Бродский ИосифСтихи (2)

-1

ОСЕННИЙ КРИК ЯСТРЕБА РАЗВИВАЯ ПЛАТОНА

* * * I

Как давно я топчу, видно по каблуку. Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река Паутинку тоже пальцем не снять с чела. высовывалась бы из-под моста, как из рукава - рука, То и приятно в громком кукареку, и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы, что звучит как вчера. как Шопен, никому не показывавший кулака. Но и черной мысли толком не закрепить, как на лоб упавшую косо прядь. Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеранИ уже ничего не сниться, чтоб меньше быть, тенор исправно пел арию Марио по вечерам; реже сбываться, не засорять чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере времени. Нищий квартал в окне бормотал бы, сжав зубы от ненависти: "баран". глаз мозолит, чтоб, в свой черед, в лицо запомнить жильца, а не В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб. как тот считает, наоборот. По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб И по комнате точно шаман кружа, я узнавал бы о наступлении воскресенья я наматываю как клубок и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб. на себя пустоту ее, чтоб душа знала что-то, что знает Бог. Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой

там, где нога продолжает начатое головой.

Изо всех законов, изданных Хаммурапи,

самые главные - пенальти и угловой.

-2

II Там должна быть та улица с деревьями в два ряда,

под'езд с торсом нимфы в нише и прочая ерунда; Там была бы Библиотека, и в залах ее пустых и портрет висел бы в гостинной, давая вам я листал бы тома с таким же количеством запятых, представленье

как количество скверных слов в ежедневной речи, о том, как хозяйка выглядела, будучи молода. не прорвавшихся в прозу, ни, тем более, в стих.

Я внимал бы ровному голосу, повествующему о вещах, Там стоял бы большой Вокзал, пострадавший в войне, не имеющих отношенья к ужину при свечах, с фасадом, куда занятней, чем мир вовне. и огонь в комельке, Фортунатус, бросал бы багровый

Там при виде зеленой пальмы в витрине авиалиний отблеск просыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне. на зеленое платье. Но под конец зачах.

И когда зима, Фортунатус, облекает квартал в рядно, Время, текущее в отличие от воды я б скучал в Галлерее, где каждое полотно горизонтально от вторника до среды,

в темноте там разглаживало бы морщины

- особливо Энгра или Давида - и стирало бы собственные следы. как родимое выглядело бы пятно.

В сумерках я следил бы в окне стада IV мычащих автомобилей, снующих туда-сюда

мимо стройных нагих колонн с дорическою И там были бы памятники. Я бы знал имена

прической, не только бронзовых всадников, всунувших в стремена безмятежно белеющих на фронтоне Суда. истории свою ногу, но и ихних четвероногих,

учитывая отпечаток, оставленный ими на

III населении города. И с присохшей к губе

сигаретою сильно заполночь возвращаясь пешком к себе, Там была бы эта кофейня с недурным бланманже, как цыган по ладони, по трещинам на асфальте где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть уже я гадал бы, икая, вслух о его судьбе.

девятнадцатый век, я бы видел, как взор коллеги надолго сосредотачивается на вилке или ноже.

-3

И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж, ПОСВЯЩАЕТСЯ СТУЛУ подрывную активность, бродяжничество, менаж

а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала, тыча в меня натруженными указательными : "Не наш!" - I

я бы в тайне был счастлив, шепча про себя: "Смотри, Март на исходе. Радостная весть: это твой шанс узнать, как выглядит изнутри день удлинился. Кажется, на треть.

то, на что ты так долго глядел снаружи; Глаз чувствует, что требуется вещь, запоминай же подробности, восклицая которую пристрастно рассмотреть.

"VIVE LA PATRIE!" Возьмем за спинку некоторый стул.

Приметы его вкратце таковы:

зажат между невидимых, но скул

пространства (что есть форма татарвы),

он что-то вроде метра в высоту

на сорок сантиметров в ширину

и сделан, как и дерево в саду,

из общей (как считалось в старину)

коричневой материи. Что сухо

сочтется камуфляжем в Царстве Духа.

II

Вещь, помещенной будучи, как в Аш

два-О, в пространство, презирая риск,

пространство жаждет вытеснить; но ваш

глаз на полу не замечает брызг

пространства. Стул, что твой наполеон,

красуется сегодня, где вчерась.

Что было бы здесь, если бы не он?

-4

Лишь воздух. В этом воздухе б вилась IV пыль. Взгляд бы не задерживался на пылинке, но, блуждая по стене, Четверг. Сегодня стул был не у дел. он достигал бы вскорости окна; Он не переместился. Ни на шаг. достигнув, устремлялся бы вовне, Никто на нем сегодня не сидел, где нет вещей, где есть пространство, но не двигал, не набрасывал пиджак. к вам вытесненным выглядит оно. Пространство, точно изморось - пчелу,

вещь, пользоваться коей перестал

III владелец, превращает ввечеру

(пусть временно) в коричневый кристалл. На мягкий в профиль смахивая знак Стул напрягает весь свой силуэт. и "восемь", но квадратное, в анфас, Тепло; часы показывают шесть. стоит он в центре комнаты, столь наг, Все выглядит как будто его нет, что многое притягивает глаз. тогда как он в действительности есть! Но это - только воздух. Между ног Но мало ли чем жертвуют, вчера (коричневых, что важно - четырех) от завтра отличая, вечера. лишь воздух. То есть, дай ему пинок, скинь все с себя - как об стену горох. Лишь воздух. Вас охватывает жуть. V Вам остается, в сущности, одно: вскочив, его рывком перевернуть. Материя возникла из борьбы, Но максимум, что обнажится - дно. как явствуют преданья старины. Фанера. Гвозди. Пыльные штыри. Мир создан был для мебели, дабы Товар из вашей собственной ноздри. создатель мог взглянуть со стороны

на что-нибудь, признать его чужим,

оставить без внимания вопрос

о подлинности. Названный режим

материи не обещает роз,

но гвозди. Впрочем, если бы не гвоздь,

-5

все сразу же распалось бы, как есть, VII на рейки, перекладины. Ваш гость не мог бы, при желании, присесть. Воскресный полдень. Комната гола. Составленная из частей, везде В ней только стул. Ваш стул переживет вещь держится в итоге на гвозде. вас, ваши безупречные тела,

их плотно облегавший шевиот.

Он не падет от взмаха топора,

VI и пламенем ваш стул не удивишь.

Из бурных волн под возгласы "ура" Стул состоит из чувства пустоты он выпрыгнет проворнее, чем фиш. плюс крашенной материи; к чему Он превзойдет употребленьем гимн, прибавим, что пропорции просты как тыщи отношенье к одному. язык, вид мироздания, матрас. Что знаем мы о стуле, окромя, Расшатан, он заменится другим, того, что было сказано в пылу и разницы не обнаружит глаз. полемики? - что всеми четырьмя Затем что - голос вещ, а не зловещ стоит он, точно стол ваш, на полу? материя конечна. Но не вещь. Но стол есть плоскость, режущая грудь. А стул ваш вертикальностью берет. Стул может встать, чтоб лампочку ввернуть, на стол. Но никогда наоборот. И, вниз пыльцой, переплетенный стебель вмиг озарить всю остальную мебель.

-6

ШОРОХ АКАЦИИ Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.

Это одно способно привести вас в восторг. Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска Единственное, что выдает Восток, уводят людей из города. По вечерам - тоска. это - клинопись мыслей: любая из них - тупик, В любую из них спокойно можно ввести войска. да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик, И только набравши номер одной из твоих подруг, да шелестящее на ухо жаркое "ду-ю-спик". не уехавшей до сих пор на юг, насторожишься, услышав хохот и волапюк, И когда ты потом петляешь, это - прием котла,

новые Канны, где, обдавая запахами нутра, и молча положишь трубку: город захвачен; строй в ванной комнате, в четыре часа утра, переменился: все чаще на светофорах - "Стой". из овального зеркала над раковиной, в которой бурлит Приобретая газету, ее начинаешь с той моча, колонки, где "что в театрах" рассыпало свой петит. на тебя таращится, сжав рукоять меча, Ибсен тяжеловесен, А.П.Чехов претит. Завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча". Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.

Солнце всегда садится за телебашней. Там и находится Запад, где выручают дам, стреляют из револьвера и говорят "не дам", если попросишь денег. Там поет "ла-ди-да", трепеща в черных пальцах, серебряная дуда. Бар есть окно, прорубленное туда.

-7

* * * ШВЕДСКАЯ МУЗЫКА

Восходящее желтое солнце следит косыми К.Х. глазами за мачтами голой рощи, идущей на всех парах к цусиме Когда снег заметает море и скрип сосны Крещенских морозов. Февраль короче оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз, прочих месяцев и оттого лютее. до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины Кругосветное плавание, дорогая, может упасть безучастный голос? лучше кончить, руку согнув в локте и Пропадая без вести из виду, мир вовне вместе с дредноутом догорая сводит счеты с лицом, как с заложником Мамелюка. в недрах камина. Забудь цусиму! ...так молюск фосфоресцирует на океанском дне, Только огонь понимает зиму. так молчанье в себя вбирает всю скорость звука, Золотистые лошади без уздечек так довольно спички, чтобы разжечь плиту, масть в дымоходе меняют на масть воронью. так стенные часы, сердцебиенью вторя, И в потемках стрекочет огромный нагой кузнечик, остановившись по эту, продолжают идти по ту которого не накрыть ладонью. сторону моря.

-8

BAGATELLE И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука

то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,

Елизавете Лионской то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака

I из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.

Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир

сне, вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем, пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды, и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил, и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизне лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям. не от мира сего замусоленной ласточкой карты.

III Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак, сокращает красавиц до профилей в ихних камеях; Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве, от великой любви остается лишь равенства знак время жизни, стремясь отделиться от времени смерти, костенеть в перекладинах голых садовых скамеек. обращается к звуку, к его серебру в соловье,

центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти. И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно, как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус, Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи разодрав каковой, от земли отплывает фоно в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью, в самодельную бурю, подняв полированный парус. руку бросившем пальцем на слуx подбирает ключи

к бытию вне себя, в просторечьи - к его безголосью.

II Так лучи подбирают пространство: так пальцы слепца

неспособны отдернуть себя, слыша крик "Осторожней!", Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в Освещенная вещь обрастает чертами лица.

так наз. Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней. разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком. Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас, воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.

-9

ПОЛДЕНЬ В КОМНАТЕ Глаз переводит, моргнув, число в

несовершенный вид.

I

Воздух, в котором ни встать, ни сесть, Полдень в комнате. Тот покой, ни, тем более, лечь, когда наяву, как во воспринимает "четыре", "шесть", сне, пошевелив рукой, "восемь" лучше, чем речь. не изменить ничего.

III Свет проникает в окно, слепя. Солнце, войдя в зенит, Я родился в большой стране, луч кладя на паркет, себя в устье реки. Зимой этим деревенит. она всегда замерзала. Мне

не вернуться домой. Пыль, осевшая в порах скул. Калорифер картав. Мысль о пространстве рождает "ах", Тело, застыв, продлевает стул. оперу, взгляд в лорнет. Выглядит, как кентавр. В цифрах есть нечто, чего в словах,

даже крикнув их, нет.

II Птица щебечет, из-за рубежа

вернувшись в свое гнездо. Вспять оглянувшийся: тень, затмив Муха бьется в стекле, жужжа профиль, чье ремесло - как "восемьдесят". Или - "сто". затвердевать, уточняет миф, повторяя число

членов. Их переход от слов к цифрам не удивит.

-10

IV Странно отсчитывать от него

мебель, рога лося, Там был город, где, благодаря себя; задумываться, "ого" точности перспектив, в итоге произнося. было вдогонку бросаться зря, что-либо упустив. Взятая в цифрах, вещь может дать

тамерланову тьму, Мост над замерзшей рекой в уме род астрономии. Что подстать сталью своих хрящей воздуху самому. мысли рождал о другой зиме то есть, зиме вещей,

VI где не встретить следов; рельеф выглядит, как стекло. Там были также ряды колонн, Только маятник, замерев, забредшие в те снега, источает тепло. как захваченные в полон,

раздетые донага.

V В полдень, гордясь остротой угла,

как возвращенный луч, Воздух, бесцветный и проч., зато обезболивала игла необходимый для содержимое туч. существования, есть ничто, эквивалент нуля. Слово, сказанное наугад,

вслух, даже слово лжи,

воспламеняло мозг, как закат

верхние этажи.

-11

VII только выигрывал. Зеркала

копили там дотемна Воздух, в сущности, есть плато, пыль, оседавшую, как зола пат, вечный шах, тщета, Геркуланума, на ничья, классическое ничто, гегелевская мечта. обитателей. Стопки книг,

стулья, в окне - слюда Что исторгает из глаз ручьи. инея. То, что случалось в них, Полдень. Со стороны случалось там навсегда. мозг неподвижней пластинки, чьи бороздки засорены.

IX Полдень; жевательный аппарат пробует завести, Звук уступает свету не в кашлянув, плоский пи-эр-квадрат - скорости, но в вещах, музыку на кости. внятных даже окаменев,

обветшав, обнищав.

VIII Оба преломлены, искажены,

сокращены: сперва Там были комнаты. Их размер до потемок, до тишины; порождал ералаш, превращены в слова. отчего потолок, в чей мел взор устремлялся ваш, Можно вспомнить закат в окне,

либо - мольбу, отказ.

Оба счастливы только вне

тела. Вдали от нас.

-12

X мраморным. Т.е. без легких, без

имени, черт лица, Я был скорее звуком, чем - в нише, на фоне пустых небес, стыдно сказать - лучом на карнизе дворца. в царстве, где торжествует чернь, прикидываясь грачом Там начинало к шести темнеть.

В восемь хотелось лечь. в воздухе. Я ночевал в ушных Но было естественней каменеть раковинах: ласкал в профиль, утратив речь. впадины, как иной жених выпуклости; пускал

XII петуха. Но, устремляясь ввысь, звук скидывает баласт: Двуногое - впрочем, любая тварь сколько в зеркало не смотрись, (ящерица, нетопырь) оно эха не даст. прячет в своих чертах букварь,

клеточную цифирь.

XI Тело, привыкшее к своему

присутствию, под ремнем Там принуждали носить пальто и тканью, навязывает уму ибо холод лепил будущее. Мысль о нем. тело, забытое теми, кто раньше его любил, Что - лишнее! Тело в анфас уже

само есть величина!

сумма! Особенно - в неглиже,

и лампа не включена.

-13

XIII Так размножаются камень, вещь,

воздух. Так зрелый муж, В будущем цифры рассеют мрак. осознавший свой жуткий вес, Цифры не умирают. не избегает луж. Только меняют порядок, как телефонные номера. Так, по выпуклому лицу

памяти всеми пятью скребя, Сонм их, вечным пером привит ваше сегодня, подстать слепцу, к речи, расширит рот, опознает себя. удлинит собой алфавит; либо наоборот.

XV Что будет выглядеть, как мечтой взысканная земля В будущем, суть в амальгаме, суть с синей, режущей глаз чертой - в отраженном вчера горизонтом нуля. в столбике будет падать ртуть,

летом - жужжать пчела.

XIV Там будут площади с эхом, в сто

превосходящим раз Или - как город, чья красота, звук. Что только повторит то, неповторимость чья что обнаружит глаз. была отраженьем своим сыта, как Нарцисс у ручья. Мы не умрем, когда час придет!

Но посредством ногтя

с амальгамы нас соскребет

какое-нибудь дитя!

-14

XVI РОТТЕРДАМСКИЙ ДНЕВНИК

Знай, что белое мясо, плоть, I искренний звук, разгон Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда. мысли ничто не повторит - хоть Раскрывши зонт, я поднимаю ворот. наплоди легион. Четыре дня они бомбили город,

и города не стало. Города Но, как звезда через тыщу лет, не люди прячутся в под'езде ненужная никому, во время ливня. Улицы, дома что не так источает свет, не сходят в этих случаях с ума как поглощает тьму, и, падая, не призывают к мести.

следуя дальше, чем тело, взгляд II глаз, уходя вперед, станет назад посылать подряд Июльский полдень. Капает из вафли все, что в себя вберет. на брючину. Хор детских голосов.

Вокруг - громады новых корпусов.

У Корбюзье то общее с Люфтваффе,

что оба потрудились от души

над переменой облика Европы.

Что позабудут в ярости циклопы,

то трезво завершат карандаши.

-15

III НАД ВОСТОЧНОЙ РЕКОЙ

Как время не целебно, но культя, Боясь расплескать, проношу головную боль не видя средств отличия от цели, в сером свете зимнего полдня вдоль саднит. И тем сильней - от панацеи. оловянной реки, уносящей грязь к океану, Ночь. Три десятилетия спустя, разделившему нас с тем размахом, который глаз мы пьем вино при крупных летних звездах убеждает в мелочных свойствах масс. в квартире на двадцатом этаже - Как заметил гном великану. на уровне, достигнутом уже взлетевшими здесь некогда на воздух. В на-попа поставленном царстве, где мощь крупиц

Роттердам, июль 1973 г. выражается дробью подметок и взглядом ниц,

испытующим прочность гравия в Новом Свете,

все, что помнит твердое тело

PRO

VITA SUA

- чужого бедра тепло

да сухой букет на буфете.

Автостадо гремит; и глотает свой кислород,

схожий с локтем на вкус, углекислый рот;

свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке

Голова болит, голова болит.

Ветер волосы шевелит

на больной голове моей в буром парке.

1974

-16

ВОЙНА В УБЕЖИЩЕ КИПРИДЫ СТРОФЫ

I Смерть поступает в виде пули из магнолиевых зарослей, попарно. Наподобье стакана, Взрыв выглядит как временная пальма, Оставившего печать которую раскачивает бриз. на скатерти океана,

которого не перекричать, Пустая вилла. Треснувший фронтон светило ушло в другое со сценами античной рукопашной. полушарие, где Пылает в море новый Фаэтон, оставляют в покое с гораздо меньшим грохотом упавший. только рыбу в воде.

И в позах для рекламного плаката II на гальке раскаленной добела маячат неподвижные тела, Вечером, дорогая, оставшись загорать после заката. здесь тепло. Тишина

21 июля 1974 молчанием попугая

буквально завершена.

Луна в кусты чистотела

льет свое молоко:

неприкосновенность тела,

зашедшая далеко.

-17

III Может, вообще пропажа

тела из виду есть Дорогая, что толку со стороны пейзажа пререкаться, вникать дальнозоркости месть. в случившееся. Иголку больше не отыскать VI в человеческом сене. Впору вскочить, разя Только пространство корысть тень; либо - вместе со всеми в тычущем вдаль персте передвигать ферзя. может найти. И скорость

света есть в пустоте.

IV Так и портится зренье:

чем ты дальше проник; Все, что мы звали личным, больше, чем от старенья что копили, греша, или чтения книг. время, считая лишним, как прибой с голыша, VII стачивает - то лаской, то посредством резца - Так же действует плотность чтобы кончить цикладской тьмы. Ибо в смысле тьмы вещью без черт лица. у вертикали плоскость

сильно берет взаймы.

V Человек - только автор

сжатого кулака, Ах, чем меньше поверхность, как сказал авиатор, тем надежда скромней уходя в облака. на безупречную верность по отношенью к ней.

-18

VIII Знаешь, все, кто далече,

по ком голосит тоска Чем безнадежней, тем как-то жертвы законов речи, проще. Уже не ждешь запятых, языка. занавеса, антракта, как пылкая молодежь. XI Свет на сцене, в кулисах меркнет. Выходишь прочь Дорогая, несчастных в рукоплесканье листьев, нет, нет мертвых, живых. в американскую ночь. Все - только пир согласных

на их ножках кривых.

IX Видно, сильно превысил

свою роль свинопас, Жизнь есть товар на вынос: чей нетронутый бисер торса, пениса, лба. переживет всех нас. И географии примесь к времени есть судьба. XII Нехотя, из-под палки, признаешь эту власть, Право, чем гуще россыпь подчиняешься Парке, черного на листе, обожающей прясть. тем безразличней особь

к прошлому, к пустоте

X в будущем. Их соседство,

мало проча добра, Жухлая незабудка лишь ускоряет бегство мозга кривит мой рот. по бумаге пера. Как тридцать третья буква, я пячусь всю жизнь вперед.

-19

XIII Сколько глаза не колешь

тьмой - расчетом благим Ты не услышишь ответа, повторимо всего лишь если спросишь "куда", слово: словом другим. так как стороны света сводятся к царству льда. XVI У языка есть полюс, где белизна сквозит Так барашка на вертел сквозь эльзевир; где голос нижут, разводят жар. флага не водрузит. Я, как мог, обессмертил

то, что не удержал.

XIV Ты, как могла, простила

все, что я натворил. Бедность сих строк - от жажды В общем, песня сатира что-то спрятать, сберечь; вторит шелесту крыл. обернуться. Но дважды

XVII в ту же постель не лечь. Даже если прислуга Дорогая, мы квиты. не меняет белье, Больше: друг к другу мы здесь не Сатурн, и с круга точно оспа привиты не соскочить в нее. среди общей чумы.

Лишь об'екту злоречья,

XV вместе с шансом в пятно С той дурной карусели, уменьшаться, предплечье что воспел Гесиод, в утешенье дано. сходят не там, где сели, но где ночь застает.

-20

XVIII Снять нас вместе мордатый

не сподобился друг, Ах, за щедрость пророчеств - проморгал соглядатай; дней грядущих шантаж - в общем, всем недосуг. как за бич наших отчеств, память, много не дашь. XXI Им присуща, как аист свертку, приторность кривд. Неуместней, чем ящер Но мы живы, покамест в филармонии, вид есть прощенье и шрифт. нас вдвоем в настоящем.

XIX тем верней удивит

обитателей завтра Эти вещи сольются разведенная здесь в свое время в глазу сильных чувств динозавра у воззрившихся с блюдца и кириллицы смесь. на пестроты внизу. Полагаю, и вправду XXII хорошо, что мы врозь, чтобы взгляд астронавту Эти строчки по сути напрягать не пришлось. болтовня старика.

В нашем возрасте судьи

XX удлиняют срока.

Иванову. Петрову. Вынь, дружок, из кивота Своей хрупкой кости. лик Пречистой Жены. Но свободному слову Вставь семейное фото - не с кем счеты свести. вид планеты с Луны.

-21

XXIII XXV

Так мы лампочку тушим, Около океана, чтоб сшибить табурет. летней ночью. Жара, Разговор о грядущем - как чужая рука на тот же старческий бред. темени. Кожура, Лучше все, дорогая, снятая с апельсина доводить до конца, жухнет. И свой обряд, темноте помогая как жрецы Элевсина, мускулами лица. мухи над ней творят.

XXIV XXVI

Вот конец перспективы Облокотясь на локоть, нашей. Жаль, не длинней. я слушаю шорох лип. Дальше - дивные дива Это хуже, чем грохот времени, лишних дней, и знаменитый всхлип. скачек к финишу в шорах Это хуже, чем детям городов и т.п.; сделанное "бо-бо". лишних слов, из которых Потому что за этим ни одно о тебе. не следует ничего.

-22

"БАРБИЗОН ТЕРРАС" * * *

Небольшая дешевая гостинница в Вашингтоне. Те, кто не умирают, живут Постояльцы храпят, не снимая на ночь до шестидесяти, до семидесяти, черных очков, чтоб не видеть снов. педствуют, строчат мемуары, Портье с плечами тяжелоатлета путаются в ногах. листает книгу жильцов, любуясь Я вглядываюсь в их черты внутренностями Троянского подержанного коня. пристально, как Миклуха

Маклай в татуировку Шелест кизилового куста приближающихся оглушает сидящего на веранде дикарей. человека в коричневом. Кровь в висках стучит, как не принятое никем и вернувшееся восвояси морзе. Небо похоже на столпотворение генералов.

Если когда-нибудь позабудешь сумму углов треугольника или площадь в заколдованном круге, вернись сюда: амальгама зеркала в ванной прячет сильно сдобренный милой кириллицей волапюк и совершенно секретную мысль о смерти.

-23

НОВЫЙ ЖЮЛЬ ВЕРН Матрос отличается от лейтенанта

отсутствием эполет,

Л. и Н.Лифшиц количеством лет,

I нервами, перекрученными на манер каната.

Безупречная линия горизонта, без какого-либо из'яна. Лейтенант отличается от капитана Корвет разрезает волны профилем Франца Листа. нашивками, выраженьем глаз, Поскрипывают канаты. Голая обезьяна фотокарточкой Бланш или Франсуаз, с криком выскакивает из кабины натуралиста. чтением "Критики Чистого Разума", Мопассана и

"Капитала". Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то, только бутылки в баре хорошо переносят качку. Капитан отличается от Адмиралтейства Ветер относит в сторону окончание анекдота, одинокими мыслями о себе, и капитан бросается с кулаками на мачту. отвращением к синеве,

воспоминаньем о длинном уик-енде, проведенном в Порой из кают-компании раздаются аккорды последней именье тестя.

вещицы Брамса. Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою И только корабль не отличается от корабля. линий курса. И в подзорной трубе пространство Переваливаясь на волнах, корабль впереди выглядит одновременно как дерево и журавль, быстро смешивается с оставшимся за кормою. из-под ног у которых ушла земля.

II III

Пассажир отличается от матроса Разговор в Кают-Кампании шорохом шелкового белья, условиями питания и жилья, "Конечно, Эрц-герцог монстр! но как следует разобраться повторением какого-нибудь бессмысленного вопроса. нельзя не признать за ним некоторых заслуг..."

"Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.

Какой-то порочный круг!" "Нет, спасательный круг!"

-24

"Восхитительный херес!" "Я всю ночь не могла уснуть. "Слышишь, кореш?" "Чего?" "Чего это там вдали?" Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи". "Где?" "Да справа по борту". "Не вижу". "Вон там". "Ах, "... а если открылась течь? я читал, что бывают течи. это... представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть! Вроде бы кит. Завернуть не найдется?" "Не-а, одна

газета... Вам случалось тонуть, лейтенант?" "Никогда. Но акула Но Оно увеличивается! Смотри!.. Оно увели..."

меня кусала". "Да? любопытно... Но представьте, что - течь... И V

представьте себе..."

Море гораздо разнообразней суши. "Что ж, может это заставит подняться на палубу даму в Интереснее, чем что-либо.

12-б". Изнутри, как и снаружи. Рыба "Кто она?" "Это дочь генерал-губернатора, плывущая в интереснее груши.

Кюрасао".

На земле существуют четыре стены и крыша.

IV Мы боимся волка или медведя.

Медведя, однако, меньше и зовем его "Миша".

Разговоры на палубе А если хватает воображенья - "Федя".

"Я, профессор, тоже в молодости мечтал Ничего подобного не происходит в море. открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу". Кита в его первозданном, диком "И что же вам помешало?" "Наука мне не под силу. виде не трогает имя Бори. И потом - тити-мити". "Простите?" "Э-э... презренный Лучше звать его Диком.

металл".

Море полно сюрпризов, некоторые нериятны. "Человек, он есть кто?! Он - вообще - комар!" Многим из них не отыскать причины; "А скажите, месье, в России у вас, что - тоже есть резина?" ни свалить на Луну, перечисляя пятна, "Вольдемар, перестаньте! Вы кусаетесь, Вольдемар! ни на злую волю женщины или мужчины. Не забывайте, что я..." "Простите, меня, кузина".

-25

Кровь у жителей моря холодней, чем у нас; их жуткий "Да ты только взгляни!" "О Боже, не напирай! вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке. Ну, гляжу. Извивается... но ведь это... Это... Если б Дарвин туда нырнул, мы б не знали "закона Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!.."

джунглей" либо - внесли бы в оный свои поправки.

VIII

VI

Море внешне безжизненно, но оно "Капитан, в этих местах затонул "Черный Принц" полно чудовищной жизни, которую не дано при невыясненных обстоятельствах". "Штурман Бенц! постичь, пока не пойдешь на дно. Ступайте в свою каюту и хорошенько проспитесь". "В этих местах затонул также русский "Витязь". Что порой подтверждается сетью, тралом. "Штурман Бенц! Вы думаете, что я Либо - пляской волн, отражающих как бы в вялом шучу?" "При невыясненных обстоя..." зеркале творящееся под одеялом.

Неукоснительно двигается корвет. Находясь на поверхности, человек может быстро плыть. За кормою - Европа, Азия, Африка, Старый и Новый Свет. Под водою, однако, он умеряет прыть. Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса. Внезапно он хочет пить. И пространство хранит ответ.

Там, под водой, с пересохшей глоткой,

VII жизнь представляется вдруг короткой.

Под водой человек может быть лишь подводной лодкой. "Ирина!" "Я слушаю". "Взгляни-ка сюда, Ирина". "Я же сплю". "Все равно. Посмотри-ка, что это там?" "Да Изо рта вырываются пузыри.

где?" В глазах возникает эквивалент зари. "В иллюминаторе". "Это...это, по-моему, субмарина". В ушах раздается некий бесстрастный голос, считающий: "Но оно извивается!" "Ну и что из того? В воде раз, два, три. все извивается". "Ирина!" "Куда ты тащишь меня?! Я

раздета!"

-26

IX Как протест против общества. Раньше была семья,

но жена и т.д. И ему ничего иного "Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.

осьминога. Осьминог (сокращенно - Ося) карает жестокосердье Чудо, но письменные принадлежности и твоя фото- и гордыню, воцарившиеся на земле.

карточка уцелели. Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье". Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко: рядом два дикаря, и оба играют на укалеле. "Вторник. Ужинали у Немо. Были вино, икра Главное, что темно. Когда напрягаю зренье, (с "Принца" и с "Витязя"). Дикари подавали, скаля различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах. зубы. Обсуждали начатую вчера Постараюсь исследовать систему пищеваренья. тему бессмертья, "Мысли" Паскаля, последнюю вещь в Это - единственный путь к свободе. Целую. Твой верный "Ля Скала".

Жак".

Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон - осьминог "Вероятно, так было в утробе...Но спасибо и за осьминога. Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенц Ибо мог бы просто пойти на дно, либо - попасть Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок..."

к акуле. Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога: (Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтео чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули". нанта Бенца). Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели. Какая-то загадочная, переплетающаяся система. X Вероятно, я брежу, но вчера на панели мне попался некто, называвшийся капитаном Немо". Когда корабль не приходит в определенный порт

ни в назначенный срок, ни позже, "Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я Директор Кампании произносит: "Черт!" пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога. Адмиралтейство: "Боже".

Оба неправы.Но откуда им знать о том,

что приключилось. Ведь не допросишь чайку,

ни акулу с ее набитым ртом,

не направишь овчарку

-27

по следу. И какие вообще следы * * * в океане? Все это сущий бред. Еще одно торжество воды Пора забыть верблюжий этот гам в состязании с сушей. И белый дом на улице Жуковской.

Анна Ахматова В океане все происходит вдруг. Но потом еще долго волна теребит скитальцев: Помнишь свалку вещей на железном стуле, доски, обломки мачты и спасательный круг; то, как ты подпевала бездумному "во саду ли, все - без отпечатка пальцев. в огороде", бренчавшему вечером за стеною;

окно, занавешенное выстиранной простынею? И потом наступает осень, за ней - зима. Непроходимость двора из-за сугробов, щели, Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката куда задувало не хуже, чем в той пещере, молчаливые волны могут свести с ума преграждали доступ царям, пастухам, животным, красотою заката. оставляя нас греться теплом животным

да армейской шинелью. Что напевала вьюга И становится ясно, что нечего вопрошать переходящим заполночь в сны друг друга, ни посредством горла, ни с помощью радиозонда ни пружиной не скрипнув, ни половицей, синюю рябь, продолжающую улучшать неповторимо ни голосом наяву, ни птицей, линию горизонта. прилетавшей из Ялты. Настоящее пламя

Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк пожирало внутренности игрушечного аэроплана факты, которых, собственно, кот наплакал. и центральный орган державы плоской, Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк где китайская грамота смешана с речью польской. и оседает на пол. Не отдернуть руки, не избежать ожога,

измеряя градус угла чужого Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод. в геометрии бедных, чей треугольник кратный Вдалеке на волне покачивается какой-то увенчан пыльной слезой стоваттной. безымянный предмет. И колокол глухо бьет в помещении Ллойда.

-28

Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом, * * * когда торжество крестьянина под вопросом, сказуемое, ведомое подлежащим, М.Б. уходит в прошедшее время, жертвуя настоящим, от грамматики новой на сердце пряча Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной окончания шепота, крика, плача. струн, продолжающая коричневеть в гостинной,

белеть а ля Казимир на выстиранном просторе,

темнеть - особенно вечером - в коридоре,

спой мне песню о том, как шуршит портьера,

как включается, чтоб оглушить полтела,

тень, как лиловая муха, сползает с карты,

и закат в саду за окном точно дым эскадры,

от которой осталась одна матроска,

позабытая в детской. И как расческа

в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку - леской,

возвышает болонку над Ковалевской

до счастливого случая тявкнуть сорок

раз в день рождения, - и мокрый порох

гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,

и стоят графины кремлем на ткани.

22 июля 1978

-29

ОСЕННИЙ КРИК ЯСТРЕБА

Северозападный ветер его поднимает над к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу сизой, лиловой, пунцовой, алой буков, прячущих в мощной пене долиной Коннектикута. Он уже травы, чьи лезвия остры, не видит лакомый променад гнездо, разбитую скорлупу курицы по двору обветшалой в алую крапинку, запах, тени фермы, суслика на меже. брата или сестры.

На воздушном потоке распластанный, одинок, Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом, все, что он видит - гряду покатых бьющееся с частотою дрожи, холмов и серебро реки, точно ножницами сечет, вьющейся точно живой клинок, собственным движимое теплом, сталь в зазубринах перекатов, осеннюю синеву, ее же схожие с бисером городки увеличивая за счет

Новой Англии. Упавшие до нуля еле видного глазу коричневого пятна, термометры - словно лары в нише; точки, скользящей поверх вершины стынут, обуздывая пожар ели; за счет пустоты в лице листьев, шпили церквей. Но для ребенка, замершего у окна, ястреба, это не церкви. Выше пары, вышедшей из машины, лучших помыслов прихожан, женщины на крыльце.

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв, Но восходящий поток его поднимает вверх с прижатою к животу плюсною выше и выше. В подбрюшных перьях - когти в кулак, точно пальцы рук - щиплет холодом. Глядя вниз, чуя каждым пером поддув он видит, что горизонт померк, снизу, сверкая в ответ глазною он видит как бы тринадцать первых ягодою, держа на Юг, штатов, он видит: из

-30

труб поднимается дым. Но как раз число И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк, труб подсказывает одинокой клюва, похожий на визг эриний, птице, как поднялась она. вырывается и летит вовне Эк куда меня занесло! механический, нестерпимый звук, Он чувствует смешанную с тревогой звук стали, впившейся в алюминий; гордость. Перевернувшись на механический, ибо не

крыло, он падает вниз. Но упругий слой предназначенный ни для чьих ушей: воздуха его возвращает в небо, людских, срывающейся с березы в бесцветную ледяную гладь. белки, тявкающей лисы, В желтом зрачке возникает злой маленьких полевых мышей; блеск. То есть, помесь гнева так отливаться не могут слезы с ужасом. Он опять никому. Только псы

низвергается. Но как стенка - мяч, задирают морды. Пронзительный, резкий крик как падение грешника - снова в веру, страшней, кошмарнее ре-диеза его выталкивает назад. алмаза, режущего стекло, Его, который еще горяч! пересекает небо. И мир на миг В черт-те что. Все выше. В ионосферу как бы вздрагивает от пореза. В астрономически об'ективный ад Ибо там, наверху, тепло

птиц, где отсутствует кислород, обжигает пространство, как здесь, внизу, где вместо проса - крупа далеких обжигает черной оградой руку звезд. Что для двуногих высь, без перчатки. Мы, восклицая "вон, то для пернатых наоборот. там!" видим вверху слезу Не мозжечком, но в мешочках легких ястреба, плюс паутину, звуку он догадывается: не спастись. присущую, мелких волн,

-31

разбегающихся по небосводу, где чьи осколки, однако, не ранят, но нет эха, где пахнет апофеозом тают в ладони. И на мгновенье звука, особенно в октябре. вновь различаешь кружки, глазки, И в кружеве этом, сродни звезде, веер, радужное пятно, сверкая, скованная морозом, многоточия, скобки, звенья, инеем, в серебре, колоски, волоски

опушившем перья, птица плывет в зенит, бывший привольный узор пера, в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда карту, ставшую горстью юрких перл, сверкающую деталь. хлопьев, летящих на склон холма. Мы слышим: что-то вверху звенит, И, ловя их пальцами, детвора как разбивающаяся посуда, выбегает на улицу в пестрых куртках как фамильный хрусталь, и кричит по-английски "Зима, зима!"

1975

-32

К УРАНИИ III

ЛИТОВСКИЙ НОКТЮРН: Поздний вечер в Литве.

ТОМАСУ ВЕНЦЛОВА Из костелов бредут, хороня запятые

свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах

куры роются клювами в жухлой дресве.

I Над жнивьем Жемайтии

вьется снег, как небесных обителей прах.

Взбаламутивший море Из раскрытых дверей

ветер рвется как ругань с расквашенных губ пахнет рыбой. Малец полуголый

в глубь холодной державы, и старуха в платке загоняют корову в сарай.

заурядное до-ре- Запоздалый еврей ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.

Не-царевны-не-жабы по брусчатке местечка гремит балаголой,

припадают к земле, вожжи рвет

и сверкает звезды оловянная гривна. и кричит залихватски "Герай!"

И подобье лица

растекается в черном стекле, IV

как пощечина ливня.

Извини за вторженье.

Сочти появление за

II возвращенье цитаты в ряды "Манифеста":

чуть картавей

Здравствуй, Томас. То - мой чуть выше октавой от странствий в дали.

призрак, бросивший тело в гостинице где-то Потому - не крестись,

за морями, гребя не ломай в кулаке картуза:

против северных туч, поспешает домой, сгину прежде, чем грянет с насеста

вырываясь из Нового Света, петушиное "пли".

и тревожит тебя. Извини, что без спросу.

-33

Не пяться от страха в чулан: VI то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность.

Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым, В полночь всякая речь

над Балтийской волной обретает ухватки слепца.

я жужжу, точно тот моноплан - Так что даже "отчизна" наощупь как Леди Годива.

точно Дариус и Геренас, В паутине углов

но не так уязвим. микрофоны спецслужбы в квартире певца

пишут скрежет матраца и всплески мотива

V общей песни без слов.

Здесь панует стыдливость. Листва, норовя

Поздний вечер в Империи, выбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,

в нищей провинции. возмущает фонарь. Отменив рупора,

Вброд миру здесь о себе возвещают, на муравья

перешедшее Неман еловое войско, наступив ненароком, невнятной морзянкой

ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет. пульса, скрипом пера.

Багровеет известка трехэтажных домов, и булыжник мерцает, как пойманный VII

лещ.

Вверх взвивается занавес в местном театре. Вот откуда твои

И выносят на улицу главную вещь, щек мучнистость, безадресность глаза,

разделенную на три шепелявость и волосы цвета спитой,

без остатка. тусклой чайной струи.

Сквозняк теребит бахрому Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза,

занавески из тюля. Звезда в захолустье на пути к запятой.

светит ярче: как карта, упавшая в масть. Вот откуда моей,

И впадает во тьму, как ее продолжение вверх, оболочки

по стеклу барабаня, руки твоей устье. в твоих стеклах расплывчатость, бунт голытьбы

Больше некуда впасть. ивняка и т.п., очертанья морей,

их страниц перевернутость в поисках точки,

горизонта, судьбы.

-34

VIII IX

Наша письменность, Томас! с моим, за поля Мы похожи. выходящим сказуемым! с хмурым твоим домоседством Мы, в сущности, Томас, одно:

подлежащего! Прочный, чернильный союз, ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи.

кружева, вензеля, Друг для друга мы суть помесь литеры римской с кириллицей: цели со средством, обоюдное дно

как велел Макроус! амальгамовой лужи,

Наши оттиски! в смятых сырых простынях - неспособной блеснуть.

этих рыхлых извилинах общего мозга! - Покривись - я отвечу ухмылкой кривой.

в мягкой глине возлюбленных, в детях без нас. отзовусь на зевок немотой, раздирающей полость,

Либо - просто синяк разольюсь в три ручья

на скуле мирозданья от взгляда подростка, от стоваттной слезы над твоей головой.

от попытки на глаз Мы - взаимный конвой, расстоянье прикинуть от той ли литовской корчмы проступающий в Касторе Поллукс,

до лица, многооко смотрящего мимо, в просторечье - ничья,

как раскосый монгол за земной частокол, пат, подвижная тень, чтоб вложить пальцы в рот - в эту рану Фомы - приводимая в действие жаркой лучиной,

и, нащупав язык, на манер серафима эхо возгласа, сдача с рубля.

переправить глагол. Чем сильней жизнь испорчена, тем

мы в ней неразличимей

ока праздного дня.

-35

X Там с лица сторожа

моложавей. Минувшее смотрит вперед

Чем питается призрак? Отбросами сна, настороженным глазом подростка в шинели,

отрубями границ, шелухою цифири: и судьба нарушителем пятится прочь

явь всегда наровит сохранить адреса. в настоящую старость с плевком на стене,

Переулок сдвигает фасады, как зубы десна, с ломотой, с бесконечностью в форме панели

желтизну подворотни ,как сыр простофили, либо лестницы. Ночь

пожирает лиса и взаправду граница, где, как татарва,

темноты. Место, времени мстя территориям прожитой жизни набегом

за свое постоянство жильцом, постояльцем, угрожает действительность, и наоборот

жизнью в нем, отпирает засов, - где дрова переходят в деревья и снова в дрова,

и, эпоху спустя, где что веко не спрячет,

я тебя застаю в замусоленной пальцем то явь печенегом

сверхдержаве лесов как трофей подберет.

и равнин, хорошо сохраняющей мысли, черты

и особенно позу: в сырой конопляной XII

многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди

Мать-Литва засыпает над плесом, Полночь. Сойка кричит

и ты человеческим голосом и обвиняет природу

припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной, в преступленьях термометра против нуля.

поллитровой груди. Витовт, бросивший меч и похеривший щит,

погружается в Балтику в поисках броду

XI к шведам. Впрочем, земля

и сама завершается молом, погнавшимся за

Существуют места, как по плоским ступенькам, по волнам

где ничто не меняется. Это - убежавшей свободой. Усилья бобра

заменители памяти, кислый триумф фиксажа. по постройке запруды венчает слеза,

Там шлагбаум на резкость наводит верста расставаясь с проворным

Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта. ручейком серебра.

-36

XIII XIV

Полночь в лиственном крае, Призрак бродит по Каунасу, входит в собор,

в губернии цвета пальто. выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее.

Колокольная клинопись. Облако в виде отреза Входит в "Тюльпе", садится к столу.

на рядно сопредельной державе. Кельнер, глядя в упор,

Внизу видит только салфетки, огни бакалеи,

пашни, скирды, плато снег, такси на углу,

черепицы, кирпич, колоннада, железо, просто улицу. Бьюсь об заклад,

плюс обутый в кирзу ты готов позавидовать. Ибо незримость

человек государства. входит в моду с годами - как тела уступка душе,

Ночной кислород как намек на грядущее, как маскхалат

Рая, как затянувшийся минус.

Наводняют помехи, молитва, сообщенья Ибо все в барыше

о погоде, известия, от отсутствия, от

храбрый Кощей, бестелесности: горы и долы,

с округленными цифрами, гимы, фокстрот медный маятник, сильно привыкший к часам,

болеро, запрещенья Бог, смотрящий на все это дело с высот,

безымянных вещей. зеркала, коридоры,

соглядатай, ты сам.

XV

Призрак бродит бесцельно по Каунасу. Он

суть твое прибавление к воздуху мысли

обо мне, суть пространство в квадрате,

а не

энергичная проповедь лучших времен.

-37

Не завидуй. Причисли от страницы, от букв,

привиденье к родне, от - сказать ли! - любви

к свойствам воздуха - так же, как мелкий петит, звука к смыслу, бесплотности - к массе

рассыпаемый в сумраке речью картавой, и свободы к - прости

вроде цокота мух, и лица не криви

неспособный, поди, утолить аппетит к рабству, данному в мясе,

новой Клио, одетой заставой, во плоти, на кости,

но ласкающий слух эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпирей

обнаженной Урании. мимо дремлющих в нише

Только она, местных ангелов:

Муза точки в пространстве и Муза утраты выше

очертаний, как скаред - гроши, их и нетопырей.

в состояньи сполна

оценить постоянство: как форму расплаты

за движенье - души. XVII

XVI Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишь

в телескоп! Вычитанья

Вот откуда пера, без остатка! Нуля!

Томас, к буквам привязанность. Ты, кто горлу велишь

Вот чем избегать причитанья

об'ясняться должно тяготенье, не так ли? превышения "ля"

Скрепя и советуешь сдержанность! Муза, прими

сердце, с хриплым "пора!" эту арию следствия, петую в ухо причине,

отрывая себя от родных заболоченных вотчин, то есть песнь двойнику,

что скрывать - от тебя! и взгляни на нее и ее до-ре-ми

там, в разреженном чине,

у себя наверху

с точки зрения воздуха.

-38

Воздух и есть эпилог XIX

для сетчатки - поскольку он необитаем.

Он суть наше "домой", В царстве воздуха! В равенстве слога глотку

восвояси вернувшийся слог. кислорода. В прозрачных и сбившихся в облак

Сколько жаброй его ни хватаем, наших выдохах. В том

он успешно латаем мире, где, точно сны к потолку,

светом взапуски с тьмой. к небу льнут наши "о!", где звезда обретает свой облик,

продиктованный ртом.

XVII Вот чем дышит вселенная. Вот

что петух кукарекал,

У всего есть предел: упреждая гортани великую сушь! горизонт - у зрачка, у отчаянья - память, для роста - Воздух - вещь языка.

расширение плеч. Небосвод

Только звук отделяться способен от тел, хор согласных и гласных молекул,

вроде призрака, Томас. Сиротство в просторечии - душ.

звука, Томас, есть речь!

Оттолкнув абажур, XX

глядя прямо перед собою,

видишь воздух: Оттого-то он чист.

в анфас Нет на свете вещей, безупречней

сонмы тех, (кроме смерти самой)

кто губою отбеляющих лист.

наследил в нем Чем белее, тем бесчеловечней.

до нас. Муза, можно домой?

Восвояси! В тот край,

где бездумный Борей попирает беспечно трофеи

уст. В грамматику без

препинания. В рай

алфавита, трахеи.

В твой безликий ликбез.

-39

XXI * * *

Над холмами Литвы Восславим приход весны! Ополоснем лицо,

что-то вроде мольбы за весь мир Чирьи прижжем проверенным креозотом раздается в потемках: бубнящий, глухой, невеселый и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо, звук плывет над селеньями в сторону Куршской Косы. и в глаза ударит свежестью! горизонтом!

То Святой Казимир будущим! Будущее всегда

с Чудотворным Николой наполняет землю зерном, голоса - радушьем,

коротают часы наполняет часы ихним туда-сюда;

в ожидании зимней зари. вздрогнув, себя застаешь в грядущем.

За пределами веры, Весной, когда крик пернатых будит леса, сады,

из своей стратосферы, вся природа, от ящериц до оленей,

Муза, с ними призри устремлена туда же, куда ведут следы

на певца тех равнин, в рукотворную тьму государственных преступлений.

погруженных по кровлю,

на певца усмиренных пейзажей.

Обнеси своей стражей

дом и сердце ему.

-40

* * * * * *

Время подсчета цыплят ястребом; скирд в Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля,

тумане, куковал в казенных домах, переплывал моря, мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане; жил с китаянкой. Боюсь, моя северных рек, чья волна, замерзая в устье, столбовая дорога вышла длинней, чем краля вспоминает истоки, южное захолустье на Казанском догадывалась. И то: и на миг согревается. Время коротких суток, по руке не вычислить скорохода. снимаемого плаща, разбухших ботинок, Наизнанку вывернутое пальто

судорог сводит с ума даже время года, в желудке от желтой вареной брюквы; а не только что мусора. Вообще верста, сильного ветра, треплющего хоругви падая жертвой свово предела, листолюбивого воинства. Пора, когда дело губит пейзаж и плодит места,

терпит, где уже не нужно, я вижу, тела. дни на одно лицо, как Ивановы-братья, Знаешь, кривая способна тоже, в пандан прямой, и кору задирает жадный, бесстыдный трепет озверевши от обуви, пробормотать "не треба". пальцев. Чем больше пальцев, тем меньше От лица фотографию легче послать домой,

платья. чем срисовывать ангела в профиль с неба.

-41

ПОЛЯРНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ПЯТАЯ ГОДОВЩИНА

(4 июня 1977) Все собаки съедены. В дневнике не осталось чистой страницы. И бисер слов Падучая звезда, тем паче - астероид покрывает фото супруги, ее щек на резкость без труда твой праздный взгляд настроит. мушку даты сомнительной приколов. Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит. Дальше - снимок сестры. Он не щадит сестру: речь идет о достигнутой широте! * И гангрена, чернея, взбирается по бедру, как чулок девицы из варьете. Там хмурые леса стоят в своей рванине.

Уйдя из точки "А" там поезд на равнине

22 июля 1978 г. стремится в точку "Б". Которой нет в помине.

* * * Начала и концы там жизнь от взора прячет.

Покойник там незрим, как тот, кто только зачат. Дни расплетают тряпочку, сотканную Тобою. Иначе среди птиц. Но птицы мало значат. И она скукоживается на глазах, под рукою. Зеленая нитка, следом за голубою, Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью. становится серой, коричневой, никакою. Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью. Уж и краешек, вроде, виден того батиста. Оцепеневший дуб кивает лукоморью. Ни один живописец не напишет конец аллеи. Знать от стирки платье невесты быстрей

садится, да и тело не делается белее. То ли сыр пересох, то ли дыханье сперло. Либо: птица в профиль ворона, а сердцем

кенарь. Но простая лиса, перегрызая горло, не разбирает, где кровь, где тенор.

-42

* *

Там лужа во дворе, как площадь двух Америк. Там при словах "я за" течет со щек известка. Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик. Там в церкви образа коптит свеча из воска. Неугомонный Терек там ищет третий берег. Порой дает раза соседним странам войско.

Там дедушку в упор рассматривает внучек. Там пышная сирень бушует в полисаде. И к звездам до сих пор там запускают жучек Пивная цельный день лежит в глухой осаде. плюс офицеров, чьих не осознать получек. Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.

Там зелень щавеля смущает зелень лука. Там в воздухе висят обрывки старых арий. Жужжание пчелы там главный принцип звука. Пшеница перешла, покинув герб, в гербарий. Там копия, щадя оригинал, безрука. В лесах полно куниц и прочих ценных тварей.

* *

Зимой в пустых садах трубят гипербореи, Там лежучи плашмя на рядовой холстине и ребер больше там у пыльной батареи отбрасываешь тень, как пальма в Палестине. в под'ездах, чем у дам. И вообще быстрее Особенно - во сне. И, на манер пустыни,

нащупывает их рукой замерзшей странник. там сахарный песок пересекаем мухой. Там, наливая чай, ломают зуб о пряник. Там города стоят, как двинутые рюхой, Там мучает охранник во сне штыка трехгранник. и карта мира там замещена пеструхой,

От дождевой струи там плохо спичке серной. мычащей на бугре. Там схож закат с порезом. Там говорят "свои" в дверях с усмешкой скверной. Там вдалеке завод дымит, гремит железом, У рыбной чешуи в воде там цвет консервный. не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым.

-43

* *

Там слышен крик совы, ей отвечает филин. Теперь меня там нет. Означенной пропаже Овацию листвы унять там вождь бессилен. дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже. Простую мысль, увы, пугает вид извилин. Отсутствие мое большой дыры в пейзаже

Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот. не сделало; пустяк: дыра, - но небольшая. Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот. Ее затянут мох или пучки лишая, Там, грубо говоря, великий план запорот. гармонии тонов и проч. не нарушая.

Других примет там нет - загадок, тайн, диковин. Теперь меня там нет. Об этом думать странно. Пейзаж лишен примет и горизонт неровен. Но было бы чудней изображать барана, Там в моде серый цвет - цвет времени и бревен. дрожать, но раздражать на склоне дней тирана,

* *

Я вырос в тех краях. Я говорил "закурим" паясничать. Ну что ж! на все свои законы: их лучшему певцу. Был содержимым тюрем. я не любил жлобства, не целовал иконы, Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям. и на одном мосту чугунный лик Горгоны

Там, думал, и умру - от скуки, от испуга. казался в тех краях мне самым честным ликом. Когда не от руки, так на руках у друга. Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом Видать, не расчитал. Как квадратуру круга. варьянте, я своим не подавился криком

Видать не расчитал. Зане в театре задник и не окаменел. Я слышу Музы лепет. важнее, чем актер. Простор важней, чем всадник. Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет: Передних ног простор не отличит от задних. мой углекислый вздох пока что в вышних терпят,

-44

* В АНГЛИИ

и без костей язык, до внятных звуков лаком, Диане и Алану Майерс судьбу благодарит кириллицыным знаком. I На то она - судьба, чтоб понимать на всяком

БРАЙТОН-РОК наречьи. Предо мной - пространство в чистом виде. В нем места нет столпу, фонтану, пирамиде. Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые В нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде. скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и

длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох. море на сушу выбрасывает шум прибоя Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах, и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска эпоха на колесах нас не догонит, босых. лишней воды с лишней тьмой возникают, резко

выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы

* скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,

летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботно Мне нечего сказать ни греку, ни варягу. вскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонта Зане не знаю я, в какую землю лягу. с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой, Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу. и танкер перебирает мачтами, как упавший

на спину муравей. В сознаньи вспыхивает чей-то

телефонный номер - порванная ячейка

опустевшего невода. Бриз овевает щеку.

Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,

и отраженье полощется рядом с оцепеневшей лодкой.

В середине длинной или в конце короткой

жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради

темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,

схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,

на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.

-45

II III

СЕВЕРНЫЙ КЕНСИНГТОН СОХО

Шорох "Ирландского Времени" , гонимого ветром по В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой, железнодорожным путям к брошенному депо, отражается матовый профиль красавицы с рваной раной шелест мертвой полыни, опередившей осень, говорящего рта. Партнер созерцает стены, серый язык воды подле кирпичных десен. где узоры обоев спустя восемь лет превратились в "Сцены Как я люблю эти звуки - звуки бесцельной, но скачек в Эпсоме". - Флаги. Наездник в алом длящейся жизни, к которым уже давно картузе рвется к финишу на полуторогодовалом ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер. собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой. На трибунах творится невообразимое... - "не ответил Только мышь понимает прелести пустыря - на второе письмо, и тогда я решила..." Голос ржавого рельса, выдернутого штыря, представляет собою борьбу глагола с проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза, ненаставшим временем. Молодая, худая поражения времени перед лицом железа. рука перебирает локоны, струящиеся не впадая Ничего не исправить, не использовать впредь. никуда, точно воды многих Можно только залить асфальтом или стереть рек. Оседлав деревянных четвероногих, взрывом с лица земли, свыкшегося с гримассой вкруг стола с недопитым павшие смертью храбрых бетонного стадиона с орущей массой. на чужих простынях джигитуют при канделябрах И появится мышь. Медленно, не спеша, к подворотне в -Ском переулке, засыпанном снегом.- Флаги выйдет на середину поля, мелкая, как душа жухнут. Ветер стихает; и капли влаги по отношению к плоти, и, приподняв свою различимы становятся у соперника на подбородке, обезумевшую мордочку, скажет "не узнаю". и трибуны теряются из виду... - В подворотне

светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,

словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы

ни пришел сюда первым, колокол в переулке

не звонит. И подковы сивки или каурки

в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,

не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.

-46

IV И на камине маячит чучело перепелки,

понадеявшейся на бесконечность леса,

ИСТ ФИНЧЛИ ваза с веточкой бересклета

и открытка с видом базара где-то в Алжире - груды Вечер. Громоздкое тело тихо движется в узкой пестрой материи, бронзовые сосуды, стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий сзади то ли верблюды, то ли просто холмы; и садовой герани, точно дредноут в мелком люди в тюрбанах. Не такие, как мы. деревенском канале. Перепачканный мелом правый рукав пиджака, так же как самый голос, Аллегория памяти, воплощенная в твердом выдает род занятий - "Розу и гладиолус карандаше, застывшем в воздухе над кроссвордом. поливать можно реже, чем далии и гиацинты, Дом на пустынной улице, стелющейся покато, раз или два в неделю". И он мне приводит цифры в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката из "Советов любителю-садоводу" отражается, точно в окне экспресса, и строку из Вергилия. Земля поглощает воду уходящего в вечность, где не нужны колеса. с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостинной, Милая спальня (между подушек - кукла), скупо обставленной, нарочито пустынной, где ей сняться ее "кошмары". Кухня; жена - он женат вторым браком - как подобает женам, издающая запах чая гудящая хризантема раскладывает, напевая, любимый Джоном газовой плитки. И очертанья тела Голсуорси пасьянс "Паук". На стене акварель: в воде оседают на кресло, как гуща, отделяющая от жижи. отражается вид моста неизвестно где.

Всякий живущий на острове догадывается, что рано или поздно все это кончается, что вода из-под крана, прекращая быть пресной, делается соленой, и нога, хрустевшая гравием и соломой, ощущает внезапный холод в носке ботинка. В музыке есть место, когда пластинка начинает вращаться против движенья стрелки.

-47

Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни За щелчком аппарата следует вспышка - род стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку выстрела (все, что нас отбрасывает вперед, мелкие вещи - с розой, подобной знаку на стену будущего, есть как бы выстрел). Три бесконечности из-за пучка восьмерок, рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри с колесом георгина, буксующим меж распорок, камеры то, что уже случилось - либо при Пуатье, как расхристанный локомотив Боччони, либо в Святой Земле: путешественник в канотье с танцовщицами-фуксиями и с еще не для почивших заради Отца и Сына распустившейся далией. Плавающий в покое и Святого Духа ужаснее сарацина. мир, где не спрашивают "что такое? что ты сказал? повтори" - потому что эхо Аббатство привольно раскинулось на берегу реки. возвращает того воробья неизменно в ухо Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки от китайской стены; потому что ты порхают у баптистерия над клумбою и т.д. произнес только одно: "цветы". Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде

природа скорей успокаивает, чем увлекает глаз;

V и под стеной ротонды, как перед раз

навсегда опустившимся занавесом в театре,

ТРИ РЫЦАРЯ аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу, спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полумраке ротонды, как каменные осетры, чешуею кльчуги и жабрами лат. Все три горбоносы и узколицы, и с головы до пят рыцари: в панцире, в шлеме, с длинным мечом. И спят дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки скрещены на груди, точно две севрюги.

-48

VI Человек приносит с собою тупик в любую

точку света; и согнутое колено

ЙОРК размножает тупым углом перспективу плена,

как журавлиный клин, когда он берет

W.H.A курс на Юг. Как все движущееся вперед.

Бабочки Северной Англии пляшут над лебедою Пустота, поглощая солнечный свет на общих под кирпичной стеной мертвой фабрики. За средою основаньях с боярышником, увеличивается наощупь наступает четверг, и т.д. Небо пышет жаром, в направленьи вытянутой руки, и и поля выгорают. Города отдают лежалым мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие. полосатым сукном, георгины страдают жаждой. В этом смысле он - Англия. Англия в этом смысле И твой голос - "Я знал трех великих поэтов. Каждый до сих пор Империя и в состояньи - если был большой сукин сын" - раздается в моих ушах с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг верить музыке, булькающей водой и готов оглянуться. Скоро четыре года,как ты править морями. Впрочем - любой средой. умер в австрийской гостиннице. Под стрелой перехода ни души: черепичные кровли, асфальт, известка, Я в последнее время немного сбиваюсь: скалюсь тополя. Честер тоже умер - тебе известно отраженью в стекле витрины; покамест палец это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах, набирает свой номер, рука опускает трубку. воробьи восседают на проводах. Ничто так Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку, не превращает знакомый под'езд в толчею колонн, замерзшую на воде посредине бухты. как любовь к человеку; особенно если он Выходя наружу из телефонной будки, мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья слышу голос скворца, в крике его - испуг. напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться. Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.

-49

Но раньше, чем он взлетает, звук VII растворяется в воздухе. Чьей беспредметной сини и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне, Английские каменные деревни. ибо в ней тебя нет. И вакуум постепенно Бутылка собора в окне харчевни. заполняет местный ландшафт. Как сухая пена, Коровы, разбредшиеся по полям. овцы покоятся на темнозеленых волнах Памятники королям. иоркширкского вереска. Кордебалет проворных бабочек, повинуясь невидимому смычку, Человек в костюме побитом молью, мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку провожает поезд, как все тут, к морю, ни на чем задержаться. И вертикальный стебель улыбается дочке, уезжающей на Восток. иван-чая длинней уходящей на Север Раздается свисток. древней Римской дороги, всеми забытой в Риме. Вычитая из меньшего большее, из человека - Время, И бескрайнее небо над черепицей получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом тем синее, чем громче птицей фоне отчетливей, чем удается телом оглашаемо. И чем громче поет она, это сделать при жизни, даже сказав "лови!" тем все меньше видна.

Что источник любви превращает в объект любви.

-50

САН-ПЬЕТРО В два часа пополудни силуэт почтальона

приобретает в под'езде резкие очертанья,

I чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.

Удары колокола в тумане Третью неделю туман не слезает с белой повторяют эту же процедуру. колокольни коричневого, захолустного городка, В итоге невольно оглядываешься через плечо затерявшегося в глухонемом углу самому себе вслед, как иной прохожий, Северной Адриатики. Электричество стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей продолжает в полдень гореть в таверне. мимо красавицы, но - ничего не видишь, Плитняк мостовой отливает желтой кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина. жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили пропадают из виду, не заводя мотора. Направленье потеряно. За поворотом И вывеску не дочитать до конца. Уже фонари обрываются, как белое многоточье, не терракота и охра впитывают в себя за которым следует только запах сырость, но сырость впитывает охру и терракоту. водорослей и очертанья пирса.

Безветрие; и тишина как ржанье Тень, насыщяющаяся от света, никогда не сбивающейся с пути радуется при виде снимаемого с гвоздя чугунной кобылы Виктора-Эммануила. пальто совершенно по-христиански. Ставни широко растопырены, точно крылья II погрузившихся с головой в чужие неурядицы ангелов. Там и сям Зимой обычно смеркается слишком рано; слезающая струпьями штукатурка где-то вовне, снаружи, над головою. обнажает красную, воспаленную кладку, Туго спеленутые клочковатой и третью неделю сохнущие исподники марлей стрелки на городских часах настолько привыкли к дневному свету отстают от меркнущего вдалеке и к своей веревке, что человек рассеянного дневного света. если выходит на улицу, то выходит в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.

-51

За сигаретами вышедший постоялец Щербатые, но не мыслящие себя возвращается через десять минут к себе в профиль, обшарпанные фасады. по пробуравленному в тумане Только голые икры кривых балясин его же туловищем туннелю. одушевляют наглухо запертые балконы, Ровный гул невидимого аэроплана где вот уже двести лет никто напоминает жужжание пылесоса не появляется: ни наследница, ни кормилица. в дальнем конце гостиничного коридора Облюбованные брачующимися и просто и поглощает, стихая, свет. скучающими чудищами карнизы. "Nebbiq*",- произносит, зевая, диктор, Колоннада, оплывшая, как стеарин. и глаза на секунду слипаются, наподобье И слепое, агатовое великолепье раковины, когда проплывает рыба непроницаемого стекла, (зрачок погружается ненадолго за которым скрываются кушетка и пианино: в свои перламутровые потемки.) старые, но именно светом дня и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок, оберегаемые успешно тайны. поглощенный чтением под одеялом; одеяло все в складках, как тога Евангелиста В холодное время года нормальный звук в нише. Настоящее, наше время предпочитает тепло гортани капризам эха. со стуком отскакивает от бурого кирпича Рыба безмолвствует; в недрах материка грузной базилики, точно белый распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно. кожанный мяч, вколачиваемый в нее Повисший над пресным каналом мост школьниками после школы. удерживает расплывчатый противоположный берег

от попытки совсем отделиться и выйти в море.

Так, дохнув на стекло, выводят инициалы

тех, с чьим отсутствием не смириться;

* NEBBIQ (итал.) - туман

-52

и подтек превращает заветный вензель только вода, и она одна, в хвост морского конька. Вбирай же красной всегда и везде остается верной губкой легких плотный молочный пар, себе - нечувствительной к метаморфозам, плоской, выдыхаемый всплывшею Амфитритой находящейся там, где сухой земли и ее нереидами! Протяни больше нет. И патетика жизни с ее началом, руку - и кончики пальцев коснутся торса, серединой, редеющим календарем, концом покрытого мелкими пузырьками и т.д. стушевывается в виду и пахнущего, как в детстве, йодом. вечной, мелкой, бесцветной ряби.

III Жесткая, мертвая проволока виноградной

лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья. Выстиранная, выглаженная простыня Деревья в черном саду ничем залива шуршит оборками, и бесцветный не отличаются от ограды, выглядящей воздух на миг сгущается в голубя или в чайку, как человек, которому больше не в чем но тотчас растворяется. Вытащенные из воды и - главное - некому признаваться. лодки, баркасы, гондолы, плоскодонки, Смеркается; безветрие, тишина. как непарная обувь, разбросанные на песке, Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого поскрипывающем под подошвой. Помни: тростника. Пинаемая носком любое движенье, по сути, есть жестянка взлетает в воздух и пропадает перенесение тяжести тела в другое место. из виду. Даже спустя минуту Помни, что прошлому не уложиться не расслышать звука ее паденья без остатка в памяти, что ему в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска. необходимо будущее. Твердо помни:

-53

КВИНТЕТ II

I Иногда в пустыне ты слышишь голос. Ты

вытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты. Веко подергивается. Изо рта Но - темнеет. Присядь, перекинься шуткой вырывается тишина. Европейские города с говорящей по-южному, нараспев, настигают друг друга на станциях. Запах мыла обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев выдает обитателю джунглей приближающегося врага. стать человеком, сделалась проституткой. Там, где ступила твоя нога, возникают белые пятна на карте мира. Лучше плыть пароходом, качающимся на волне,

участвуя в географии, в голубизне, а не В горле першит. Путешественник просит пить. только в истории - этой коросте суши. Дети, которых надо бить, Лучше Гренландию пересекать, скрипя оглашают воздух пронзительным криком. Веко лыжами, оставляя после себя подергивается. Что до колонн, из-за айсберги и тюленьи туши. них всегда появляется кто-нибудь. Даже прикрыв глаза, даже во сне вы видите человека. Алфавит не даст позабыть тебе

цель твоего путешествия - точку "Б". И накапливается как плевок в груди: Там вороне не сделаться вороном, как ни каркай; "Дай мне чернил и бумаги, а сам уйди слышен лай дворняг, рожь заглушил сорняк; прочь!" И веко подергивается. Невнятные причитанья там, как над шкуркой зверька скорняк, за стеной (будто молются) увеличивают тоску. офицеры Генштаба орудуют над порыжевшей картой. Чудовищность творящегося в мозгу придает незнакомой комнате знакомые очертанья.

-54

III IV

Тридцать семь лет я смотрю в огонь. "Где это?" - спрашивает, приглаживая вихор, Веко подергивается. Ладонь племянник. И, пальцем блуждая по складкам гор, покрывается потом. Полицейский, взяв документы, "Здесь" - говорит племянница. Поскрипывают качели выходит в другую комнату. Воздвигнутый впопыхах, в старом саду. На столе букет обелиск кончается нехотя в облаках, как удар по Эвклиду, как след кометы. фиалок. Солнце слепит паркет.

Из гостинной доносятся пассажи виолончели. Ночь; дожив до седин, ужинаешь один, сам себе быдло, сам себе господин. Ночью над плоскогорьем висит луна. Вобла лежит поперек крупно набранного сообщенья От валуна отделяется тень слона. об изверженьи вулкана черт знает где, В серебре ручья нет никакой корысти. иными словами, в чужой среде, В одинокой комнате простыню упираясь хвостом в "Последние Запрещенья". комкает белое /смуглое/ просто ню

живопись неизвестной кисти. Я понимаю только жужжанье мух на восточных базарах! На тротуаре в двух Весной в грязи копошится труженник-муравей, шагах от гостиницы, рыбой попавшей в сети, появляется грач, твари иных кровей; путешественник ловит воздух раскрытым ртом: листва прикрывает ствол в месте его изгиба. сильная боль, на этом убив, на том Осенью ястреб дает круги продолжается свете. над селеньем, считая цыплят. И на плечах слуги

болтается белый пиджак сагиба...

-55

V ПИСЬМА ДИНАСТИИ МИНЬ

Было ли сказано слово? И если да, - I на каком языке? Был ли мальчик? И сколько льда нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник "Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки мысли? Помнит ли целое роль частиц? вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки Что способен подумать при виде птиц богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного, в аквариуме ботаник? откидывается на подушки и, включив заводного,

погружается в сон, убаюканный ровной песней. Теперь представим себе абсолютную пустоту. Вот какие теперь мы празнуем в Поднебесной Место без времени. Собственно воздух. В ту невеселые, нечетные годовщины. и в другую, и в третью сторону. Просто Мекка Специальное зеркало, разглаживающее морщины, воздуха. Кислород, водород. И в нем каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке. мелко подергивается день за днем Небо тоже исколото шпилями, как лопатки одинокое веко. и затылок больного (которого только спину

мы и видим). И я иногда об'ясняю сыну Это - записки натуралиста. За- богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки. писки натуралиста. Капающая слеза падает в вакууме без всякого ускоренья. Это письмо от твой, возлюбленный, Дикой Утки Вечнозеленое неврастение, слыша жжу писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне це-це будущего, я дрожу императрица. вцепившись ногтями в свои коренья. Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса".

-56

II ЭЛЕГИЯ

"Дорога в тысячу ли начинается с одного До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу шага, гласит пословица. Жалко, что от него в возбуждение. Что, впрочем, естественно. Ибо связки не зависит дорога обратно, превосходящая многократно не чета голой мышце, волосу, багажу тысячу ли. Особенно, отсчитывая от "О". под холодными буркалами, и не бздюме утряски Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли - вещи с возрастом. Взятый вне мяса, звук тысяча означает, что ты сейчас вдали не изнашивается в результате трения от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова о разреженный воздух, но, близорук, из двух перекидывается на цифры; особенно на ноли. зол выбирает обычно большее: повторенье

некогда сказанного. Трезвая голова Ветер несет на Запад, как желтые семена сильно с этого кружится по вечерам подолгу, из лопнувшего стручка, - туда, где стоит Стена. точно пластинка, стачивая слова, На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф; и пальцы мешают друг другу извлечь иголку как любые другие неразборчивые письмена. из заросшей извилины - как отдавая честь

наважденью в форме нехватки текста Движение в одну сторону превращает меня при избытке мелодии. Знаешь, на свете есть в нечто вытянутое, как голова коня. вещи, предметы, между собой столь тесно Силы, жившие в теле, ушли на трение тени связанные, что, норовя прослыть о сухие колосья дикого ячменя". подлинно матерью и т.д. и т.п., природа

могла бы сделать еще один шаг и слить

их воедино: тум-тум фокстрота

-57

с крепдешиновой юбкой; муху и сахар; нас ПЬЯЦЦА МАТТЕИ в крайнем случае. То есть, повысить в ранге достиженья Мичурина. У щуки уже сейчас I чешуя цвета консервной банки, цвета вилки в руке. Но природа, увы, скорей Я пил из этого фонтана разделяет, чем смешивает. И уменьшает чаще, в ущелье Рима. чем увеличивает; вспомни размер зверей Теперь, не замочив кафтана, в плейстоценовой чаще. Мы - только части канаю мимо. крупного целого, из коего вьется нить Моя подружка Микелина, к нам, как шнур телефона, от динозавра в порядке штрафа

мне предпочла кормить павлина оставляя простой позвоночник.Но позвонить в именье графа. по нему больше некуда, кроме как в послезавтра, где откликнется лишь инвалид - зане II потерявший конечность, подругу, душу, есть продукт эволюции. И набрать этот номер мне Граф, в сущности, совсем не мерзок: как выползти из воды на сушу. он сед и строен.

Я был с ним по-российски дерзок,

он был расстроен.

Но что трагедия, измена

для славянина,

то ерунда для джентльмена

и дворянина.

-58

III V

Граф выиграл, до клубнички лаком, А так он - место грусти, выи, в игре без правил. склоненной в баре, Он ставит Микелину раком, и двери, запертой на виа как прежде ставил. дельи Фунари. Я тоже, впрочем, не в накладе: Сидишь, обдумывая строчку, и в Риме тоже и, пригорюнясь, теперь есть место крикнуть "Бляди!", глядишь в невидимую точку: вздохнуть "О Боже". почти что юность.

IV VI

Не смешивает пахарь с пашней Как возвышает это дело! плодов плачевных. Как в миг печали Потери, точно скот домашний, все забываешь: юбку, тело, блюдет кочевник. где, как кончали. Чем был бы Рим иначе? гидом, Пусть ты последняя рванина, толпой музея, пыль под забором, автобусом, отелем, видом на джентльмена, дворянина Терм, Колизея. кладешь с прибором.

-59

VII IX

Нет, я вам доложу, утрата, В морозном воздухе, на редкость завал, непруха прозрачном, око, из вас творят аристократа невольно наводясь на резкость, хотя бы духа. глядит далеко

на Север, где в чаду и в дыме Забудем о дешевом графе! кует червонцы Заломим брови! Европа мрачная. Я - в Риме, Поддать мы в миг печали вправе где светит солнце! хоть с принцем крови!

X

VIII

Я, пасынок державы дикой Зима. Звенит хрусталь фонтана. с разбитой мордой, Цвет неба - синий. другой, не менее великой Подсчитывает трамонтана приемыш гордый, иголки пиний. я счастлив в этой колыбели Что год от февраля отрезал, Муз, Права, Граций, он дрожью роздал, где Назо и Вергилий пели, и кутается в тогу цезарь вещал Гораций. (верней, апостол).

-60

XI XIII

Попробуем же отстраниться, Спасибо, Парки, Провиденье, взять век в кавычки. ты, друг-издатель, Быть может, и в мои страницы за перечисленные деньги. как в их таблички, Сего податель, кириллицею не побрезгав векам грядущим в назиданье и без ущерба пьет чоколатта для зренья, главная из Резвых кон панна в центре мирозданья взглянет - Эвтерпа. и циферблата!

XII XIV

Не в драчке, я считаю, счастье С холма, где говорил октавой в чертоге царском, порой иною но в том, чтоб, обручив запястье Тасс, созерцаю величавый с котлом швейцарским, вид. Предо мною остаток плоти терракоте подвергнуть, сини, не купола, не черепица исколотой Буонаротти со Св. Отцами: и Боромини. то - мир вскормившая волчица

спит вверх сосцами!

-61

XV XVII

И в логове ее я - дома! Ей свойственно, к тому ж, упрямство. Мой рот оскален Покуда Время от радости: ему знакома не поглупеет как Пространство судьба развалин. (что вряд ли), семя Огрызок цезаря, атлета, свободы в злом чертополохе, певца тем паче в любом пейзаже есть вариант автопортрета. даст из удушливой эпохи Скажу иначе: побег. И даже

XVI XVIII

Усталый раб - из той породы, сорвись все звезды с небосвода, что зрим все чаще - исчезни местность, под занавес глотнул свободы. все ж не оставлена свобода, Она послаще чья дочь - словесность. любви, привязанности, веры Она, пока есть в горле влага, (креста, овала) не без приюта. поскольку и до нашей эры Скрипи, перо. Черней, бумага. существовала. Лети, минута.

-62

СТИХИ О ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ 1980-го ГОДА Механический слон, задирая хобот

в ужасе перед черной мышью

"В полдневный зной в долине Дагестана" мины в снегу, изрыгает к горлу

М.Ю.Лермонтв подступивший комок, одержимый мыслью,

как Магомет, сдвинуть с места гору.

I Снег лежит на вершинах; небесная кладовая

отпускает им в полдень сухой избыток. Скорость пули при низкой температуре Горы не двигаются, передавая сильно зависит от свойств мишени, свою неподвижность телам убитых. от стремленья согреться в мускулатуре торса, в сложных переплетеньях шеи. III Камни лежат, как второе войско. Тень вжимается в суглинок поневоле. Заунывное пение славянина Небо - как осыпающаяся известка. вечером в Азии. Мерзнущая, сырая Самолет растворяется в нем наподобье моли. И пружиной из вспоротого матраса человеческая свинина поднимается взрыв. Брызгающая воронкой лежит на полу караван-сарая. как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться Тлеет кизяк, ноги окоченели; в грунт, покрывается твердой пленкой. пахнет тряпьем, позабытой баней.

Сны одинаковы, как шинели.

II Больше патронов, нежели воспоминаний,

и во рту от многих "ура" осадок. Север, пастух и сеятель, гонит стадо Слава тем, кто не поднимая взора к морю, на Юг, распространяя холод. шли в абортарий в шестидесятых, Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана. спасая отечество от позора!

-63

IV Убийство - наивная форма смерти,

тавтология, ария попугая, В чем содержанье жужжанья трутня? дело рук, как правило, цепкой бровью В чем - летательного аппарата? муху жизни ловящей в своих прицелах Жить становится так же трудно, молодежи, знакомой с кровью как строить домик из винограда понаслышке или по ломке целок. или - карточные ансамбли. Все неустойчиво (раз - и сдуло): VI семьи, частные мысли, сакли. Над развалинами аула Натяни одеяло, вырой в трухе матраса ночь. Ходя под себя мазутом, ямку, заляг и слушай "уу" сирены. стынет железо. Луна от страха Новое оледененье - оледененье рабства потонуть в сапоге разутом наползает на глобус. Его морены прячется в тучи, точно в чалму Аллаха. подминают державы, воспоминанья, блузки.

Бормоча, выкатывая орбиты,

V мы превращаемся в будущие моллюски,

бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты. Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух. Дует из коридора, скважин, квадратных окон. Ввезенная, сваленная как попало Поверни выключатель, свернись в калачик. тишина. Растущая, как опара, Позвоночник чтит вечность. Не то что локон. пустота. Существуй на звездах Утром уже не встать с карачек. жизнь, раздались бы аплодисменты, к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.

-64

VII ПОЛОНЕЗ: ВАРИАЦИЯ

В стратосфере, всеми забытая, сучка I лает, глядя в иллюминатор. "Шарик! Шарик! Прием. Я - Жучка". Осень в твоем полушарьи кричит "курлы". Шарик внизу, и на нем экватор. С обнищавшей державы сползает границ подпруга. Как ошейник. Склоны, поля, овраги И, хотя окно не закрыто, уже углы повторяют своей белизною скулы. привыкают к сорочке, как к центру круга. Краска стыда вся ушла на флаги. А как лампу зажжешь, хоть строчи донос И в занесенной подклети куры на себя в никуда, и перо - улика. тоже, вздрагивая от побудки, Плюс могилы нет, чтоб исправить нос кладут непорочного цвета яйца. в пианино ушедшего Фредерика. Если что-то чернеет, то только буквы. В полнолунье жнивье из чужой казны Как следы уцелевшего чудом зайца. серебром одаривает мочезжина.

1980 Повернешься на бок к стене, и сны

двинут оттуда, как та дружина,

через двор на зады, прорывать кольцо

конопли. Но кольчуге не спрятать рубищ.

И затем что все на одно лицо,

согрешивши с одним, тридцать трех полюбишь.

-65

II III

Черепица фольварков да желтый цвет Понимаю, что можно любить сильней, штукатурки подворья, карнизы - бровью. безупречней. Что можно, как сын Кибелы, Балагола одним колесом в кювет оценить темноту и, смешавшись с ней, либо - мерин копытом в луну коровью. выпасть незримо в твои пределы. И мелькают стога, завалившись в Буг. Можно, пору за порой, твои черты Вспять плетется ольшаник с водой в корзинах, воссоздать из молекул пером сугубым. и в распаханных тучах свинцовый плуг Либо, в зеркало вперясь, сказать что ты не сулит добра площадям озимых. это - я; потому что кого ж мы любим, Твой холщевый подол, шерстяной чулок, как не себя? Но запишем судьбе очко: как ничей ребенок, когтит репейник. в нашем будущем, как бы брегет не медлил, На суровую нитку пространство впрок уже взорвалась та бомба, что зашивает дождем - и прощай Коперник. оставляет нетронутой только мебель. Лишь хрусталик тускнеет, да млечный цвет Безразлично, кто от кого в бегах: тела с россыпью родинок застит платье. ни пространство, ни время для нас не сводня, Для самой себя уже силуэт, и к тому, как мы будем всегда, в веках, ты упасть неспособна ни в чьи об'ятья. лучше привыкнуть уже сегодня.

-66

ВЕНЕЦИАНСКИЕ СТРОФЫ (1) III

Сюзанне Зонтаг

Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.

I Одинокий каблук выстукивает диабаз.

Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий, Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая отшатывается от вас машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну. и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая с собственным эхом; оно обдает теплом вразнобой тишину. мраморный, гулкий, пустой аквариум Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага, с запотевшим стеклом. и рука, дотянуться до горлышка коротка, прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго IV каменного платка.

За золотой чешуей всплывших в канале окон

II масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.

Вот что прячут внутри шторы задернув, окунь! Площадь пустынна, набережные безлюдны. жаброй хлопая, лещ! Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе: От нечаянной встречи под потолком с богиней, дева в шальварах наигрывает на лютне сбросившей все с себя, кружится голова, такому же Мустафе. и под'езды, чье небо воспалено ангиной О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза лампочки, произносят "а". изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови, луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза, писавших, что - от любви.

-67

V VII

Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вились! Так смолкают оркестры. Город сродни попытке Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал воздуха удержать ноту от тишины, зеркала! В епанче белый глубокий вырез и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры, как волновал! плохо освещены. Как сирокко - лагуну. Как посреди панели Только фальцет звезды меж телеграфных линий здесь превращались юбки и панталоны в щи! там, где глубоким сном спит гражданин Перми.* Где они все теперь - эти маски, полишинели, Но вода аплодирует, и набережная - как иней, перевертни, плащи? осевший на до-ре-ми.

VI VIII

Так меркнут люстры в опере; так на убыль И питомец Лоррена, согнув колено, к ночи идут в об'еме медузами купола. спихивая как за борт буквы в конец строки, Так сужается улица, вьющаяся как угорь, тщится рассудок предохранить от крена и площадь - как камбала. выпитому вопреки. Так подбирает гребни, выпавшие из женских Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь, взбитых причесок, для дочерей Нерей, рухнуть в кровать, прижаться к живой кости, оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем уличных фонарей. нежность не соскрести.

1982

*С.Дягилев

-68

ВЕНЕЦИАНСКИЕ СТРОФЫ (2) III

Геннадию Шмакову

Сырость вползает в спальню, сводя лопатки

I спящей красавицы, что ко всему глуха.

Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки, Смятое за ночь облако расправляет мучнистый парус. и ангелы - от греха. От пощечины булочника матовая щека Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох. приобретает румянец, и вспыхивает стеклярус Пена бледного шелка захлетывает, легка, в лавке ростовщика. стулья и зеркало - местный стеклянный выход Мусорщики плывут. Как прутьями по ограде вещи из тупика. школьники на бегу, утренние лучи перебирают колонны, аркады, пряди IV водорослей, кирпичи.

Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную

II раковину заполняет дребезг колоколов.

то бредут к водопою глотнуть речную Долго светает. Голый, холодный мрамор рябь стада куполов. бедер новой Сусанны сопровождаем при Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий, погружении под воду стрекотом кинокамер крепкий кофе, скомканное тряпье. новых старцев. Два-три И макает в горло дракона златой Егорий, грузных голубя, снявшихся с капители, как в чернила, копье. на лету превращаются в чаек: таков налог на полет над водой, либо поклеп постели, сонный, на потолок.

-69

V VII

День. Невесомая масса взятой в квадрат лазури, Так выходят из вод, ошеломляя гладью оставляя весь мир - всю синеву! - в тылу, кожи бугристой берег, с цветком в руке, припадает к стеклу всей грудью, как к амбразуре, забывая про платье, предоставляя платью и сдается стеклу. всплескивать вдалеке. Кучерявая свора тщится настигнуть вора Так обдают вас брызгами. Те, кто бессмертен, пахнут в разгоревшейся шапке, норд-ост суля. водорослями, отличаясь от вообще людей, Город выглядит как толчея фарфора голубей отрывая от сумасшедших шахмат и битого хрусталя. на торцах площадей.

VI VIII

Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки, Я пишу эти строки, сидя на белом стуле как непарная обувь с ноги Творца, под открытым небом, зимой, в одном ревностно топчут шпили, пелястры, арки, пиджаке, поддав, раздвигая скулы выраженье лица. фразами на родном. Все помножено на два, кроме судьбы и кроме Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней самоей Н2О. Но, как всякое в мире "за", мелких бликов тусклый зрачок казня в меньшенстве оставляет ее и кровли за стремленье запомнить пейзаж, способный праздная бирюза. обойтись без меня.

1982

-70

РЕЗИДЕНЦИЯ

Небольшой особняк на проспекте Сарданапала. Пара чугунных львов с комплексом задних лап. Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап, скалит зубы, в которых, короткопала и близорука, ковыряет средь бела дня внучка хозяина.Пахнет лавандой.Всюду, даже в кухне, лоснится, дразня посуду, образ, в масле, мыслителя, чья родня доживает в Европе. И отсюда - тома Золя, Бальзака, канделябры, балясины, капители и вообще колоннада, в чьем стройном теле размещены установки класса "земля-земля".

Но уютней всего в восточном - его - крыле. В окнах спальни синеет ольшаник не то орешник, и сверчок верещит, не говоря уже о скворешнях с их сверхчувствительными реле. Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком, остаться в одной сиреневой телогрейке. Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки с которой был в молодости знаком, но спасибо расстались. И ничто так не клонит в сон, как восьмизначные цифры, составленные в колонку, да предсмертные вопли сознавшегося во всем сына, записанные на пленку.

-71

АРИЯ III

I Розовый истукан

здесь я себе поставил. Что-нибудь из другой В двух шагах - океан, оперы, типа Верди. место воды без правил. Мало ли под рукой? Вряд ли там кто-нибудь, Вообще - в круговерти. кроме солнца, садится Безразлично о ком. как успела шепнуть Трудным для подражанья аэроплану птица. птичкиным языком. Лишь бы без содержанья. IV

II Что-нибудь про спираль

в башне. И про араба Скоро мене полста. и про его сераль. Вон гонашится бобрик Это редкая баба стриженного куста. если не согрешит. Вон изменяет облик, Мысль не должна быть четкой. как очертанья льдин, Если в горле першит, марля небесных клиник. можно рискнуть чечеткой. Что это, я - один? Или зашел в малинник?

-72

V РИМСКИЕ ЭЛЕГИИ

Бенедетте Кравиери. День пролетел. Пчела шепчет по-польски "збродня". I Лучше кричать вчера, чем сегодня. Сегодня Пленное красное дерево частной квартиры в Риме. оттого мы кричим, Под потолком - пыльный хрустальный остров. что, дав простор пошвам, Жалюзи в час заката подобны рыбе, рок, не щадя причин, перепутавшей чешую и остов. топчется в нашем прошлом. Ставя босую ногу на красный мрамор,

тело делает шаг в будущее - одеться.

VI Крикни сейчас "замри" - я бы тотчас замер,

как этот город сделал от счастья в детстве. Ах, потерявши нить, Мир состоит из наготы и складок. "моль" говорит холстинка. В этих последних больше любви, чем в лицах. Взгляда не уронить Как и тенор в опере тем и сладок, ниже, чем след ботинка. что исчезает навек в кулисах. У пейзажа - черты На ночь глядя, синий зрачок полощет вывернутого кармана. свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья. Пение сироты И луна в головах, точно пустая площадь: радует меломана. без фонтана. Но из того же камня.

II

Месяц замерших маятников (в августе расторопна

только муха в гортани высохшего графина).

Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно

прожекторам ПВО в поисках серафима.

-73

Месяц спущенных штор и зачехленных стульев, Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль потного двойника в зеркале над комодом, считаю с прожитой жизни сдачу. пчел, позабывших расположенье ульев И как книга, раскрытая сразу на всех страницах, и улетевших к морю покрыться медом. лавр шелестит на выжженной балюстраде. Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой И Колизей - точно череп Аргуса, в чьих глазницах мышцей, играй куделью седых подпалин. облака проплывают как память о бывшем стаде. Для бездомного торса и праздных граблей ничего нет ближе, чем вид развалин. Да и они в ломаном "р" еврея

узнают себя тоже; только слюнным раствором и скрепляешь осколки, покамест Время IV варварским взглядом обводит форум.

Две молодых брюнетки в библиотеке мужа

III той из них, что прекрасней. Два молодых овала

сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза Черепица холмов, раскаленная летним полднем. об'ясняет Судьбе то, что надиктовала. Облака вроде ангелов - в силу летучей тени. Шорох старой бумаги, красного крепдешина, Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним воздух пропитан лавандой и цикламеном. длинноногой подруги. Я, певец дребедени , Перемена прически; и локоть - на миг - вершина, лишних мыслей, ломаных линий, прячусь привыкшая к ветреным переменам. в недрах вечного города от светила, О, коричневый глаз впитывает без усилий навязавшего цезарям их незрячесть мебель того же цвета, штору, плоды граната. (этих лучей за глаза б хватило Он и зорче, он и нежней, чем синий. на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь Но синему - ничего не надо! полдня. Владелец "веспы" мучает передачу. Синий всегда готов отличить владельца

от товаров, брошенных вперемежку

(т.е. время - от жизни), дабы в него вглядеться.

Так орел стремится вглядеться в решку.

-74

V Привались лучше к кортику, скинь бахилы,

сквозь рубашку стена холодит предплечья; Звуки рояля в часы обеденного перерыва. и смотри, как солнце садится в сады и виллы, Тишина уснувшего переулка как вода, наставница красноречья, обрастает бемолью, как чешуею рыба, льется из ржавых скважин, не повторяя и коричневая штукатурка ничего, кроме нимфы, дующей в окарину, дышит, хлопая жаброй, прелым кроме того, что она - сырая воздухом августа, и в горячей и превращает лицо в руину. полости горла холодным перлом перекатывается Гораций. VII Я не воздвиг уходящей к тучам каменной вещи для их острастки. В этих узких улицах, где громоздка О своем - и о любом - грядущем даже мысль о себе, в этом клубке извилин я узнал у буквы, у черной краски. прекратившего думать о мире мозга, Так задремывают в обнимку где то взвинчен, то обессилен, с "лейкой", чтоб, преломляя в линзе переставляешь на площадях ботинки сны, себя опознать по снимку, от фонтана к фонтану, от церкви к церкви очнувшись в более длинной жизни. - так иголка шаркает по пластинке,

забывая остановиться в центре,

VI можно смириться с невзрачной дробью

остающейся жизни, с влеченьем прошлой Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний: жизни к законченности, к подобью в пальцах - не больше , чем на стекле, на тюле. целого. Звук, из земли подошвой Но и птичка из туч вниз не вернется синей, извлекаемый - ария их союза, да и сами мы вряд ли боги в миниатюре. серенада, которую время оно Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали, напевает грядущему. Это и есть Карузо выси и проч. брезгают гладью кожи. для собаки, сбежавшей от граммофона. Тело обратно пространству, как ни крути педали. И несчастны мы, видимо, оттого же.

-75

VIII Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино

мелкая оспа кварца в гранитной вазе, Бейся, свечной язычок, над пустой страницей, не способная взгляда остановить равнина, трепещи, пригинаем выдохом углекислым, десять бегущих пальцев милого Ашкенази. следуй - не приближаясь! - за вереницей Больше туда не выдвигать кордона. литер, стоящих в очередях за смыслом. Только буквы в когорты строит перо на Юге. Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише И золотистая бровь, как закат на карнизе дома, - большую площадь, чем покрывает почерк! поднимается вверх, и темнеют глаза подруги. Да и копоть твоя воспаряет выше помыслов автора этих строчек. Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя; X вечным пером, в память твоих субтильных запятых, на исходе тысячелетья в Риме Частная жизнь. Рваные мысли, страхи. я вывожу слова "факел", "фитиль", "светильник", Ватное одеяло бесформенней, чем Европа. а не точку - и комната выглядит как в начале. С помощью мятой куртки и голубой рубахи (Сочиняя, перо мало что сочинило). что-то еще отражается в зеркале гардероба. О, сколько света дают ночами Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы. сливающиеся с темнотой чернила! Воздух обложен комнатой, как оброком.

Сойки, вспорхнув, покидают купы

IX пиний - от брошенного ненароком

взгяда в окно. Рим, человек, бумага; Скорлупа куполов, позвоночники колоколен. хвост дописанной буквы - точно мелькнула крыса. Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега. Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо Ястреб над головой, как квадратный корень тут она безупречна. Так на льду Танаиса из бездонного, как до молитвы, неба. пропадая из виду, дрожа всем телом, Свет пожинает больше, чем он посеял: высохшим лавром прикрывши темя, тело способно скрыться, но тень не спрячешь. бредут в лежащее за пределом В этих широтах все окна глядят на Север, всякой великой державы время. где пьешь тем больше, чем меньше значишь.

-76

XI XII

Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина. Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса. благодарен за все; за куриный хрящик Обожженная небом, мягкая в пальцах глина - и за стрекот ножниц, уже кроящих плоть, принявшая вечность как анонимность торса. мне пустоту, раз она - Твоя. Вы - источник бессмертья: знавшие вас нагими Ничего, что черна. Ничего, что в ней сами стали катуллом, статуями, трояном, ни руки, ни лица, ни его овала. августом и другими. Временные богини! Чем незримей вещь, тем оно верней, Вам приятнее верить, нежели постоянным. что она когда-то существовала Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей! на земле, и тем больше она - везде. Белый на белом, как мечта казимира, Ты был первым, с кем это случилось, правда? летним вечером я, самый смертный прохожий Только то и держится на гвозде, среди развалин, торчаших как ребра мира, что не делится без остатка на два. нетерпеливым ртом пью вино их ключицы; Я был в Риме. Был залит светом. Так, небо бледней щеки с золотистой мушкой. как только может мечтать обломок! И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы, На сетчатке моей - золотой пятак. накормившей Рема и Ромула и уснувшей. Хватит на всю длину потемок.

-77

ЭКЛОГА 4-я (ЗИМНЯЯ) Сильный мороз суть откровенье телу

о его грядущей температуре

(ULTIMA CUMAEI VENTI IAM CARMINIS AETAS;

MAGNUS AB INTEGRO SAECLORUM NASCITUR ORDO...) либо - вздох Земли о ее богатом

VIRGIL, ECLOGUE IV галактическом прошлом, о злом морозе.

Даже здесь щека пунцовеет как редиска.

I Космос всегда отливает слепым агатом,

и вернувшееся восвояси "морзе" Зимой смеркается сразу после обеда. попискивает, не застав радиста. В эту пору голодных нетрудно принять за сытых. Зевок загоняет в берлогу простую фразу. Сухая, сгущенная форма света - III снег - обрекает ольшаник, его засыпав, на бессоницу, на доступность глазу В феврале лиловеют заросли краснотала.

Неизбежная в профиле снежной бабы в темноте. Роза и незабудка дорожает морковь. Ограниченный бровью, в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым взгляд на холодный предмет, на кусок металла, энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами лютей самого металла - дабы оставляют следы. Ночь входит в город, будто не пришлось его с кровью в детскую: застает ребенка под одеялом; и перо скрипит, как чужие сани. отдирать от предмета. Как знать, не так ли

озирал свой труд в день восьмой и после

II Бог? Зимой, вместо сбора ягод,

затыкают щели кусками пакли, Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги охотней мечтают об общей пользе, обострившийся слух различает невольно тему и вещи становятся старше на год. оледенения. Всякое "во-саду-ли" есть всего-лишь застывшее "буги-вуги".

-78

IV одиночество. Но, как у бюста в нише,

глаз зимой скорее закатывается, чем плачет. В стужу панель подобна сахарной карамели. Там, где роятся сны, за пределом зренья, Пар из гортани чаще к вздоху, чем к поцелую. время, упавшее сильно ниже Реже сняться дома, где уже не примут. нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик Жизнь моя затянулась. По крайней мере, шалуна из русского стихотворенья. точных примет с лихвой хватило бы на вторую жизнь. Из одних примет можно составить климат VI

либо пейзаж. Лучше всего безлюдный, Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод, с девственной белизной за пеленою кружев, время - на время, единственная преграда - мир, не слыхавший о лондонах и парижах, теплое тело. Упрямое как ослица, мир, где рассеянный свет - генератор будней, стоит оно между ними, поднявши ворот, где в итоге вздрагиваешь, обнаружив, как пограничник держась приклада, что и тут кто-то прошел на лыжах. грядущему не позволяя слиться

V с прошлым. Зимою на самом деле

вторник он же суббота. Днем легко ошибиться: Время есть холод. Всякое тело, рано свет уже выключили или еще не включили? или поздно, становится пищею телескопа: Газеты могут печататься раз в неделю. остывает с годами, удаляется от светила. Время глядится в зеркало, как певица, Стекло зацветает сложным узором: рама позабывшая, что это - "Тоска" или "Лючия". суть хрустальные джунгли хвоща, укропа и всего, что взрастило

-79

VII VIII

Сны в холодную пору длинней, подробней. Холод ценит пространство. Не обнажая сабли, Ход конем лоскутное одеяло он берет урочища, веси, грады. заменяет на досках паркета прыжком лягушки. Населенье сдается, не сняв треуха. Чем больше лютует пурга над кровлей, Города - особенно, чьи ансамбли, тем жарче требует идеала чьи пилястры и колоннады голое тело в тряпичной гуще. стоят как пророки его триумфа,

И вам снятся настурции, бурный Терек смутно белея. Холод слетает с неба в тесном ущелье, мушиный куколь на парашюте. Всяческая колонна между стеной и торцом буфета: выглядит пятой, жаждет переворота. праздник кончиков пальцев в плену бретелек. Только ворона не принимает снега, А потом все стихает. Только горячий уголь и вы слышите, как кричит ворона тлеет в серой золе рассвета. картавым голосом патриота.

IX

В феврале чем позднее, тем меньше ртути.

Т.е. чем больше времени, тем холоднее. Звезды

как разбитый термометр: каждый квадратный метр

ночи ими усеян, как при салюте.

Днем, когда небо под стать известке,

сам Казимир бы их не заметил,

белых на белом. Вот почему незримы

ангелы. Холод приносит пользу

ихнему воинству: их, крылатых,

мы обнаружили бы, воззри мы

вправду горе, где они как по льду

скользят белофиннами в маскхалатах.

-80

X ничего не поймаете: ни фокстрота,

ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь. Я не способен к жизни в других широтах. Вас убивает на внеземной орбите Я нанизан на холод, как гусь на вертел. отнюдь не отсутствие кислорода, Слава голой березе, колючей ели, но избыток Времени в чистом, то есть лампочке желтой в пустых воротах, без примеси вашей жизни виде. - слава всему, что приводит в движенье ветер! В зрелом возрасте это - вариант колыбели,

XII Север - честная вещь. Ибо одно и то же он твердит вам всю жизнь - шепотом, в полный голос Зима! Я люблю твою горечь клюквы в затянувшейся жизни - разными голосами. к чаю, блюдца с дольками мандарина, Пальцы мерзнут в унтах из оленьей кожи, твой миндаль с арахисом, граммов двести. напоминая забравшемуся на полюс Ты раскрываешь цыплячьи клювы о любви, о стоянии под часами. именами "Ольга" или "Марина",

произносимыми с нежностью только в детстве

XI

и в тепле. Я пою синеву сугроба В сильный мороз даль не поет сиреной. в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля В космосе самый глубокий выдох точно "чижика" где подбирает рука Господня. не гарантирует вдоха, уход - возврата. И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого Время есть мясо немой Вселенной. города, мерзнувшего у моря, Там ничего не тикает. Даже выпав меня согревают еще сегодня. из космического аппарата,

-81

XIII XIV

В определенном возрасте время года обжигает язык. Реки, однако, вчуже совпадает с судьбой. Их роман недолог, скованы льдом; можно надеть рейтузы, но в такие дни вы чувствуете: вы правы. прикрутить к ботинку железный полоз. В эту пору неважно, что вам чего-то Зубы, устав от чечетки стужи, не досталось; и рядовой фенолог не стучат от страха. И голос Музы может описывать быт и нравы. звучит как сдержанный, частный голос.

В эту пору ваш взгляд отстает от жеста. Так родится эклога. Взамен светила Треугольник больше не пылкая теорема: загорается лампа: кириллица, грешным делом, все углы затянула плотная паутина, разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли, пыль. В разговорах о смерти место знает больше, чем та сивилла, играет все большую роль, чем время, о грядущем. О том, как чернеть на белом, и слюна, как полтина, покуда белое есть, и после.

-82

ЭКЛОГА 5-я: ЛЕТНЯЯ Жизнь - сумма мелких движений. Сумрак

в ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,

I меняющийся каждый миг рисунок

конского щавеля, дрожь люцерны, Вновь я слышу тебя, комариная песня лета! чабреца, тимофеевки - драгоценны Потные муравьы спят в тени курослепа. для понимания законов сцены, Муха сползает с пыльного эполета лопуха, разжалованного в рядовые. не имеющей центра. И злак, и плевел Выраженье "ниже травы" впервые в полдень отбрасывают на север означает гусениц. Буровые общую тень, ибо их посеял

тот же ветренный сеятель, кривотолки вышки разросшегося кипрея о котором и по сей день не смолкли. в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея Вслушайся, как шуршат метелки синеют от близости эмпирея. Салют бесцветного болиголова петушка-или-курочки! что лепечет сотрясаем грабками пожилого ромашки отрывистый чет и нечет! богомола. Темно-лилова, Как мать-и-мачеха им перечит,

как болтает, точно на грани бреда, сердцевина репейника напоминает мину, примятая лебедою Леда взорвавшуюся как бы наполовину. нежной мяты. Лужайки лета, Дягиль тянется точно рука к графину. И паук, как рыбачка, латает крепкой освещенные солнцем! бездомный мотыль ниткой свой невод, распятый терпкой пирамиды крапивы, жара и одурь. полынью и золотой сурепкой. Пагоды папоротника. Поодаль

анис как рухнувшая колонна,

минарет шалфея в момент наклона

травяная копия Вавилона,

-83

зеленая версия Третьеримска! и зеленых пространств. Окраска где вправо сворачиваешь не без риска вещи на самом деле маска вынырнуть слева: все далеко и близко. бесконечности, жадной к деталям. Масса, И кузнечик в погоне за балериной увы, не кратное от деленья капустницы, как герой былинный, энергии на скорость зренья замирает перед сухой былинкой. в квадрате, но ощущенье тренья

II о себе подобных. Вглядись в пространство!

В его одинаковое убранство Воздух, бесцветный вдали, в пейзаже поблизости и вдалеке! в упрямство, выглядит синим. Порою - даже с каким, независимо от размера, темно-синим. Возможно, та же зелень и голубая сфера вещь случается с зеленью: удаленность сохраняют колер. Это - почти что вера, взора от злака и есть зеленость оного злака. В июле склонность род фанатизма! Жужжанье мухи,

увязшей в липучке - не голос муки, флоры к разрыву с натуралистом, но попытка автопортрета в звуке дав потемнеть и набрякнуть листьям, "ж". Подобие алфавита передается с загаром лицам. тепло есть знак размноженья вида Сумма красивых и некрасивых, за горизонт. И пейзаж - лишь свита удаляясь и приближаясь, в силах глаз измучить почище синих убежавших в Азию, к стройным пальмам,

особей. Верное ставням, спальням,

утро в июле мусолит пальцем

пачки жасминовых ассигнаций,

лопаются стручки акаций,

и воздух прозрачнее комбинаций

-84

спящей красавицы. Душный июль! Избыток соек тревожат прибрежный тальник, зелени и синевы - избитых скрывающий белизну опальных форм бытия. И в глазных орбитах - мест у скидывающих купальник остановившееся, как Атилла в зарослях; запах хвои, обрывы перед мятым щитом, светило: цвета охры; жара, наплывы дальше попросту не хватило облаков; и цвета мелкой рыбы

означенной голубой кудели волны. О водоемы лета! Чаще воздуха. В одушевленном теле всего блестящие где-то в чаще свет узнает о своем пределе пруды или озера - части и преломляется, как в итоге воды, окруженные сушей; шелест длинной дороги, о чьем истоке осоки и камышей, замшелость лучше не думать. В конце дороги - коряги, нежная ряска, прелесть

III желтых кувшинок, бесстрастность лилий,

водоросли - или рай для линий бабочки, мальвы, благоуханье сена, и шастающий, как Христос, по синей река вроде Оредежи или Сейма, глади жук-плавунец. И порою окунь расположившиеся подле семьи всплеснет, дабы окинуть оком дачников, розовые наяды, мир. Так высовываются из окон их рискованные наряды, плеск; пронзительные рулады и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.

Лето! пора рубах навыпуск,

разговоров про ядовитость

грибов, о поганках, о белых пятнах

мухоморов, полемики об опятах

и сморчках; тишины об'ятых

-85

сонным покоем лесных лужаек, что-то от будущего, от века, где в полдень истома глаза смежает, европы, железных дорог - чья ветка где пчела, если вдруг ужалит, и впрямь как от порыва ветра то приняв вас сослепу за махровый дает зеленые полустанки мак или за вещь, коровой лес, водокачка, лицо крестьянки, оставленною, и взлетает, пробой изгородь - и из твоей жестянки

обескуражена и громоздка. расползаются вправо-влево Лес - как ломанная расческа. вырытые рядом со стенкой хлева И внезапная мысль о себе подростка: червяки. А потом - телега "выше кустарника, ниже ели" с наваленными на нее кулями, оглушает его на всю жизнь. И еле и бегущий убранными полями видный жаворонок сыплет трели проселок. И где-то на дальнем плане

с высоты. Лето! пора зубрежки церковь - графином, суслоны, хаты, к экзаменам, формул, орла и решки; крытые шифером с толью скаты прыщи, буббоны одних, задержки и стекла, ради чьих рам закаты других - от страха, что не осилишь; и существуют. И тень от спицы, силуэты техникумов, училищ удлиняясь до польской почти границы, даже во сне. Лишь хлысты удилищ бежит вдоль обочины за матерком возницы

с присвистом прочь отгоняют беды. как лохматая Жучка она же Динка; В образовавшиеся просветы и ты глядишь на носок ботинка, видны сандалии, велосипеды в зубах травинка, в мозгу блондинка в траве; никелированные педали с каменной дачи - и в верхотуре как петлицы кителей, как медали. только журавль, а не вестник бури. В их резине и в их металле Слава нормальной температуре!

-86

на десять градусов ниже тела. с адским пламенем. Ужины на верандах! Слава всему, до чего есть дело. Картошка во всех ее вариантах. Всему, что еще вам не надоело! Лук и редиска невероятных Рубашке, болтающейся, подсохнув, размеров, укроп, огурцы из кадки, панаме, выглядящей как подсолнух, помидоры, и все это - прямо с грядки, вальсу издалека "На сопках". и, наконец, наигравшись в прятки

IV пыльные емкости! Копоть лампы.

Пляска теней на стене. Таланты Развевающиеся занавески летних и поклонники этого действа. Латы сумерек! крынками полный ледник, самовара и рафинад, от соли сталин и хрущев последних отличаемый с помощью мухи. Соло тонущих в треске цикад известий, удода в малиннике. Или - ссоры варенье, сделанное из местной брусники. Обмазанные известкой, лягушек в канаве у сеновала.

И в латах кипящего самовара щиколотки яблоневой аллеи ужимки вытянутого овала, чем темнее становится, тем белее; шорох газеты, курлы отрыжек; а дальше высятся бармалеи из гостинной доносится четкий "чижик"; настоящих деревьев в сгущенной синьке и мысль Симонида насчет лодыжек вечера. Кухни, зады, косынки, слюдяная форточка керосинки избавляет на миг каленый

взгляд от обоев и ответвлений

боярышника: вид коленей

всегда недостаточен. Тем дороже

тело, что ткань, его скрыв, похоже

помогает скользить по коже,

-87

лишенной узоров, присущих ткани, ПРИЛИВ вверх. Тем временем чай, в стакане, остывая, туманит грани, I и пламя в лампе уже померкло. А после под одеялом мелко В северной части мира я отыскал приют, дрожит, тускло мерцая стрелка в ветренной части, где птицы, слетев со скал,

отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют нового компаса, определяя с криком поверхность рябых зеркал. Север не лучше, чем удалая мысль прокурора. Обрывки лая, Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ. пазы в рассохшемся табурете, В доме - шаром покати, и в станке - кондей. сонное кукареку в подклети, Окно с утра занавешено рванью туч. крик паровоза. Потом и эти Мало земли, и не видать людей.

звуки смолкают. И глухо - глуше, В этих широтах панует вода. Никто чем это воспринимают уши - пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!" листва, бесчисленная, как души Горизонт себя выворачивает, как пальто, живших до нас на земле, лопочет наизнанку с помощью рыхлых волн. нечто на диалекте почек, как языками, чей рваный почерк И себя отличить не в силах от снятых брюк,

от висящей фуфайки - знать, чувств в обрез - кляксы, клинопись лунных пятен - либо лампа темнит - трогаешь ихний крюк, ни тебе, ни стене невнятен. чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес". И долго среди бугров и вмятин матраса вертишься, расплетая где иероглиф, где запятая; и снаружи шумит густая, еще не желтая, мощь Китая.

1981

-88

II III

В северной части мира я отыскал приют, В ветренной части мира я отыскал приют. между сырым аквилоном и кирпичем, Для нее я - присохший ком, но она мне - щит. здесь, где подковы волн, пока их куют, Здесь меня найдут, если за мной придут, обрастают гривой и ни на чем потому что плотная ткань завсегда морщит.

не задерживаются, точно мозг, топя В этих широтах цвета дурных дрожжей, в завитках перманента набрякший перл. карту избавив от пограничных дрязг, Тот, кто привел их в движение, на себя точно скатерть, составленная из толчеи ножей, приучить их оглядываться не успел! расстилается, издавая лязг.

Здесь кривится губа, и не стоит базлать И, один приглашенный на этот бескрайний пир, про квадратные вещи, ни про свои черты, я о нем отзовусь, кости не в пример, тепло. потому что прибой неизбежнее, чем базальт, Потому что, как ни считай, я из чаши пил чем прилипший к нему человек, чем ты. больше, чем по лицу текло.

И холодный порыв затолкает обратно в пасть Нелюдей от живых хорошо отличать в длину. лай собаки, не то, что твои слова. Но покуда Борей забираться в скулу горазд При отсутствии эха, вещь, чтоб ее украсть, и пока толковище в разгаре, пока волну увеличить приходится раза в два. давит волна, никто тебя не продаст.

-89

IV V

В северной части мира я водрузил кирпич! Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю". Знай, что душа со временем пополам Одеяло серого цвета, и сам ты стар. может все повторить, как попугай, опричь Может, за ночь под веком я столько снов накоплю, непрерывности, свойственной местным сырым делам! что наутро море крикнет мне: "наверстал!"

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: "сукно!" Все равно, на какую букву себя послать, Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы. человека всегда настигает его же храп, Плюс пустые дома стоят как давным-давно и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь, отвернутые на бану углы. шевелясь, разбираешь, как донный краб.

В ветренной части мира я отыскал приют. Вот про что напевал, пряча плавник, лихой Здесь никто не крикнет, что ты чужой, небожитель, прощенного в профиль бледней греха, убирайся назад, и за постой берут заливая глаза на камнях ледяной ухой, выцветаньем зрачка, ржавою чешуей. чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом, Так впадает - куда, стыдно сказать - клешня. как монах либо мусор, обутый в жесть. Так следы оставляет в туче кто в ней парил. И громоздкая письменность с ревом идет на слом, Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя, никому не давая себя прочесть. чтоб по волнам ступать, не держась перил.

-90

БЮСТ ТИБЕРИЯ и Ромула. (Те самые уста!

глаголющие сладко и бессвязно Приветствую тебя две тыщи лет в подкладке тоги.) В результате - бюст спустя. Ты тоже был женат на бляди. как символ независимости мозга У нас немало общего. К тому ж, от жизни тела. Собственного и вокруг - твой город. Гвалт, автомобили, имперского. Пиши ты свой портрет, шпана со шприцами в сырых под'ездах, он состоял бы из сплошных извилин. развалины. Я, заурядный странник, приветствую твой пыльный бюст Тебе здесь нет и тридцати. Ничто в безлюдной галерее. Ах, Тиберий, в тебе не останавливает взгляда. тебе здесь нет и тридцати. В лице Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд уверенность скорей в послушных мышцах, готов на чем-либо остановиться: чем в будущем их суммы. Голова ни на каком-либо лице, ни на отрубленная скульптором при жизни, классическом пейзаже. Ах, Тиберий! есть, в сущности, пророчество о власти. Какая разница, что там бубнят Все то, что ниже подбородка, - Рим: Светоний и Тацит, ища причины провинции, откупщики, когорты, твоей жестокости! Причин на свете нет, плюс сонмы чмокающих твой шершавый есть только следствия. И люди жертвы следствий. младенцев - наслаждение в ключе Особенно, в тех подземельях, где волчицы, потчующей крошку Рема все признаются - даром, что признанья

под пыткой, как и исповеди в детстве,

однообразны. Лучшая судьба

быть непричастным к истине. Понеже

она не возвышает. Никого.

Тем паче цезарей. По крайней мере, ты выглядишь способным захлебнуться скорее в собственной купальне, чем великой мыслью. Вообще - не есть ли жестокость только ускоренье общей судьбы вещей? свободного паденья простого тела в вакууме? В нем всегда оказываешься в момент паденья.

Январь. Нагроможденье облаков над зимним городом, как лишний мрамор. Бегущий от действительности Тибр. Фонтаны, бьющие туда, откуда никто не смотрит - ни сквозь пальцы, ни прищурившись. Другое время! И за уши не удержать уже всбесившегося волка. Ах, Тиберий! Кто мы такие, чтоб судить тебя? Ты был чудовищем, но равнодушным чудовищем. Но именно чудовищ отнюдь не жертв - природа создает по своему подобью. Гораздо отраднее - уж если выбирать быть уничтоженным исчадьем ада, чем неврастеником. В неполных тридцать, с лицом из камня - каменным лицом, рассчитанным на два тысячелетья, ты выглядишь естественной машиной уничтожения, а вовсе не рабом страстей, проводником идеи

и прочая. И защищать тебя от вымысла - как защищать деревья от листьев с ихним комплексом бессвязно, но внятно ропщущего большинства.

В безлюдной галерее. В тусклый полдень. Окно, замызганное зимним светом.

Шум улицы. На качество пространства никак не реагирующий бюст... Не может быть, что ты меня не слышишь! Я тоже опрометью бежал всего со мной случившегося и превратился в остров с развалинами, с цаплями. И я чеканил профиль свой посредством лампы. Вручную. Что до сказанного мной, мной сказанное никому не нужно и не впоследствии, но уже сейчас. Но если это тоже ускоренье истории? успешная, увы попытка следствия опередить причину? Плюс, тоже в полном вакууме - что не гарантирует большого всплеска. Раскаяться? Переверстать судьбу? Зайти с другой, как говориться, карты? Но стоит ли? Радиоактивный дождь польет не хуже нас, чем твой историк. Кто явится нас проклинать? Звезда? Луна? Осатаневший от бесчетных мутаций с рыхлым туловищем, вечный термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас на нечто твердое, и он должно быть, слегка опешит и прервет буренье.

"Бюст, - скажет он на языке развалин и сокращающихся мышц, - бюст, бюст".

В ОКРЕСТНОСТЯХ АЛЕКСАНДРИИ

Карлу Профферу

Каменный шприц впрыскивает героин в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул. Шпион, ворошащий в помойке мусор, извлекает смятый чертеж руин.

Повсюду некто на скакуне; все копыта - на пьедестале. Всадники, стало быть, просто дали дуба на собственной простыне.

В сумерках люстра сродни костру, пляшут сильфиды, мелькают гузки. Пролежавший весь день на "пуске" палец мусолит его сестру.

В окнах зыблется нежный тюль, терзает голый садовый веник шелест вечнозеленых денег, непрекращающийся июль.

Помесь лезвия и сырой гортани, не произнося ни звука, речная поблескивает излука, подернутая ледяной корой.

Жертва легких, но друг ресниц, воздух прозрачен, зане исколот клювами плохо сносящих холод, видимых только в профиль птиц.

Се - лежащий плашмя колосс, прикрытый бурою оболочкой с оттделанной кружевом оторочкой замерзших после шести колес.

Закат, выпуская из щели мышь, вгрызается - каждый резец оскален в электрический сыр окраин, в то, как строить способен лишь

способный все пережить термит; депо, кварталы больничных коек, чувствуя близость пустыни в коих, прячет с помощью пирамид

горизонтальность свою земля цвета тертого кирпича, корицы. И поезд подкрадывается, как змея, к единственному соску столицы.

1982

Вашингтон

КЕЛОМЯККИ

I

Заблудшийся в дюнах, отобранных у чухны, городок из фанеры, в чьих стенах едва чихни телеграмма летит из Швеции: "Будь здоров". И никаким топором не наколешь дров отопить помещенье. Наоборот, иной дом согреть порывался своей спиной самую зиму и разводил цветы в синих стеклах веранды по вечерам; и ты, как готовясь к побегу и азимут отыскав, засыпала там в шерстяных носках.

II

Мелкие, плоские волны моря на букву "б", сильно схожие издали с мыслями о себе, набегали извилинами на пустынный пляж и смерзались в морщины. Сухой мандраж голых прутьев боярышника вынуждал порой сетчатку покрыться рябой корой. А то возникали чайки из снежной мглы, как замусоленные ничьей рукой углы белого, как пустая бумага, дня; и подолгу никто не зажигал огня.

III

В маленьких городках узнаешь людей не в лицо, но по спинам длинных очередей; и населенье в субботу выстраивалось гуськом, как караван в погоне за сах.песком или сеткой салаки, пробившей в бюджете брешь. В маленьком городе обыкновенно ешь то же, что остальные. И отличить себя можно было от них, лишь срисовывая с рубля шпиль кремля, сужавшегося к звезде, либо - видя вещи твои везде.

IV

Несмотря на все это, были они крепки, эти брошенные спичечные коробки с громыхавшими в них посудой двумя-тремя сырыми головками. И, воробья кормя, на него там смотрели всею семьей в окно, где деревья тоже сливались по вечерам в одно черное дерево, стараясь перерасти небо - что и случалось часам к шести, когда книга захлопывалась и когда от тебя оставались лишь губы, как от того кота.

V

Эта внешняя щедрость, этот, на то пошло, дар, холодея внутри, источать тепло вовне, постояльцев сближал с жильем, и зима простыню на веревке считала своим бельем. Это сковывало разговоры; смех громко скрипел, оставляя следы, как снег, опушавший изморосью, точно хвою, края местоимений и превращавший "я" в кристалл, отливавший твердою бирюзой, но таявший после твоей слезой.

VI

Было ли вправду все это? и если да, на кой будоражить теперь этих бывших вещей покой, вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне, имитируя - часто удачно - тот свет во сне? Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес); а что Келомякки ведали, кроме рельс и расписанья железных вещей, свистя возникавших из небытия минут пять спустя и растворявшихся в нем же, жадно глотавшем жесть, мысль о любви и успевших сесть?

VII

Ничего. Негашенная известь зимних пространств, свой

корм подбирая с пустынных пригородных платформ, оставляла на них под тяжестью хвойных лап настоящее в черном пальто, чей драп, более прочный нежели шевиот, предохранял там от будущего и от прошлого лучше, чем дымным стеклом - буфет. Нет ничего постоянней, чем черный цвет; так возникают буквы, либо - мотив "Кармен", так засыпают одетыми противники перемен.

VIII

Больше уже ту дверь не отпирать ключом с замысловатой бородкой и не включить плечом электричество в кухне к радости огурца. Эта скворешня пережила скворца, кучевые и перистые стада. С точки зрения времени, нет "тогда": есть только "там". И "там", напрягая взор, память бродит по комнатам в сумерках, точно вор, шаря в шкафах, роняя на пол роман, запуская руку к себе в карман.

IX

Можно кивнуть и признать, что простой урок лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок, что Финляндия спит, затаив в груди нелюбовь к лыжным палкам - теперь, поди, из алюминия: лучше, видать, для рук. Но по ним уже не узнать, как горит бамбук, не представить пальму, муху це-це, фокстрот, монолог попугая - вернее, тот вид параллелей, где голым, поскольку - край света, гулял, как дикарь, Маклай.

X

В маленьких городках, хранящих в подвалах скарб, как чужих фотографий, не держат карт даже игральных - как бы кладя предел покушеньям судьбы на беззащитность тел. Существуют обои; и населенный пункт освобождаем ими обычно от внешних пут столь успешно, что дым норовит назад воротиться в трубу, не подводить фасад; что оставляют слившиеся в одно белое после себя пятно.

XI

Не обязательно помнить, как звали тебя, меня; тебе достаточно блузки и мне - ремня, чтоб увидеть в трельяже (то есть, подать слепцу), что безымянность нам в самый раз, к лицу, как в итоге всему живому, с лица земли стираемому безвучным всех клеток "пли". У вещей есть пределы. Особенно - их длина, не способность сдвинуться с места. И наше право на "здесь" простиралось не дальше, чем в ясный день клином падавшая в сугробы тень

XII

дровяного сарая. Глядя в другой пейзаж, будем считать, что клин этот острый - наш общий локоть, выдвинутый вовне, которого ни тебе, ни мне не укусить, ни, подавно, поцеловать. В этом смысле мы слились, хотя кровать даже не скрипнула, ибо она теперь целый мир, где тоже есть с боку дверь, которая - точно слышала где-то звон годится только, чтоб выйти вон.