"Гвианские робинзоны" - читать интересную книгу автора (Буссенар Луи Анри)

ГЛАВА 8

В этой книге часто заходит речь о независимых негритянских племенах, обитающих в верховьях Марони под названиями боши, юка, полигуду, бони и достигающих значительного количества в шесть-семь тысяч человек. Краснокожие, составляющие основу туземного населения тропической Америки, отравленные алкоголем и подверженные различным эпидемиям, обречены на скорое исчезновение. Как бы в благодарность за страдания жизнестойкие представители черной расы, транспортированные во времена рабства из Гвинеи и Берега Слоновой Кости, чудесно прижились на щедрой земле Гвианы, такой гостеприимной к людям и растениям старого Африканского континента.

История этого населения восходит к стосемидесятилетней давности, и, думается, не просто интересно, но и важно описать, как эти мужественные люди, шестьдесят лет бесстрашно сражавшиеся с тиранией, смогли начертать своей кровью пламенное слово «свобода!» на страницах золотой книги независимых народов. Предки этих мирных прибрежных жителей великой реки Гвианы были теми самыми грозными беглыми неграми, которые выдерживали бесконечные сражения — иногда гибельные, часто победные — с профессиональными голландскими войсками.

Любопытное обстоятельство: вмешательство Франции в дела нидерландской метрополии послужило причиной первого народного волнения. Когда адмирал Кассарnote 284 вознамерился атаковать город Парамарибоnote 285 со своим флотом из пяти кораблей и двухсот семидесяти четырех пушек, колония смогла избежать полного разрушения, благодаря выплате контрибуцииnote 286 в полтора миллиона франков.

Именно с этой поры, как говорит капитан Фредерик Буайеnote 287 в своей замечательной книге, посвященной Гвиане, и начинаются первые побеги негров.

Нидерландские колонисты, облагавшиеся поборами за каждого раба во время выплаты налога, заставляли их укрываться в лесах до отплытия французов, чтобы избежать переписи. Эти уловки, однако, не очень помогали. Если многие невольники и возвращались к своим поселениям, то немало их оставалось в лесах и образовывало ядро, вокруг которого группировались новые беглецы, покинувшие рабовладельческий ад.

Через четырнадцать лет после экспедиции Кассара, в 1726 году, число скрывавшихся было настолько значительным, что вызвало опасения у плантаторов. Тем пришла в голову злополучная идея объявить беглым невольникам войну. Хозяева потерпели сокрушительное поражение, и колония вынуждена была признать в специальных договорах существование тех, по чьим плечам еще вчера гулял кнут надсмотрщика.

Побеги становились все более многочисленными. Новые племена под водительством независимых вождей формировались на берегах Авы и Тапанаони. Колониальное правительство не признавало свободы этих беглецов, их соседство представлялось опасным для собственников, чьи плантации и дома подвергались опустошению. И решено было организовать новые экспедиции против «смутьянов».

Но те предупредили готовящееся нападение и сами разбили колонистов в 1749 году при Сарамака, а в 1761-м — на реке Юка. Правительство в Парамарибо вторично вынуждено было признать восставших, которые утверждались под именем юка, носимым их потомками и сегодня. Видя, что насильственным путем не добиться успеха, голландцы прибегли к хитроумной тактике приглашения своих прежних рабов. Им оказывали почести, щедро одаривали, чтобы превратить в союзников и с их помощью, ценой значительных сумм и товаров, возвратить скрывающихся.

Однако последнее условие выполнялось не очень успешно. За редким исключением беглому рабу оказывали братский прием в хижине свободного негра. Лучшее доказательство мало продуктивных усилий плантаторов — рост числа negres bosh (лесных негров), как они называли себя и как до сих пор называется эта группа населения в Голландской Гвиане, достигшая более четырех тысяч человек.

В 1881 году боши, обитавшие на левом берегу Марони, занимали четырнадцать деревень, каждая во главе с вождем, который выполнял судебные функции. Он налагал наказание кнутом или в виде штрафа, в зависимости от степени проступка. Деревенские вожди признавали верховным правителем выборного вождя, называемого грандмен, который обычно жил в Труазиле. Он председательствовал в суде, где разбирались серьезные преступления. В этих заседаниях сельские вожди участвовали в качестве присяжныхnote 288. Наконец каждый из них, как эмблемойnote 289 своего положения обладал жезлом тамбурмажораnote 290 с серебряным набалдашником, на котором по-голландски гравировались имя владельца и название его деревни. Но только один грандмен носил высокий, расшитый серебром воротник, украшенный с обеих сторон изображениями головы негра. На почетном месте в его доме — а негры Марони сохраняют для своих жилищ форму африканских построек — красовался большой пергаментnote 291 с красной восковой печатью Оранского домаnote 292. Это хартияnote 293, по которой нидерландское правительство признало в 1761 году независимость бошей и которую они бережно хранили из поколения в поколение.

Рост свободного населения в верховьях Марони делал неизбежными расколы и расслоения. Новоприбывшие не получали преимуществ своих предшественников, и страшной силы бунт вспыхнул в 1772 году на одном из притоков Авы, называвшемся Коттика. Вождем восстания выступил человек необычайной энергии, наделенный редким талантом организатора. Это негр Бони, его мать, беглая рабыня, родила ребенка в глухом лесу. Настоящий герой борьбы за независимость, Бони дал свое имя неграм, обитающим сегодня на французском берегу Марони. Он сплотил вокруг себя повстанцев и серьезно покачнул благополучие голландской колонии.

Милиция в панике капитулировала перед ним, он побеждал на всей линии борьбы. Его имя было у всех на устах. Бони отличали такие отвага, ловкость и умение лесного стратега, что пришлось запросить у метрополии отборный военный отряд для подавления мятежников. Легко представить картину проходившей операции, читая отчет капитана Стедмана, одного из немногих уцелевших в этой тяжелейшей экспедиции под командованием полковника Фурго. Двадцать специально подготовленных отрядов по шестьдесят человек — всего тысяча двести солдат, каждый из которых представлял собой маленькую армию, двигались через девственный лес. Порядок во всем царил образцовый. Ведь они имели дело с неутомимым врагом, обладавшим даром вездесущности. Его ждут справа, а он взламывает центр. Рассчитывают взять в кольцо, совершая обход слева, а он нападает на арьергард: убивает солдат-одиночек, снимает часовых, грабит конвой, множит препятствия на пути воинских колонн, играет с опасностью, неотступно беспокоит главную часть войска и заставляет падать от усталости и бессонницы тех, кому посчастливилось избежать пули или стрелы.

Однако полковник Фурго был закаленным тяготами военной жизни, как никто, знаком с тайнами партизанской войны и не останавливался ни перед преградами, которые щедро воздвигала эта безжалостная земля на каждом шагу, ни перед наскоками восставших. Беспощадный к людям и к себе, он невозмутимо преодолевал реки, леса, затопленные саванны, бездонные болота, ощетинившиеся острыми пиками горы. Безразличный к страданиям других и к своим собственным, он презирал миазмы, насекомых, рептилий, усталость, болезни, голод. Все склонялось перед его железной волей, и сам неприятель валился с ног от изнеможения.

Его походный порядок для отряда в шестьдесят человек — чудо организации. Два черных сапера с топорами и мачете расчищали тропинку. За ними следовали двое солдат — разведчиков, затем — авангардnote 294, состоявший из офицера, капралаnote 295 и шести рядовых. Центральное ядро делилось надвое: первую часть образовывал капитан, хирург, капрал, двое солдат и двое негров, несших снаряжение; во второй части — двенадцать рядовых под командованием сержанта. Арьергард состоял из офицера, сержанта, восемнадцати бойцов и шестнадцати негров, несших продукты, медикаменты, а также раненых и больных. Два солдата и капрал замыкали походную колонну. Общий итог: три офицера, хирург, два сержанта, три капрала, пятьдесят два рядовых, два сапера, два негра со снаряжением и еще шестнадцать носильщиков — всего восемьдесят один человек, из которых шестьдесят бойцов!

Трудно представить, что Бони с его людьми, едва ли достигавшими численности голландцев, так долго удавалось противостоять подобным силам. Мы уже говорили, что экспедиционный корпус полковника Фурго включал двадцать отрядов, организованных по вышеописанному образцу.

Порядок, дисциплина, современная тактика, а главное — применяемый метод разрушения, когда сжигались деревни и уничтожался урожай, в конце концов подавили восстание. Раненый при обороне деревни Гаду-Саби, Бони вынужден был отступить. Его уход был примечателен, он повел своих людей ему одному известными тропинками. Истощенный, ослабленный голодом, с окровавленной грудью, он ободрял упавших духом, поддерживал больных, воевал рядом с теми, кто еще был в состоянии держать оружие, наконец, прибыл на берег Тапанаони, переплыл реку последним и гордо удалился непобедимым даже в своем поражении.

Мятеж подавили, но Голландия дорого заплатила за победу над беглым рабом. Из тысячи двухсот человек, посланных метрополией, едва ли сотня увидела вновь свою родину. Погибли тридцать офицеров, в том числе три полковника и майор.

Спустя много лет после гибели вождя негры бони, менее сплоченные, чем племя бошей, а главное — уступающие им количественно, постепенно стали попадать в зависимость от соседей. Боши претендовали на монопольную торговлю в низовьях Марони, препятствовали общению бони с европейцами.

Такое положение вещей длилось до основания колонии Сен-Лоран, которая вскоре начала процветать. До тех пор французское влияние в бассейне Марони не ощущалось. Франция поняла значение большой водной артерии, судоходной на протяжении ста километров. Она выразила протест против неограниченной власти бошей над племенем бони, жившим на французской территории. Взаимные позиции и интересы двух соперничающих племен из обеих Гвиан были строго разграничены после завершения блестящей франко-голландской экспедиции в 1860 году, которую организовал месье Видаль, капитан-лейтенант французского флота. Была провозглашена свобода торговли и навигацииnote 296.

Через несколько лет хорошие дружеские отношения установились между бони и искателями золота в этом регионе. Негры свободно перемещались, охотились, ловили рыбу и торговали с колонистами. Мягкость их натуры и абсолютная честность делали отношения с ними очень приятными. Их физическая мощь и несравненное мастерство лодочников оказывали большую услугу французской золотодобывающей промышленности. На золотые прииски Сен-Поль, Эсперанс, Манбари, Гермина и другие они доставляли продукты, которые поступали на шхунах из Кайенны в Сен-Лоран. На своих легких пирогах бони доплывали до Маны и за счет приисков вели кампанию по набору рабочей силы, как это делается у нас во время уборки урожая. Завершив доставку продовольствия перед началом сухого сезона, они возвращались в Коттику после двадцатидневного путешествия, привозя в качестве оплаты за свой труд разнообразные предметы, обладание которыми считалось высшим благополучием в этих глухих местах. Верховная администрация не жалела средств для поддержания с чернокожими отличных отношений. С неграми обращались поистине как с избалованными детьми, но бони не старались извлечь выгоду из своих преимуществ, на которые боши поглядывали не без зависти.

Нынешний грандмен Анатоnote 297, которого белые фамильярно именовали Анатолем, ежегодно получал жалованье из бюджета колонии, тысячу двести франков. Их выплачивала по сто франков в месяц муниципальная кассаnote 298 Сен-Лорана. Такое великодушие было не напрасно. Потомок знаменитого вождя, Бони немало старался для поддержания согласия между своими подданными, число которых достигало тысячи, и другими прибрежными жителями великой реки.

Ангоссо принадлежал именно к этому доблестному племени, ставшему сегодня французским и по духу, и по географическому положению. Десять лет тому назад Робен сказал ему: «Храни тайну нашего уединения», и бравый негр проявил такую безупречную силу воли, что ни жена, ни сыновья не знали о давнем эпизоде его жизни. Он часто вспоминал слова ссыльного инженера: «Если тебе будет грозить опасность, если голод опустошит твою деревню, приходи, ты будешь жить с нами, как член нашей семьи». Ангоссо вполне естественно воспринял это предложение, сделанное от чистого сердца, и вспомнил о нем, когда несчастье обрушилось на его родных. Второй раз за минувшие тридцать лет маленькую деревушку, где обитала родня Ангоссо, разорило племя оякуле.

Странная легенда ходит об этих людях, которых европейцы не видели до сих пор ни разу и о которых знают только по рассказам — более или менее фантастическим — негров и краснокожих. Они теряют самообладание при одном упоминании о таинственных обитателях джунглей.

Оякуле, говорят они, такие же белые, как европейцы; у них мощное строение тела, огромная сила, длинные рыжеватые бороды, светлые волосы, голубые глаза. Они — антропофаги, то есть употребляют в пищу человеческое мясо, и ведут жизнь самую что ни на есть дикую, варварскую. Им неведомо назначение железа, они пользуются огромными деревянными дубинками, слишком тяжелыми для прочих людей. Они не признают рисунков, татуировки, вообще любых украшений и ходят совершенно голыми. Это нелюдимое племя, которое безо всякого повода нападает на индейцев и негров.

Шагая через лес, Робен и его сыновья слушали этнографический очеркnote 299 Ангоссо, который тот излагал на креольском наречии, расцвечивая подробностями, говорившими о его редкой наблюдательности.

— Однако, мой дорогой бони, — заметил изгнанник, весьма озадаченный и заинтересованный одновременно, — не думаешь ли ты, что оякуле — это какое-то индейское племя, живущее под большими деревьями, вроде оямпи, и просто не загоревшее на солнце?

— Нет, компе! Нет, поверьте мне, оякуле — это не индейцы.

— Но ты ведь знаешь, что некоторые оямпи не разрисовывают себя краской руку или соком генипы, к тому же они так похожи на людей моей родины, что их легко перепутать.

— Но индейцы не носят бороду! Глаза у них сужаются к вискам, нос приплюснутый, а у этих оякуле глаза широко открытые, как у вас, и нос с горбинкой, словно у попугая ара, а борода такая же большая, как на вашем лице…

— Правда, правда… — кивали головами молодые Башелико и Ломи.

— Ты хорошо их изучил, ты видел их близко, днем, при свете солнца?..

Ангоссо прикоснулся пальцем к повязке на лбу и потряс своим мачете.

— Каменный топор одного из них раскроил мне череп, но мой мачете уложил многих. Я бился с ними, поймите, компе! Ничего в мире не боюсь, а вот оякуле вызывают у меня страх, это такая же правда, как то, что я почитаю Гаду и что я ваш друг!

— Ну, мой храбрый товарищ, расскажи мне все, что ты знаешь об этих необычайных людях! Как это им удалось разорить деревню, если ее защищали такие сильные и неустрашимые бони…

Ангоссо собрался с мыслями, дважды сплюнул, чтобы прогнать Йолока, и приступил к своему повествованию.

— Это случилось давно, очень давно, мой отец еще был в полном расцвете сил, а я оставался совсем маленьким. Бони и оякуле устали от войн и решили помириться, положив конец давней вражде.

Оякуле пригласили бони из моей деревни к себе в гости, чтобы съесть священную лепешку и выпить «пивори», как полагается на больших торжествах. Бони смелые и сильные, верят клятвенным обещаниям, они рабы своего слова. Это единственный вид рабства, который мы добровольно признаем, — с гордостью заметил Ангоссо, славный потомок героя Коттики. — И вот жители деревни отправляются по приглашению дикарей с белой кожей и прибывают туда под началом моего отца.

В знак доброй дружбы оякуле положили мачете и ружья гостей в хижину пиэй. Все пили, ели, танцевали целый день. Настала ночь, бони удалились в поставленные для них жилища. Но едва они заснули, как раздались страшные крики и стоны. Нарушив все свои клятвенные заверения, предав священный долг гостеприимства, оякуле схватили наши мачете и ружья, которые использовали вместо дубинок, и стали убивать беззащитных воинов.

Не имея возможности сражаться, бони хотели убежать, но запутались в лианах, предательски раскинутых вокруг хижин. Почти все погибли. Моему родителю помогла вырваться ночная темнота, с ним вернулись всего несколько уцелевших. Отцу нанесли такой сильный удар мачете в лицо, что с того времени, если он хотел говорить, то должен был удерживать челюсть рукой, потому что она все время отпадала. Из-за ужасной раны ему дали прозвище Коаку (Запавший Рот), под которым его помнят и сегодня.

Еще спаслась из этой бойни одна маленькая девочка. Она забилась в траву, оякуле ее нашли, но не убили, а вырастили вместе со своими детьми. Потом она убежала, скрывалась у бошей, а оттуда перебралась в Суринам, где и живет сейчас. Ее зовут Афиба.

Вот видите, компе, у нас были поводы познакомиться с оякуле.

— Действительно, все это очень печально, мой милый Ангоссо… Но давай перейдем к последней трагедии.

— Два или три года мы не видели наших врагов. Не доверяйте оякуле, все время повторял мой высокочтимый отец, старый Коаку, они таятся словно змеи, будьте бдительны, дети мои, они приходят в тот момент, когда их вовсе не ждешь.

И он был прав. Совсем недавно, прошло столько дней, сколько пальцев у меня на двух руках и еще на одной ноге, мои сыновья собирали урожай маниоки, а я с женой ловил кумару в реке.

Вдруг мы заметили столб черного дыма, который поднимался над нашей деревней. Мы схватились за весла, и наша лодка полетела по волнам. Все хижины пылали. Большой отряд оякуле, перерезав всех женщин и детей, которые оставались одни, поджег деревню. Большинство здоровых мужчин было занято на уборке урожая и на рыбной ловле.

Они прибежали сразу, как только увидели дым, полагая, что произошел несчастный случай. Но их всех убили бандиты, которые прятались в траве и которых было в три раза больше. Мои сыновья вернулись с плантации. Мы бросились в самую гущу, решив, что им дорого обойдется наша жизнь. Мы хорошо сражались. Я горжусь моими детьми, как вы гордитесь своими, мой дорогой белый компе. Я упал, раненный в голову, и меня чуть-чуть не постигла судьба отца. Ажеда меня спасла, она схватила горящую головню и швырнула ее в бороду оякуле, который с воем убежал.

К сожалению, мы уступали им в количестве. Двадцать наших погибло, остальные разбрелись, наши поля опустели, деревни больше нет.

Ваше приглашение всегда жило в моей памяти. Я сказал Ажеде, которая плакала: «Идем к белому!» Я сказал моим сыновьям, красные ножи которых еще просили крови: «Идемте к моему белому брату!» Они ни о чем не спрашивали, и мы отправились в дорогу.

У меня начиналась лихорадка. Но какое значение имеет рана головы для безутешного сердца! Моя воля сильнее, чем страдания тела. Сыновья помогли перебраться через пороги. Я узнал залив. Мы плыли не останавливаясь: Ломи и Башелико не ведают усталости. Когда подошли к кокосовым пальмам, я увидел поваленные деревья, листья муку-муку и зеленые растения с длинными иглами. И сказал: «Там змеи». Мы спрятали пирогу в кустах и окольным путем выбрались на тропинку. Моя память не ошиблась, она сохранила весь маршрут.

Я увидел Казимира, увидел белого, который назвался Никола, и увидел белую женщину, мать ваших детей. Я сказал ей: «Белый Тигр говорил бони: „Когда ты будешь несчастен, без хижины, без маниоки, без рыбы, без копченого мяса, приходи!“ У меня больше ничего нет, и вот я пришел. Это Ажеда, моя жена». Белая женщина обняла ее и молвила: «Будь моей сестрой!» Ажеда заплакала от радости. «А вот это мои дети». «Они будут братьями моим сыновьям!» — сказала белая женщина голосом нежным, как пение арады, и протянула им руки. Ломи и Башелико ответили: «Наша жизнь принадлежит вам!»

Я спросил у нее: «А где Белый Тигр? Я хочу видеть моего друга, великого белого вождя». «А мы хотим увидеть наших братьев, его сыновей», — подтвердили Ломи и Башелико. «Они ушли», — ответил Никола. Я сказал сыновьям: «Пойдемте к ним!» Мы шли по вашим следам и оказались на месте как раз в тот момент, когда подлый краснокожий посмел занести руку на белых! — завершил свою историю Ангоссо, презрительно сплюнув на землю.

— Мой милый друг, — улыбнулся Робен, — ты по-прежнему называешь меня Белым Тигром. Я охотно принимаю это имя, как в давние времена. Оно переносит меня в эпоху несчастий и страданий, но также напоминает о моем освобождении и о благословенном дне, когда я увидел тебя на островке вместе с моими близкими.

Мне нечего добавить к словам той, кого ты называешь женой Белого Тигра. Поскольку твоя спутница и твои сыновья тоже одобряют идею совместной жизни, то отныне мы все становимся единой семьей. Не правда ли, дети мои?

Энергичные пожатия рук и возгласы радости были ответом молодых людей, сердца которых хранили память о замечательном негре. Что же касается его сыновей, то уже одно только родство их с Ангоссо определило симпатии и расположение к ним, не говоря уж об огромной признательности этим людям, пришедшим на выручку в трагическую для семьи Робена минуту.

Черный гигант любовался тремя милыми молодыми людьми, взглядом знатока оценивая сильные красивые фигуры. Он прекрасно помнил их имена и черты — такова цепкость и точность памяти у этих примитивных детей природы. Мгновенно установившаяся приятельская близость юных робинзонов с его детьми восхищала негра, он бурно радовался такому братскому товариществу. Но вместе с тем храбрый бони был чем-то обеспокоен. Он не сообщал Белому Тигру причину своей озабоченности, хотя очень хотел это сделать. Робен сам поинтересовался, заметив изменившееся настроение Ангоссо.

Тот отвел его в сторону и спросил шепотом, звучавшим таинственно из-за предчувствия плохой новости:

— Маленький муше Сарль… Совсем маленький… Маленький человек…

— Ты имеешь в виду Шарля, не так ли, моего младшего сына?

— Да, да… Куда он пошел?

— Но разве ты не видел его в доме вместе с матерью, Казимиром и Никола?

— Нет, компе, я не видел.

— Странно! Его мать не говорила с тобой о нем?

— Ваша жена не успела, я только пришел и сразу же отправился по вашим следам.

— Его отсутствие меня удивляет и беспокоит. Возвращаемся домой как можно скорей! Кто угадает, какие сюрпризы приготовила за два дня лесная жизнь! Разве мы сами — не живое тому свидетельство?.. И живое благодаря тебе!

Последний привал был совсем кратким. Измотанные и взволнованные, незадолго до захода солнца приближались робинзоны к дому, откуда уходили сорок восемь часов назад.

Мадам Робен, вернувшаяся в «Добрую Матушку» с женой Ангоссо, Казимиром и Никола, сидела на веранде в тревожном ожидании. Рядом с нею ягуар зализывал легкую рану, выступившую красным пятном на его золотистой шерсти.

Изгнанника охватило нехорошее предчувствие. Боль пронзила сердце раскаленным железом.

— Шарль!.. Где Шарль? — воскликнула бедная женщина раздирающим душу голосом, увидев, что мальчика нет среди братьев. Онемевший Робен побледнел, не находя ни слова в ответ.

Ягуар узнал Анри, подбежал к нему с урчанием, встал на задние лапы, а передние положил на плечи молодому хозяину.

— Шарль!.. — эхом отозвались полные отчаяния голоса трех братьев.

— Вот уже сутки, как он исчез! — Подошедший Никола подавил рыдание, глаза его покраснели, он постарел на десять лет за несколько часов. — Кэти только что вернулась раненой! Мне следовало пойти…

— Где мой ребенок?! — Голос Робена был страшен, но его расслабленность длилась считанные мгновения.

Несчастная мать встала с места, смертельно бледная, она нервно моргала, ничего не видя перед собой. Вдруг она покачнулась и стала оседать на землю. Растерявшаяся сперва Ажеда успела подхватить ее и, уложив на постель, принялась заботливо ухаживать. Вскоре краска прилила к щекам женщины, она понемногу пришла в себя.

Робен мгновенно изменился до неузнаваемости. Никто сейчас не распознал бы в нем то кроткое и мягкое существо, апостолаnote 300 человечности, чье благородное лицо всегда светилось приветливой и печальной улыбкой.

Он снова превратился в грозного Белого Тигра, явился в своем обличье десятилетней давности. Таким он был под огнем лагерных охранников, чьи пули угрожали его жене и детям. Черные глаза пылали под коричневой полоской тесно сведенных бровей, напоминая что-то львиное, ведь недаром тигры — это двоюродные братья львов; вертикальная морщинка пересекла лоб. В резком и грозном голосе звучала жесткая, металлическая нота. Бедная мать с трудом улавливала смысл его слов.

— Идемте искать… — твердила она убито. — Идемте искать… Мой сын… Мой ребенок… Один… В лесу… Идемте же!

— Завтра! — не допускающим возражения тоном заявил Робен. Бледность еще более оттенила выразительность его лица. — Анри, Никола! Готовьте продукты! Эдмон, Эжен, займитесь оружием! Берем все, что у нас есть. Казимир, за тобой гамаки. Мы выходим на рассвете!

— Ждать… Снова ждать… — простонала бедная женщина. — Но мой сын зовет нас! Быть может, он умирает в эту минуту! И эта ночь… ночь хищников… О! Будь проклята, земля изгнанников, я тебя ненавижу!

Приготовления к походу завершили быстро, с тем уверенным хладнокровием, какое господствует на спасательных работах. Острая боль терзала сердца всех этих доблестных людей, мрачная траурная тень упала на «Добрую Матушку», некогда такую веселую. Но слезы смахнули, рыдания подавили, стенания заглушили. Следы усталости как будто испарились. Даже о вчерашней тяжелой драме никто не вспоминал.

Нет ничего удивительного в горестном спокойствии этих существ, с детства привыкших ко всем превратностям судьбы и к непрерывной борьбе за выживание. Затерянные в огромном пространстве, полном роковых опасностей, они с достоинством и простотой подлинного героизма готовились к беспощадной схватке с неизвестностью.

А это действительно была неизвестность, насыщенная риском и тайными угрозами, с многочисленными сюрпризами и неожиданными осложнениями. Она могла принять самые чудовищные формы, эта загадочность девственной, нетронутой природы, куда они собирались броситься очертя голову.

Казимир и Никола не в состоянии были дать какого-либо вразумительного объяснения исчезновению ребенка. Он ушел накануне утром к северной плантации вместе с Кэт, ягуаром Анри. Дома сидеть не хотел, заточение угнетало подростка. Мальчик был вооружен луком и намеревался убить орла, harpia ferox, который уже несколько раз за последние дни совершал дерзкие налеты на птичий двор. Мадам Робен, привыкшая к ежедневным рейдам и прогулкам робинзонов, безо всякого беспокойства отнеслась к уходу Шарля. День миновал как-то незаметно благодаря неожиданному и очень приятному событию — появлению Ангоссо и его семьи. Но когда Шарль не возвратился и к вечеру, колонисты основательно встревожились. В последующие сутки волнение достигло высшей точки.

Парижанин и старый негр старались успокоить мадам Робен, уговорить самих себя, что ребенок, наверное, встретил отца и братьев и примкнул к ним. Но возвращение раненого ягуара разрушило хрупкую надежду, и тоска переросла в отчаяние. Никола собирался отправиться один, наугад, когда в доме появились робинзоны с тремя неграми. Остальное нам уже известно.

Что же могло случиться с бедным малышом? Об этом нельзя было думать без дрожи, настолько широко поле догадок, настолько многообразны варианты таинственного исчезновения. Непонятна и история с ягуаром. Ведь это непростое животное. Послушный и дисциплинированный, как лучшая охотничья собака, подобно ей преданный хозяевам, опытный в любых схватках, отважный и сильный, каким только может быть десятилетний ягуар, — его одиночное возвращение было поистине необъяснимо! Рана, впрочем, довольно легкая, ни о чем не говорила. Это не был укус, или удар когтя, или след режущего инструмента. Острие бамбуковой стрелы или ветка, обработанная ножом в виде сверла, могли оставить такой узкий прокол, ранка от которого привела лишь к незначительной потере крови и уже затягивалась.

Часы перед восходом солнца тянулись бесконечно долго. Бледные от бессонницы робинзоны молчаливо сновали, стараясь не глядеть друг на друга. Стоические, как первобытные люди, они сохраняли друг перед другом невозмутимое спокойствие солдат древней Спартыnote 301. Но кто скажет, сколько горючих слез скрывала непроницаемая тропическая ночь!

Маленький отряд, хорошо вооруженный и запасшийся продуктами, был готов к выходу в тот момент, когда нежное воркование токкро возвестило начало дня. Звезды бледнели, легкая опаловая каемка появилась на темных массах гигантских деревьев.

Мадам Робен появилась в сопровождении Ажеды, чей темный силуэт, освещенный восковой свечой, четко выделялся на решетчатом фоне веранды. Жена изгнанника была в шляпе с широкими полями, в коротком белом платье из плотной хлопчатобумажной ткани, обулась она в мокасиныnote 302 с подошвами из кожи тапира.

— Идем! — Решительность ее интонации необычно контрастировала с мягкостью голоса.

Робен в изумлении переступал с ноги на ногу. Он пытался протестовать, она не желала его слушать.

— Бесполезно, мой друг! Ожидание меня убьет. Я должна идти.

— Но ты же не представляешь, что это значит! Даже при твоей терпеливости ты не вынесешь такого утомления: ходьба через лес изнурительна…

— Я — мать, и я буду делить трудности наряду со всеми…

— Моя дорогая бесстрашная подруга! Ты достойная мать своих сыновей, вся энергия которых с трудом может преодолеть препятствия и ловушки этой неблагодарной земли! Прошу тебя и умоляю… Останься дома! Ни одна женщина в мире и часа не выдержит в этом пекле!

— Когда они были совсем маленькими, я без колебаний пересекла океан. Меня не пугали ни бури, ни тяготы плавания. И это длилось днями, неделями, месяцами… Разве я проявила слабость?

— Мама, — мягко сказал Эжен, подойдя к ней и взяв за руку, — мама, я присоединяюсь к просьбе отца… Ну, если хочешь, мы останемся вместе с Эдмоном!

Благородная женщина поняла всю глубину нежности и самоотречения своих мальчиков. Она отрицательно покачала головой.

— Мы его найдем, сердце мне подсказывает, и я хочу обнять его первой. Кто же из вас решится обречь меня на ожидание, лишить радости первой встречи?

Ангоссо понял смысл спора и положил руки на плечи своих сыновей.

— Ломи и Башелико сильные, как маипури, и ловкие, как кариаку, — торжественно сказал он. — Пусть мой брат Белый Тигр успокоится, пусть позволит пойти в большой лес моей сестре, белой женщине, Ажеда будет рядом с ней. Если моя сестра устанет, то мои сыновья понесут ее в гамаке, и ей не будут грозить опасности и усталость. Сестра моя, идите! Не бойтесь ничего. Лесным цветкам под густыми деревьями не страшны солнечные лучи!