"Зимняя жатва" - читать интересную книгу автора (Брюссоло Серж)

19

На следующее утро, распахнув ставни, Жюльен увидел капрала посреди Вороньего поля. Тот уже приступил к работе. Надев наушники, он двигался мелкими шажками, обеими руками держась за ручку миноискателя — металлического диска, похожего на крышку бака, который едва касался сорняков. Пройденный путь он отмечал, натягивая шнурок между колышками. Жюльен уселся на подоконник и, болтая ногами, стал наблюдать за его действиями. Когда под диском оказывалась мина, Этансон снимал наушники, становился на колени и штыком очерчивал ее контуры. Потом доставал снаряд из земли, открывал его и отсоединял запальное устройство, нейтрализуя взрыватель. Больше всего времени отнимала последняя операция, но зато, когда капрал укладывал обезвреженную мину на дно тележки, она уже напоминала свернувшуюся змею, у которой вырвали зуб с ядом. На нее тогда можно было прыгнуть, тесно сдвинув ступни, и даже танцевать без малейшего риска.

Этансон не спешил. Время от времени он останавливался, чтобы скрутить сигарку, и спокойно покуривал, уставившись вдаль. Невозможно было угадать, испытывает он страх или принадлежит к той категории лишенных нервов мужчин, из которых и выходят лучшие солдаты? Что это — храбрость… или безумие?

Не способный разграничить эти два понятия, Жюльен решил спуститься к завтраку. Он застал Клер у окна в столовой. Она тоже не сводила глаз с Вороньего поля. Мальчик сел за стол. В воздухе приятно пахло супом и настоящим кофе, на клеенке лежала завернутая в тряпицу большая буханка хлеба. «Не иначе, еще один дар капрала!» — подумал он.

Когда он принялся за еду, Клер даже не соизволила обернуться — она так была поглощена наблюдением, что не услышала, как сын выдвинул стул.

— Не больно-то он спешит, — проворчал мальчик с набитым ртом. — Так ему и за сто лет не управиться…

Глупое замечание, но, как это бывало не раз, он не смог удержаться. Воистину в присутствии Этансона он становился таким же несносным, как Рубанок!

Клер сделала вид, что ничего не слышала.

— Когда земля будет очищена, — мечтательно произнесла она, — я возьму у Одонье ссуду под залог имущества. Нотариус мне не откажет, сейчас он нуждается в друзьях. На эти деньги я куплю семян, а батраков нанять будет проще простого: говорят, немецкие военнопленные работают за гроши — так мне объяснил Пьер. Я восстановлю хозяйство, и оно начнет приносить доход.

«Я… я…» Жюльен отдал бы все на свете, чтобы услышать из уст матери «мы», как раньше… как было прежде, до того, как появился Этансон. «А я? — захотелось ему крикнуть. — Что ты сделаешь со мной? Опять запихнешь в пансион?»

День прошел без стычек, но в ледяном молчании, которое нарушалось лишь карканьем ворон, раздосадованных появлением в их владениях нового хозяина. Они кружили над головой капрала, рассчитывая его испугать, но тот продолжал бесстрастно прослушивать землю, выкапывать и обезвреживать мины. Когда тележка наполнялась, он сваливал ее содержимое у края дороги. Куча железных пирогов, лишенных смертоносной начинки, постепенно росла, в то время как Жюльен, руки в брюки, слонялся по дому, не зная, чем заняться.

Мать снова попросила его помочь ей в уборке, и мальчику пришлось подметать полы и натирать их мастикой, чистить серебро, мыть окна, снимать занавески, убирать испорченные дождями ковры, обрывать висевшие клочьями обои. Он чувствовал себя каторжником, навечно приговоренным к домашнему труду, служанкой, не знающей ни минуты отдыха, пока Этансон, распугивая ворон, играл в героя!

В полдень мать собрала корзинку с едой для капрала: бутылку горячего бульона, хлеб, ветчину, вино из погреба Адмирала, спелую грушу. Она причесалась и вышла из дома, осмелившись появиться на том краю поля, где капрал снял часть колючей проволоки. Забившись в угол возле окна, Жюльен за ней наблюдал. Все в матери изменилось: походка, жесты, посадка головы, манера разговаривать, даже мимика.

Этансон ее встретил и, подав руку, провел по расчищенной дорожке. Клер демонстрировала притворный страх и прижимала корзину к груди. Капрал что-то говорил ей, сопровождая речь жестами — объяснял, что собирается делать, а она кивала, как примерная ученица. Так они беседовали довольно долго, а после Этансон уселся есть, мать же, стоя на коленях, ему прислуживала. Жюльен счел этот пикник посреди минного поля донельзя глупым и опасным. Разве не было это откровенной бравадой со стороны капрала — вот, мол, я каков! — надеявшегося произвести впечатление на простушку мать?

Охваченный яростью, Жюльен отвернулся и продолжил драить щеткой пол. «Спокойно, — рассуждал он. — Не может он оставаться здесь вечность. Рано или поздно ему придется вернуться в казарму».

Дни шли, а Этансон и не думал собираться восвояси. Он по-прежнему отдыхал, покуривал трубку, позволял за собой ухаживать, уже не затрудняясь тем, чтобы поддерживать разговор. Сначала Жюльен решил, что капрал, сразив его своими ратными подвигами, попытается завязать с ним дружеские отношения, но ничего подобного не происходило. Взгляд Этансона скользил сквозь мальчика, не задерживаясь, он вообще не замечал его присутствия. Оставив всякие церемонии, сапер стал лаконичен, как крестьянин, привыкший, чтобы его обслуживала толпа молчаливых женщин. Он уже не хвалил ни пищу, ни вино, ни табак. И курил сигары Адмирала, не спрашивая позволения. Мать со всем мирилась, но перестала ему улыбаться, и мальчик это заметил. Она нервничала и взрывалась из-за любого пустяка.

Именно Жюльен чаще всего становился жертвой этих, к счастью, быстро угасающих, взрывов, причины которых он не понимал. Отношения Клер с сапером явно разладились. В доме, где теперь была образцовая чистота — окна сияли, ветер поигрывал белоснежными занавесками, — воцарилась странная, тяжелая атмосфера. Напряжение, тщательно скрываемое обоими, проявлялось лишь в поединке взглядов — если мать и капрал случайно встречались, каждый спешно отходил на свои рубежи — да в побелевших пальцах Клер на ручке ножа. Жюльен не находил этому объяснения. Неужели они друг друга возненавидели?

Невзирая ни на что, Пьер Этансон продолжал делать свое дело, освободив от мин площадку в четверть Вороньего поля.

Эта часть хотя и изрытой дырками, но все же отвоеванной земли, по всем расчетам мальчика, должна бы вызвать радость у Клер. Но не тут-то было! Теперь, наблюдая за работой Этансона, она казалась чем-то озабоченной.

Жюльену оставалась одна надежда — приказ о срочном возвращении капрала из командировки.

Однажды, не в силах дольше выносить присутствие сапера, он ушел из дома под предлогом, что должен проверить капканы. В действительности Жюльен углубился в лес и направился к Совиной просеке. Как он и предполагал, вскоре ему встретился Бенжамен Брюз, бродивший среди изуродованных его же топором деревьев. Мальчик давно не видел скульптора, и тот показался ему осунувшимся и еще более издерганным. При малейшем шорохе калека быстро оглядывался, сжимая единственной рукой топорище, словно на него собирались напасть.

— Ах, это ты, — вздохнул он с облегчением при виде мальчика. — Я принял тебя за Матиаса, собирающегося наградить меня пулей.

— Да сколько можно! — воскликнул Жюльен. — Старая история! Не считайте своим долгом каждый раз пугать меня привидениями.

— Принимаешь за сумасшедшего? — укоризненно проговорил Брюз. — Скоро, очень скоро, ты убедишься, что ошибался.

Угроза подействовала на мальчика больше, чем он ожидал. Жюльен колебался; не лучше ли ему поскорее уйти или все-таки остаться и выслушать Брюза.

— Кто он, этот тип, которого привела твоя мать? — спросил однорукий. — Перелопатил все Воронье поле! Он по крайней мере знает, что делает?

— Это парень из инженерных войск, — объяснил Жюльен, садясь на пенек.

Вокруг пахло древесной стружкой, свежесрубленным деревом. В горячем, застоявшемся под кронами воздухе все ароматы усиливались до того, что их трудно было выносить. Из насечек, сделанных то тут, то там топором скульптора, струйками вытекал сок.

— Думаешь, Матиас спокойно на все это смотрит? — пробормотал Брюз.

— На что «это»?

— Не строй из себя идиота, ты отлично знаешь. Твоя мамаша и этот тип обнюхивают друг друга, как звери в брачный период.

Жюльен опустил глаза. Брюзу хватило нескольких слов, чтобы озвучить его тайные опасения. Значит, так и было… Так оно и было.

— С чего вы взяли? Что вы об этом знаете? — нерешительно проговорил мальчик.

— Уж, во всяком случае, побольше твоего, — рассмеялся однорукий. — Ей-богу, да от них за версту несет случкой! А ты путаешься под ногами, не даешь развернуться. С каким удовольствием они послали бы тебя к черту, будь их воля! Мне-то наплевать, а вот Матиасу… Он, если войдет в раж, явится, чтобы взять их тепленькими, и расстреляет прямо в постели, среди простыней! Не сомневайся, так и будет. Я хочу тебя предостеречь — ведь в гневе он может пальнуть из ружья в первого встречного…

— Матиас мертв, — сказал Жюльен, пытаясь сохранить спокойствие. — А вы — жалкий пьяница и несете чушь. Хватит басен, в которые только вы один еще и способны верить.

— Пьяница, пожалуй, да — против этого трудно возразить, — икая, ответил Брюз, — но не слепой. Матиас рядом — за деревьями. Он следит за вами целый день, и ночью тоже. Я видел его не раз, видел и отблески солнца на ружье. Я не смеюсь над тобой, малыш, не пугаю для собственного удовольствия! Будь осторожен! Мать и солдат снюхаются, не зря они все время крутятся рядом. Пока они сдерживаются, потому что ты стесняешь их, но обратного хода нет, это прочно в них засело, можешь мне поверить. Матиас догадывается, он рыщет поблизости и подходит все ближе и ближе. Если застанет их на месте преступления, считай, дело сделано. Он и так слишком долго ждал доказательств!

Несмотря на жару, Жюльен задрожал. Каждый раз, когда он встречался с Брюзом, оживали старые демоны его сомнений и бредовые речи калеки обретали правдоподобие.

— Значит, говоришь, начали нервничать? — стоял на своем однорукий. — Все как у животных, готовых спариться, — они кусаются, показывают зубы, а все кончается одним. Не спускай с них глаз, если не хочешь однажды найти мать и постояльца изрешеченными пулями. Продолжай быть для них помехой.

Брюз провел рукой по лицу. С бровей его каплями стекал пот, от обилия выпитого дыхание сделалось прерывистым и свистящим.

— Вот какая мысль пришла мне в голову, — прошептал он, бросив взгляд через плечо. — Этот тип, ну, капрал… правда ли он капрал?

— Что вы хотите сказать?

— Форма еще ничего не доказывает, — ответил калека, устремив на него многозначительный взгляд. — Он мог раздобыть ее где угодно, теперь, когда на дорогах валяется полно трупов, это легко. Тебе не кажется странным, что он остается у вас так долго?

— У него приказ, он в командировке, — заметил мальчик.

— Что такое приказ! Бумага! — захихикал Брюз. — Откуда ты знаешь, в командировке ли он? А если этого типа Клер знала еще со времен войны… погуляла как следует с ним в Париже? Если история с разминированием — только предлог, чтобы привести его сюда, а тебе запудрить мозги?

— Но капрал — настоящий сапер, — возразил Жюльен. — Он уже вытащил кучу мин.

— И что из этого следует? — не сдавался калека. — Прошел обучение в армии, как все, это совсем не сложно! Меня тоже учили! Знакомый матери… может оказаться воротилой черного рынка, или полицаем, или гестаповцем. Понимаешь, куда я клоню? Клер его прячет…

— Вовсе она его не прячет! Соседи видели, как он сюда приехал.

— Вот именно! Это даже хорошо, что видели! Твоя мать трезвонит направо и налево, что собирается просить военных прислать ей сапера. А через несколько дней действительно появляется долговязый парень со всей своей амуницией. Никого это не удивляет. И только одного не знают простофили-морфонцы — что голова этого «специалиста» резко возрастет в цене, когда американцы войдут в Париж. Он решил здесь укрыться, потому что у него нет выхода. Сейчас полно таких комбинаторов, спасающих свою шкуру, — они, как тараканы, расползаются во все стороны с чемоданами, полными банкнот!

— Да вроде он не выглядит богатым.

— А если тип из гестапо, считай, он — ходячий труп. Этим пощады не будет ни от кого. В мгновение ока — к стенке. А те, кто им помогал, сгниют в тюрьме.

— У вас нет доказательств, — сказал Жюльен. — Одни предположения.

— Пусть так, — проворчал Брюз, — зато у меня верный нюх. Твой капрал — темная лошадка. В здешней глухомани ему легко какое-то время отсидеться, дождаться, пока о нем забудут. Возможно, попробует с тобой подружиться, а когда ты к нему привяжешься, тут-то тебе и сообщат правду. Посоветуют держать язык за зубами, если не хочешь, чтобы твоего доброго приятеля, какбишьего… увели жандармы. Кстати, как его зовут?

— Пьер Этансон. И вовсе он не пытается со мной подружиться — он меня не замечает.

— А потому, что разозлен! Ему хочется добраться до мамаши, а сынок мешает. Конечно, грех фантазировать, но… запомни мои слова: все будет разыграно как по нотам. Форма, малыш, еще ничего не доказывает!

Жюльен выпрямился, ему захотелось, чтобы Брюз замолчал. Грудь его сдавила тоска, он почти задыхался!

— Вы открываете рот, только чтобы говорить гадости, — произнес он. — Просто вы завидуете, завидуете всем и каждому!

— Заблуждаешься, — сказал однорукий, качая головой. — Если я тебе что и рассказываю, то лишь потому, что ты мне нравишься. Твоя мать может развлекаться с кем угодно, проблема в другом — Матиас Леурлан так не считает, и не дай Бог ей совершить ложный шаг — он явится и накажет!

— Ну хватит! — закричал Жюльен. — Мне осточертели ваши истории с привидениями!

— А ты подумал о кладе? — как обухом по голове хватил его Брюз. — О кладе Адмирала? Всем известно, что он где-то зарыт. Что, если твоя мать и ее любовник решили им завладеть, прежде чем отплыть в Южную Америку? Я-то усматриваю во всем этом четкий план. Капрал уверяет, что занимается разминированием, но не означает ли это, что на самом деле он ищет кубышку старика?

Жюльен повернулся и направился к дому. Напрасно он сюда приходил. Что можно ожидать от такого опустившегося человека, как Брюз? Бывшему скульптору теперь оставалось только гнать самогон, а когда это занятие перестанет приносить радость, он повесится на первом попавшемся суку. Вопрос времени. «Все будет разыграно как по нотам», — грустно усмехнувшись, подумал мальчик.

Этансон продолжал работать. Через два дня после разговора Жюльена с одноруким сапер начал сооружать на обочине дороги сарайчик, чтобы было куда складывать обезвреженные снаряды. Жюльена попросили помочь, и ему пришлось подтащить к месту стройки все доски, которые удалось отыскать за домом.

— Никогда не знаешь, что произойдет, — объяснил Этансон, кое-как сколачивая куски древесины. — При грозе в металлический корпус мины может ударить молния. Уж лучше поместить их в укрытие.

За короткий срок он смастерил хибарку, которую несколькими годами раньше Жюльен нашел бы великолепной. Во времена сражений с индейцами, которые они устраивали с Рубанком, можно было сделать из нее отличный форпост. Теперь мальчику казалось, что у него никогда не было детства.

Тяжело дыша и обливаясь потом, они с капралом перетащили в постройку все выкопанные на тот день мины. Жюльену даже показалось, что Этансон своими плоскими шутками старался расположить его к себе, но держал дистанцию, оставаясь бесстрастным, как солдат на посту.

Капрал на строптивого напарника не сердился. Наскоро перекусив, он продолжил сбор железного урожая, вытаскивая из земли, кроме мин, куски искореженного взрывом металла. Жюльен, рассматривая осколки, нашел, что они напоминают амулеты дикарей. Он едва не соблазнился взять один из них, чтобы на шнурке повесить на шею, но в последний момент передумал — время детских шалостей безвозвратно миновало. Этансон, словно догадавшись о его намерении, заметил:

— На фронте многие солдаты таскали их в карманах, считая, что они отпугивают смерть. До чего же суеверным становишься, если знаешь, что в любую минуту тебя может прихлопнуть!

Жюльен понимал, что он хочет этим сказать. При других обстоятельствах и в другом месте он, пожалуй, привязался бы к саперу. Ему всегда нравились такие парни: они не читают тебе мораль и плюют на хорошие манеры.

Однажды, когда солнце уже клонилось к горизонту, Этансон вдруг вырос на пороге кухни и сообщил:

— Я нашел на поле три тела: двух парашютистов и, возможно, одного летчика. Нужно сколотить что-то вроде примитивной часовни или морга, пока не будет заявлено властям. Нельзя ли временно поместить трупы в хижину садовника?

Клер выразила неудовольствие, и сапер не стал настаивать.

— Укрытие для снарядов, — заметил он, — находится на дороге и прогревается солнцем, а «морг» должен стоять в тени, там, где он будет охлаждаться ветром.

Постройка «морга» заняла больше времени, чем «склада для боеприпасов», потому что на последний ушел весь запас досок. Пришлось разобрать часть сарая, чтобы сколотить избушку с просветами, продуваемую насквозь свежим морским ветром. Жюльен с опаской подумал, не задействует ли его капрал для перетаскивания останков, но тот всем занялся сам, предварительно завернув каждый труп в самодельный саван из мешковины. Мать со смущенным видом предложила ему несколько простыней, но Этансон лишь пожал плечами: бедолагам, мол, все равно.

В течение нескольких дней «морг» невольно привлекал к себе внимание обитателей усадьбы. Это было первое, на что падал взгляд по утрам, когда открывались ставни, и последнее, на что смотрели перед сном. Потом все привыкли и в конце концов о нем забыли.

— Я каждый раз дрожу от страха, когда вы идете в поле, — призналась мать, подавая капралу завтрак, — мне кажется, что в любой момент может произойти взрыв. Весь день я прислушиваюсь, и если, на несчастье, хлопнет дверь, у меня душа с телом расстается.

Этансон хохотнул не без самодовольства.

— Ну, не стоит так уж бояться, — произнес он, поднимая миноискатель. — Видите прибор? Его называют «сковородкой» из-за сходства с этой посудиной. Обнаружив находящийся в земле металл, он посылает мне в уши сигнал. Понятно?

— А если поломается? — спросил Жюльен. — Или сядет батарейка?

— Никакого риска, — ответил сапер. — Видишь маленькую лампочку? Это индикатор, или контрольный глазок. Если он горит, значит, есть ток. Никаких проблем.

Мать все это не слишком убедило, а Жюльен и не собирался знать больше, чем знал.

У него хватало своих забот. Прежде всего мальчика мучили дурацкие пророчества Бенжамена Брюза. По ночам его преследовал образ Матиаса, рыскающего возле дома с двустволкой, и он никак не мог заснуть: ворочался на слишком для него коротком матрасе, обливался потом, прислушиваясь к малейшему шороху. На ум шли всякие отвратительные вещи: Клер в объятиях Этансона, тесно прижимающаяся к нему, стонущая под его телом. Когда становилось совсем худо, Жюльен упирался лбом в пол и лежал так долго, что на коже отпечатывался рисунок паркета. Или зажимал палец между стенкой и дверцей шкафа, отпускал и снова зажимал, пока все усиливающаяся боль не опустошала голову. Да, в последнее время он ведет себя как шпион, прислушивается к шагам босых ног, крадущихся по коридору. Кто вышел? К кому направляется? Едва дыша, прикладывал он ухо к стенке в надежде услышать разговор, который выдаст мать и сапера. Как бы он хотел, чтобы теория Брюза оказалась ложной! В изнеможении он погружался в короткий сон, и его немедленно начинали преследовать кошмары. Чаще всего он видел Матиаса, состарившегося Матиаса, с сединой в бороде и усах, приближающегося неслышными шагами. Ненависть превратила его в марионетку без тела, с запястьями не толще ружейного ствола. На лице его — ожидание, он идет сгорбившись, худой как скелет, и луна серебрит сталь его ружья. Он приближается к дому и заглядывает в окно первого этажа. И вот Матиас уже внутри, хотя и непонятно, каким образом он туда проник. Медленно пробирается он по коридору, сжимая двустволку «парди» костлявой рукой и время от времени останавливаясь. Вот он приоткрывает дверь в одну из комнат. Дом становится сообщником Матиаса, он облегчает ему задачу — не раздается ни скрипа, ни шороха… А Жюльен, пленник своей маленькой кроватки, не может побежать в комнату матери, чтобы предупредить об опасности. Он пробует встать, но тщетно, пытается крикнуть, но изо рта вырывается лишь беспомощный писк, за стеной его не слышно. А Матиас продолжает красться по коридору. Ружье заряжено двумя патронами, которые используют для охоты на крупных хищников и чья убойная сила чудовищна. Левой рукой он толкает дверь в комнату капрала, и в этот момент его бледной вспышкой освещает луна. У Матиаса голова старика, изглоданного тайными муками, изнурившего себя ненавистью, голова, ссохшаяся, как испорченный плод, забытый на дне бокала с водкой.

Он поднимает двустволку. Палец на спусковом крючке настолько худ, что невольно возникает вопрос: выдержит ли скелет отдачу, не разобьет ли ему прикладом ключицу? И невозможно избавиться от чувства жалости к этому одетому в лохмотья убийце…

Сон всегда обрывался за секунду до выстрела. Жюльену потом требовалось время, чтобы освободиться от чар сна. Первой мыслью было броситься в коридор, постучать в дверь и убедиться, что Клер еще жива. В такие моменты панического ужаса ему казалось, что он без колебаний снесет все: объятия, переплетенные тела…

После последней встречи с Брюзом он совсем не мог спать, каждая ночь теперь была для него очередным испытанием.

Случалось, он открывал в темноте ставни и высовывался из окна со свечой в руке, чтобы продемонстрировать бдительность и держать незваного гостя на расстоянии.

Мальчик дошел до той крайней точки усталости, когда любые, даже самые нелепые, фантазии становятся правдоподобными. Стоя со свечой у окна, он казался себе смотрителем маяка, пытающимся угадать признаки надвигающегося шторма, часовым на вершине сторожевой башни, следящим, чтобы орды варваров не пошли на приступ крепостной стены. Лес, порождая чудовищные тени, стал его тайным противником, коварные облака старались закрыть луну, ветер вздымал ветви деревьев, чтобы отвлечь внимание. Природа одобряла месть Матиаса и оказывала ему поддержку.

Однажды ночью, не в силах бороться с нервным напряжением, Жюльен проскользнул в коридор. Он снял почти всю одежду — собиралась гроза, и от духоты нечем было дышать, босые ноги липли к натертому паркету. В смятении мальчик подошел к двери материнской спальни. Вряд ли Жюльен знал, чего хотел, ему, пожалуй, было все равно, что он мог там увидеть, главное — определенность. Любая, пусть и самая неприглядная, правда. И в то же время он стыдился своей ревности, болезненного чувства собственности, которое низводило его до уровня Матиаса. Тщетно убеждал он себя, что жизнь матери ему не принадлежит, — чувство это разрасталось, пульсировало в его жилах.

Подойдя к двери спальни Клер, он взялся за фарфоровую ручку и приоткрыл дверь. Постель была пуста.

Он ощутил боль в животе, такую сильную, будто невидимая рука вцепилась ему в кишки. Собрав все, что еще оставалось от присутствия духа, Жюльен заставил себя пройти несколько шагов до спальни Этансона. Дверь была толстой, он ничего не услышал и опустился на колени, приложив ухо к замочной скважине. Разговаривали двое — мужчина и женщина. Один голос насмешливый, даже издевательский, другой — усталый и раздраженный.

— Вспомни-ка, вспомни, — призывал капрал, — маленькую гостиницу на улице Берне в Париже… Тогда, в сорок третьем, ты не была такой гордой! Как часто мамаша Барто меняла вам простыни? Раз в месяц или реже?

— Замолчи! — оборвала его Клер. — У меня нет больше сил это выслушивать. Не понимаю, почему тебе доставляет такое удовольствие ворошить прошлое? И не смей вмешивать ребенка — он ничего не должен узнать!

Ай да Брюз, провидец Брюз! Мать и Этансон, оказывается, знакомы много лет, они вместе жили в Париже, пока он томился в пансионе Вердье. И не просто, а близко знакомы. Они снюхались… снюхались.

Другого слова Жюльен не находил, но оно прекрасно выражало смысл, который он в него вкладывал. К нему примешивался оттенок подлого сообщничества, стыдных, еще смутно ему известных вещей.

Раздавленный своим открытием, мальчик потихоньку отошел от двери. В ушах назойливо, как затверженная таблица умножения, звенели слова Бенжамена Брюза: «А если этого типа Клер знала еще со времен войны… погуляла как следует с ним в Париже? Если история с разминированием только предлог, чтобы привести его сюда, а тебе запудрить мозги?»

Перед ним ломали комедию с самого начала. Кем в действительности был Этансон? Спекулянтом, ударившимся в бега, полицаем, которого ждала смертная казнь? Одним из тех борзописцев, что целых пять лет писали всякие гадости о евреях, как, например, в газете «Я — везде» [34]? Или он политический обозреватель «Парижского радио», или артист, сотрудничавший с гестапо, или… Боже! Выбор огромен!

Можно не сомневаться, что Клер взяла себе в любовники одного из самых презренных воротил черного рынка, нагулявшего жирок на сотрудничестве с немцами. Да и не все ли ей равно? Сначала Адмирал, затем Матиас, потом… Кто? Интересно, кто? Какая продувная бестия, всплывшая со дна парижского общества в смутные времена? Преследуемый политик… банкир-коллаборационист, следователь по делам евреев?

Ему вспомнились оживленные дискуссии преподавателей в пансионе Вердье о «предателях», которые моментально прекращались, едва поблизости оказывался кто-нибудь из воспитанников.

Вот и Этансон выплыл из всей этой мути — здоровый, уверенный в себе, с большим честным лицом и бесхитростной улыбкой рубахи-парня.

Вернувшись в детскую, Жюльен без сил повалился на матрас. Ну и тупица же он! Хорошо, что теперь все разъяснилось. Ни привидения, ни английского десантника никогда не существовало. Неизвестный, поселившийся на обломках «Разбойницы», и затаившееся в лесу неуловимое существо — это Пьер Этансон!

Их связь началась задолго до того, как Клер отправилась за сыном в Париж. После гибели Адмирала она покинула столицу вместе с любовником, потому что узнала о скорой высадке союзников в Нормандии. Учитывая прошлое Этансона, пришлось устроить его на корабле, кое-как обеспечивая ему существование.

Именно по этой причине беглец все время и околачивался возле дома, он наверняка голодал, и ему приходилось пользоваться отлучками Жюльена, чтобы забрать приготовленную Клер корзинку с едой.

Все совпадало, кусочки мозаики безупречно сложились в общую картину. Матиас лежал в земле, Адмирал тоже, лихолетье удалось пережить одному Пьеру Этансону.

Он терпеливо ждал, оставаясь на яхте, пока Клер найдет способ вытащить его на свет божий. И тогда парочке пришло в голову разыграть комедию с сапером, может быть, только потому, что чистая случайность дала им в руки инструмент, который использовали солдаты союзнических войск. Не так ли все происходило? «В любом случае, — подумал Жюльен с горечью, — они обманщики, предатели».

Он дал себе слово не плакать, и когда по щекам покатились слезы, прошептал, стиснув зубы: «Я вспотел, просто вспотел».