"Гвианские робинзоны" - читать интересную книгу автора (Буссенар Луи Анри)

ГЛАВА 5

— Наш краснокожий друг очень забавен, — тихо говорил Никола своему юному приятелю Анри.

— Я тоже не могу понять, отчего ему внушает такой страх наша золотая посуда. Как ты здорово недавно сказал, что несколько кусков железа или стали пригодились бы нам гораздо больше…

— Еще бы, — подхватил Никола, — скольких трудов стоило извлечь из земли эту железистую руду, обогатить ее, чеканить, ковать, превращать в полосы, а затем уже — в сталь… Хоть бы месторождение находилось поближе!

— К счастью, времени нам хватает! — вмешался инженер.

— Что правда, то правда. Если бы пришлось вкалывать, как в Париже, десять или двенадцать часов вместо шести, мы бы давно выбились из сил. Но все равно, наши мачете и топоры, хоть и не очень изящные и не лучшего качества, дали нам прикурить! Какая жалость, что золото не в состоянии заменить сталь! Что за глупый металл! Скажите на милость, да на что оно годится?..

— Ну, делать посуду… А если припечет, отливать наконечники для стрел…

— …которые не идут ни в какое сравнение с самыми завалящими железными… Быстро тупятся, кончик изгибается, скручивается… Я скоро предпочту наконечники из рыбьей кости или бамбука.

— Не преувеличивай, милый Никола! Ты возненавидел золото, когда прибыл из Европы, потому что при всем его здешнем изобилии оно оказалось почти бесполезным для нас. Но я согласен с тобой лишь отчасти, мой бедный дикарь, не имеющий представления о роли золота в цивилизованных странах. Что касается меня, то без досады и презрения я отношу золото к ряду таких металлов, как олово, свинец, особенно медь, очень даже пригодных к полезному употреблению! Ставлю золото даже выше меди, потому что оно не окисляется.

Парижанин расхохотался, услышав столь обоснованное и столь просто изложенное мнение.

— Ну, чего ты смеешься?

— Да невольно вспоминаю о молодых людях твоего возраста, как они гоняются в городах за монетами из этого металла, который ты изволишь ставить выше меди!

— Конечно, повторяю тебе, ведь золото не окисляется!

— А! С тобою обхохочешься… Вся эта братия очень быстро «окислила» десятки и сотни луидоров, уверяю тебя!

— Так ты заключаешь…

— Я заключаю, что золото — никчемный металл и если в Европе спешат освободиться от стали, чтобы приобрести золото, то я бы отдал десять килограммов его за один — железа…

— Так мы с тобой вполне единодушны, потому что и я примерно так же оцениваю эти металлы.

Мадам Робен и ее муж с улыбкой слушали беседу.

— Да, дети мои, — вступила в разговор хозяйка, — у вас нет никаких разногласий, и я довольна. Благодаря энергии и уму вы смогли обеспечить все жизненные потребности маленькой колонии, каждому природному продукту сумели найти свое место в соответствии с его свойствами и ценностью. Я бы сказала, что вы вдохнули новую жизнь в безрадостные места каторжан и ссыльных и как бы возродили давно минувшие времена, называемые в поэзии золотым векомnote 249. Пускай же он длится как можно дольше!

— Золотой век, — подхватил Никола, — это, должно быть, время, когда золото ничего не стоило и без него люди легко обходились. Кстати, дружище Жак, что ты думаешь обо всем здесь сказанном? Ты не проронил ни единого словечка с той минуты, как появился наш кофейник! Не могу понять мрачное впечатление, произведенное на тебя обычной хозяйственной вещью и на какие размышления она тебя навела…

Молодой индеец медленно поднял голову. Долгий вздох вырвался из стесненной груди. И голос зазвучал глухо, когда он начал свой рассказ:

— Очень давно, настолько давно, что и самые древние старики едва ли помнят, было великое и могучее племя индейцев арамишо, выходцев с Антильских островов. Их обширные и хорошо обработанные плантации давали обильные урожаи, охотничьи угодья казались неисчерпаемыми. Краснокожие люди жили в полном достатке. Они любили детей, уважали стариков. Золото, которое добывали в большом количестве, использовалось в самых обычных хозяйственных целях, никто не думал о его стоимости. Вместо костяных, рыбьих или бамбуковых наконечников для стрел они предпочитали золотые, потому что те были крепче. А золотую посуду любили больше глиняной, потому что она не билась и выдерживала сильный огонь. Золотыми ножами резать мясо легче, чем костяными…

Много золота было у арамишо. И они жили беззаботно до того дня, когда впервые появились белые. Те словно потеряли рассудок, увидев столько желтого металла. Бледнолицые привезли стальные ножи, легкие, крепкие и удобные; топоры, которые резали твердую древесину, будто сыр; красивые ткани, табак, разные украшения — ожерелья, бусы, браслеты… И за бесценок обменивали свои товары на золото арамишо. И все шло хорошо, европейцы ничем не угрожали счастливой жизни краснокожих.

Но вскоре их появилось очень много, и они привезли тафию. Вождь первый попробовал эту адскую жидкость и стал как безумный. То был великий вождь, добрый, справедливый, почитаемый всеми. Тафия превратила его в зверя. Главные воины пили вместе с ним и тоже стали такими же. Кашири, вику, вуапайя — прежние напитки наших отцов, дающие легкое, приятное опьянение — были забыты ради отравы белых, которая темнит рассудок.

И началось всеобщее бешенство, злоба, помешательство. Плантации были заброшены, охота и рыбная ловля забыты. Индейцев обуревала одна мысль: достать золото, чтобы купить тафию. Аппетиты белых росли, они требовали больше. Краснокожие мужчины потеряли способность трудиться и проводили свои дни в пьянстве; посылали женщин и детей на поиски проклятого металла, а сами бездельничали, валяясь, как кайманы в тине. Вскоре и женщины с детьми не захотели работать без выпивки. Авторитет старейшин упал, его не признавали. Драки, бурные ссоры, братоубийства уменьшали население.

Увы, страсть к тафии настолько укоренилась, что всякое различие между правдой и ложью, справедливостью и подлостью исчезло. Погибая от голода, не имея средств на водку, арамишо бросались к своим соседям, грабили их плантации, разоряли жилища. С этого времени над племенем нависло проклятие.

В бесконечных набегах таяли его ряды, а огненная вода доконала тех, кого пощадила война. Индейцев арамишо было более двух тысяч, когда они увидели белых, сегодня их остался десяток!

Мой дед был как раз тем вождем, который первым выпил стакан тафии. А я — последний из арамишо. Если такое могучее племя было уничтожено, то виновато в этом только золото. Теперь вы убедились в моей правоте, когда я говорил, что тайна желтого металла смертельна!

Золото убило моего деда, оно истребило мое племя. Благодаря вам я вырвался из лап смерти, но мне не избежать своей судьбы. Тайна золота станет роковой и для последнего арамишо!

Удрученные робинзоны молча слушали бесхитростный и правдивый рассказ, увы, столь типичный для туземного населения тропической Америки. Индейская раса, некогда сильная и гордая, в то же время добрая и гостеприимная, нынче выродилась и, наверное, скоро совсем исчезнет из-за жадности белых, обменивающих на золото алкогольную отраву.

Жак продолжил тем же глухим тоном, как бы разговаривая с самим собой:

— Десять лет тому назад остатки арамишо захотели освободиться от своего проклятия. Они покинули родину, чтобы жить рядом с белыми, но однажды мой отец решил вернуться, ему захотелось увидеть колыбель своих предков. Он увел свою семью и забрал меня у моего благодетеля. Мы возвратились в страну золота, и с этого момента больше не видели европейцев. Капля водки никогда больше не касалась наших губ. Я один вернулся в Сен-Лоран, но я не пью тафию. Другие, боясь умереть, не покидали больше золотых пещер и превратились в их стражников.

Они живут недалеко от вас, в трех днях пути; теперь арамишо вернулись к трезвости, но слишком поздно. У наших людей нет потомков.

Индеец умолк, глядя на хозяев туманным, невидящим взором. Капли пота выступили у него на лбу, зубы выбивали мелкую дробь, конечности конвульсивноnote 250 подергивались. Перенесенные лишения и страдания тяжко отразились на его здоровье. У Жака начался приступ тропической лихорадки. Его уложили в гамак. Добрый Казимир, всегда готовый прийти на помощь, устроился рядом, с трогательной преданностью заботясь о больном. Молодой индеец не мог бы оказаться в лучших руках.

Приступ с самого начала принял характер злокачественной лихорадки и был таким сильным, что несколько дней жизнь индейца висела на волоске.

Однако молодость и здоровая натура в сочетании с опекой доброго старика превозмогли болезнь. Бред прекратился, спала кровавая пелена, застилавшая глаза, юноша был спасен. Выздоровление шло нормально, Жак встал на ноги уже через две недели, такой же энергичный и крепкий, как прежде.

Робен с удовольствием приучал его к жизни и быту робинзонов, но молодой человек дал понять, что по известным ему причинам он не сможет оставаться здесь слишком долго. И в один прекрасный день гостю вручили мачете, лук и стрелы, выдали трехдневный запас продовольствия, и он ушел со слезами на глазах, рассыпаясь в самых трогательных и сердечных благодарностях.

Однако индеец пообещал вскоре вернуться. Юноша пересек участок, углубился в джунгли и, руководствуясь одним только инстинктом лесного жителя, сориентировался с такой точностью, будто в его распоряжении были самые надежные приборы. Через двадцать часов он примкнул к соплеменникам. Случилось это в тот самый день, когда Бенуа, беглые каторжники и отряд Акомбаки вышли к «золотым горам», на страже которых стояли последние арамишо.

Все семейство Жака пребывало в состоянии крайнего возбуждения. Если искатели золота и не подозревали о присутствии индейцев, то бедные охранники, не ведая о намерениях пришельцев, уже два дня ждали их появления.

Неужели их труды пойдут насмарку? Добровольное многолетнее заточение окажется напрасным? Тайна золота будет вторично похищена?

Жак вздрогнул, узнав о приближении белых, сопровождаемых индейцами. Предчувствие подсказывало: это те самые мерзавцы, которые недавно его мучили. Кто другой, кроме подобных пройдох, мог отыскать столь отдаленное местечко, затерянное в бесконечных лесных пространствах? Как он жалел сейчас о своей неосторожности, об этом злосчастном раскрытии тайны, приобщить к которой хотел одного лишь своего благодетеля…

Индеец погрузился в задумчивость и отвечал рассеянно и неохотно на расспросы тестя. Последний был настоящим великаном, с огромными ручищами и широченными плечами, глядевший снисходительно с высоты своего роста. Отличался он редкостной для индейцев силой. И что удивительно, волосы его казались белее снега, они ниспадали прямыми и длинными прядями на плечи, на лоб, оттеняя кирпичную красноту резко вырубленного, с грубыми чертами, очень сурового на вид лица.

Тесть был на целую голову выше всех прочих членов маленькой общины, здоровье которых восстановилось на свежем воздухе и в условиях полной трезвости. Арамишо снова обрели гордый вид, свойственный их предкам в ту пору, когда те были хозяевами больших рек. Сейчас племя насчитывало не более десятка человек, включая вновь прибывшего, его жену, юную Алему, родителей ее и тетку, сестру отца.

Старый гигант Панаолин, чье имя до сих пор еще помнят прибрежные жители в верховьях Марони, с подозрением поглядывал на молодого человека.

— Сын мой, — замедленным тоном сказал он, — ты все еще витаешь в стране белых. Ты еще не вернулся оттуда.

— Мой отец говорит правду, я хотел повидать того, кто меня вырастил. И был у него…

— Невзирая на мой запрет!

Жак потупился и тихо ответил:

— Признательность — это добродетель краснокожих людей.

— Добродетель краснокожего заключается в исполнении приказов своего отца.

— Разве белый человек не является также моим отцом?

— Тогда нужно было оставаться возле него, а не брать в жены жемчужину арамишо. Язык моего сына раздвоенный, как у хитрой змеи. Если у него два отца, то, может быть, у него и две жены? Хочет ли он быть здесь господином краснокожей женщины или там — рабом белой?

Алема подошла и с беспокойством смотрела на своего юного мужа.

— Пусть ответит мой сын!

— Мой отец хорошо знает, что Алеме принадлежит вся моя любовь!

— Не унижается ли сын Панаолина до лжи?

— Сын Панаолина никогда не лжет! — с гордым вызовом ответил Жак. — Но пусть мой отец услышит голос свободного человека!

— Свободный человек! — саркастически повторил грозный старец. — Нет, мой сын не свободен. Он — раб белого человека, а тот — раб белой женщины. У индейцев не может быть господина. Он сам господин своей женщины. Если жена краснокожего хочет есть рыбу, аймару или кумару, мужчина говорит: «Спусти лодку на воду. Садись…» Она берет весло, гребет, мужчина бросает приманку, рыба подплывает, он пускает в нее стрелу, потом говорит: «Поджарь ее». Когда рыба поджарена, мужчина ест. Когда он утолил голод, женщина приступает к еде.

Если она хочет мяса, муж говорит: «Идем!» И она идет с ним в лес. Мужчина свистит, животное прибегает и падает, сраженное стрелой. Глава семьи говорит женщине: «Возьми его. Разжигай очаг». Когда дичь готова и мужчина насытился, начинает есть жена.

А белый человек, — продолжил Панаолин с неописуемым презрением, — идет на охоту один, стреляет, приносит дичь, отдает ее жарить, а в это время женщина остается в хижине. Когда пища готова, он позволяет жене есть первой. Теперь тебе ясно, что белый — это раб женщины! А ты — раб белого!

Тонкость примитивной диалектики смутила юного индейца. Он пробормотал сконфуженно:

— Если мой отец требует… Я больше не вернусь к белым.

— Слишком поздно! Если мой сын повинуется приказам отца, то не потому ли, что белые уже здесь?

Жак вздрогнул и ничего не ответил.

Три женщины и шестеро мужчин, наблюдавшие эту сцену, выразили свое настроение гневными криками.

— Спокойно, дети мои! — продолжал старец. — Нам угрожает опасность. Покинем наши хижины, заберем еду и укроемся в пещере. Лучше мы погибнем в бою, чем потеряем свою свободу.

С большой быстротой завершив все приготовления, маленький отряд проник в темное убежище, самые дальние уголки которого были хорошо знакомы. Вождь вошел последним и без особых усилий привалил за собой огромный камень, который и двое мужчин едва ли сдвинули бы с места, закрепил его неподвижно с помощью деревянной колоды, упиравшейся в боковые пазы, а потом зажег факел.

Коптящий огонек вдруг вызвал яркое сияние. Своды, стены, сама почва заблистала со всех сторон. Свет струился золотыми потоками, и малейшие выступы скалы отражали желтые лучи, с которыми смешивались там и сям пляшущие красновато-кровавые отблески пламени. Молчаливые индейцы с непроницаемо суровыми лицами вслед за вождем зажгли такие же факелы. Тогда вся пещера вспыхнула ослепительным фейерверком. Ее мощные колонны, высокие своды, казалось, были отлиты из массивного золота. Как будто огромный раскаленный шар металла внезапно отвердел, вырвавшись из кипящей плавильни природы.

Мужчины и женщины, безразличные к этому феерическому зрелищуnote 251, медленно брели, утопая иногда по щиколотку в мелкой, сухой, рыхлой пыли, которая тянулась им вслед, покрывая ноги светло-золотистым налетом, сквозь который на коже виднелись пурпурные рисунки, нанесенные краской руку.

Вождь подал знак. Все остановились в том месте, где свод возвышался в форме купола, и прикрепили факелы на выступах скалы. Издалека доносились приглушенные звуки подземного потока, который, казалось, уходил в почву самого грота. Там и сям капельки сбегали вдоль стен, оживляя их добавочным блеском, и монотонно падали на землю.

— Здесь находится последнее убежище арамишо, — торжественно провозгласил Панаолин. — Пусть же никогда корыстолюбивые белые люди не переступят этого порога! Пусть погибнут враги моего племени, если они осквернят его своим появлением! И пусть также погибнет предатель, который выдаст тайну нашего уединения! Пусть отсохнет моя рука, пусть другая сгниет и отвалится, если я нарушу когда-нибудь эту клятву! Я произношу ее первым!

Один за другим присутствующие повторили эти слова приподнятым, торжественным тоном. Жак поклялся последним, голос его вибрировал, выдавая сильное волнение, а быть может, и укоры совести.

— А теперь, — завершил старейшина, — пусть мои дети возрадуются!

Приготовления к веселью выглядели странно. Пока женщины торопились сделать напиток вику, мужчины раскрыли свои котомки и вытащили каждый по маленькому кувшинчику, тщательно закупоренному рыбьим пузырем. Там содержался жир носухи. Они обмазались с ног до головы, затем, внезапно охваченные яростным исступлением, кинулись плашмя на землю, покатились с безумными криками в волнах золотистой пыли, корчились в конвульсиях и за несколько минут совершенно исчезли в желтом облаке.

Когда пыль улеглась, семеро мужчин походили на золотые статуи, на оживших божков сказочного подземелья.

Сосуды, наполненные вику, уже поджидали их, симметрично расставленные и ласкающие взор, — истинная радость для пьющих! Жак собирался, как и прочие, осушить одну из тыквенных бутылок, когда его жена, красавица Алема, подошла с сияющими глазами, с нежной улыбкой и протянула ему древесный кубок.

— Пускай друг моего сердца выпьет бокал, наполненный его возлюбленной!

Восхищенный молодой человек залпом проглотил пьянящее зелье.

Танцы и крики возобновились с новым усердием, ожесточенным, полубезумным. Индейцы пили много, но без излишеств, ведь это был напиток их предков! Они всей душой отдавались удовольствию, однако инстинктивно избегали полного опьянения.

Только Жак, хотя и немного выпивший, потерял свою выдержку. С необычайной словоохотливостью он пустился сбивчиво пересказывать то, что накипело у него на душе. После нескольких бессвязных фраз речь его обрела большую стройность. Он поведал, не утаивая ни одной подробности, о своем путешествии в Сен-Лоран, о признании, сделанном доктору В. и начальнику тюрьмы, о том, как похитили его беглые каторжники, как измывались над ним, высказал догадку о цели их экспедиции и, наконец, описал свое освобождение и знакомство с гвианскими робинзонами.

Исповедь была исчерпывающе полной, говорил он с решимостью, болью и откровенностью, вызванными, вполне возможно, одним из тех напитков, секретом приготовления которых владеют некоторые индейцы.

Его соплеменники, бесстрастные, словно изваяния, выслушали эту речь, не шевельнув бровью, без всякого видимого волнения.

Опустошенный, задыхающийся Жак с пересохшим ртом, еще бормоча какие-то отрывистые слова хриплым голосом, едва выдавил из себя: «Пить!» — настолько мучила его жажда.

Панаолин спокойно сказал:

— Хорошо. Пусть моя дочь даст выпить своему мужу.

Алема улыбнулась из полумрака, принесла полный кубок и протянула его юноше, не расплескав ни капли. Рука ее была тверда, пронзительный взгляд как будто хотел заглянуть в самую глубину души.

Жак опорожнил кубок с жадностью и уселся на землю, совершенно отупевший, с погасшим взором, ничего не видя и не слыша.

Старый вождь подал знак. Его люди взяли плетеные корзины, пагара, и отправились в глубину галерей, едва освещенных мерцающими отблесками факелов. Вскоре они вновь собрались на перекрестке с нагруженными до предела корзинами и вышли из пещеры, предварительно сдвинув камень. Индейцы проделали еще несколько рейсов, как бы не замечая присутствия Алемы, державшей на коленях голову уснувшего, а может быть, смертельно пьяного мужа.

Вот они вошли в последний раз, неся пустые пагара. Панаолин замыкал шествие. Он вытащил из какого-то подобия ниши двуствольное ружье, в котором доктор В. признал бы свой подарок, сделанный Жаку во время одного из предыдущих его посещений. Вождь убедился, что ружье заряжено. А в это время его соплеменники вооружались луками, стрелами, ножами.

Старик объявил:

— Сокровища арамишо в безопасности. Тайна золота под надежной охраной! Можете приходить!

Факелы сразу погасили, и таинственная пещера погрузилась во мрак.

Вопрос Бенуа об охотнике, заряжавшем ружье золотыми пулями, остался без ответа. Акомбаку и его людей не волновало, из чего сделана пулька, найденная в теле тапира. Перед ними возвышалась гора мяса — вот что привлекало все внимание краснокожих, вот над чем неустанно работали их челюсти и желудки. Вся ночь и наступивший день были сплошь заняты этим трудом, которому присутствие мертвого колдуна придавало особый священнодейственный характер. Похоронные почести, если представится случай, могут воздаваться и в жидкой, и в плотной форме, исходя из обстоятельств. Главное — изобилие общей массы поглощаемого.

На памяти индейцев еще не было такого щедрого, сытного празднества. И на него не жалели времени; необъятные пищеварительные возможности эмерийонов нашли себе полное применение.

Наконец кувшины вылакали досуха, а скелет тапира сиял белизной, будто его очистили муравьи-маниоки. Как застоявшийся конь, который в нетерпении грызет свои удила, Бенуа дожидался заветной минуты. Он решительно возглавил колонну и двинулся к пещере, чей темный зев приоткрылся на юго-западном склоне первого холма.

Индейцы как будто смягчились и подобрели. Акомбаку почти не волновал исход затеянного предприятия, некоторые стороны которого он находил опасными. В конце концов покойного щедро оплакали. Его кончина, хотя и внезапная, не была преждевременной. Ведь он такой старый! И к тому же у него есть преемник. А носить за собой останки очень обременительно… Так ли уж необходимо разыскивать и наказывать, не давая себе передышки, виновника трагедии, уже как-то восполненной, отступившей в прошлое?..

Иначе думал бывший надзиратель, пылавший гневом. Он угрожал перепуганному вождю новыми несчастиями. Не очень полагаясь на свое «войско», Бенуа торопился поднять его боевой дух привычными средствами с помощью тафии.

Колебания прекратились, жажда мести снова взыграла. Барабан из кожи кариаку ударил как гонг, и бамбуковые флейты дружно взвыли. По крутой тропинке они поднялись к пещере, авантюрист вошел туда первым, с мачете в одной руке, с факелом в другой. Краснокожие с воплями последовали за ним.

Привыкая к полумраку, они брели за Бенуа, которого душило волнение, и вскоре очутились в центральном зале, откуда разбегались узкие галереи. Тут завывания внезапно смолкли, воцарилась тревожная тишина. Страх сковал вождя и его воинов. И сам Бенуа, несмотря на свою закалку, не удержался от испуганного возгласа при виде неподвижного тела Жака, распростертого на спине с разбросанными руками, похожего на золотую статую, сброшенную с пьедестала.

— Золото! — в восторге вскричали баниты, не думая о судьбе индейца.

— Да нет же, глупцы, это всего лишь пыль. Два су за тонну, — заметил патрон.

Он быстро наклонился и приподнял тело, желая установить, теплится ли в нем еще искорка жизни. Затем поднес факел к широко раскрытым глазам. Веки даже не шевельнулись, объем зрачков не изменился, они были похожи на маленькие черные жемчужинки в коричневой оправе.

Растерянность охватила Бенуа, даже нечто, похожее на отчаяние… Но вовсе не из-за несчастной и загадочной судьбы парня. Человечность была чужда его натуре. Желание уловить последнее дыхание жизни проистекало от ненасытной жадности. Одной рукой, подведенной Жаку под затылок, он удерживал на весу негнущееся тело, которое опиралось на пятки, образуя угол в 25 — 30 градусов.

— Он умер, — глухо сказал шеф. — Определенно мертв!

И, даже не пытаясь разгадать причину смерти, сцепление обстоятельств, приведшее индейца в пещеру, Бенуа добавил:

— Странный костюм. Ну вот парень вырядился в золото, как божок… Далеко же он забрел! Да и мы тоже… — и выпустил тело, которое упало с глухим звуком.

Беглые каторжники пораженно взирали на искрящуюся пещеру, столь неожиданно превращенную в склеп. Подземный храм золота, объект их давних вожделений, мертвый человек, казавшийся сброшенным с трона божеством — наполняли их страхом и трепетом. Не менее потрясенные индейцы, на подгибающихся от пьянства ногах, хранили молчание. Голосу авантюриста вторило гулкое эхо.

— Этот мерзавец сыграл с нами свою последнюю шутку, — говорил, как всегда злобно, бывший надзиратель. — Мертвый краснокожий стоит не больше, чем живой беглец, и еще меньше, чем собака на четырех лапах… Но хватит нам заниматься этим печным горшком. Мы на месте назначения, наша задача — найти хранилище…

— Раскупорим его без проблем… — развязно откликнулся Бонне, чья ловкость «медвежатника» пользовалась широкой славой. — Но они наверняка запихнули свою кубышку в какую-нибудь дыру, черта с два ее найдешь…

— Мы ничего не найдем в старом чулке… — с глупым видом брякнул Тенги, грубый бретонец, убивший когда-то свою тетку подставкой для дров, чтобы украсть ее сбережения, которые она хранила в чулке в соломенном матрасе.

Столь «утонченные» шутки высоко ценились на каторге, чьи обитатели любили живописать свои «подвиги». Однако юмор на Бенуа не подействовал.

— Этот ловкач был не один. Они здесь гуляли все вместе, а потом кокнули его исподтишка. Акомбака, из какого племени этот мертвый индеец?

— Арамишо, — глухо ответил вождь.

— Ты его знаешь?

— Да.

— Кто его отец?

— Большой вождь. Он умер. Жена молодого индейца…

— А!.. Так у него есть жена…

— Да, дочь Панаолина… великого пиэй. — Акомбака понизил голос до шепота.

— Известно ли тебе, почему он покрыт этой желтой пылью?

Объятый страхом краснокожий сумел только отрицательно качнуть головой.

— Ничего не вытянешь из этих скотов, — сказал компаньонам раздосадованный Бенуа. — Будем искать сами. Одно несомненно: хотя желтая пудра ничего не значит, но золото здесь водится наверняка. Держу пари, что эти червяки-индейцы убежали, завидев нас, и предварительно убили своего, чтобы отомстить за наш приход. Матье, дай-ка еще по нескольку капель этим трусам, чтобы вернуть им сердце из пяток. Ну, мои овечки, хлебните для бодрости…

Повеселевшие от водки индейцы нетвердой походкой побрели за авантюристами, которые смело углубились в боковые ответвления пещеры.

Шум подземной реки усиливался, и четверо белых продвигались с большой осторожностью, опасаясь провалиться в какую-нибудь яму. Однако это не помешало Бенуа споткнуться обо что-то твердое и пребольно растянуться, разразившись потоком грубой брани.

— Или мне померещилось… — бурчал он, поднимаясь и отряхиваясь от пыли. Позолоченная борода преобразила его облик. — Да здесь же настоящие булыжники!

— …Булыжники… — ругнулся Бонне. — Я предпочел бы пойти на приступ баррикады из булыжников, чем шляться по таким «мостовым»… Стоп! Гляди-ка! — Голос его чудодейственно изменился и громко зазвенел. — Да гляди же ты!

И Бонне дрожащими пальцами поднял тяжелый кусок металла неправильной формы, в котором странно отражалось пламя факелов.

— Золото! На этот раз точно золото! Не правда ли, Бенуа? Скажи!

Ликование каторжников было бурным, беспредельным, безумным. Они принялись плясать и горланить. Бенуа внешне выглядел сдержанно, но переживал сильнее. Он побледнел и не отводил зачарованного взгляда от самородка.

— Да, это оно, — подтвердил проходимец дрожащим голосом. — Дай-ка рассмотреть… поближе… Черт подери! У меня от радости подкашиваются ноги, отнимается речь! Я просто глупею от возможности разбогатеть!

— А ты уверен, что…

— Да! Говорю тебе — это оно! Точно! Потянет на три килограмма и стоит тысяч десять франков…

Вопли и прыжки возобновились с удвоенной силой при объявлении такой сказочной цифры, к великому удивлению краснокожих, не понимавших причин веселья.

— У меня радость вызывает жажду, — сказал Тенги, запыхавшись и отдуваясь, — я, пожалуй, опрокину бокальчик…

— Нет! — твердо возразил Бенуа. — Выпьешь позже. И мы с тобой. А сейчас надо искать. Кончил дело — гуляй смело! Брось желтого красавчика в мешок, и продолжим разведку.

— Слушаю, шеф! Ты прав. Некогда пить! Да и когда я напиваюсь, то теряю голову… И нас могут обокрасть.

Такое проявление доверия весьма польстило главарю, и он с новым усердием принялся тщательно осматривать землю, на которой углядел вскоре легкие отпечатки босых ног.

— Ага! Ага!.. Становится теплее! Держу след…

Бывший охранник резко наклонился, подобрал какую-то вещицу и протянул ее Тенги.

— Прихвати и этого желтенького малыша, чтобы не нарушать традицию…

То был самородок граммов на сто, мнимый кассир упрятал и его в полотняную сумку.

— Кажется, размениваемся на пустяки…

— Предпочитаю что-нибудь покрупнее…

— Не важно, мы даром времени не теряем…

— Слушай, еще один…

— Да это просто дорожка мальчика с пальчик…

— Черт возьми!

— Что случилось?

— Кубышка?

— Сейф нотариуса!

— Старый чулок моей тетушки!

— Да заткнитесь, куча подонков, или я вас смешаю с г…! Птичка-то улетела! Тайник пустой!

Тройной вопль ярости и разочарования потряс своды пещеры и перекрыл шум подземной реки.

Сомнений не оставалось. Яму средних размеров, устланную сухими банановыми листьями, специально вырыли в грунте у подножия последнего столба, на уровне реки, чьи бурлящие воды искрились между скал в неверном свете факелов. Яма была пустой. Наличие золотых крупинок размером с пшеничное зерно, затерявшихся между листьев, говорило о том, с какой поспешностью освобождали тайник.

— Ограблены! Нас обокрали! — вопили разъяренные бандиты.

— Нет, невозможно! Этот тайник не единственный! Должны быть другие.

— Ищем! Повсюду! Во всех закоулках!

— Да! Только так! Краснокожие нам помогут…

Хотя и неохотно, Акомбака и его люди согласились. Возбужденные томительной надеждой отыскать сокровище, о размерах которого говорил оброненный самородок, грабители больше четырех часов осматривали все уголки пещеры, исследовали каждый дюйм поверхности, зондировали почву возле столбов — и все напрасно! Труды пропали даром.

Их жестокое разочарование проявилось неодинаково, отчасти комично. Грубый мужлан Тенги рыдал, как ребенок. И вполне искренне. У Бонне, существа холодного, с лицом и движениями рептилии, казалось, поехала крыша. В приступе гнева он изрыгал какие-то нечленораздельные ругательства. Ничтожный Матье, пассивный инструмент в руках сообщников, неспособный к решительным действиям, повторял все время с идиотским видом: «Это им так не пройдет! О нет! Это им так не пройдет!»

Что касается Бенуа, то его багровое лицо, налитые бешенством глаза и вздутые на шее вены могли напугать кого угодно. И все же он сохранял видимое спокойствие, делая над собой огромное усилие, чтобы выглядеть хладнокровным и не дать прорваться своей обычной грубости.

— Тихо! — прикрикнул бывший надзиратель зычным голосом. — Прекратите галдеж! Нас обокрали, ну да! Так что же? Думаете, скорее найдем клад, если будете верещать, как красные обезьяны? Святый Боже! Я старая ищейка, мы выйдем отсюда, найдем след негодяев, пустимся в погоню… За два дня их поймаем, вот увидите… А пока нужно перекусить, без этого сил не наберешься. Доставайте еду! Время дорого.

Бандиты разложили продукты на земле и вместе с индейцами приступили к трапезе. Настроение шефа заметно улучшилось. Поистине этот человек, обладал неисчерпаемыми ресурсами!

— Абсолютно ничего не потеряно! Акомбака и его парни останутся еще с нами. Надо, чтобы они избавились от скелета колдуна! Я постараюсь им вдолбить, что его следует захоронить здесь. Этот дядюшка становится чересчур обременителен. Ну, а с нашим краснокожим разделаться проще. Мы отправим его в прогулку по реке. Не годится, чтобы он отравлял пещеру, у меня есть на нее виды.

— Какие виды? — поинтересовался Бонне, слегка успокоенный, но все еще лишенный аппетита.

— Очень просто. Мы горячимся, как дети. Вспомните-ка хорошенько, о чем краснокожий говорил доктору и начальнику. Там не было речи о готовом сокровище, уже найденном. Он рассказывал о том месте, где гора содержит много золота. Разве не упоминал он о молотке?

— Это верно, — подтвердил Тенги.

— Ну вот! Мы наткнулись на то, чего и не думали найти, ведь легенда о сокровищах арамишо не вызывала доверия, а вот сейчас мы знаем, что это правда. К сожалению, мы прибыли слишком поздно. Тем более досадно, что тайник, судя по размерам, вмещал килограммов сто пятьдесят золотишка, не меньше! Но птички снялись с гнезд, и тот увесистый самородок, подобранный нами, наверняка был потерян во время бегства. Все происшедшее склоняет к мысли: нашего пленника принесли в жертву, полагая, что он раскрыл тайну сокровища, когда на самом деле он говорил о золотоносных жилах, которые надо эксплуатировать.

— Точно! Так оно и есть!

— Это бессмысленное убийство для нас не имеет значения. Самым главным было добраться сюда! Так вот, знаете ли вы, из чего состоит скала, образующая эту пещеру?

— Нет… Из чего?

— Это золотоносный кварц, самый богатый, какой только есть в Гвиане!

— Да ты что! Ну, тогда и вправду ничего не потеряно!

— Только богатства, заключенные в этом кварце, для нас в данный момент так же бесполезны, как и собственный участок на Луне! Чтобы все это раздолбить, нужны пестовые молотыnote 252, коперы…note 253 Нужны паровые двигатели, много рабочих рук, провиант и еще куча вещей…

— Тогда для чего ты это рассказываешь? — снова расстроились каторжники, низвергнутые с высоты вспыхнувших было надежд.

— А вот: присутствие кварца указывает на близость рыхлых земель, которые легко поддаются обработке. Они содержат золото в виде зерен или песка. Нам нужно сделать только одно, если не найдем арамишо, а это вполне вероятно, — заняться обработкой этих земель, превратиться в честных золотодобытчиков… Такое ремесло не требует ни сложной техники, ни большого ума.

— А что оно может дать?

— Обычный старатель зарабатывает сто пятьдесят — двести франков в день. Но поскольку перед нами особо богатые земли, то эту сумму надо учетверить, как минимум…

— Так не будем терять времени! У тебя и самом деле котелок варит…

— Мы подкрепились, больше здесь делать нечего, надо давать тягу. Ты прав: каждая минута дорога.

Разговор подельщики вели на повышенных тонах, чтобы перекрыть шум потока, чьи волны неутомимо бились о свое каменное ложе.

Внезапно Бенуа поразило, что слова его зазвучали с неожиданной звонкостью. Индейцы и трое белых тоже обратили внимание на это странное обстоятельство.

Громкое ворчание воды постепенно затихало, тишина становилась все более угрожающей, непроницаемо глухой.

— Что там еще? — забеспокоился шеф, хватаясь за факел, готовый вот-вот погаснуть.

Он быстро двинулся в глубину пещеры и вдруг застыл как вкопанный, потрясенный зрелищем опустевшего русла. Речки больше не было. Подземные пороги не шумели. Обнажившиеся скалы странно поблескивали, распространяя характерный запах сырости, свойственный погребам или только что осушенным водоемам.

Бенуа ринулся назад, от страха у него шевелились волосы.

Спутники ожидали с тревогой.

— Скорее уходим отсюда! Я не могу понять, что происходит! Наверное, нам грозит опасность! Река исчезла, это плохой признак. Немедленно собирайтесь, нельзя терять ни минуты!

Паника охватила маленький отряд. Но предаваться отчаянию было некогда. Все молниеносно вскочили на ноги.

— К выходу!

Перепуганный злодей двинулся во главе колонны, скорым шагом проделав путь, каким недавно проникли в пещеру, но не увидел впереди ни малейшего просвета. Вместо этого он налетел в темноте головой на огромную скалу, перегородившую дорогу. Холодная дрожь пробежала у него по телу.

— Мы погибли, — пробормотал авантюрист, — если не отыщем выхода! Пещера завалена.