"Клятва на мече" - читать интересную книгу автора (Буянов Николай)Глава 3 ПРИДВОРНЫЕЖенщину звали Фасинг. Это очень красивое имя: матушка, наверное, долго и с пристрастием расспрашивала астрологов и прорицателей, выбирая имя для будущей дочери. А то, что будет именно дочь, она знала задолго до ее рождения. Фасинг означает «Хрустальный ручей Фа». Или, если вспомнить другое толкование, Фа-Сингх-Дре, «Демон Ночной Воды». Самой Фасинг нравились оба эти толкования. …Она совершенно не помнила, как выбралась из-под снега. Помнила лишь, что там, под снегом, было тепло и уютно, гораздо теплее, чем снаружи, где завывал ветер. Жрец – человек, которого она почитала как учителя, рассказывал, что однажды сам испытал подобное, когда замерзал на перевале. Да, это было то же самое ощущение: тепло и безграничный покой. И – абсолютное нежелание предпринимать хоть что-то для своего спасения. Однако она дралась: яростный, нерассуждающий, кошачий инстинкт жизни сделал свое дело. Не помня себя, она упрямо ворочалась в ледяной могиле, царапала ногтями спрессованный снег над головой, била в него окоченевшими ногами и остановилась, только когда почувствовала глоток свежего воздуха. Она выбралась на поверхность. Знаменитый караван Шаньяза Удачливого исчез, погребенный лавиной. Нечего было и думать отыскать здесь живых: громадный белый язык, спустившись со склона, разметал людей, вьючных лошадей и быков по обширной низине, что простиралась внизу, и теперь эта низина была усеяна обрывками одежды, телами и обломками повозок. Проваливаясь по пояс и умирая от холода и усталости, Фасинг пробиралась меж трупов и кричала, кричала, пока не сорвала голос. Потом, отчаявшись, выбралась наверх, где местами под снегом угадывалась прежняя тропа, и побрела, оскальзываясь, падая и борясь с желанием больше не подниматься. Странно было, что она не замерзла. И не сошла с ума. Каким-то чудом ей удалось поймать лошадь без седока, миновать ночные патрули и добраться сюда. Собрав последние силы, Фасинг слезла с седла, поднялась на крыльцо и стукнула кулаком в дверь, прежде чем упасть. Отворили мгновенно, будто ждали. Быстрые молчаливые (а может, немые) служанки в восемь рук подхватили ее, внесли в дом, заботливо и ласково освободили от одежды и положили в роскошную ванну с обжигающе горячей водой. Аромат благовоний проник в ноздри, Фасинг обмякла, блаженствуя, глаза ее закрылись сами собой, и она незаметно погрузилась в забытье. А главное – страх перед хозяином этого дома вдруг отступил – правда, не исчез совсем, а лишь сделал шаг назад, потихоньку насмехаясь над женщиной: смотри, мол, я здесь, рядом, я тебя не забыл… Она злилась на свой страх – и все равно боялась («Да что я, в самом деле! Ведь не бил же он меня, в конце концов, даже голоса ни разу не повысил!»). И восхищалась, и готова была пресмыкаться, ползать на животе, валяться в грязи… Если бы только он приказал – она бы убила любого, не рассуждая. И умерла бы сама, прикажи он ей умереть. А ведь вполне возможно, подумала вдруг Фасинг с оттенком непонятного удовольствия, что сегодня он действительно прикажет. Ибо она – впервые – не выполнила своей задачи. Шаньяз Удачливый лежит под лавиной, а человек, находившийся в караване, не добрался до места назначения… Она принадлежала к тайному клану с того самого мига, как впервые переступила порог того неприметного дома, где находилась сейчас. Шаньяз Удачливый выполнял в этом клане роль связного и перевозчика – в его караване могли перемещаться с места на место, не вызывая подозрений, нужные грузы и люди, которых клан посылал для выполнения секретных миссий. Фасинг долго не догадывалась об этом – дядя оберегал ее от ненужных знаний. Он боготворил племянницу и ни в чем не отказывал ей. Он мог себе это позволить. Однажды в Сиккиме Фасинг увидела во дворе дома роскошную повозку, запряженную четверкой белых лошадей. Повозка, судя по всему, принадлежала богатому вельможе и была очень красива. Но она ничего не стоила по сравнению с лошадьми. Они были прекрасны, эти лошади. Сказочно, почти неправдоподобно. Почти непристойно. Фасинг долго стояла перед ними, онемевшая от восторга, зачарованная их длинными гривами, в которые были вплетены яркие оранжевые ленты, грациозно изогнутыми шеями, длинными ногами и аккуратными шариками мускулов, перекатывающимися под бархатной кожей. Из дома вышел вельможа в сопровождении слуг. Она робко спросила у него, сколько стоят его кони. Вельможа рассмеялся и ответил: «Много, милая девочка. Тебе ведь известно, что белые лошади приносят удачу. Я очень дорожу ими». Все еще посмеиваясь, он забрался на сиденье, один из слуг взял в руки вожжи – и повозка укатила со двора. А Фасинг осталась стоять на месте. Она не видела своего дядю, который потихоньку наблюдал за ней из окна дома, спрятавшись за занавеску. Вечером Фасинг была необычайно тиха и задумчива. Шаньяз, казалось, не замечал ее настроения. Он поужинал, пожелал племяннице спокойной ночи и, одевшись, куда-то ушел. А на следующее утро… На следующее утро Фасинг поднялась с постели и выглянула в окно. И первой ее мыслью было: «Я все еще сплю. Сплю и вижу сон». Белые лошади – вся четверка – стояли перед крыльцом, пофыркивая и нервно перебирая копытами. Слуги держали их под уздцы, а Шаньяз прохаживался по двору, ожидая, когда племянница спустится вниз. Оказалось, он нашел того вельможу и купил его лошадей, не торгуясь. Таков он был, Шаньяз Удачливый, богатый купец из Базго. Нельзя сказать, что он сорил деньгами направо и налево – скорее его можно было назвать прижимистым, но для любимой племянницы он не жалел ничего. Для него она всегда оставалась милым и немного капризным ребенком. Наверное, он и не заметил, как ребенок превратился в женщину. И наверное, не единожды пожалел, что взял ее с собой в тот дом в пригороде Лхассы… Дом, судя по обстановке, принадлежал купцу средней руки – пожалуй, до Шаньяза Удачливого тому купцу было далеко. В этом доме было меньше комнат, меньше слуг (однако все они были вышколены ничуть не хуже, чем у дяди, и это девушке понравилось), не такая роскошная посуда и ковры на стенах. Зато было приятное вино, искусная игра на флейте и большой сад с беседкой. Беседкой Фасинг была особенно очарована: оттуда очень удобно было наблюдать за дядей и хозяином дома, высоким худощавым мужчиной с острой бородкой. Дядя и хозяин о чем-то беседовали, прогуливаясь по дорожке сада. Дорожка пролегала далековато от беседки, и Фасинг, как ни напрягалась, не сумела расслышать разговор. Однако девушка была наблюдательна. И имела острое зрение. Поэтому позже, когда Шаньяз распрощался с хозяином и сел в коляску, Фасинг неожиданно спросила: – Дядя, кто этот господин? Тот посмотрел на племянницу с некоторым удивлением: – Но я ведь говорил тебе: он местный торговец. Мы собираемся заключить с ним сделку… Она погрозила ему пальчиком: – Не пытайся меня обмануть. Он совсем не похож на торговца. – Вот как? – Дядя улыбнулся. – На кого же он похож? – Не знаю. – Фасинг задумчиво коснулась мизинцем нижней губы. Так она делала, когда хотела о чем-то попросить. Или обидеться. Или обмануть. – От него исходит какая-то сила. Он ведь не просто говорил с тобой, дядя – он приказывал тебе, верно? Шаньяз промолчал. Фасинг сказала: – Познакомь меня с ним. И удивилась, увидев, как дядюшкин подбородок упрямо затвердел. – Тебе это ни к чему, деточка. – Ни к чему? – Она удивленно подняла бровь. Он ласково обнял ее, но взгляд оставался отрешенным, почти холодным. – Я не могу объяснить тебе… Просто поверь, хорошо? И запомни: держись от Жреца подальше. – От кого? – не поняла она. Шаньяз не ответил. Конечно, она поверила дяде: его интонации были достаточно красноречивы. Но эта вера породила не страх, а любопытство. Любопытство, перед которым невозможно было устоять – впрочем, она и не пыталась. И когда их караван снова оказался в окрестностях столицы, Фасинг решилась. Самым сложным было ускользнуть от дяди. Тот, словно что-то предчувствуя, отдал слугам приказ не оставлять Фасинг без присмотра. Слуги выполняли распоряжение с большим рвением: нерадивых Шаньяз Удачливый не жаловал. Фасинг потребовалось почти полдня, чтобы придумать что-либо. И она придумала. …Этот мальчишка был сыном погонщика быков в караване. Парню исполнилось семнадцать, и отец его, кряжистый, приземистый, с громадными сильными ручищами, все сокрушался, глядя на тщедушного отпрыска: я-то, мол, собирался помереть спокойно, думая, что у меня есть преемник, а как такого преемника к быкам подпускать? Не сладит… Впрочем, парень выглядел тщедушным только в глазах отца – на самом деле он был просто строен и тонок в талии. Пожалуй, излишне тонок: говорят, его мать была очень изящной женщиной, в противоположность супругу. А самое главное – мальчишка был до обморока влюблен в Фасинг. Безнадежно, безответно и безоглядно: она не раз и не два ловила на себе его взгляды из-под взмокших от желания ресниц. Бывало, Фасинг отправляла его с каким-нибудь пустяковым поручением, и тот бросался исполнять его с такой прытью, что девушке становилось смешно. В тот день он особенно часто попадался ей на глаза. И в конце концов она раздраженно спросила: – Ну что тебе? Мальчишка будто налетел на стену. – Простите, всемилостивая госпожа… Не желает ли госпожа фруктов? Или воды, или вина? Вам стоит только приказать… – Иди, не путайся под ногами, – бросила она с досадой. И вдруг остановилась. – Хотя подожди. Пойдем-ка со мной… Она нетерпеливо втолкнула его в свою комнату и плотно задернула за собой полог. – Раздевайся. – Что? – растерянно переспросил мальчишка. – Ты плохо слышишь? Я велела тебе раздеться! Он возился долго – Фасинг несколько раз замирала, когда в коридоре раздавались шаги. Однако – хвала Будде – беспокоить ее никто не решался: видно, среди слуг пронесся слушок, что молодая госпожа уединилась в своих покоях с сыном погонщика. Что ж, госпоже простительны некоторые капризы… Фасинг придирчиво осмотрела фигуру мальчишки: пожалуй, сойдет. Ни секунды не колеблясь, сбросила платье и протянула ему, коротко приказав: – Одевайся. Мальчишка будто не слышал. Он не отрываясь и не дыша смотрел на нее. Щеки его нестерпимо заалели, и капелька пота скатилась с верхней губы. – Не стой истуканом, – прикрикнула Фасинг. – Верхнее можешь не надевать. Ложись в постель и отвернись к стене, чтобы твоего лица не было видно. Если кто-нибудь окликнет, отвечай тонким голосом, что у тебя болит голова. Все понял? Он сглотнул слюну и кивнул. Фасинг живо натянула штаны, длинную рубашку и подпоясалась кушаком. Осторожно выглянула из комнаты: никого. Сегодня ей сопутствовала удача. – Не угодно ли будет госпоже сказать, куда она… – проблеял мальчишка. – Не угодно, – отрезала она. – Но… Что же будет, если обман раскроется? Она улыбнулась уголками губ: – Что будет? Тебя накажут, только и всего, – и выскользнула из дома. Фасинг помнила путь в мельчайших подробностях, хотя проезжала по нему лишь однажды, в дядиной коляске. Она помнила каждую выбоину на дороге, каждый поворот – их было ровно одиннадцать, этих поворотов. Она не задумываясь миновала базарную площадь, притихшую ближе к вечеру, лавку старьевщика, улицу оружейников, где стучали молотки и остро пахло раскаленным железом, и постоялый двор, который, говорят, сгорел два года назад от удара молнии, но был заново отстроен. Она помнила дорогу так, будто ходила по ней всю жизнь. Или будто кто-то уверенно вел ее за руку. Прошло не более получаса, как она оказалась перед тем самым домом, где она была в прошлый раз. Перед теми самыми воротами, которые ничем не отличались от множества других ворот в домах по соседству. Я сосчитаю до десяти, сказала она себе, и постучу. Нет, лучше до ста. Или до пятисот. Ей становилось попеременно то жарко, то холодно. Множество раз она поднимала руку, стараясь заглушить внутренний голос, нашептывающий в ухо: глупость. Это глупость. Даже если тебе отворят – что с того? Как ты объяснишь, зачем пришла, нарушив все мыслимые приличия? Да и вряд ли ты увидишь хозяина – скорее дверь откроет служанка: «Господин занят, просил не беспокоить». Да, именно так: Она уже собиралась уйти, когда дверь отворилась. Фасинг в ужасе подняла глаза – и увидела хозяина. Он окинул ее внимательным взглядом, еле заметно усмехнулся и произнес: – Значит, ты не послушалась своего дядю. Что ж, проходи. Это была ее первая встреча с ламой Юнгтуном Шерабом, главной тайной секты, именовавшей себя «Обществом Шара». Тем, кого Шаньяз Удачливый назвал Жрецом. Ее приняли сразу – и это показалось ей странным. Воображение рисовало ей жутковатый обряд посвящения, включавший клятву на огне и крови – бог мой, как она боялась, что не выдержит боль в самый ответственный момент… Но нет, она заставила бы себя выдержать. Она прошла бы через все – но ничего этого не понадобилось. Жрец просто взял ее за руку, провел через анфиладу комнат (надо же, мимолетно изумилась Фасинг, а снаружи дом кажется совсем маленьким…), остановился перед дальней стеной и что-то прошептал. Стена вдруг снялась со своего места и бесшумно отъехала в сторону, открыв взору еще одно помещение. Фасинг сделала шаг вперед – и замерла. Они находились у входа в обширный зал, идеально круглый, обрамленный строгими колоннами черного камня, в просветах между которыми, на стенах, ровно, не чадя и не давая дыма, горели факелы. Посреди зала, между полом и потолком, ни на что не опираясь, висел Шар. Достигая около полутора метров в диаметре, он переливался всеми цветами радуги. И сотнями иных цветов, которым даже не было названия. Они менялись каждую секунду, сливались и разъединялись, водили хороводы, появлялись и исчезали – и когда они исчезали, становились видны белесые клочья тумана, плавающие внутри Шара, под тонкой оболочкой. Фасинг зачарованно протянула руку – и ощутила исходящее от Шара тепло. – Что это? – прошептала она. – Божество Древних, – отозвался Жрец. – Тех, кто жил в этих местах задолго до нас. Подойди поближе. Она подошла. Шар будто почувствовал это: он заколыхался, цвета на его поверхности стали ярче, и Фасинг ощутила кожей легкое покалывание – словно обнаженное тело завернули в плед из грубой шерсти. – Он живой? – Ответь сама, – сказал хозяин дома. Она несмело коснулась Шара ладонью. – По-моему, он меня узнал. – Это хорошо, – спокойно сказал Жрец. – Значит, ты пришла сюда не зря. Фасинг склонила голову набок. – А если бы этот Шар… это божество… отвернулось от меня? Что бы вы сделали? Ведь я свидетельница… Жрец чуть заметно улыбнулся: – Шар принял тебя задолго до того, как ты переступила порог моего дома. Он всегда выбирает сам. Нам остается только подчиниться. Так что – отныне ты служишь ему. – И что я должна делать? – спросила она. И услышала в ответ: – То, что он прикажет. С тех пор два чувства прочно угнездились в ее душе: восторг и страх. Великий Будда, каким диким, запредельным страхом переполнялось ее бедное сердечко всякий раз, когда она входила в эту комнату… И всякий раз (вот чудно-то!) комната выглядела по-другому. То это был мрачный круглый зал с черными колоннами, то прямоугольное помещение с окнами во всю стену, и там, за окнами, виднелся великолепный сад, благоухающий яркими цветами – Фасинг никогда в жизни не видела таких цветов… Птицы порхали с ветки на ветку и беззаботно плескалась золотистая форель в рукотворном пруду. Однако стоило отвести взгляд от окна – и комната снова преображалась: теперь это было жутковатое подземелье с неровными стенами и низким потолком, затянутым паутиной. Впрочем, Фасинг подозревала, что комната была одной и той же, просто некое колдовство забавы ради морочило ее. Хозяин дома был великим мастером на подобные проделки. Одно было неизменным в этой комнате: Шар. И человек, которого Фасинг называла Жрецом. Которого страшилась до дрожи в коленках. И которым хотела обладать до дрожи в кончиках пальцев. В тот день (она помнила его во всех подробностях: лил дождь, тяжелые капли барабанили по крыше паланкина, который она наняла, и ритмично чавкала грязь под босыми ногами носильщиков, одетых лишь в набедренные повязки) Юнгтун Шераб предстал перед ней в длинном черном балахоне, расшитым таинственными солярными знаками. Он едва взглянул на нее и тотчас отвернулся, и Фасинг пришлось довольствоваться его затылком. Надо признать, затылок был красив: гладко выбритый, созданный по всем правилам золотого сечения, он притягивал ее как магнит. И возбуждал так, что ее щеки начинали полыхать розовым цветом. Она попыталась придать лицу гордое, даже надменное выражение, но получилось плохо. Она поняла это, едва перехватив его мимолетный взгляд. Снисходительный и чуточку насмешливый. И это взбесило ее пуще всего. И притянуло. И еще неизвестно, что больше. «Сколько же ему лет, – подумала Фасинг. – Сорок? Сто? Триста?» Он только что закончил свои упражнения. Деревянные фигурки людей, стоящие полукругом вдоль стен, были в щепу иссечены страшным – в умелых руках страшнее меча – оружием: гибким прутом из зеленоватого металла, с маленькой костяной рукояткой. Фасинг тихонько подошла к манекену, который изображал воина в доспехах, с копьем и круглым щитом в руках. Сейчас копье вместе с правой рукой отсутствовали – лежали на полу. Щит был рассечен пополам страшным ударом. Лицо воина превратилось в сплошную труху. Фасинг осторожно, словно боясь причинить боль, дотронулась до фигуры и подумала: «Она хранит его тепло – тепло его оружия…» И робко спросила: – Вы можете испепелить взглядом, мой господин. Зачем вы истязаете себя военными упражнениями? Он хмыкнул в ответ: – А зачем, по-твоему, король Лангдарма, имея целое войско, каждое утро на рассвете упражняется с мечом и алебардой? Маг сделал тягучее движение и оказался рядом с женщиной, так близко, что она ощутила терпкий запах пота, исходящий от его тела. – Не жалей его. – Он кивнул на манекен. – Он был хорошим воином и умер достойно. Когда-нибудь я верну ему жизнь. И тогда… Он резко оборвал себя и заговорил вдруг совсем о другом: – Через несколько дней тебя и твоего дядю пригласят на официальный прием во дворец. Там ты будешь представлена светлейшему принцу Ти-Сонгу Децену, брату нашего правителя Лангдармы. Фасинг, до того момента усиленно старавшаяся не думать о том, что скрыто под одеждой хозяина, едва не поперхнулась от неожиданности. – Меня представят брату короля? О Будда, но я всего лишь… – Не перебивай, – ровным голосом сказал Жрец. – Ты должна будешь понравиться ему. Войти в доверие. Проникнуть в его самые сокровенные мысли. Услышать то, что он никогда не решится произнести вслух даже наедине с собой. Она была слегка озадачена. – А вы уверены, что я справлюсь? Жрец оставил ее вопрос без ответа. И чуть заметно улыбнулся – он по-прежнему стоял к женщине спиной, но она могла поклясться, что он именно улыбнулся… Эта незатейливая мысль была единственной в ее голове – остальные, сколько бы их ни было, – разлетелись, как горох, стоило Фасинг в сопровождении дядюшки Шаньяза Удачливого приблизиться к трону в сверкающем зале королевского дворца. Здесь было светло и торжественно. Полукруглый свод, теряющийся где-то в вышине, поддерживали на своих плечах 108 золотых колонн, в основаниях которых прятались могучие львы с густыми гривами и глазами-изумрудами, и ярко-оранжевые знамена со священными письменами висели вдоль стен, украшенных барельефами с изображением батальных сцен. Помня наставления Шаньяза, Фасинг старалась не вертеть головой и не выражать свое восхищение чересчур громко – бедный дядюшка, он всерьез считал ее очаровательной маленькой дикаркой… Голова ее, впрочем, и вправду слегка кружилась – от благовоний, источаемых ароматическими палочками, от шуршания роскошных шелковых одежд придворных, от протяжных звуков труб в руках десяти высших лам, одетых в длинные балахоны, и от осознания тех заоблачных вершин, куда она взлетела по прихоти хозяина маленького невзрачного дома на самой окраине Лхассы… В ее голову вдруг закралось подозрение, что и все остальное здесь происходит по его прихоти. Этот зал с золотыми колоннами, и высокий расписной свод, и драгоценная мозаика на полу, знатные вельможи и могучие стражники с алебардами и в сверкающих панцирях, широкие лестницы, поднимающиеся с террасы на террасу, башенки по углам дворца и разноцветные флаги на них. Этот высокий трон из слоновой кости с тончайшей резьбой и величественный человек в длинной мантии – лицо красивое, умное и значительное, каким оно и должно быть у правителя огромной страны… Если бы Жрец приказал ей войти в доверие не к принцу, а к королю, понравиться ему, стать одной из его приближенных, незаменимым советником, другом, наперсницей, разделить с ним ложе во дворцовой спальне – Фасинг не пришлось бы преодолевать себя. Иное дело – брат короля Ти-Сонг Децен, из-за своей худой и нескладной фигуры и чересчур бледного, прямо-таки болезненного лица вызвавший у Фасинг мысль о привидении, и еще эти глаза, горящие жутковатым огнем – словно у религиозного фанатика… Впрочем, он и есть фанатик, вспомнила она слова Жреца. В юности наследный принц был отправлен в отдаленный монастырь Шаругон, что расположен в узком гранитном ущелье Чу-На-Кха, и много лет провел среди монахов Бон-по, Черной веры. Когда-то, за два века до восхождения на трон Лангдармы, Бон вошла в ранг государственной религии. В монастырях разводились громадные костры, и при их свете черные маги совершали свои обряды, апофеозом которых служили человеческие жертвоприношения. Обычно жертву, юношу или девушку, клали на жертвенный алтарь в ту ночь, когда, по преданию, около девяти веков назад, в центральной молельне возникло волшебное свечение и послушнику Кхеан-Кхару был явлен лик Верховного Владыки Шенрапа. Владыка явился в длинном черно-оранжевом одеянии и в высокой черной шапке, с тяжелым посохом и алмазными четками в руках. Грозно взглянув на перепуганного послушника, Владыка спросил, тверда ли его вера. – Да, господин, – пролепетал тот, падая ниц. После этого Шенрап разразился длинной речью, и Кхеан-Кхару в пароксизме религиозного восторга записал на стене собственной кровью все 150 постулатов знаменитого учения, которые были ему продиктованы. Потом Владыка обнял обессилевшего от потери крови послушника и объявил, что тот выполнил свое земное предначертание – первого среди людей, кому открылся полный текст учения Бон. Сойдя с ума, послушник покончил с собой, перерезав все вены на своем теле, до которых мог добраться… И с тех пор каждый год жертва на алтаре повторяет его участь. Ти-Сонга из ночи в ночь мучил один и тот же кошмарный сон: люди в черных одеждах, без лиц, с темными провалами под капюшоном, кладут его на каменную плиту. По бокам ярко полыхают огни, и нельзя понять, что же это горит: факелы – не факелы, костры – не костры… Просто крошечные слепящие звезды, сошедшие на Землю. Высокая ступа, украшенная сверху рогами горного яка, плывет по воздуху к распятому Ти-Сонгу, и ему становится невыносимо страшно. Он знает, что сбывается древнее поверье: когда ступа, охраняющая вход в монастырь Шаругон, поднимется в воздух, небо падет на землю и зальет ее жидким огнем… А наверху, между рогов, будто на троне, восседает Лангдарма Третий, правитель огромной богатой страны, сын умершего императора Гьона-Клу-Шивы от его старшей жены. Сам Ти-Сонг родился ровно на семь дней позже, его произвела на свет вторая жена старого правителя. Вечно второй – по рождению, по положению, по способностям, по доле родительской любви… – Ты запретил человеческие жертвоприношения! – со слезами кричит Ти-Сонг, с ужасом косясь на тяжелый двуручный меч в руках монарха. Лангдарма не обращает на него внимания. Будто не слышит или не хочет слышать. И во сне Ти-Сонга прошибает холодный пот. – Мне не нужен трон. Я откажусь от всего, уйду в монастырь до конца дней… Приму учение Будды. Только оставьте мне жизнь! «Нет, – нашептывает неведомый голос. – Ты должен помнить, что тебе предначертано звездами. Ты будешь правителем, тебя наделят небывалой властью… И ты утвердишь наконец Черную веру на землях Тибета». «Я узнаю этот голос, – вдруг поражается Ти-Сонг. – Это Фасинг. Моя Фасинг, женщина, которую я боготворю». Несчетное число раз он в мечтах погружал пальцы в длинные иссиня-черные волосы, вдыхая их аромат, чувствовал жар ее плоти, когда она будто невзначай касалась его паха своим бедром и терлась, терлась, будто кошка, требующая ласки. А доведя его до белого каления, ловко отстранялась, становясь в мгновение ока холодной, как кусок льда, и насмешливо смотрела, чуть склонив голову набок. В ней все было необычно. Даже имя, данное при рождении и которое она не захотела менять. Великий Небесный Отец, стоит ему лишь подумать о ней, как плоть восстает… А монах в черном клобуке медленно поднимает меч над головой. Нет, кричит Ти-Сонг, кричит всем существом, всей кожей, глазами, вылезающими из орбит, черным провалом рта… И, даже просыпаясь в своей постели, продолжает кричать: тот мир, заполненный страшным видением, все еще не хочет отпускать его. Фасинг сидела на каменной скамье. Она была совершенно обнажена, крепкие ягодицы идеальной формы покрылись гусиной кожей от холода. – Прошу прощения, мой господин, – улыбнувшись, произнесла она, заметив, что Ти-Сонг проснулся и смотрит на нее с неприкрытым восхищением. – Ты прекрасна, – пробормотал он, выбираясь из-под покрывала. – Так говоришь, я твой господин? А если я прикажу тебе остаться? «Вот идиот», – с раздражением подумала она и заставила себя коснуться пальцами его тощей груди с выпирающими ребрами. – Это невозможно. Тот человек не будет ни с кем разговаривать, кроме меня. А без него наш план обречен. – Обречен, обречен! – Ти-Сонг скривил губы. – Кто он такой, в конце концов? Раджа, шах, наместник короля? Фасинг с трудом подавила вздох. И принялась снова (в который раз!) убеждать любовника, словно малого капризного ребенка. Ей необходима эта встреча. Человек, с которым ее свела судьба несколько лет назад, был, несомненно, выдающейся личностью и обладал громадной незримой властью благодаря тому, что стоял во главе тайной секты… Секта называлась «Общество Шара» и была скрыта в высокогорьях Северного Тибета, а где именно – знали очень и очень немногие. Ти-Сонг слушал ее историю, которую знал наизусть, и неслышно скрежетал зубами. Прошлой весной, когда Фасинг в очередной раз отправилась в путешествие с караваном своего дяди, Ти-Сонг послал за ней тайных соглядатаев – самых верных и ловких своих людей, настоящих мастеров скрытой слежки, каких больше не было во всей столице и даже, пожалуй, у самого Лангдармы. Он очень редко пользовался их услугами. Но в тот раз обойтись без них не мог, так как твердо решил разузнать, чьей поддержкой хотела заручиться его любовница. Он просто не знал, что думать. Воображение, подстегиваемое жгучей ревностью, рисовало картины одна другой нестерпимее. Глава секты виделся ему то высоким красивым мужчиной, гордым и жестким, с великолепно развитыми мышцами, в богатой золоченой одежде. Он физически ощущал огромную скрытую силу, исходящую от незнакомца, находившегося невесть где – может быть, за много дней пути, на другом конце Тибета, а может быть – совсем рядом, и все странствия Фасинг в караванах Шаньяза Удачливого (не такой уж ты удачливый, ехидно шепнул кто-то внутри, коли за всю многолетнюю службу удостоился лишь скромной должности провожатого) – лишь средство отвести глаза… А иногда внутреннему взору Ти-Сонга представлялся горбатый карлик-уродец с нелепыми обрубками вместо ручек-ножек. Хлопая громадными водянистыми глазами и пуская слюни, он ползал по белоснежному телу Фасинг, касаясь лиловым языком то ее маленьких грудей с затвердевшими сосками, то мягкого трепещущего живота, то твердого лобка – там, где курчавились жесткие волосы: кто их поймет, этих женщин, говорят, будто уродство способно притягивать сильнее, чем красота… И тогда Ти-Сонг начинал корчиться и тихо скрежетать зубами. Я доберусь до тебя, шептал он словно в припадке. Я доберусь до тебя, чего бы эти ни стоило. Почти неделю ему регулярно доставляли донесения, полученные с голубиной почтой: все в порядке, наш господин, наблюдение ведется; женщина, кажется, ни о чем не подозревает. Встречалась с тем-то и тем-то, в таких-то местах… Ничего заслуживающего внимания. А потом соглядатаи исчезли – все пятеро. Их тела нашли только через несколько месяцев, когда солнце сократило свой путь по небосклону и Мать Земли начала ткать черное покрывало, чтобы укутать им свое детище… Приехавшая через некоторое время Фасинг была по-прежнему весела и беззаботна, хотя лицо ее слегка осунулось после длительного путешествия. Ти-Сонг пытливо всматривался в ее черные блестящие глаза, но ничего не мог в них разглядеть. Либо она гениальная лицедейка, решил он, либо действительно не догадывалась, что за ней следили… И тогда его людей убил тот. Вычислил или просто учуял своим звериным чутьем. – Чтобы убить моего брата, можно нанять кого-нибудь здесь, в Лхассе. А потом, когда Лангдарма будет мертв, половина столичного гарнизона перейдет на мою сторону. А возможно, и весь гарнизон. – Это зависит от того, что вы желаете получить, мой господин, – ласково улыбнулась Фасинг, но медовый голос ее плохо сочетался с холодным бешенством в глазах. Даже зрачки вдруг сделались вертикальными, как у гремучей змеи. – Гарнизон Лхассы или власть над Тибетом? – Я тебя не понимаю. – Вы просто не желаете прислушаться. – Я глуп, по-твоему? – О нет, мой повелитель. Вы мудры… В тех делах, которые касаются управления государством. Но некоторые вещи женщины понимают тоньше. Когда ваш брат Лангдарма, придя к власти, принялся за реформацию, он нажил себе множество врагов в Лхассе и за ее пределами. На него покушались четырежды… И это знает, сука. Ти-Сонг стремительно отвернулся, испугавшись, что она заметит выражение, мелькнувшее у него в глазах. – Кто сказал тебе про покушения? Она прикинулась удивленной. – Разве это тайна? Я не знала… Впрочем, какие тайны могут быть во дворце? Ее ладонь нежно, почти чувственно, коснулась стены, покрытой великолепной росписью. Золотая клетка… – Говорят, здешние стены умеют слышать. Это правда, мой господин? И не только слышать, но читать мысли… «Змея, – подумал он. – Ядовитая змея». Он схватил женщину за обнаженные плечи. Скрюченные пальцы вцепились в нежно-белую кожу, не знавшую солнца. Если ей и было больно, то виду она не подала. – Ты хочешь, чтобы я признался тебе? – спросил Ти-Сонг. – Хорошо, будь по-твоему. Эти покушения организовал я. Я платил убийцам из своей сокровищницы. Вот так. – Он выдохнул. – Теперь об этом знают лишь двое. Ты и я. Остальные мертвы. – Прошу прощения, если разгневаю вас, мой повелитель, – тихо произнесла Фасинг. – Но вы не правы. Ваш солнцеподобный брат, король Лангдарма… Он тоже знает, кто подослал убийц. Он отшатнулся от женщины: – Нет! Неправда… Фасинг молчала, и на Ти-Сонга это подействовало сильнее любых слов. Он знал, что она права. И она знала, что он знает. Он – знал. Он, стремившийся прекратить религиозные войны на Тибете и упрочить границы для отпора кочевым племенам, рыскающим, словно стая голодных волков… Он, не желавший оглядываться на внутренних врагов, число которых все росло. Бон, бывшее еще недавно единственным учением (иноверие безжалостно искоренялось), реформировано, что вызывает открытое недовольство многих высокопоставленных лам. Их кровожадные боги требовали обильных жертвоприношений, а потому ламы призывали к войне с буддизмом, пустившим на Тибете глубокие корни. – И ты полагаешь, что твой человек справится с этой задачей? – спросил Ти-Сонг. – Я уверена в этом, мой господин. – В чем же его особенность? Фасинг задумалась. – Я рискну сказать, мой господин, что он… Не совсем человек. Хотя и в человеческом обличье. – Уж не сам ли Царь Тьмы? – хмыкнул он, с трудом скрыв охватившую его дрожь. А хоть бы и так, сказал он сам себе. Главное сейчас – устранить Лангдарму, взойти на трон, опираясь на острия мечей. А там – посмотрим. Он все всматривался в черное небо над вершинами гор. Огромный город, где жизнь не замирала с наступлением темноты, раскинулся далеко внизу, ибо королевский дворец Потала был воздвигнут на скале, окруженной тремя широкими каналами, а башня, в которой находилась резиденция Ти-Сонга, возвышалась надо всем дворцом, подобно гнезду орла. Ти-Сонг редко поднимался сюда: он не любил башни. Высота пугала его, но он надеялся с помощью этого страха заглушить другой, гораздо более сильный. Женщину должны были доставить к нему еще вечером, до захода солнца. Теперь же до него долетал едва различимый звон большого колокола: в монастыре Син-Кьен, на горе Алу, монахи-буддисты готовились к полуночным службам… |
||
|