"Лабиринт фараона" - читать интересную книгу автора (Брюссоло Серж)

17

Что случилось с фараоном, поняли не сразу. Встревоженные слуги метались по дворцу, не решаясь поднять тревогу. Все боялись номарха, страшась испортить ему настроение, оторвать от глубоких раздумий. Всеобщее замешательство и явилось причиной того, что главного визиря Панахемеба поставили в известность об исчезновении Анахотепа только утром. Панахемеб был одним из трех людей — другими были жрец Мене-Птах и личный врач хозяина Сетеп-Абу, — знающих о существовании Томака. Его первой мыслью было доставить двойника номарха во дворец и показать его всем до того, как слух об исчезновении Анахотепа выйдет за стены дворца. Он знал о многолетней ненависти народа к своему повелителю и также знал, что им не миновать взрыва народного гнева, как только люди узнают о конце власти тирана.

Панахемеб, сын торговца оливками, взобрался по ступенькам власти под тенью номарха, потакая всем его прихотям и поддерживая его абсурдное желание стать фараоном. Он был приземистым, краснолицым, и под его приветливой внешностью скрывались железная воля и полное отсутствие нравственных принципов. Его происхождение выдавали большие руки крестьянина, которых он стыдился и потому обильно украшал перстнями в надежде сойти за аристократа. Желая казаться моложе, чем на самом деле, он заставлял выдергивать на своем теле всю растительность, чтобы не осталось ни одного седого волоса.

В то утро он поспешил спуститься во внутренние покои дворца и надеть сандалии из папируса, дававшие возможность передвигаться быстро и бесшумно. Запах разлитого вина ударил ему в ноздри, когда он вошел в большую погребальную галерею, где грудой лежали мумии лошадей, слуг, женщин и солдат, которых номарх рассчитывал взять с собой в потусторонний мир.

Панахемеб из осторожности старался казаться глупее Анахотепа, и тот всячески помыкал визирем и ограничивал его свободу, считая себя более умным. За все время своей службы Панахемеб ни разу не позволил себе выйти из этой роли, поэтому удача до сих пор не оставляла его.

Открыв двустворчатую дверь потайных покоев, он обнаружил Анахотепа и Томака, лежащих один на другом посреди винной лужи. Один был мертв, другой хрипел, и, застыв от неожиданности, Панахемеб очумело смотрел на них, не соображая, кто есть кто…

От страха пот выступил на его бритом черепе. Очнувшись, он послал искать дворцового врача и верховного жреца бога Амона Мене-Птаха в надежде, что они лучше его смогут разобраться в происходящем.

В ожидании их прихода он перетащил фараона и его двойника на ложе, покрытое шкурой пантеры, и стал пугливо всматриваться в их лица. За этим занятием и застали его жрец и врач… Визирь так и не пришел ни к какому заключению.

Панахемеб поднял руку, чтобы остановить ритуальные причитания Мене-Птаха, и в нескольких словах обрисовал ситуацию.

— Я только что обнаружил их лежащими на полу, — сказал он. — В луже вина. Либо они слишком много выпили, либо их отравили. Нужно заставить собаку полакать эту жидкость и понаблюдать за ее поведением. Один из них мертв, другой — в агонии… но я не знаю который! По этой причине я и вызвал вас: я не могу их различить.

Врач приблизился к ложу и принялся раздевать обоих мужчин. Лицо его выражало крайнее смущение.

— Клянусь богами, — выдохнул он через какое-то время, — я знаю не больше вашего. Уже давно Анахотеп не подпускал меня к себе. Он никому не позволял прикасаться к его телу или смотреть в глаза. Несколько лет я не осматривал его. Он утверждал, что здоров и все его внутренние органы состоят из чистого золота, как и полагается фараонам…

— Но раны, — настаивал визирь. — Шрамы от ударов ножом после покушения на его жизнь…

— Тебе известно, что, как только Томак заполучил их, Анахотеп заставил продырявить себя в тех же местах, чтобы ничем не отличаться от него, — возразил врач. — Да и было это так давно, что я уже точно и не помню, как они выглядят. Повторяю: больше шести лет я не видел номарха обнаженным. Когда же ему нужен был мой совет, он говорил лишь о навязчивых запахах и ароматах… ко всему прочему, он находил, что от меня неприятно пахнет, и заставлял меня стоять на коленях в двадцати локтях от трона.

— Панахемеб, — пробормотал верховный жрец, — твоя просьба невыполнима. Вспомни, большую часть времени мы даже не знали, с кем имеем дело: с номархом или его двойником. Я всегда подозревал, что Анахотеп дурачил нас. Ну а Томак бесподобно его изображал.

— Верно, — подтвердил врач. — Что-то демоническое было в Анахотепе. Мне часто казалось, что он старался подражать Томаку, чтобы заставить нас поверить в то, что он не был Анахотепом. Они оба были как два ярмарочных близнеца. Сам-то ты можешь похвастаться близостью к номарху в последние годы? Я хочу сказать: приближался ли ты к нему настолько, чтобы касаться его?

Визирь уныло покачал головой.

— Нет, — прошептал он. — И все из-за запаха. Сколько уж я ни купался в духах, он уверял, что от меня пахнет немытым телом, и заставлял разговаривать с ним с другого конца зала.

— Это делалось нарочно, — проворчал жрец, — чтобы держать нас на расстоянии. Никогда я не верил в эти истории о тонком обонянии…

— Ладно… Сейчас вопрос не об этом, — оборвал его Панахемеб. — Кто из них жив, а кто мертв?

Врач снова склонился над телами, ощупал их и в отчаянии пожал плечами.

— Я не знаю, — произнес он. — Того, в агонии, еще можно спасти, если отпоить молоком верблюдицы и вызвать у него рвоту. Яд, похоже, не так сильно подействовал на него, потому что он выпил меньше вина. Должен ли я начать действовать, чтобы вернуть его к жизни?

Панахемеб колебался. Момент был решающий.

— Но если это Томак? — произнес Мене-Птах. — Тогда мы возведем на трон самозванца.

— А он и так уже правит тридцать пять лет, — усмехнулся Панахемеб, — правда, с перерывами, но мы уже привыкли к нему.

— Это не одно и то же, — запротестовал врач. — За ним стоял Анахотеп и дергал за ниточки. Томак был куклой, ученой обезьяной. Если он выживет, он будет неспособен управлять государством.

— Я помогу ему, — сказал визирь, глядя на обоих мужчин. — До настоящего времени ни вам, ни мне не приходилось жаловаться на «правление» Анахотепа. Мы процветали, разбогатели. Приход нового номарха может нарушить это прекрасное равновесие.

— Значит, ты думаешь, что я должен его спасти? — недоверчиво спросил врач.

— Попытайся, — проворчал Панахемеб. — В любом случае ничто не указывает на то, что он выживет. Похоже, он отходит.

— Но если он умрет, — простонал верховный жрец Амона, — кого похороним мы в обители вечности? Невозможно похоронить крестьянина с почестями, полагающимися князю Египта. Это было бы немыслимым кощунством. В гробнице надлежит лежать Анахотепу, и только ему. Если мы ошибемся с трупом, боги разгневаются и на нас падет страшное проклятие. Об этом вы подумали?

Панахемеб понурился, ему было не по себе.

— А нельзя ли похоронить их рядом? — предложил он. — Как… братьев?

— Может быть, — сквозь зубы произнес Мене-Птах. — Такое решение приемлемо… Но при условии, что умерли они одновременно.

— Если тот, который в агонии, победит смерть, — заметил врач, — он скажет нам, кто он такой, и тогда будем решать, что делать.

Панахемеб сжал зубы и ничем не выдал своих мыслей.

Как наивен этот врач!

«На месте Томака, преодолев смерть, — подумал он, — я бы поспешил заверить всех, что я Анахотеп. Умело используя помешательство, я бы спокойно окончил свою жизнь на троне. Да, несомненно, я бы во всеуслышание заявил, что Томак мертв».

Он приблизился к ложу, на котором покоились два тела с такими похожими профилями. Внешние отличия были столь незначительными, что ими можно было пренебречь. Возраст постепенно уравнял стариков, придав им поразительное сходство. Черты их лица чем-то неуловимо разнились, но сейчас этого совсем не было заметно, поскольку лежали они рядом. В повседневной жизни тот, кто встречал их одного после другого, не мог бы предположить, что имел дело с двумя различными людьми.

«Потому-то он и запрещал нам поднимать на него глаза, — повторил себе визирь. — А все для того, чтобы черты его лица не отпечатались в нашей памяти».

Его внимание перекинулось на агонизирующего, чье хриплое дыхание становилось все тяжелее.

«Как можно ему доверять? — гневно подумал он. — Как ему поверить, если завтра он откроет глаза и скажет мне: „Да, я Анахотеп, номарх Сетеп-Абу“? Никогда я не смогу избавиться от мысли, что меня, возможно, дурачит проходимец-крестьянин».

Плечи его поникли. Нужно было принимать решение.

— Так и быть, — сказал он, поворачиваясь к врачу, — делай все возможное, чтобы спасти его.

Под строжайшим секретом жрецам было велено подготовить мертвого и опустить в ванну с натроном. Подготовка эта вконец испортила настроение верховному жрецу бога Амона; в глубине души его ужасала мысль о том, что ему придется читать отходную молитву, положенную принцам, над простым рыбаком с Нила.

Умирающего под усиленной охраной поместили в покои номарха. Два дня и две ночи боролся он со смертью. Дворцовый врач не отходил от его изголовья. Диагноз был неутешителен. И тем не менее на рассвете третьего дня человек, возможно бывший Анахотепом, открыл глаза. Он казался смертельно испуганным и явно был не в своем уме. Все сразу заметили, что он не знает, кто он. Он потерял память.

— Такое случается, — объяснил врач визирю. — Я часто наблюдал подобные душевные расстройства у раненных в голову солдат… или у тех, кто долго оставался между жизнью и смертью. Память уходит. Человек, похоже, барахтается в своем прошлом, словно готовясь к некоему возрождению. Я полагаю, это оттого, что он слишком близко приблизился к небесному саду и сорока двум судьям Аменти. Тебе известна ритуальная фраза, которую мертвый должен произнести в этот момент: «Взгляни на мои деяния, лежащие рядом со мной». Я думаю, что мозг усопшего в каком-то смысле освобождается от груза этих деяний, примерно как из мешка вываливают на стол его содержимое… отсюда и потеря памяти. Агонизирующий, к несчастью, не восстановится, прежде чем полностью не пройдет испытания для перехода в мир иной. Тело его возвращается, но его память остается там, у подножия весов, на которых будут взвешивать его сердце. Вот почему человек, находящийся в этой комнате, ничего не помнит. Наши усилия, направленные на его лечение, лишили его прошлого. Может быть, не стоит вмешиваться в ход суда, где он, как кажется, пребывает. Медицина не должна мешать божественным замыслам.

Панахемеб приблизился к ложу и задал вопрос испуганному старику. Больной, на чьих губах еще виден был ожог от яда, оказался неспособен ответить главному визирю. Он не знал уже ни где находится, ни что с ним произошло. Он лишь с любопытством оглядывался, словно впервые видел окружающие его предметы.

Панахемеб взял врача под руку и отвел в дальний угол комнаты.

— Это Томак, — прошептал он. — Я в этом уверен.

— Откуда такая уверенность? — удивился врач.

— Запах… Ты не заметил, что он не пожаловался на запах наших тел после того, как очнулся? Анахотеп не преминул бы сделать это, едва открыв глаза.

Врач поморщился:

— Сожалею, но это ничего не значит. Во-первых, эта так называемая чувствительность к запахам может быть притворной или надуманной. Во-вторых, будь она даже реальной, не исключено, что Анахотеп потерял ее, как и память. Я лечил солдат, которые, выйдя из комы, совершенно преображались. Те, кто любил женщин, стали предпочитать мальчиков, другие, бывшие без ума от пива, стали пить только вино. Бывало и такое, что отличный лучник не мог попасть в мишень, трус становился отважным воином, а благоразумный человек приобретал все мыслимые пороки.

— Чем ты это объяснишь?

— Я считаю, что человек, ступающий на стезю смерти, становится вместилищем неприкаянных душ. Души, бродящие по берегам реки вечности, проникают в него, чтобы возвратиться к живым. И когда наши лекарства благотворно влияют на раненого, все загробные души устремляются в его телесную оболочку и приживаются там. Вот почему у человека появляются черты, которых у него раньше не было… Все дело в душах. А в данном случае душа усопшего, которого мы не знаем, возможно, вошла в тело Анахотепа. Мы кого-то вытащили из потустороннего мира… Кого-то, не имеющего никакого отношения к номарху. Очень уж деликатное это дело — оживлять агонизирующих: они уже совсем рядом с богами. Усердствуя, можно навлечь на себя неприятности.

Врач казался почти напуганным.

Панахемеб инстинктивно повернулся к бледному старику, дрожащему от холода посреди большого ложа из черного дерева. Человек этот уж точно не имел ничего общего с номархом. В нем не чувствовалось ни жестокости, ни властолюбия. Это был обычный старик, слабый, как ребенок.

«Он выжил, — подумал Панахемеб. — Вопрос теперь в том, сможет ли он выполнять свои обязанности».

Мысль о слабом, беззащитном, трясущемся Анахотепе понравилась ему. Его можно показать издали, заставить повторить свои слова.

«Я ничего не теряю, — возбужденно подумал он. — Кем бы он ни был, этот человек даст мне возможность еще больше обогатиться, потому что мне не придется опасаться его недоверчивости, хитрости, постоянной слежки. Я смогу управлять им по-своему, обращаться как с куклой из мягкой глины, и я, Панахемеб, стану настоящим номархом Сетеп-Абу».

— Так что же мне делать? — обеспокоено спросил врач.

— Поставь его на ноги, — приказал главный визирь. — С настоящего момента считай, что лечишь нашего номарха Анахотепа. Ну а того… мы похороним тайно, в никому не известной могиле. Никто не должен знать, что произошло. Просто фараон почувствовал недомогание, перетрудившись в гареме… Жизнь продолжается.

— Но как он будет править? — недоуменно пробормотал врач.

— Об этом я позабочусь, — сухо ответил Панахемеб. — Занимайся своим делом.