжимокnote 5 подрагивали в своих ячейках, четыре фонаря, развешанные по углам, казалось, вот-вот погаснут.

Но лица людей — арабов, индусов, негров, европейцев — сохраняли хмурую безучастность.

Все были босы, в серых полотняных штанах и блузах, помеченных на спине большими черными буквами У. и П., разделенными изображением якоря.

Между шеренгами медленно прохаживался среднего роста мужчина, с широченными плечами и грубым лицом. Кончики его длинных усов были тщательно закручены, а холодный и цепкий взгляд светлых глаз придавал физиономии выражение хитрости и двуличия.

Отложной с серебряным позументомnote 6 воротник темно-синей суконной тужурки незнакомца, гармонировал с серебряными галунамиnote 7 обшлагов. На боку у него висела кривая сабля, бившая при ходьбе по лодыжке, за поясом торчал пистолет, а в руке была увесистая дубинка, которой ее самодовольный владелец время от времени ловко выделывал фехтовальные коленца.

То и дело обмахиваясь синей суконной фуражкой, он с головы до пят оглядывал каждого в шеренге, кто откликался, заслышав свое имя.

Перекличку проводил человек в той же форме, но внешне совсем иной: высокий и худой, с хорошей фигурой, молодым и открытым лицом. Вместо дубинки в руке он держал маленькую записную книжку и громким голосом, стараясь пересилить вой бури, выкрикивал имена из списка:

— Абдулла!

— Я!

— Минграссами!

— Я! — хрипло отозвался индус, весь дрожа, несмотря на жаркую духоту.

— Еще один пляшет танец святого Гиnote 8… — гаркнул человек с закрученными усами. — Ну, погоди, мерзавец, по тебе уже плачет дубина для ослов!..

— Симонен!

— Я!.. — с трудом держась на ногах, еле выговорил европеец с мертвенно-бледным лицом и впалыми щеками.

— Громче отвечай, скотина! — на плечо бедняги опустилась дубинка, каторжник согнулся и застонал от боли.

— Ну! Я же знал, что голос к нему вернется! Ишь верещит, как обезьяна.

— Ромулюс!

— Я! — оглушительно выкрикнул огромного роста негр, оскалив два ряда зубов, которым позавидовал бы и крокодил.

— Робен!

Молчание.

— Робен! — повторил молодой человек с записной книжкой.

— Отвечай, сволочь! — рявкнул владелец дубинки.

Но ответа не последовало. Только едва слышный шепот пробежал по шеренгам.

— Молчать, собаки!.. Первому, кто сдвинется с места или скажет хоть слово, я продырявлю глотку пулей! — Надзиратель выхватил из-за пояса пистолет.

На несколько секунд воцарилась тишина, не нарушаемая даже громом. И вдруг издалека донеслось:

— К оружию!

Раздался выстрел.

— Тысяча чертей! В хорошенькую переделку мы попали! Значит, Робен сбежал, а он политический! Чтоб я сдох, если не отхвачу за это три месяца ареста!

«Депортированный» Робен был отмечен как «отсутствующий», и перекличка завершилась.

Мы сказали «депортированный», а не «транспортированный». Первое из обозначений относилось к осужденным за политические преступления, второе — к уголовникам. Только в этом и состояло весьма незначительное различие между арестантами. Все остальное было одинаковым: каторжные работы, питание, одежда, режим… Депортированные и транспортированные пользовались равными «щедротами» начальства вплоть до количества палочных ударов охранника Бенуа, чей нрав, как уже могли понять читатели, очень мало соответствовал его имениnote 9…

Итак, мы находимся во Французской Гвиане, на правом берегу реки Марони, отделяющей наши владения от Голландской Гвианы.

Исправительная колония, где развертывается в феврале 185… года пролог драмы, называется Сен-Лоран. Она открыта совсем недавно. Это филиалnote 10 колонии в Кайеннеnote 11. Каторжников здесь пока немного, не более пятисот. Местность нездоровая, часты заболевания болотной лихорадкой, а работы по раскорчевке пней тяжелы и изнурительны.

Надсмотрщик Бенуа сопровождал свою бригаду в казарму. Ретивый полицейский пес чувствовал себя униженным и растерянным. Дубинка уже не плясала в его здоровенных руках, кончики усов уныло повисли, а козырек форменного кепи утратил лихой наклон в сорок пять градусов.

Беглец — «политический», человек энергичный и умный. Его исчезновение — настоящее бедствие для надзирателя; о каком-нибудь убийце или фальшивомонетчике Бенуа думал бы не больше, чем о стаканчике тафииnote 12.

Зато каторжников происшествие обрадовало донельзя — именно потому, что выбило из колеи охранника. Впрочем, свою радость они выдавали лишь взглядами — единственным проявлением протеста, доступном узникам в присутствии злого и жестокого служаки.

Люди вскоре улеглись на койках, подвешенных между брусьями, и, лишенные сил, забылись хоть и тяжелым, но крепким сном.

А Бенуа, несмотря на ливень и грозу, отправился, полный дурных предчувствий, к начальнику каторжной тюрьмы.

Тот уже все знал и спокойно отдавал распоряжения по поимке беглеца. Впрочем, как человек опытный, начальник был почти уверен: быстрее снаряжаемой погони бежавшего настигнет голод. Настигнет и приведет назад. Побеги с каторги случались и раньше, но всякий раз голод, лучший из охранников Сен-Лорана, оказывался на высоте. От его недреманного ока смогли ускользнуть лишь те, кто стал добычей крокодилов, ягуаров или ядовитых насекомых, чьи укусы смертельны.

Правда, энергия и упорный характер Робена были хорошо известны в Сен-Лоране, и мало кто сомневался, что он сдастся на чью-то милость.

— Этот не возвратится, — негромко заметил начальник. — Конченый человек.

— Господин начальник, — Бенуа надеялся показным рвением отвести от себя угрозу сурового наказания, — я его приволоку живым или мертвым! Клянусь, вот увидите!

— Ну, «мертвым» — это уже чересчур… Вы меня поняли? — жестко ответил начальник, справедливый и твердый по натуре, умело совмещавший свои мрачные обязанности с некоторой долей гуманности. — Мне не раз приходилось обуздывать вашу грубость. Предупреждаю в последний раз: никакого самоуправства!.. Постарайтесь найти беглеца и привести обратно, если хотите избежать дисциплинарного советаnote 13, а после выполнения задания приготовьтесь к восьми дням тюремного заключения. Идите!

Надсмотрщик резко откозырял и убрался восвояси, обрушивая по дороге на голову бежавшего потоки грязных ругательств.

— Ну, только попадись, паскуда… Ты меня еще не знаешь… Доставить живым!.. Именно живым он мне и нужен… Хотя пулю в мягкое место всажу ему обязательно и дубинкой добавлю так, чтобы сдох не сразу, а потом…

Надзиратель пришел в хижину, которую делил с другими охранниками, побросал в вещевой мешок кое-какой провиант, вооружился компасом, тяжелым ножом с широким лезвием — такие используют здесь для расчистки дороги в джунглях, и вскинул на плечо охотничье ружье.

Было около семи вечера. Прошло три четверти часа, как хватились Робена.

Бенуа, старший по званию, решил взять с собой еще троих надзирателей.

— Послушай, Бенуа, — заговорил один из них, тот, кто проводил перекличку, — зачем выходить в такую погоду, да и время позднее? Подожди хоть, пока стихнет ураган. Робен далеко не уйдет… А завтра…

— Я здесь командир и делаю то, что считаю нужным, — отрезал Бенуа. — Свои советы держи при себе. Подлец Робен попробует перебраться через Марони и укрыться в поселках Аруаг или Галиби. Надо перехватить его раньше, чем он построит плот. Черт побери! Эта скотина глупа, как и все прочие. Позавчера несколько краснокожих свиней шатались возле северной засеки… Погодите, голубчики, скоро услышите обо мне… Не правда ли, Фаго, мы им развяжем языки?..

При звуке своего имени коротконогий спаниельnote 14, злобный на вид, с умными глазами и взъерошенной шерстью, выбрался из-под грубо сколоченного стола.

На тюремном жаргоне «фаго» означает «каторжник» — такую остроумную, как он сам считал, кличку дал собаке Бенуа. Эта четвероногая тварь ненавидела не только своих собратьев-псов, принадлежащих свободным людям, но и самих этих людей и, заливаясь истошным лаем, чуяла беглого или просто незнакомого человека на немыслимо далеком расстоянии.

За годы, проведенные в Гвиане, Бенуа неплохо изучил страну, стал отличным следопытом и с помощью Фаго мог бы соперничать с лучшими охотниками здешних мест.

Придя в казарму, он отвязал койку беглеца и дал обнюхать собаке, прищелкивая языком:

— Ищи, Фаго! Ищи!..

Собака несколько раз сильно втянула воздух, потом завиляла хвостом и тявкнула, как бы говоря: «Есть! Приказ принят к исполнению!»

— Проклятая погода… Чтобы удрать, лучше не придумаешь, — проворчал один из надзирателей, сразу же промокший до нитки под потоками дождя. — Черта с два мы его найдем!

— Точно… — поддержал другой. — Не хватало еще наступить на гремучую змеюnote 15 или провалиться в трясину.

— В такую погоду собака не возьмет след, — заявил третий. — Дождь все смоет, никакого запаха не останется. Робен не мог удачнее выбрать момент!

— Эй вы, вперед! Слышите? Я не в бирюлькиnote 16 играю! Буря вот-вот кончится, луна взойдет, все будет видно как днем. Пошли к Марони, и Бог нам в помощь!

Четверо в сопровождении собаки продвигались бесшумно, индейской цепочкой, по узенькой, едва заметной среди зарослей тропинке, которая вела к верховью реки.

Охота на человека началась.

В тот момент, когда каторжники выстроились на перекличку, часовой на посту возле здания отчетливо увидел при блеске молнии человека, убегающего со всех ног.

Ошибки быть не могло. Беглец одет в арестантскую робу. И солдат не колебался. Он взвел курок и выстрелил, даже не окликнув, как положено: «Стой! Стрелять буду!»

Молнии вспыхивали беспрерывно, охранник хорошо видел цель, но промазал.

Беглец услышал свист пули, прибавил скорости и скрылся в чаще в ту самую минуту, когда охрану подняли по тревоге.

Не обращая внимания на дождь, ветер и грозу, заключенный, взяв влево, углублялся в лес с уверенностью человека, отлично знакомого с местностью. Колония осталась у него за спиной, речной берег — по правую руку.

Робен с бега перешел на быстрый шаг и, двигаясь по едва заметной в густых зарослях тропинке, через полчаса оказался на просторной поляне, загроможденной стволами сваленных и частично уже распиленных деревьев.

Это был один из лесных складов каторги. В нескольких шагах от расчищенной зоны торчал метровый пень. Именно такие пни оставляют по обычаю гвианские лесорубы.

Каторжник остановился и ощупал его: вспышки молний сделались редкими, и глаза не сразу смогли различить нужную примету.

— Здесь, — тихо промолвил Робен, нащупав деревянную рогатину, оставленную вроде бы ненароком.

Он схватил ее и стал быстро ковырять рыхлую, будто недавно вскопанную землю; вскоре конец рогатины, твердый как железо, звякнул по металлу.

Беглец без особых усилий вытащил белый жестяной короб, квадратный, каждое ребро сантиметров сорок, один из тех, в которых хранятся на кораблях галетыnote 17.

Длинная и гибкая лиана опоясывала ящик несколько раз, на одной из сторон были оставлены две широкие петли — крепления, как у рюкзака. Человек продел в них руки, пристроил ящик на спине, потом вытянул из укрытия короткий тесак с деревянной рукоятью со вставками из латуниnote 18 для прочности, подхватил левой рукой рогатину и несколько минут постоял молча, прижавшись к огромному пню.

Затем гордо выпрямился и произнес:

— Наконец-то я свободен! Свободен, как свободны в этих глухих просторах дикие звери! И пускай даже меня ужалит змея, растерзает в клочья тигр, пускай меня дочерна опалит солнце, изведет лихорадка, замучает голод… Лучше смерть, чем проклятая каторжная жизнь! Один ад сменяется другим, но тот, где я умру свободным, все-таки лучше!

Старший надсмотрщик не ошибся в своем предсказании насчет тропической грозы. Ее бурные вспышки ужасны, но преходящи. Очень скоро тучи унеслись прочь. Луна медленно поплыла над непроницаемым покровом листвы, окаймлявшим берега реки. Диск ночного светила засиял ярким блеском, неведомым в европейских широтах, от него искрились еще не улегшиеся волны и капли дождевой влаги на листьях. Голубоватые лучи кое-где проникали сквозь плотные лиственные своды, скользили вдоль стволов, высвечивая переплетения вьющихся растений и цветов на высоких прямых деревьях, напоминавших колонны громадного собора.

Робен не оставался бесчувственным к красоте лунной ночи, но время подгоняло его. Надо бежать дальше как можно быстрее, надо воздвигнуть непреодолимый барьер пространства между ним и преследователями.

Всего на несколько минут после своего страстного монолога о свободе каторжник замер в молчаливом созерцании, затем сориентировался и пустился в путь.

За время пребывания в исправительной колонии Марони он не раз наблюдал, как совершались побеги. Ни один не оказался удачным. Беглецов рано или поздно ловили надсмотрщики, иногда — выдавали голландские власти; случалось, несчастные просто погибали от голода и лишений. Некоторые, еле живые, возвращались сами, чтобы добровольно сдаться на милость начальства, предпочитая тюрьму мучительной гибели в лесу.

Военный трибунал добавлял им от двух до пяти лет ужесточенного режима. Но они все-таки возвращались, настолько сильна в человеке жажда жизни, какой бы жалкой и убогой эта жизнь ни была.

Что касается нашего героя, он без колебаний посвятил себя служению идее; смерть мало значила для него. Робен знал, как избежать встречи с голландцами. Это легко. Надо лишь оставаться на правом берегу реки. На голод же — наплевать. Крепкое сложение и неиссякаемая энергия позволят ему долго продержаться. Ну а коль суждено погибнуть… Что ж! Он не первый, чей скелет, до блеска отполированный муравьями, найдут в этом лесу.

Впрочем, беглец вовсе не хотел умирать. Он был муж и отец, его не сломил изнурительный каторжный труд, не опустошила нищета, тюрьма не заставила опустить руки.

Он хотел жить для своих близких. И когда человек такой закалки говорит: «Я хочу!» — он может.

За ним, конечно, пошлют в погоню самых ловких тюремных ищеек, уж они-то будут стараться изо всех сил. Ничего не попишешь, если он дичь, надо попробовать перехитрить охотников. И — прежде всего направить их по ложному пути.

«Они, конечно, убеждены, что я двинусь к голландским поселениям, — размышлял Робен. — Поддержим их в этом заблуждении и для начала построим плот».

Француз круто свернул к реке, шум которой доносился до него справа. Стало ясно: это грохочет вода на Голубых Камнях, и если подняться вверх по течению, то в километре отсюда можно найти материал для плота.

Производя не более шуму, чем краснокожие на тропе войны или на охоте, каторжник направился прямо к берегу, до которого было чуть меньше часа ходьбы.

Осуществление задуманного плана требовало чрезвычайной ловкости и смелости. Робен понимал, что преследователи направились именно к реке, то ли вверх, то ли вниз по течению от Сен-Лорана. Одно из двух: либо идущие по следу уже миновали место, где он рассчитывал соорудить плот, и тогда нечего волноваться, либо нет. Во втором случае придется спрятаться в прибрежных зарослях. Там тюремщики его не найдут, сколько бы ни искали. Робена не смущало даже то, что предстоит Бог весть сколько просидеть в воде, в соседстве с пресноводными акуламиnote 19, хищными пирайямиnote 20, электрическими угрямиnote 21 или скатами-хвостоколамиnote 22.

Он не мог знать заранее, какое из двух предположений окажется верным и, подойдя к берегу, без задержки приступил к осуществлению плана. Опытным глазом выбрал пару прямых деревьев, белых и блестящих, словно серебряные бруски, свалил их двумя ударами, а затем решительно вступил в воду и по грудь вошел в гущу аромовых водорослей, называемых здесь «муку-муку». Эти ярко-зеленые растения, в изобилии устилавшие речное дно, необычайно легки, прочны, хотя и хорошо поддаются ножу. Робен отобрал десятка три побегов, длиною метра по два, бесшумно срезал их, стараясь не обжечься едким соком, лотом натянул крест-накрест — вроде решетки — между жердями.

Получилась двухметровая квадратная платформа, прекрасно державшаяся на воде. Веса человека она бы, разумеется, не выдержала, но для той цели, которой добивался Робен, вполне годилась.

Соорудив плот, он скинул с себя тюремную робу, набил ее листьями и пристроил так, чтобы она напоминала прилегшего на плоту человека; в рукав чучелу сунул вместо весла широкий лист и провел плот через скопление водорослей к чистой воде.

Приливная волна, которая давала знать о себе за двадцать с лишним километров от устья огромной реки, уже поднималась. Плот подхватило течением и повлекло, медленно кружа, к противоположному, голландскому берегу.

— Прекрасно! — воскликнул Робен. — Готов поклясться, что через четверть часа наши молодцы ринутся вдогонку за куклой на плоту!

Француз понимал, что лучший способ остаться незамеченным — и в безлюдной местности и в населенной — это не избегать торных дорог. И потому без малейшего колебания ступил на тропу, где мог легко встретиться со своими преследователями.

Углубляться сейчас в нехоженый лес не следовало. Он может послужить укрытием в случае необходимости, но в темноте сквозь него не продерешься.

Робен двигался с бесконечными предосторожностями, стараясь не производить никакого шума, и время от времени останавливался, пытаясь уловить необычный звук в шелесте зеленого океана.

Ничего подозрительного!.. Только падают капли на влажные листья, мерцающие в лунном свете, только шорох змеи или ящерицы в траве, безмолвное мелькание насекомых, да иногда хлопнет крыльями намокшая птица.

Он шел все время под темными сводами деревьев, слегка подсвеченными голубоватым сиянием луны, сквозь мириады светлячков, которые в полете прочерчивали ночной мрак огненными линиями.

Вскоре наш герой достиг бухты Балете — небольшой протоки, шириной метров пятьдесят. Он знал, что встретит эту водную преграду, образованную притоком Марони, и должен будет немедленно ее преодолеть, чтобы оставить водный рубеж между собой и преследователями.

Для могучего пловца, каким был Робен, задача не составляла особого труда, глубина протоки не превышала пяти метров.

Но, прежде чем погрузиться в воду, он затаил дыхание и пристально вгляделся в очертания берега. Вначале ничто его не встревожило, но через минуту-другую послышался отчетливый шепот — акустикаnote 23 тропических ночей удивительна! — и беглец застыл на месте.

— Говорю тебе, это плот…

— Ничего не вижу.

— Погляди, вон там… впереди… в сотне метров от берега. Ну, видишь?.. Темное пятно. На плоту человек. Мне хорошо видно…

— Ты прав!

— Плот и человек на нем. Точно! Однако он гребет против течения…

— Черт побери! Прилив начался… Его закружит и вынесет на голландский берег.

— Ну нет! Ни за что! Даром, что ли, мы поперлись в такую рань…

— А если я прикажу ему причалить к берегу?

— Скажешь тоже! Глупец! Вот если бы этот «фаго» был уголовником, тогда другое дело. Испугался бы пули и послушался… Но политический! Никогда…

— Ты прав. К тому же это Робен.

— Смелый человек, что ни говори.

— Да, но этого смельчака надо поймать.

— Если бы Бенуа был на той стороне!

— Хорошо бы… Но он закусил удила. Пересек залив на пароме и теперь черт знает где… Далеко впереди…

— Давай пульнем по плоту.

— Жалко. Я никогда не держал зла на Робена, он лучше всех. Вежливый.

— Что верно, то верно. Бедняга! Мы невзначай продырявим ему череп, и кайманыnote 24 им пообедают.

— Кончай болтать! Стреляй!..

Три огненно-ярких вспышки рассекли ночную тьму, тишину взорвали три глухих выстрела, поднявшие в воздух встревоженную стаю попугаев.

— Какие же мы глупцы! Тратим патроны впустую, а ведь перехватить плот проще простого.

— Как?

— А вот послушай. Лодка, на которой Бенуа перебрался через бухту, стоит на приколе на том берегу. От берега до берега протянута лиана, по ней ходит паром. Я лезу в воду, хватаюсь за эту лиану и плыву на тот берег. Возвращаюсь с лодкой… Забираю вас, и мы продолжаем свою охоту…

— …и завершаем ее успешно!

Придя к такому решению, трое охранников не теряли времени даром, и вскоре, гребя изо всех сил, покинули бухту Балете, держа курс на Марони.

Робен выслушал все не шелохнувшись. Судьба благоволила к нему, подарив шанс на спасение. Едва пирогаnote 25 исчезла, как беглец в свою очередь схватил лиану, одним ударом тесака перерубил ее и оказался в воде, удерживаясь рукой за конец растения.

Природная якорная цепь, с помощью которой он плыл, под воздействием течения описала четверть окружности. Центр окружности находился в месте крепления лианы на другом берегу. Перемещение каторжника произошло бесшумно, даже без особого напряжения сил с его стороны, и поверхность воды осталась почти не потревоженной…

Десять минут спустя француз выбрался на противоположный берег и, не повторяя ошибки надзирателей, перерезал лиану. Та сразу же исчезла под водой.

— Так-так, — сказал Робен, — значит, меня преследует Бенуа. Он где-то впереди. Отлично. До сих пор я следовал за охотниками, и маневр удался. Продолжим в том же духе!..

Наш герой вытащил из заплечного короба галету, сжевал ее прямо на ходу, затем отпил немного тафии, подкрепившись таким спартанским завтракомnote 26, ускорил шаг.

Минуты и часы летели незаметно, луна следовала своим путем. Вскоре должно было взойти солнце, на горизонте занималась яркая заря. Лесная чаща пробудилась и заговорила многими голосами.

К воркованию и свисту пернатых, к монотонному жужжанию насекомых, резким крикам пересмешникаnote 27 вдруг примешался отрывистый собачий лай. Так лает пес, бегущий по следу.

— Индеец охотится?.. А может быть, это надсмотрщик?.. Уж лучше бы краснокожий! Но если надзиратель… Однако я от своего не отступлюсь! Будь что будет!

Лес посветлел. Большие деревья расступались, открывая свободное пространство. Обилие вьющегося дикого винограда «пино» указывало на близость высохших болот, так называемых «пинотьер».

Едва Робен ступил на поляну, как внезапно рассвело. Он едва успел спрятаться за огромным кедром, чтобы ненароком не выдать себя.

Лай приближался. Каторжник стиснул в руке рогатину и затаил дыхание.

Спустя минуту небольшое красивое и стройное животное, коричневое, с прямыми рожками, пробежало мимо дерева, за которым спрятался Робен.

Это была «кариаку», гвианская косуляnote 28. Стараясь ее достичь, в ту же секунду какое-то тяжелое тело обрушилось с высокой ветки на землю.

То был крупный ягуарnote 29. Заслышав лай охотничьей собаки, он затаился в ветвях, готовый броситься на загнанную собакой дичь.

Робен даже не вскрикнул, ни единым жестом не выдал своего волнения. Хищник, заметив его, отступил.

Озадаченный невозмутимым видом человека, его решительной позой, ягуар прыгнул еще раз, пролетел над головой беглеца и, молниеносно взобравшись по стволу, с которого только что сорвался, снова растянулся на ветке — глухо и грозно рыча, с горящими глазами, вздыбленными усами и оскаленной мордой.

Человек, весь напрягшись, не сводил глаз со зверя и ждал нападения, сжимая в руке рогатину. Треск раздвигаемых ветвей заставил француза повернуть голову.

В пяти шагах от себя он увидел ружейное дуло, нацеленное прямо в него…

— Сдавайся!.. Ну! Или я стреляю!

Презрительная улыбка искривила губы Робена, когда он узнал Бенуа. Заносчивый и жестокий холуй пытается сыграть чуть ли не старинную мелодрамуnote 30. Шут гороховый, неужели он не видит хищника, который рвет клыками твердокаменную кору дерева, будто бумагу.

Робен, словно укротитель в цирке, смотрел прямо в глаза ягуару, стараясь точно рассчитать каждое движение: любой слишком резкий жест мог принести смерть.

У ягуара сузились глаза, зрачки превратились в две вертикальные щелочки. Зверь, казалось, ощущал некое магнетическое воздействие человеческого взгляда.

Бенуа, держа ружье обеими руками, стоял в позе Вильгельма Телляnote 31 и выглядел нелепо и смешно.

— Ну, негодяй… Чего молчишь?

Ягуар, все громче рыча, повернул к надзирателю морду.

Бенуа, человек не робкого десятка, к тому же хорошо вооруженный, вскрикнул, скорее ошеломленный, чем испуганный. Потом спокойно прицелился в ягуара и выстрелил. Заряд крупной дроби задел морду, плечо и левый бок гигантской кошки. К темным пятнам на пестром одеянии зверя добавились алые, из ран потекла кровь, но уложить хищника на месте такой выстрел не мог.

Надзиратель тотчас убедился в этом на собственной шкуре. Раненый ягуар бросился на незадачливого охотника и одним ударом лапы повалил его на землю.

Бенуа почувствовал, как в его тело впились острые когти, прямо перед глазами распахнулась жаркая красная пасть с двумя рядами острых белых клыков.

Машинально он ткнул в эту пасть дулом ружья. Челюсти сомкнулись, зубы ударили о металл, зверь рванулся вбок, и через мгновение приклад был раздроблен.

Надзиратель понял, что погиб… и не позвал на помощь. К чему?.. Закрыв глаза, он ждал смертельного удара. Но тут Робен, чья благородная душа не ведала ненависти, ринулся вперед.

Он ухватил ягуара за хвост и дернул так сильно, что хищник выпустил свою жертву, готовый броситься на нового врага, посмевшего столь бесцеремонно с ним обращаться.

Однако противник оказался сильнее. Храбрец отбросил рогатину и выхватил тесак. Отточенное лезвие рассекло загривок зверя — могучее, словно у быка, переплетение стальных мускулов. Брызнули два пульсирующих красных фонтана и рассыпались по сторонам дождем из кровавых пенных капель.

Надсмотрщик лежал распростертый на земле, с распоротым до кости бедром. Изломанное ружье годилось теперь разве что на рукоятку для метлы.

Тело животного, сотрясаемое предсмертными судорогами, отделяло Бенуа от Робена. Каторжник хладнокровно обтирал пучком травы окровавленный тесак. Казалось, он совершил самое простое, обычное дело, не требовавшее никакого напряжения сил.

Долго тянулось молчание, прерываемое лишь пронзительным лаем Фаго, который держался, однако, на почтительном расстоянии.

— Ладно. Добивай… Теперь мой черед, — проговорил наконец надсмотрщик.

Робен не отвечал, как будто и вовсе не слышал.

— Ну, чего ждешь? Убей меня, и конец. На твоем месте я бы давно уже это сделал.

Молчание.

— А!.. Ты радуешься победе! Но половину работы за тебя выполнил зверь!

Пятнистый тигр выручил тигра белогоnote 32!.. Проклятье! Мне здорово досталось… Плохо вижу… Умираю… Это конец…

Кровь лилась и лилась из открытой раны. Бенуа уже терял сознание и мог скончаться от потери крови.

Вступая в схватку с ягуаром, Робен поддался безотчетному порыву, инстинкт самосохранения также сыграл свою роль. Он начисто забыл в эти минуты об оскорблениях и побоях, полученных на каторге от Бенуа. Да и вообще весь ад каторжной жизни словно перестал существовать для него — ни дубинок, ни издевательств, ни тюремной жестокости с ее ловушками. Он видел перед собой только человека, тяжело раненного, который умирал у него на глазах. Француз прежде не умел делать перевязки, но интуиция и жизненный опыт и на этот раз его не подвели.

«Пинотьер», или сухая саваннаnote 33, начинался в нескольких шагах от места, где разыгралась трагедия. Каторжник пробрался сквозь кусты и вскоре обнаружил плотный слой растительного перегноя. Нашлась неподалеку и сероватая, мучнистая глина.

Из глины и перегноя он скатал большой ком, оторвал рукав от собственной рубашки, разодрал его в мелкие клочки, приготовив нечто вроде грубой корпииnote 34, смочил ее тростниковой водкой и осторожно наложил на края раны лежавшего в забытьи Бенуа; потом взял приготовленную смесь и начал накладывать ее на ногу своего заклятого врага так же, как хирурги накладывают гипс, — слой за слоем; обернул все это сверху большими свежими листьями и крепко перетянул лианами.

Ужасная рана от бедра до колена оказалась надежно закрытой. Если не начнется воспаление, раненый должен был выздороветь с не меньшей степенью вероятности, чем после обработки раны опытным врачом.

Вся операция длилась не более четверти часа. Мертвенно-бледные щеки Бенуа порозовели.

Охранник зашевелился, глубоко вздохнул и пробормотал:

— Пить!..

Робен сорвал большой лист, свернул его и побежал к воронке, откуда извлекал глину. Воронка уже наполнялась чистой водой.

Он приподнял голову раненого, тот с жадностью глотал воду, потом открыл наконец глаза.

Невозможно описать изумление надзирателя, увидевшего перед собой каторжника. Бенуа невольно сделал попытку вскочить на ноги, чтобы защищаться, а может, даже нападать.

При первом же движении острая боль пронзила его, а вид мертвого ягуара вернул ему память. Как?! Значит, это Робен, которого он преследовал со слепой ненавистью, вырвал его из смертельных объятий хищника, это Робен перевязывал ему рану и утолял его жажду?!

Любой другой на месте надзирателя склонился бы перед таким благородным поступком, и, возможно, в свое оправдание, заговорил бы о требованиях долга, об инструкциях… а не то просто протянул бы руку и сказал: «Спасибо!»

Бенуа разразился бранью.

— …Ты, негодяй, ничтожество! Подлый трус! Какого дьявола ты нянчился со мной, болван! Мне не нужна твоя жалость. Лучше убей…

— Нет! — спокойно ответил Робен. — Человеческая жизнь священна. И потом, есть нечто лучшее, нежели месть.

— Что же это?

— Прощение!

— Не знаю… И не надейся, что я скажу: долг платежом красен… Рано или поздно я изловлю тебя!

— Как угодно. Если наши пути снова пересекутся, я буду защищать свою свободу. Не советую вам покушаться на нее. А благодарности от вас я не требую. Только помните, в заключении есть люди, как справедливо осужденные, так и безвинно пострадавшие. И никогда больше не злоупотребляйте своей властью и своей физической силой. Закон, который вы представляете, при всей его несправедливости не требует мучить людей. Я ухожу!

— Скатертью дорога! Иди и помни, что ты сделал ошибку, пощадив меня.

Беглый каторжник даже не оглянулся. Он исчез, будто растворился в чаще леса.