"Ракетой на Луну" - читать интересную книгу автора (Бюргель Бруно)ГЛАВА VIIРедакция „Африканского Герольда“ переживала „большой день“. Десятиэтажное здание с блестящим гербом республики и исполинскими светящимися буквами было выстроено из белых изразцов и сверкало на солнце, как море расплавленной стали, только что вылитой из бессемеровской реторты. В этом огромном улье непрерывно шумел рой людей, входивших и выходивших, гудели мощные светопечатные машины, воздух шумел в трубах пневматической почты, стучали аппараты безпроволочной телефонии, в телефоне скрещивались голоса, сообщавшие важные известия. Сам Бенджамин Граахтен находился в Занзибаре; оттуда он еще на заре успел протелефонировать с полдюжины „впечатлений“. С этим Марабу нельзя было быть спокойным ни одной минуты! Его заместитель Собель ерошил свои волосы и носился, взад и вперед, так что только фалды мелькали. То он стоял в телефонном помещении, где длинные фонографические валики автоматически записывали беседы, впечатления“ Граахтена и речи президентов, министров и депутатов в далеком занзибарском парламенте, которые передавал громкоговорящий телефон. Затем валики по пневматической почте попадали в наборные залы где речи воскресали и превращались в печатный текст. — Речь президента — второй валик! — отметила молодая дама в начале воскового барабана, открыла ящик пневматической трубы, ведшей в наборный зал № 4, и круглый валик с шипением провалился в бездну. — Сколько всего? — спросил Собель. — Покуда двадцать три валика. — Поступил ли уже доклад Измаил Чака или, вернее, его секретаря Хамайдана? — Нет еще. — Давно бы пора! — проговорил Собель, вытер платком вспотевший лоб — и выпорхнул вон. Спустя несколько секунд он вынырнул в зале дальнофотографии. По сетке проволок пробежали четыре электрических волны, которые первоначально, в далеком месте с'емки, были светом, селеновые батареи превратили их в токи четырех напряжений, соответственно форме и яркости далеких событий и картин. Здесь эти проволоки вели к исполинской доске молочно-белого стекла, на которой горели тысячи крохотных калильных лампочек. Каждая из этих лампочек освещала крохотное белое поле, она гасла, горела слабее, сильнее, ярко-белым светом, смотря по яркости изображений и фигур, проходивших на месте с'емки в Занзибаре или в другом городе перед селеновым аппаратом. А на доске, занимавшей в темной комнате целую стену, светящиеся и темные пятнышки в точности воспроизводили ту самую картину, какую в отдалении видел мертвый глаз селенового прибора. Кино-аппарат безостановочно фотографировал белую стену. Картина за картиной возникала и отправлялась в зал иллюстраций, проводила несколько минут в светопечатном зале, а через несколько часов ее уже видела в печатном виде публика — нередко раньше, чем в месте происшествия, которое иногда находилось на другом конце материка. Собель сощурил свои близорукие глаза и уставился на белую стену. Картина была слаба и в общем темновата. Она изображала внутренность парламента и трибуну ораторов. Видна была красивая женщина, бросавшая слова в толпу с энергическими жестами. Она потрясала газетным листом, но каким именно — разглядеть нельзя было. Дальше виднелся неподвижный Корнелиус фан-Зойлен, сидевший в высоком кресле; его белоснежная голова была самым ярким пятном на картине. — Пришли, ли уже в отделение фотографий снимки от'езда президента и депутатов? — Еще полчаса тому назад. — Отлично! Вместе с портретом Хадиджи Эфрем? Хорошо удалось? — Великолепно! Она долго стояла у подножия лестницы и беседовала с одной дамой. Фотография президента также весьма удалась. Должно-быть, в Занзибаре яркое солнце: все видно отчетливо и хорошо выделяется, благодаря черным теням! — Превосходно! Видели вы и Граахтена? — Он прибыл довольно поздно с секретарем Хамайданом и отлично вырисовывался на лестнице. Он заметил аппарат и немножко повернулся, вытянув шляпу в сторону картины. Но тут Телеграфное Управление выдвинуло аппарат на с'емку внутренности парламента и больше нам снять не удалось. Он будет злиться — ведь он немножко тщеславен, вы не станете отрицать этого, Собель! Тот засмеялся, запустил всю пятерню в свои волосы и побежал дальше. Едва он успел добежать до своей комнаты и в изнеможении кинуться в кресло, как послышался голос Граахтена из Занзибара. — Собель! Со…оо…бель! Ну, в четвертый раз здравствуйте! Подумайте, Собель, какой большей день! Огромная сенсация в парламенте! Хадиджа ткнула министрам под самый нос эту статью о луне! Ну, вы знаете, о Баумгарте. Собель, дружище, „Африканский Герольд“ лучше информирован, чем правительство! Сейчас же это нужно поместить в полуденный номер. Поместили? Отлично! Слышали? Миллиард франков за удачную мысль! Это в заголовке, наверху! Мне нужно бежать. Собель, правительство просит дальнейших сведений о феноменальном немце и хочет узнать его адрес! Прощайте, Собель! Газетный мученик опять вскочил, чтобы передать последние новости одному из редакторов. Аэропланы снижались на огромной крыше „Герольда“, приходили и уходили курьеры, автомобили носились по улице, рисовальщики, поэты, репортеры, депутаты получали новейшие сведения, и опять фотографии, телефонограммы, радиограммы, доклады, впечатления, сенсации, речи — наконец, пока, не пришла последняя секунда, и все последние новости не пришлось отложить на полуденый номер! Собель, не раздеваясь, кинулся в свою кровать, выключил все аппараты и заснул сном носильщика. Его помощники последовали его примеру. Сбросив пиджаки, они поднялись в сад на крышу, легли на кушетки, курили свои папироски и проклинали провода, дрожавше над их головой в солнечном свете. Это был час их отдыха. Они лежали на солнышке и каждый грезил о своем. Но вот в огромных печатных залах застучало, застонало, загрохотало! Три миллиона экземпляров газеты предстояло выбросить в публику; внизу, в боковой улице, уже теснилась маленькая армия молодых и старых, белых и черных, ожидавших, когда элеватор автоматически начнет выбрасывать сотенные пачки газет, выливать их, как воду из крана! Толпа вихрем кидалась на улицу, на площади, в вагоны, дома, конторы, фабрики, лавки, рестораны. Аэропланы увозили груз за грузом вдаль, выбрасывали тюки газет в определенных пунктах у городов, возвращались обратно и пускались в новый путь. Электрические трамваи развозили газету в собственных грузовых вагонах „Герольда“ по всей стране до тихих озер, до девственных лесов, до пастбищ на равнине, до горных заводов. Целый океан бумаги пролился над Африкой. Пароходы позаботились о том, чтобы и другие материки не остались без главной газеты Африканского Союза Государств. Когда первый номер газеты попал на виллу Готорна, где трое мужчин опять сидели вместе в увлекательной беседе, он там произвел сенсацию. Директор узамбаранитных заводов пробежал глазами еще сырой лист. Аршинные буквы бросились ему в глаза: „Торжественное заседание Центрального Совета в Занзибаре. — Речь президента. — Привет президента Европы. — Иммиграция 20 миллионов европейцев. — Мадам Эфрем-Латур поддерживает план германского исследователя, опубликованный вчера в „Африканском Герольде“. — Экспедиция на луну. — Правительство готово обсудить эту мысль. — Картинки настроений в Занзибаре — Потопы и продолжительные снегопады в Европе“. — Друзья мои! — в радостном волнении проговорил Готорн, — эта гнусная нескромность принесла, однако, свою пользу. Подумайте, на большой сессии Центрального Совета уже занялись нашим вопросом, а пылкая депутатка Совета, Эфрем-Латур, уже ломала за вас копья, Баумгарт. Вас можно поздравить: прекрасная Хадиджа — капризная, но очень умная женщина. Послушаем-ка, что происходило вчера в Занзибаре в то время, как мы с вами обсуждали техническую сторону проблемы! Он развернул газету и прочел почти дословный отчет о замечательном заседании. Иоганнесс Баумгарт напряженно слушал его. Не странно ли, что женщина, дочь пустыни, оказалась первым человеком, публично выступившим в защиту его идеи, — и при том женщина, с которою он не был знаком и о которой ничего не знал! Оглушительный хохот Стэндертона, вызванный забавной перебранкой депутатки Совета с Арчибальдом Плэгом, вывел его из задумчивости. — Этот Плэг — уморительный малый! Он в состоянии сдержать свое слово и полететь с нами на луну! И это было бы совсем не плохо! Старый, испытанный морской волк! Он был бы хорошим рулевым, а мне — заместителем. Он в числе первых совершил вместе со мной первый дальний полет гранаты за море и оказался весьма ловок по части управления ею! Готорн положил газету. — Вот, вы можете видеть вашу покровительницу на портрете! Опасная красавица! Молода и гибка, как пантера, и бороться с ней трудно! Немец взглянул на портрет. Он ожидал увидеть пожилую степенную даму, а увидел элегантную молодую красавицу с породистыми чертами и умными горящими глазами. Знай он наперед, что эта женщина через несколько часов предстанет перед ним, это бы его смутило и встревожило. Он задумался. В этот момент правительство, наверное, уже получило в Занзибаре его телеграмму о том, что опубликование его планов в „Африканском Герольде“ состоялось по чьей-то непостижимой нескромности; он просил позволения развить лично свои взгляды. Каждую минуту могло получиться приглашение в Занзибар! И действительно, во втором часу дня, когда Баумгарт вернулся вместе с Роторном с осмотра узамбаранитных заводов, правительство напомнило о себе. Альбарнель, министр науки и техники, явился собственной персоной! Он знал уже о пребывании германского ученого от Бенджамина Граахтена, и получившаяся телеграмма дала ему удобный случай быстро поставить дело на рельсы и отпарировать упреки в медлительности и неосведомленности. Разговор продолжался довольно долго. Альбарнель просил вкратце набросать главные пункты. — Мой долг, — добавил он, — немедленно созвать экстренное заседание министров и членов Совета, в котором вы будете иметь случай обстоятельно развернуть ваши планы. Это должно состояться в ближайшие дни, пока большинство депутатов еще находятся здесь и выжидают результатов. Одновременно я приглашу специалистов, которые выскажутся по поводу вашего плана! Баумгарт в общих чертам набросал важнейшие пункты, не умолчав о том, что он уже обсудил всю проблему с двумя видными специалистами-техниками и уверен в их поддержке. — В таком случае, — ответил министр, — я прошу вас пригласить на заседание, от имени правительства, и этих, хорошо мне известных специалистов! Обо всем остальном я немедленно распоряжусь; думаю, вы не будете возражать, если я назначу заседание на 18-е июня утром — стало быть, через три дня! Решительность министра вызвала в Баумгарте чувство радости и удовлетворения. Он видел, что дело его примет благоприятный оборот. Мысль была брошена в умы влиятельных людей и масс, она заинтересовала, заставила занять ту или иную позицию! Заявления знаменитого директора Капштадтской обсерватории, правда, звучали пессимистически, но он надеялся переубедить и этого Ролинсона, который, разумеется, мог сделаться опасным противником его проекта. Прямота натуры позволяла Баумгарту просто навестить старого ученого деспота на его обсерватории, польстить ему, чтобы склонить на свою сторону. Если сила его доводов победила, нужно ждать более благоприятного момента! Теперь он чувствовал за собой силу. Десятки лет он занимался обстоятельным изучением всех связанных с его планом вопросов, взвесил все „за“ и „против“; даже самый искусный астроном не имел права принять или отвергнуть результаты его исследований одним необдуманным авторитетным словом! И он найдет себе помощника! Он его уже нашел! Мадам Эфрем-Латур чувствовала, что вопрос, который она возбудила в парламенте, может приобрести большое значение, но при известных условиях и умалить ее славу остроумного члена Центрального Совета. Ее честолюбие и энергия не позволяли ей оставить это дело втуне. В передних рядах журналистов она увидела знакомого ей главного редактора „Африканского Герольда“ и по окончании заседания дождалась его в вестибюле правительственного дворца. Марабу волновался. Его газета подала первый сигнал к борьбе умов за очень важное дело, и этого было достаточно, чтобы вызвать сияние на его несколько кислой физиономии. Старый лис был явно польщен, когда к нему приблизилась прелестная Хадиджа. Он не пожалел комплиментов, которые она, однако, встретила довольно холодно. — Скажите-ка, Граахтен, как вы узнали эту интересную новость? Получили ли вы вашу информацию непосредственно от самого ученого? — Вот уж нет, мадам! Нет, это весьма деликатная редакционная тайна, и я, к сожалению, не могу открыть ее вам! — Ага! В таком случае, наверное вы пустили в ход одну из ваших знаменитых задних дверей! — С парадного хода, мадам, поступает большей частью старый, известный хлам — этим большая газета кормиться не может! — Но вам, наверное, известен адрес этого ученого? — Совершенно случайно! Я только что дал его правительству, именно — Альбарнелю. Этот немецкий ученый в настоящее время гостит в доме директора узамбаранитных заводов в Капштадте. — Я навещу его не дальше, как завтра! — Не сделаете-ли вы мне удовольствие прокатиться на моем аэроплане? Я уезжаю через два часа — таким образом, у вас будет удобный случай и превосходный попутчик! — С удовольствием, Граахтен, но об'являю вам наперед, что вам едва ли представится случай использовать меня для газеты! Марабу самодовольно засмеялся. — Всегда что-нибудь останется, мадам! Можно вам предложить папироску? Лучших никто не курит даже в Александрии и Каире! Хадиджа Эфрем-Латур взяла своими тонкими пальчиками предложенный портсигар. Марабу поднес огоньку. В это время проходил мимо Арчибальд Плэг. — Не курите так много, мадам, это испортит вам цвет лица! Следуйте моему примеру: я только нюхаю, — и благодаря этому сохраняю свой сказочно-ясный ум! Смеясь, они вышли из парламента и в оживленной беседе зашагали втроем по широкой лестнице вниз, где огромнейший фонтан все еще продолжал разбрасывать тысячи бриллиантовых брызг. Прибыв в свой отель, депутатка потребовала соединения с Каирской обсерваторией: Абдул Бен-Хаффа был ей добрый приятель, особенно потому, что она всегда ратовала в парламенте за его Институт, когда нужно было исходатайствовать ассигновку на производство исследований. Ей очень хотелось узнать мнение выдающегося ученого о необыкновенном немце. После долгого ожидания раздался, наконец, голос Бен-Хаффы: — Мадам Эфрем? Доброе утро! Надеюсь, у вас утро хорошее? Здесь непрерывно льет уже несколько дней! Яркое солнце? Поздравляю вас! Мы осуждены на бездействие, нас солнце лишило своего милостивого сияния. Это специально мое счастье — быть на земле астрономом в эпоху оледенения! А чему я обязан удовольствием слышать ваш милый голос? Депутатка изложила свою просьбу, вкратце развила план немца и рассказала о жарких прениях в парламенте. — Что вы думаете об этом деле? Мадам Эфрем, очень трудно сейчас сказать что-нибудь! С этим связан целый ряд крайне сложных научных вопросов. Лично я никогда не сомневался, что наш небесный спутник знал когда-то жизнь, как ныне — земной шар. Я даже думаю, что в последнее время мне удалось открыть на луне следы человеческой деятельности! Окончательно это может выяснить только наше новое исполинское зеркало. Итак, вполне вероятно, что на спутнике земли удалось бы найти то, что предполагает этот ученый; но к чему это, если туда нельзя попасть? А это невозможно! По крайней мере, я не вижу возможности пересечь безвоздушное, мировое пространство, при всей незначительности расстояния земли от луны; оно ведь и в пятьдесят раз не превышает длины линии Алжир-Капштат! Вот вам первый неясный пункт в теории вашего немца. И если он не завзятый фантазер, то мне очень любопытно было бы знать, как он думает осуществить феноменальное путешествие! Я считаю его невозможным… Но мы еще услышим об этом деле; когда правительство ближе займется планом я, понятно, об этом буду знать! Мадам Эфрем-Латур поблагодарила и попрощалась. Она лично должна переговорить с немцем, чтобы определить свои дальнейшие шаги в этом вопросе! Через час улетает аэроплан газетчика. Завтра, в Капштате она увидит, как обстоит дело. Ролинсон занял на столбцах „Герольда“ отрицательную позицию. Бен-Хаффа считает невозможным, главным образом, самое путешествие… Это не особенно ободряло. Спустя час, она сидела рядом с Граахтеном в маленькой кабинке аэроплана, на широких крыльях которого светились колоссальными буквами слова: „Африканский Герольд-Капштат“. Они помчались; залитая солнцем экваториальная область ушла вниз, и через несколько часов показался африканский юг с низко нависшими облаками, извергавшими потоки дождя. Готорн комфортабельно расселся в своем кресле. Только что поужинали. Элизабет поставила на стол ликеры и курительные принадлежности. — Как приятно поболтать вечерок! Эти непрерывные ливни могут довести до отчаяния… Представляю себе, каково жителям северной Европы и Азии, обитателям северной части Америки, где вот уже неделю непрерывно идет густой снег и царят такие страшные холода, что выходить из дому невозможно! Баумгарт молча кивнул. Он смотрел в лицо притихшей Элизабет; она казалась ему воплощением тоски. Размышляя над этим, он вспомнил солнечное утро, в которое они встретились на Грин-Пойнте. Стэндертон-Квиль полулежал в удобном кресле у камина. — Если вы ничего не имеете против, мисс Готорн, — проговорил он с улыбкой, — так я закурю свою носогрейку! Я знаю, это порок, но добродетельный некурящий — скучный суб'ект. — Пыхтите себе на здоровье, Стэндертон! Мне это не мешает; вы курите трубку, папа — сигары, Баумгарт и я попыхиваем папиросками, получается смесь ароматов! — Заметили-ли вы, — проговорил вдруг Баумгарт, точно очнувшись от своей задумчивости, — что способ курения я выбор курительного прибора позволяет делать довольно правильные выводы о характере человека? Возьмем, например, наше маленькое общество. В трубке есть нечто сильное, примитивное — и только крепкий человек в состоянии долго выдерживать ее! Она требует умелого обращения, внимания к себе и некоторой техники. И мы видим, что ее предпочитают натуры вроде нашего друга Стэндертона! Сигара горит спокойно, равномерно, длительно, позволяет солидно мыслить, не беспокоит ни пеплом, ни искрами, не мешает. Разве она не подходит к характеру нашего хозяина? Папироска — нечто нервное, недолговечное; она быстро воспламеняется и быстро гаснет, она — краткое, торопливое наслаждение торопливых, беспокойных людей; не стану отрицать, что она подходит мне! — Очень верное замечание, Баумгарт! Знаете, что меня больше всего озабочивает? Вопрос, как я обойдусь без абсолютно недопустимого в гранате курения во время нашего семидесятидневного путешествия. Придется научиться жевать табак, как это делают моряки! — Еще одна причина, чтобы отказаться от всей этой страшной затеи! — проговорила Элизабет, и трудно было разобрать, шутит ли она или говорит всерьез. — Вы почему-то против этой поездки, мисс Готорн! Я с первого часа заметил это. — Разве это так удивительно, Стэндертон? Путешествие в страшную неизвестность, в область, запечатанную природой от человека целым рядом непреодолимостей, и в которую, как полагает наш гость, совершенно случайное космическое событие приоткрыло на короткое время темную дверь! Зачем человеку испытывать рок? Я не могу решиться заглянуть в будущее. Кто знает… Вошел дворецкий Браун. Он протянул карточку, Готорн поднес ее к свету электрической настольной лампы. — „Хадиджа Эфрем-Латур. Член Центрального Совета Африканских Соединенных Штатов, представительница Нильских стран в парламенте“. — Интереснейшая гостья! Вы увидите оригинальную личность. Мадам Эфрем-Латур ратовала за ваше дело в парламенте. Без сомнения, она явилась по делу, интересующему нас всех! — Попросите сюда эту даму, добрейший Браун! Элизабет зажгла люстру. Уютный полумрак сменился ослепительным светом. Депутатка вошла. Темно-синий дорожный костюм плотно облегал ее великолепную фигуру. Высокие коричневые сапожки на шнурках охватывали красивую, но довольно энергично ступавшую ножку. Блестящие, черные, как смоль, волосы прикрывала темно-синяя пилотская сетка. Готорн пошел к гостье навстречу, протянув руку. Мужчины поднялись. Элизабет осталась на заднем плане и смотрела в умное тонкое лицо известной и ей женщины, о которой много говорили. — Милости просим, мадам! Сожалею, что вам пришлось застать Капский мыс в состоянии потопа! Вероятно, поездка ваша была не из очень приятных? Мой дом в вашем распоряжении по части всего, что вам может понадобиться! Вам поможет моя дочь Элизабет… — Сердечно благодарю вас, Готорн! Я сейчас прямо из Занзибара. От Замбези непрерывный дождь! Мы летели очень низко, и все же сигнальные огни на земле были видны не с полной отчетливостью. А наш летчик заблудился, и только после обмена беспроволочными сигналами нам удалось найти путь. Недалеко от Капштата, на высоте тысячи метров, на нас чуть не налетел другой аэроплан] Короче говоря, путь был совершен с опасностью для жизни… Гостья засмеялась ясным серебристым смехом. — Не хотите ли чем нибудь подкрепиться? — Благодарю; я прибыла два часа тому назад и немножко привела себя в порядок в отеле. К сожалению, у меня мало времени, и мне пришлось посетить вас уже в этот вечер. Мой визит главным образом касается интересного гостя, находящегося в вашем доме. — Позвольте мне лично представить вам эту злобу дня! Баумгарт сделал шаг вперед и поклонился. Он cмутился, как юноша, когда женщина подошла к нему и энергично встряхнула его руку. — Как я рада, что увидела вас прежде, чем правительство проникло в тайники вашей мысли! Ваше дело стоило мне тридцати-шести часовой отчаянной мигрени. Вероятно, вы читали, что я отстаивала ваш план в парламенте, Я слышала специалистов, считающих ваше предприятие неосуществимым Я не могла успокоиться, мне нужно было увидеть вас, услышать, говорить с вами! Вашей северной холодности мой темперамент покажется немножко буйным… Простите — это у меня в крови, это мой старый недостаток! Баумгарт испытывал все большую неуверенность. Глубокая женственность этой своеобразной дамы с экзотическим прекрасным лицом смущала его. Прошла минута, пока он овладел собой. — Сударыня, я жалею, что ради меня вы предприняли эту поездку. Это я должен был после того, как вы занялись мной в парламенте, посетить вас, и несомненно сделал бы это 18-го числа, к каковому сроку меня приглашает в Занзибар правительство. Разумеется, я постараюсь рассеять все ваши сомнения! Я надеюсь, вы не уедете отсюда, не убедившись, что выступали в парламенте этой страны отнюдь не за опрометчивый план фантазера! — Баумгарт, я буду счастлива, если вам удастся это, иначе мне пришлось бы отречься в парламенте от самой себя. Я сказала вам, что один из моих грехов буйная порывистость — вот вам второй: необузданная правдивость. Сколько угодно раз я выступлю за ваши планы, когда они покажутся выполнимыми мне и специалистам; но так же страстно я буду их оспаривать в противном случае! — Мадам, я ничего другого и ожидать не мог от вашего чувства справедливости, ваш ответственный пост вменяет это вам в обязанность! — Мне можно будет завтра утром услышать ваш доклад? — Почту это за честь! — В таком случае, не буду больше нарушать ваше уединение! — Позвольте! Это ни в коем случае, сударыня! — воскликнул Готорн и расставил руки, словно хотел помешать бегству прелестной гостьи. — Вы оскорбите мою скромную хижину, если не посидите еще часок за бокалом вина! Гостья опять засмеялась своим обворожительным смехом. — Хорошо, но только при условии, что мужчины вернутся к своему табаку и позволят мне закурить папироску! На это все согласились. Заняли места у камина; а дождь все хлестал в стекла, ветер бушевал у окон. Готорн налил бокалы. Депутатка Совета болтала со Сдэндертоном, имя которого было ей хорошо известно после поездки в ледяные области севера, и высказывала весьма пессимистические взгляды насчет усиливающейся необитаемости Европы и тягот, выпадающих на долю Африканского государства. Баумгарт задумчиво слушал и со стороны поглядывал на освещенное огоньками камина прелестное лицо дщери Нила. Он не замечал, что Элизабет, нежная красота которой, красота блондинки, кроткая и тихая, бледнела в этих лучах, как спокойный лик луны бледнеет в лучах восходящего солнца, — что она поглядывает на него с тихой скорьбью. Новые мысли обуревали ее. Какой должна казаться этому человеку, который в несколько дней завладел, не подозревая этого, ее нетронутым сердцем эта женщина блестящего ума и красоты, полная энергии, отдавшаяся плану, от которого слабая, робкая Элизабет с ужасом отвращалась, который она уничтожила бы, если бы имела власть! И в самом деле, тут была разница. Она любила человека, дерзнувшего на неслыханное — а та нет! Но не сказались ли и здесь слабость и ничтожество? Вот этакая Хадиджа Эфрем-Латур подошла бы к этому человеку и сказала: „Я люблю тебя! Я хочу тебя! Ты должен меня осчастливить! Откажись от своего плана! Не сам ли ты сказал, что все в этом мире совершается по вечным, великим законам? Зачем же ты, именно ты, которого я люблю, один из всех этих миллионов людей должен посягнуть на механизм, чьи колеса сами движутся вечным движением? Твой план может удаться, но он полон величайших опасностей, которые могут лишить меня моей жизни и счастья, а тебя — твоих, и, всего вероятней, лишат! Тобой руководит не суетное тщеславие, любовь к людям толкает тебя к твоей необычайной затее; а все эти люди, эти массы, ожидающие страшного зрелища, неслыханной сенсации, — они не любят тебя так, как я. Человеку дана только одна жизнь, которая быстро проходит; проживем же ее вместе!“. И не женская ли нерешительность мешает ей сказать то, что сказала бы та? Придет, пожалуй, день, в который эта дочь знойного юга заговорит напрямик с этим человеком, столь непохожим своими ощущениями, своей личностью, своей душою на всех мужчин этой страны! Человеком почти детской застенчивости, почти девической робости в делах, касающихся чувства! И может быть, настал уже день, и эта прекрасная, умная женщина быстрой решимостью сердца покорила тихого мужчину с отдаленного севера, — а она с пустыми руками уйдет во мрак, в одиночество своей девичьей каморки? И все же, безошибочное чутье говорило ей, что редко когда два человека так мало подходят друг к другу, как эта женщина и этот мужчина. Украдкой разглядывая обоих, она напряженно думала. Гостья, между тем, внимательно слушала Баумгарта. Этот человек смотрел на вещи с какой то совершенно новой точки зрения. Мысли его были для нее непривычны, и она вынуждена была признаться себе, что они неожиданно открыли перед ней перспективы, которые могли оказаться ей очень полезными на ее посту. — Великолепно! Я чувствую в ваших словах истину, было бы очень желательно, чтобы этот подход к мировой и человеческой истории вы изложили в особом сочинении. — Это уже сделано, — вставил Готорн. — Третий том великого сочинения нашего друга трактует эту тему до мелочей! — И вы дадите мне возможность познакомиться с этим сочинением, Баумгарт? — В любой момент оно будет в вашем распоряжении, мадам! — Без лести нашему другу, — заговорил Стэндертон, постучав своей трубкой о доску камина, — у него особая манера мыслить, смотреть в корень вещей, которая нам в общем чужда. Вы завтра убедитесь, мадам, что его соображения о поездке, техническую выполнимость которой и мы должны были признать после серьезного исследования, вполне правильны! Мы, Готорн и я, берем этот проект под свою защиту на заседании Большого Совета 18 июня. — Стало-быть, вы туда приглашены? — Самолично Альбарнелем! — В таком случае, я не прочь совершить вместе с вами полет в Занзибар! — Если только вы решаетесь довериться гранате в качестве первой женщины, поборовшей страх перед стальной пчелой! — Так как вы собираетесь в этом самом чудовище лететь на луну, а я буду ратовать за это, то мне ничего не остается, как вверить свою жизнь вашему умелому руководству! — Браво, мадам! И будьте, уверены, что мы вас высадим в Багамойо целой и невредимой. Что сталось бы со странами Нила, если бы их представительница погибла? — Насмешник вы, Готорн! Хадиджа Эфрем-Латур не всегда бывает в парламенте приятным партнером потомков голландцев и англичан! И нам, в наших Соединенных Штатах, где у всех одинаковые права и обязанности, приходится иногда кое с чем бороться! — Ради всего святого, мадам! Придерживайтесь вашего Плэга и пощадите нас! — Как видите, Баумгарт, я пользуюсь репутацией некоторого рода политической Ксантиппы! Тысячелетий политической деятельности женщин оказалось недостало, чтобы уничтожить предрассудки в мозгу мужчины! Он не может отделаться от чувства, что женщина — низшее существо, и оскорбляется, когда половина человечества желает принимать в важных государственных решениях такое же участие, как и другая половина, носящая усы и бороду! На этом именно и основано вечное прекословие моего превосходного друга Арчибальда Плэга; он славный человек и учтивейший кавалер, когда мы встречаемся вне парламента! Знаете ли, Готорн: в один прекрасный день я выйду замуж за этого старого тюленя и таким образом укрощу своего противника по парламенту! Она опять засмеялась веселым беззаботным смехом, обнаружив два ряда восхитительных жемчужных зубов. — Не делайте этого, мадам! Дебаты в Занзибарском дворце много потеряют в своей прелести, когда прекратятся эти стычки, а несравненный Плэг умрет от меланхолии, утратив свою обворожительную противницу. Придется ли ему в завидном качестве вашего супруга вести с вами домашние словесные турниры — в этом позволительно усомниться. — Позволительно усомниться и в том, — промолвила прелестная Хадиджа и, весело подмигнув, посмотрела на старика, — комплимент это или маленькая шпилька… — О, мадам! Как вы могли подумать… — Ладно, я привыкла к борьбе, а соль шутки освежает сердце — так гласит старинная поговорка моей родины! — Политическая деятельность женщины, — вставил Баумгарт, — и на мой взгляд не оправдала ожиданий, возлагавшихся на нее лучшими из нас! Женщина не принесла с собою нового духа — именно, специфически женского начала, а скорей сама прикрылась оборонительным панцырем, заимствовав его у мужчины. Мы ожидали от женщины, что она внесет нежность, любовь, материнское понимание страданий человека! — Если вы заглянете в учебник истории, то убедитесь, что ничего подобного не произошло, что, наоборот, женщина стала нетерпеливее, самовластнее, жестче мужчины, и я, совсем по другим причинам, чем Арчибальд Плэг и другие политические деятели, пришел — увы! — к неблагоприятной оценке роли женщины в политике. Женщина оказалась не милосердной сестрой на поле сражения, она сбросила белую наколку и сумку с медикаментами и взялась за меч. Неудивительно, что и она встречает направленные против нее мечи! — В ваших словах много верного, и я достаточно прямодушна, чтобы сознаться вам: мне ясно, что современная политическая деятельница, пожалуй, много хороших сторон утратила в этой борьбе! На лице хорошенькой молодой женщины появилась унылая складка, и присутствующие увидели, что она, пожалуй, совсем не так счастлива, как казалось со стороны. Депутатка поднялась. Был поздний час. Она подала мужчинам руки и протянула свою руку притихшей девушке, которая сидела в стороне, как тень, задумавшись. Испытующий взгляд скользнул по лицу Элизабет. Две пары глаз встретились на секунду — темные блестящие глаза и светлые, которые неуверенно отвернулись. Советница повернулась и в сопровождении Готорна вышла из комнаты. |
||
|