"Волчье солнышко" - читать интересную книгу автора (Бушков Александр Александрович)14Электричество во дворце было погашено согласно традиции, только три узких прожекторных луча подсвечивали окаймленные черным крепом знамена с двуглавыми орлами, некогда полученными в приданое от Византии. На площади стояли шеренгой коробчатые броневики с погашенными фарами, а позади них — тройная цепочка солдат в полной боевой выкладке. Противники Морлокова приняли все меры, казармы войск МУУ были под прицелом реактивных пакетов «Шквалов» и «Перунов», где-то на пристоличных аэродромах приготовились к рывку истребители, десантники Бонч-Мечидола взасос курили в кузовах урчащих моторами огромных грузовиков. Хрусталев, не доверявший сейчас никому и ничему, наизусть знал историю разнообразных смутных времен. Даниил не без труда миновал караулы и по темным коридорам добрался до кабинетов секретной службы. Воткнутые в бутылки свечи освещали комнату не щедро и не скупо, на стенах висели автоматы, боевой лазер впился острой треногой в широкий старинный подоконник. На столе парила над рюмками, россыпью пистолетных патронов и разодранной копченой рыбой четвертная бутыль спирта. Вокруг стола сидели Хрусталев и несколько его полковников — в расстегнутых мундирах, тихие, пришибленно как-то, задумчиво пьяные. Меланхолически бренчала в темном углу гитара, и забубенный голос выводил: Императором гоним и гоним судьбой, отправлялся на войну прапрапрадед мой… В счет, не в счет, чет-нечет, ментик — не броня… Деда меч стережет, автомат — меня… И картечь сшибла с плеч эполет бахрому… Ты перечь, не перечь, пули не поймут… — Ах, кто к нам пришел, — сказал Хрусталев. — Садись и пей. Под шелест уплывающей эпохи. Ты случайно не знаешь, как положено себя вести при смене эпох? Вот и мы тут не знаем. Всегда был император, и вдруг его нет… Совсем. Навсегда. Все понимают, что нужно как-то вести себя, говорить что-то, что-то делать… Что? — Плохо еще, что оно выглядит так обыденно, — сказал из темного угла полковник. — Вот если бы какие-нибудь небесные знамения, откровения в грозе и буре, пылающие облака, неземные голоса… А так — обидно и страшно, прошлого уже нет, будущего еще нет, и все остается по-прежнему, машины ездят по той же стороне, водка с той же этикеткой, закаты не тусклее и мусора при погонах… Мужики, может, нам поджечь чего-нибудь? Пусть себе полыхает… — Жечь — это печенежские пошлости, господа офицеры. Лучше уж стрелять. Генерал, можно, я из лазера — по собору? По шпилю дерну разок? Все равно тверяки нам объясняют, что это сплошной опиум… — Его знаменитость строила. — Ну и что? Лучше бы кабак построил в мавританском стиле. И девочек понапихал. — Мавританский стиль — это хорошо. Особенно в одежде. Живот видно с пупком. Мне зять рассказывал, он там военным советником. — Брысь ты, кот-баюн! — цыкнули неизвестно из какого угла. — Расплескай по стопарям да кинь мне вон тот хвост. Нет, серьезно, мужики, я не того ждал. Связно это, пожалуй, не объяснишь. Я и сам не знаю, что мне такое мерещилось — толпы в белых хитонах, исповеди на площадях, немедленные ответы на все без исключения вопросы бытия, магазины без водки, города без барахолок и хулиганов, постовые с университетскими значками, самые нежные и чистые женщины, самые высокие и светлые слова, и все такое прочее. Просто ждал чего-то грандиозного, глобального, сверкающего, блистающего и щемящего… — Глупости. Комплексы и болтовня импотентов. Ведь сколько бы мы ни талдычили, ничего мы такого не сделаем и никаких истин не откроем — нажремся и упадем под стол согласно субординации. Ни на что мы не способны, даже учения нам не создать, даже учеников не воскресить, не накормить пять тысяч тремя воблами, бабу не продрать с неподдельной нежностью, пить не бросить, бунтарей серьезных из нас не получится, знай вой на волчье солнышко, и даже выблядка вроде Морлокова мы не в состоянии ненавидеть серьезно, и гуманизм для нас — вроде зубной щетки пополам с презервативом… — Ну, возьми шпалер и спишись. — Да нет, я не к тому. Просто обидно — почему мы ничего не можем, а, ребята? Ведь ничего не можем… Кто-то врубил магнитофон, сквозь бешено пульсирующие синкопы не сразу прорвалась ностальгическая летка-енка, Хрусталев встал впереди, за ним, держа друг друга за бока, встали пять полковников, и все запрыгали в такт полузабытой песне. Гудел пол, звенели рюмки, а они, расхристанные, пьяные, скакали, выбрасывали ноги и горланили: Эх, раз! Плавки надень-ка! Как тебе не стыдно спать? Милая, ладная девчонка Енька нам обещает что-то дать… Дальше шла сплошная похабень, но в рифму и в ритм. Только шестой полковник забился в угол и, роняя слезы на гитару, не обращая ни на кого внимания, тянул: — Хмуриться не надо, Лада… Потом без всякого перехода врезал по струнам и заорал, силясь заглушить топот и уханье: Выходил приказ такой — становись, мадама, в строй! Его никто не слушал, и тогда он, озлясь, вытащил пистолет и высадил в магнитофон обойму. Танцы прекратились, все уселись за стол, отдуваясь, молча разлили, молча выпили, и кто-то вздохнул: — Купить пуделя, что ли, да научить на голове стоять… — И не кушать водку с утра… — И не сношать шлюх… — И прочитать наконец второй том полного собрания сочинений… — И забыть, что мы — это мы… — А пошло оно все к черту! Свобода! — Но почему мы ничего не можем? Кто-то сосредоточенно палил из пистолета в стену, кто-то рыдал, сметая рюмки, кто-то нащупывал лазером шпиль собора, кто-то лил спирт на голову, уверяя, что это — от тоски, кто-то уполз под стол, а второй тащил его за ноги оттуда и дико орал маралом, Хрусталев угрюмо доламывал гитару, и все вместе, и поодиночке они ничего не могли… Даниил тихонько выскользнул и отправился по знакомым коридорам, отпихивая фигуры в низко надвинутых шляпах и граненые штыки, настороженно перегораживавшие дорогу едва ли не на каждой ступеньке. На столике неярко горела одинокая свеча. Ирина, в черных брюках и черном свитере, сидела, положив голову на руки, смотрела в распахнутое окно, за которым далеко внизу были броневики, солдаты и притихший, погруженный во тьму город — без привычного ночного потока машин на улицах, без бешенства реклам и даже, как ни удивительно, без захлебывающихся ревом черных фургонов. Только там и сям мерцали окна иностранных посольств — в такие ночи дипломатам спать не полагается. — Ты садись, — сказала Ирина, не оборачиваясь. — Выпьешь чего-нибудь? — Я уже выпил. У Пашки. — Все равно. Давай. За упокой прежней беззаботной жизни. Только не нужно меня жалеть, ладно? Потому что я сейчас не чувствую себя той, которую нужно жалеть. Может быть, я и плохая. Может быть, нет. Такое чувство, будто и не было никогда отца — вечные ритуалы, расписанные по нотам и секундам церемониалы, золотые мундиры, ваше величество, ваше высочество… Не было отца. Был император. А теперь то же самое — мне. Господи, как не хочется быть живым анахронизмом… — Она уселась на ковер, подтянула колени к подбородку, крепко обхватила их. — Не хочу. Придумай что-нибудь, ты же мужчина. В конце концов, мы не в тюрьме. Возьмем деньги, возьмем самолет… Улетим на Гавайи. Пусть Наташка правит. «Милая моя девчонка, — подумал Даниил, — ну зачем? К чему разрушать такой сон, загонять его в новое русло? Снова бежать куда-то, менять налаженное, обрывать завязавшееся, и неизвестно еще, что приснится дальше… К чему?» — Давай не будем об этом, — сказал он, садясь рядом. — Давай, — неожиданно покладисто согласилась Ирина. — Обними меня. Крепче. Знаешь, говорят, во дворце привидения водятся. Правда… |
||
|