"Командировка" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Анатолий Владимирович)

19 июля. Среда (продолжение)

Портье, администратор или кто уж он там — дебелый мужчина с пышными гвардейскими усами, встретил меня в холле, угадал, хотя на мне нет нагрудного знака.

— Извините, вы ведь из тридцатого номера?

— Да.

Удовлетворенный кивок.

— Вы ведь ключ не повесили, уходя?

— Нет, я его брал с собой.

— Это нарушение гостиничного порядка. Положено вешать на доску, — он говорил мягким тоном, не укорял, а скорее знакомился. Как быстро, однако, расходятся круги в маленьком курортном городе.

А ведь это — нехороший признак. Печальный признак.

Хотя возможна и случайность. Но я много поездил и как-то не встречал столь ретивых ревнителей порядка в гостиницах.

— У меня такая привычка, — сказал я, радостно улыбаясь, — я всегда ношу ключ с собой.

— Да, но тут ведь, извините, учреждение, а не ваша личная жилплощадь.

— Больше не повторится никогда.

— Понимаете, если все наши постояльцы начнут…

— То что будет?

— Как это — что будет?

— Ну что тогда случится? Какая беда?

— Видите ли, я работаю в гостинице уже двадцать лет…

Я его не дослушал, извинился, обогнул и пошел к лестнице.

В номере принял душ, сделал кое-какие записи в блокноте, переоделся (джинсы, пестренькая рубашка), покурил у окна, бездумно любуясь солнечными кронами деревьев, и отправился на пляж. Администратор, или портье, стоял на том же месте, где я его Оставил.

— Вот, — показал я ему издали ключ и аккуратно повесил его на гвоздик. — Рады стараться!

День, как уже до меня кто-то писал, клонился к закату. Время предвечерних хлопот и отдохновения.

Я пересек игрушечную булыжную площадь, камни которой переговаривались с подошвами звуком шр-шр-шр, и углубился в парк. Высокие густые ели, дикорастущая травка (кое-где), ухоженные аккуратные дорожки, выложенные мелкой галькой, урны для мусора в готическом стиле, прямые стрелы аллей и воздух, густой от солнца и аромата хвои, как останкинское пиво, — вот куда я попал. Скамейки, на которых делали передышку отдыхающие, не торчали на виду, а заботливо укрыты под сенью елей.

Но чудеснее всего было озеро, открывшееся минут через десять ходу овальным зеркалом с матово-темной поверхностью, выпуклое, как линза. Озеро стояло тихо, спокойно, величаво — брошенный с неба сувенир, — стройные ели, как веера, нагоняли, покачиваясь, серебристый ветерок, чуть рябили темную кожу воды.

Там и сям (но не густо) лежали и сидели — на одеялах, на шезлонгах люди, некоторъге барахтались в воде, группка парней и девушек швыряла над матовой гладью яркий пляжный мяч.

Призрачная тяжелая красота этого места оказывала, видимо, мистическое воздействие: не было слышно обычного для пляжа визга, крика, азартных возгласов ныряльщиков, громкой музыки. Дивная замедленность, чарующая незавершенность, присущая высшим проявлениям искусства, ощущалась даже в поведении детей. Кстати, детей почему-то было мало: я увидел двух мальчиков, один из них с суровым выражением лица топил другого в воде у самого берега — он был покрупнее и с каждым разом засовывал приятеля все глубже, — да пяток совсем уж пузырей с упоением возводили вечный замок на песке.

Да, в этот город стоило приезжать в командировку. Есть такие чудные места на свете, которые, едва увидев, уже жалеешь оставить, как есть и такие, куда подъезжая, уже чувствуешь разочарование, и железная пружина тянет тебя сзади за штаны. Мне большей частью попадались последние.

Бросив на песок одежду и полотенце, стараясь ни на кого не глядеть, я быстренько спустился к воде, и она приняла меня прохладным податливым телом, как покорная любовница, заждавшаяся встречи. Я поплыл к центру, рассекая темное серебро бережными взмахами, погружаясь в него с ушами и с каждым мгновением чувствуя, как смывается с меня, уходит в глубину, на дно, сухая шелуха усталости, зноя и тоски.

Как много на свете обыкновенных удовольствий, доступных всякому, ради которых можно жить сто, двести, тысячу лет.

Накупавшись до мурашек, одеревенев и истомившись по тверди, я выбрался на берег, покачиваясь, добрел до своего полотенца, лег на спину и закрыл глаза.

Я предчувствовал, кого сейчас увижу. И она тут же явилась.

«Да, Наталья, — сказал я ей. — Именно так. Я лежу на песке, счастливый первобытным счастьем, умытый как ангел, а ты бродишь среди адовой Москвы и не знаешь, куда себя деть. Это естественно, потому что я добродетелен и чист в помыслах, а ты вот возьмешь и уедешь, не спросясь, якобы к подруге».

Поговорив с Натальей, я немного поразмышлял и о деле. Размышлял сказано неточно. Я восстанавливал в памяти лица, интонации, оттенки фраз весь сегодняшний день. Фактов я никаких не собрал, да их и не могло быть во множественном числе. Факт мог быть только один, крупный и значительный, как бугор на гладкой тропе. Чтобы ему обнаружиться, еще не приспело время. Как рыбак, закинувший сеть, я должен терпеливо ждать.

Я и ждал, пока на пузо мне не шлепнулся волейбольный мяч. Неприятное, скажу вам, ощущение для полузадремавшего разомлевшего человека. За мячом приковылял загорелый мальчуган лет десяти, смело потребовал:

— Дядя, отдайте мой мяч!

— Не отдам, — сказал я. — Умру, а не отдам. Из принципа не отдам, раз ты меня так напугал во сне.

— А вы разве спали?

— Представь себе. Я видел прекрасный сон, и вдруг — на тебе! — мяч в живот. Заикой можно остаться. Ты случайно не диверсант?

— Вот мои папа и мама, — мальчик в раетеряннооти повел плечами. Неподалеку загорала молодая семейная пара, когда я пришел, их тут не было. Мужчина приветливо помахал мне рукой, крикнул:

— Простите нашего оболтуса.

Мальчуган поддернул плавки. Я катнул ему мяч.

Он ступив на него пяткой и не уходил.

— Дяденька, а что это у вас за шрам?

— Это, любознательный юноша, след сабельного удара.

— Не считайте меня придурком, — мальчик презрительно скривился. — Я сначала подумал, это аппендицит, но тогда бы было справа. А у вас слева.

— Шурик! — окликнул мальчугана отец. — Иди сюда немедленно!

Шурик даже бровью не повел.

— Мне тоже хотели делать какую-то операцию, — продолжал он стройно развивать свою мысль. — Но я наотрез отказался. Каждое лишнее вмешательство в организм опасно. А хирургам, им только и давай резать. Знаете почему?

— Почему?

— Им сдельно платят с операций. Чем больше операций, тем они богаче живут. И вас они, наверное, обманули. Можно было лечиться таблетками, а они разрезали.

— Я им поддался, — с горьким сожалением подтвердил я. — На их уговоры и лживые обещания клюнул.

— Чего же они обещали? — заинтересовался мальчик не на шутку.

— Здоровье, видишь ли.

— Ну и как?

— Обманули. Подло обманули.

Мальчик, выражая искреннее сочувствие, присел рядышком на песок, открыл было рот, но возникший за спиной отец положил ему руку на плечо.

— Ты что, не слышал, тебя зовут? — спросил, дружески мне улыбаясь. Видный мужчина, лет тридцати трех, со скульптурным телом и нежной белесой бородкой.

— Не ругайте его, — попросил я. — У вас очень умный мальчик. Он мне на многое открыл глаза.

— Трепать языком он мастер, — согласился мужчина, — только дай волю заговорит любого до родимчика.

Шурик обиженно вскинул голову:

— Папа!

— Что — папа? Тебя зовут, а ты как глухой. Неприлично приставать к незнакомому человеку. Извинись и пойдем… Вы откуда приехали, товарищ, не из Москвы случайно?

— Из Москвы.

— Земляки! — воскликнул мужчина с внезапным воодушевлением. — Слышь, Зина (жене), тут из Москвы товарищ!

Зина восторженно захлопала в ладоши. Эмоциональная какая семейка.

— Здесь, пожалуй, полпляжа москвичей, — холодновато урезонил я земляка. Я не искал знакомств. Он не обратил внимания на мою холодность, представился: — Юрий Кирсанов.

Через пять минут я как-то ненавязчиво был перемещен ближе к пледу и обласкан вниманием Зины Кирсановой, женщины, про которую в тридцать лет можно было точно сказать, какой она будет в восемьдесят — такой же добродушной, румяной пышкой; а еще через десять минут мы с азартом резались вчетвером в подкидного дурака. Попутно Юрий с увлечением рассказывал про свою жизнь.

Я верил каждому его слову, верил, что он настоящий топковый работник и у него масса рацпредложений, и понимал, клокочет он несколько легкомысленно оттого, что не привык отдыхать, не умеет отдыхать, бездельничать не умеет, как не умеют отдыхать многие истинные работники, мастера и первопроходцы.

Не научились, времени не было. Пустопорожнее затянувшееся лежание на брюхе трепало нервы начальнику смены Юре Кирсанову, и он рад был любой разрядке.

Я не понимав только, почему я должен перекидываться с ним в подкидного дурака. Тем не менее мы в паре с Шуриком легко выиграли четыре партии подряд, отчего доблестный пионер впал в триумфальный шок.

Расстались мы добрыми друзьями, на той стадии, когда еще не меняются адресами, но догадываются, что непременно придется.

В девятом часу я спустился ужинать в ресторан.

До этого ватялся в номере, читал газеты и изредка блудливо поглядывал на белый чешский телефон. Но все-таки удержался, не заказал Москву. А если удержался в первый вечер, то удержусь и дальше.

Я уже не избегал разговора с Натальей, не боялся, что левая рука онемеет.

«Ну-с, — обратился я к ней, изучая меню, — что мы выберем такое вкусненькое и не слишком дорогое?

Что ты предпочитаешь, минтая, рыбу или мясо? Вот, смотри — филе под грибным соусом, и всего-го стоит рубть шестьдесят. Ах, Наташа, — форель! Смотри, форель по-осетински. Любопытно Значит, где-то неподалеку водится форель Не думаешь же ты, и го ее привозят из Осетии. Это с лишком накладно, милая. А пить что ты будешь? Сухое грузинское — по-бутыли, а?

Купим бутылку и располовиним. Вот, пожалуйста, саперави. Укрепляет сосуды, любовь моя… Я бы еще попробовад вон того останкинского пива в маленьких пузырьках, но боюсь, получится ерш. Ты так не думаешь, нет? Скажу тебе прямо, Натали, твоя склонность к противоречиям меня порой бесит. Ты ведь даже когда соглашаешься, с этой своей фальшивой угодливостью, то по глазам видно, что несогласна и готова все сделать наоборот. Разве не так? Хорош бы я был, если бы ты все делала по-своему. Да пожалуйста, делай. Но предупреждай! Существуют санитарные нормы поведения, любовь моя, ты должна о них знать, у тебя же диплом врача. Пусть липовый, но диплом».

— Две бутылки пива, — сказал я подошедшему официанту, — салат из помидоров и лангет. Будьте добры!

— Салата нет и лангета нет, — ответил официант, расплываясь в лунатической улыбке.

— На нет и суда нет. Тогда вот порцию форели.

— Форели давно нет. Это так она обозначена, неизвестно зачем.

Повеяло столичным обхождением, я внимательнее всмотрелся в официанта. Нет, этот добродушный толстячок не станет нервничать и обвинять меня в неуважении к его труду. Нипочем не станет. Доброе лунатическое лицо с легкой дымкой сожаления о бездумно прожитых годах.

— А что есть, посоветуйте.

— Всего много. Возьмите биточки. Или еще лучше — куриную котлету. Фирменная… Можно на заказ сделать рагу из куриных почек…

— Рагу не надо. Биточки, пиво. И кофе.

К девяти часам, когда я по-прежнему сидел за чистой скатертью, ресторан заполнился до отказа, зашумел, задымил. Ко мне за столик подсели две барышнипенсионерки, в меню не заглянули, а сразу интимно зашушукались о ценах на абрикосы и таком прочем.

Па эстрадное возвышение, откашливаясь и поплевывая в саксофон, выползло музыкальное трио. Через некоторое время к ним прибавился пианист — человек во фраке, и тут же грянуло в уши бравурное вступление.

Стало веселей ждать.

От скуки у меня зачесался бок, но я не хотел смущать бабушек нетактичным движением, наоборот, обратился к ним с вежливым вопросом:

— Скажите, вы местные?

— Да.

— А вот в вашем ресторане не бывало случая, чтобы официант принял заказ, а потом пропал без вести, как на фронте?

Бабушки ласково поглядели на меня, потом друг на друга. Одна сказала:

— Не волнуйтесь. Михаил Алексеевич самый лучший тутошний официант. Обходительный, не пьяница.

А что его долго нет, так у нас все медленно двигается.

На отдыхе люди, и от жары разморенные.

Несколько пар танцевало между столиками, и среди них Петя Шутов с красивой высокой девицей.

В моем списке он числится под порядковым номером два. Книголюб. Я его заметил минут тридцать назад, когда он только вошел, и понял, что рабочий день сегодня затянется, потому, собственно, и спешил поужинать и выпить глоточек. Я был голоден, а какая работа на пустой желудок. Когда Шутов входил, я как раз беседовал с расторопным Михаилом Алексеевичем.

С Петей Шутовым пировали двое его друзей, один из них мне очень не нравился, потому что безотрывно пялился на наш стол и мог напугать бабушек своей квадратной физией и чернильным синяком во всю щеку.

Рождает же господь хари для устрашения рода людского, прямо срывайся с места и беги за милицией.

Хотя очень часто, я знаю, за такой вот корявой бандитской мордой прячется кроткая голубиная душа, Поэтическая, как хризантема.

— Михаил Алексеевич, — обратился я к официанту, подавшему на стол вазочку с хлебом, — нельзя ли чутьчуть поторопиться?

Официант от удивления икнул и с видимым усилием согнал с лица улыбку блаженства.

— А вам что же, спешно?

— Очень. Боюсь не успеть.

— Тогда я мигом, не сомневайтесь, — и ушел, в скорбном недоумении разводя руками.

Одна бабушка мне сообщила:

— Вы не сомневайтесь, он верно говорит. Это родственник Клавки, работящий человек. У него любая работа прям горит в руках. Давешний год новый дом себе справил, считай, один трудился. Раньше он на заводе управлялся, слесарил, и оттуда грамоту жене принес. Его везде уважают. Жена его, конечно, другое дело… Это уж никто не скажет, что хорошая.

Старушки опять ласково запереглядывались, и по морщинистым добрым их лицам пробежала печальная тень. От одной к другой. Как платками поменялись.

— А вы между собой тоже родственники?

Обе заохали смущенно:

— Никакие не родственники. Соседки. Дома рядом. Прожили соседками и в землю рядышком ляжем.

Мне уж давно местечко присмотрено. Только сперва я, Ксюша, а потом уж и ты.

— Нет уж, Акуля, сперва я, а ты меня догоняй.

Тихий, доверительный разговор, любо-дорого послушать. Михаил Алексеевич принес закуски: мне пиво, а старушкам — графинчик рубинового вина, хотя они ничего не заказывали.

— Горячее подавать? — спросил у меня официант.

— Подавайте с богом.

Старушки оживились, разлили в рюмочки по наперстку, поклонились мне одновременно, выпили и утерлись ладошками, сухими, как зола. Какая прелесть! С места бы не встал. Я тоже выпил пива и зажевал черным хлебушком.

Петя Шутов танцевал третий танец все с той же девицей и на меня не смотрел, зато она поглядывала.

Да и я поглядывал. Красивая девушка — ноги, грудь, томное запрокинутое лицо, волосы пышной короной — все при ней, и к Пете жмется, обвивает его ивой плакучей.

Тем временем одна из старушек развязала узелок, который она прятала неизвестно где, разложила на столе помидоры — каждая помидорина с голову ребенка — вяленую рыбу, крупные темно-синие сливы, сочащиеся желтым светом три груши.

— Кушай и ты, солдатик, — сказала мне. — Все свое, не купленное. Угощайся!

Я не стал манерничать. Старушки вторично разговелись. Я отведал их угощения, и они посчитали возможным начать расспросы.

— Ты откуда же будешь, сынок?

— Из Москвы. Из самой первопрестольной.

— Ое-ей! Да, к нам многие из Москвы ездют, у нас тут хорошо, видал небось. А где же супруга твоя?

Дома осталась?

— Дома. За хозяйством приглядывает.

— Это верно, уж вот как верно. Нельзя хозяйство оставлять без присмотру. Мало ли озорников. А у тебя, что ли, дом большой?

— Не дом, квартира. Нет, небольшая, но обстановка богатая: два ковра, телевизор цветной, библиотека, ну и по мелочи есть кое-что. Жалко, если упрут.

— А то нет. Еще как жалко. В том годе у Архиповны воры козу увели, так ведь, считай, из самой проруби бабу вытащили, топиться хотела. Так уж убивалась сердечная, так горевала. Коза-то уж старая, без молока, кожа да кости. Все равно жалко. А тут — ковры. Еще бы!.. А жену-то хорошую взял, без обмана?

— Ничего. Незлая.

— Вот — самое первое дело, чтобы незлая. Это ведь от злой жены не то что в прорубь — на небеса подымешься. У Михаила Алексеевича злая жена, ох, злая. Так он, страдалец, теперь на два дома стал жить, другую себе кралю завел, парикмахершу из ателье, Любку. И та не лучше. Только и счастья, зад на лошади не объедешь.

От лихой, невзначай вырвавшейся шутки обе закраснелись, враз потупились, но стрельнули-таки в меня шалой косинкой — как я? Оценил ли?

Не успел я ни биточков дождаться, ни с бабушками договорить — тяжелая рука опустилась сзади на плечо.

— А, никак москвич? Здравствуй еще разок. Видишь, держу я слово. Встретились случайно.

Движением плеча я скинул руку, обернулся.

— Бог мой! Шутов? — обрадовался я. — Который книжки любит читать? Здравствуй! Рад!

Щека его нервически дернулась.

— Коли рад, прошу к нам за столик. Не побрезгай!

Вон, где ребята сидят. Прошу!

— Извините, — сказал я бабушкам, — старый приятель объявился. Знаменитый книгочей.

На столе, к которому мне подставили пятый стул, было богато уставлено: водка, вино, мясное ассорти на большом блюде, икра красная и черная в хрустальных вазочках, фрукты.

— Чего вылупился? — ухмыльнулся Шутов. — Рабочий класс ужинает. Денег не жалеем. Наливай, Митрий, гостю.

Тот, с бандитской рожей, схватил графин с водкой, как спичечный коробок. Ручища — лопата, и на ней, на тыльной стороне, татуировка: «Митя. 1945 г.»

— Рабочий класс? — переспросил я, вглядываясь с интересом в Митрия лицо. — Это, значит, тебе в цеху фингал поставили? Болванка, видно, отскочила? Похоже, похоже…

— Говорил? — Шутов весело крякнул. — Говорил вам, любопытный. До всего доходит. Такой дотошный, хоть убей. Из Москвы прибыл с тайным заданием.

Большой человек!

Митрий плеснул мне в фужер до краев, маленькими глазками пробуравил в моем лбу дырку величиной с грецкий орех.

— Угощайтесь, гражданин, — голос прошелестел, как знойный ветерок. — Мы москвичей уважаем, всегда им честь оказываем. А которые любопытные — нам тоже скрывать нечего. Фингалом интересуетесь? Это дело житейское. Сегодня он у меня, завтра у тебя.

Какой кому фарт пойдет.

Двое других парней солидарно потянулись за рюмками. Один, в очках и с бугристыми залысинами, глаза у него с трудом разлеплялись, был поразительно похож на актера Валентина Никулина, худосочный, болезненный лик, по виду — ему бы вместо водки принять валерьянки стакана три подряд; а второй — так себе, пустыня Сахара, сколько ни смотри, не за что глазу зацепиться. Дрожит только весь от вина, мышонок алкогольный в сереньком пиджаке.

Мы все выпили и пожевали кто что, и нежданнонегаданно охватила меня звенящая радость бытия. Так отлично стало жить, честное слово. Именно в этот момент.

— Шутов, — сказал я, — разреши мне твою девушку пригласить на танец?

— Приглашай! — кивнул он, глянул на меня со странным, тревожным вопросом, то ли просто жалея, то ли пытаясь что-то мне внушить без слов, но важное, очень важное.

Его девушка сидела через два столика, возле эстрады, с другими двумя девушками. Женский коллективчик Я думал, она со мной не пойдет, но она гибкая, длинноногая — легко качнулась мне в руки.

— Вы из Москвы, я знаю, — быстро, шепотом, опаляя запахом кислого вина, заговорила она. — Вы не верьте ничему. Петя очень хороший человек. И он не пьяница. Грозит, бравирует, но это несерьезно. У него красивая, светлая душа, он сам мухи не обидит. Никогда! У него жена — пусть. Я его очень люблю. Редкий, редкий человек. Мне тридцать лет, я южанка, бывала везде, курортная жизнь, музыка, — а он не такой, нет. У него душа лепестками пахнет. Я знаю, что говорю, вы поверьте. И не бойтесь его, он вам ничего не сделает. Никогда. Я была сломанная, а он меня склеил. Он меня из кусочков собрал. Какое вам до него дело? Вы москвич, уедете, зачем? Не тревожьте его. Я вижу, он встревожен, взбудоражен, и ресторан этот. Мы не собирались идти в ресторан, увольте. Тут все друг друга знают. Донесут жене. Мне ничего не надо. Лично мне — ничего. Я не хочу, чтобы его тревожили… Вы слышите?

— Слышу, — сказал я. — Вам не надо больше пить.

Она отстранилась, руками уперлась мне в грудь — вблизи видно было, что ей тридцать лет.

— Кто вы? Зачем приехали?

— Если бы я знал, — ответил я. — Иду туда — не знаю куда, а ищу то — не знаю что.

— У вас злые глаза. Вы злой человек?

— Возможно.

Она склонила голову, точеные из темной кости плечи поникли — она танцевала так, точно мы были вдвоем в ее собственной комнате. Для того чтобы танцевать так в ресторане, действительно, нужен опыт.

Заслушалась музыку, синие веки приспустила и забыла про Петю, про меня — замурлыкала что-то вполголоса…

…Я вернулся к столу Шутова, а там все рюмки полнехоньки.

— Ну как? — спросил Митрий. — Хороша?

— Не разглядел. Близко стояли.

— Умен, — бросил вдруг тот, который похож на актера Никулина. — Ты его опасайся, Петька. Умен, в дамки лезет.

Петр Шутов отрешенно глядел куда-то на окно, чего-то там высматривал в смолистой мгле.

_ Петя, — обратился я к нему, намазывая икру толсто на хлеб, — скажи, Петя, тебя кто сюда послал ко мне? Капитанов?

Шутов нехотя оторвался от окна, подарил мне бешеную усмешку, затянулся дымом:

— На рожон все-таки прешь! Стоит ли? Капитанова не трогай. Он человек высокого полета, тебе о нем и говорить нечего. Ты ведь сам-то кто? Пешка.

— Я — инженер.

— Нет, — Петя хмурился каким-то своим тайным мыслям, а со мной беседовал попутно. — Ты не инженер и никто. Ищейка ты — вот кто. И на лбу у тебя написано: «Ищейка».

— Я не ищейка, я правдоискатель.

— Он — правдоискатель, — с сарказмом подтвердил Митрий. — Что-то их нынче много развелось на нашу голову, Петя. Мы вкалываем, а они вокруг нас правду ищут. И ведь тоже, приметь, зарплату получают за это. Побольше нашей.

— Ну вот что, — сказал Шутов, — давай, докушивай водку и мотай к своим старушкам. Хватит, потолковали.

— Дело не в старушках, Петя. Там у меня биточки заказаны.

— Ступай, жри свои биточки. Или еще будут вопросы?

То, что застряло во мне, не рассасывалось.

— А что ты так забеспокоился, Петя Шутов? — спросил я. — Если все чисто, то чего суетиться? Вон и девушку свою напугал, которая у тебя помимо жены.

Напилась, бедная, со страху. И меня пугаешь. С чего бы это?

— Все?

— Как это «все»?

— Пойдем! — Он тяжело встал, трезвый, жилистый, руки в узлах — рабочие руки! За ним Митрий, а уж за ними и я. Двое пьяненьких остались на месте.

Конечно, не четвером же им со мной управляться, двоих за глаза хватит.

Минуя старушек, я положил на стол три рубля.

Они посмотрели с жалостью, все ведь понимали курортные очевидцы.

— Михаилу Алексеевичу поклон, — сказал я. — Спасибо за компанию.

— Вы разве не вернетесь?

— Может, вернусь, а может, и нет. Как судьба сложится.

Они хотели меня-предупредить, спасти, потянулись ко мне блеклыми взглядами, сухонькими старушечьими грудками, да поостереглись, осели. Графинчик перед ними был почти пуст.

Вышли мы на пустынный пригорочек неподалеку от гостиницы. Слева — парк, справа — фонари, сверху — вечность.

— Что же ты никак не угомонишься, пес паршивый? — кисло спросил механик Петр Шутов. — Что же ты все за душу цепляешь?! Что вы все-то ко мне лезете, топчетесь? Сколько вас таких? Свиньи вы поганые! Оставишь ты меня в покое или нет?

Тоска была в его голосе непомерная, и страсть, и сила, и истерика. Изнемог парень.

— Это тебя, Петя, нечистая совесть мутит, — грустно заметил я. — Ты ведь, Петя, обманщик и слюнтяй…

От первого удара в челюсть я как-то уклонился, но второй настиг мент, опрокинул. Сладко, колко расстелилась под спину трава. Перевернувшись через голову, я вскочил. Митрий хотел внести свою лепту в экзекуцию, заерзал сутулым горбом. «Отойди!» — свирепо рявкнул на него Шутов. Он махал кулаками точно, умело, со свистом. Подминали, гнули меня белые молнии.

Ох, больно!

Один раз я сбил его подножкой. Митрий прыгнул на меня сзади, заломил руки. «Уйди, гад», — в исступлении ткнул его Петя кулаком мимо моего уха, и сразу клещи раскрылись. Три раза я падал и трижды успевал вскочить. В груди хрипело. Шутова ни разу я больше не подкосил. Да и как можно. Бронетранспортер пер на меня на атакующей скорости. Земля колебалась. Фонари прыгали до звезд. В последний раз покатился я, как мяч, под кусты и понял, что встать не сумею. Дыхания не хватило, шланг горла заклинило. Я придавил локти к почкам, лицо — в грудь, и стал ждать… Отдышался, резко завалился на бок.

Их не было, ушли. Ногами не били. Спасибо, братки, за милосердие!

Кое-как доковылял я до своего номера. Разделся в ванной, рассмотрел себя в зеркало — лица нет, грязь и кровь. Принял душ, обмылся, замазал синяки и царапины йодом из своей аптечки. Голый посидел у открытого окна, покурил. Ничего. Небо-как Натальино верблюжье одеяло.

Две таблетки седуксена, стакан воды, подушка, ночь.

Приснись, Талочка, приснись!