И камни заговорили…

Освежеванные туши внезапно возникли перед взором и пронеслись мимо в дрожащем раскаленном воздухе зеленых джунглей. Тошнотворный запах падали ворвался в открытое окно машины. Леонора Уэбб нажала кнопку, и стекло поднялось.

– Как ужасны эти мясные лавки на открытом воздухе, – сказала она.

Зловоние все еще держалось в воздухе, напоминая о войне и несчастьях.

– Ты заметил, сколько мух!

– Да, чтобы выбрать кусок мяса, надо прежде хорошенько похлопать по туше рукой, чтобы мухи разлетелись.

Машина круто свернула на повороте.

– Как ты думаешь, нас пропустят через Хуаталу?

– Не знаю.

– Осторожно!..

Но он слишком поздно заметил на шоссе какие-то блестящие предметы. С пронзительным свистом спустила передняя шина. Подпрыгнув, машина остановилась. Уэбб открыл дверцу и вышел. Джунгли дышали зноем и молчали; шоссе в этот полуденный час было пустынно. Он осмотрел переднее колесо, не переставая ощупывать револьвер в кобуре под мышкой.

Блеснув на солнце, опустилось боковое стекло.

– Шина сильно повреждена? – спросила Леонора.

– Бесповоротно.

Он поднял с шоссе блестящий предмет.

– Куски мачете и острия установлены навстречу. Наше счастье, что мы наехали только одним колесом.

– Но зачем это?

– Ты сама прекрасно знаешь зачем.

Он кивком указал на газету, лежавшую на сиденье.

"4 октября 1963 года.

Соединенные Штаты и Европа безмолвствуют. Радиостанции США и Европы молчат. Везде царит великое безмолвие. Война пришла к концу.

Предполагают, что большинство населения США погибло. Большая часть населения Европы, России, Сибири уничтожена. Веку белой расы пришел конец".

– Все произошло так неожиданно, – промолвил Уэбб. – Еще неделю назад мы мечтали, что проведем отпуск, путешествуя. А потом свершилось все это.

Они оторвали взгляд от газетного заголовка и посмотрели на молчавшие джунгли. Громада джунглей ответила дыханием зноя, шелестом трав и листвы, сверканием миллиардов изумрудных и бриллиантовых глаз.

– Будь осторожен, Джон!

Автоматический домкрат со свистом приподнял машину, и она как бы повисла в воздухе. Джон Уэбб торопливо ткнул ключом в правое колесо. Оно тут же соскочило, хлопнув, как пробка, выбитая из бутылки. Понадобилось всего несколько секунд, чтобы поставить на его место новое, а колесо с поврежденной шиной откатить назад и спрятать в багажнике. Проделывая все это, Джон Уэбб не снимал руки с револьвера.

– Пожалуйста, не стой на виду.

– Значит, началось. – Он чувствовал, как от зноя тлеют волосы на затылке. – У плохих вестей длинные ноги.

– Ради Бога, Джон, помолчи. Тебя могут услышать.

Он взглянул в сторону джунглей.

– Что ж, я знаю – вы там!

– Джон!..

Он крикнул молчавшим джунглям:

– Я вижу вас!

И торопливо, беспорядочно послал в них пули – одну, вторую, третью, четвертую, пятую… Джунгли, не шелохнувшись, проглотили их. С резким звуком, напоминающим звук рвущегося шелка, пули исчезли в многомильной бездне изумрудной листвы, гигантских стволов, влажных запахов и безмолвия. Почти сразу же замерло короткое эхо. За своей спиной Уэбб слышал мягкое пофыркивание автомобильного мотора. Он обошел машину. Сев в нее, он захлопнул дверцу и запер ее. Когда он перезарядил револьвер, они снова тронулись в путь.

Они ехали не останавливаясь.

– Ты что-нибудь видишь?

– Нет. А ты?

Она отрицательно тряхнула головой.

– Ты ведешь машину слишком быстро.

Он вовремя уменьшил скорость. На повороте, справа у обочины снова сверкнули обломки мачете. Он свернул и объехал их.

– Негодяи!

– Нет, они всего лишь люди, у которых никогда не было таких машин, как эта, и еще многого другого.

Что-то ударилось о приспущенное боковое стекло, и по нему потекла струйка бесцветной жидкости.

Леонора посмотрела на небо.

– Будет дождь?

– Нет, это какое-то насекомое.

Еще легкий стук по стеклу.

– Ты уверен, что это насекомое?

Щелк, щелк, щелк…

– Подними стекло! – крикнул он, прибавив скорость.

Что-то упало ей на колени. Он наклонился и посмотрел:

– Стекло, быстрее!

Она нажала кнопку, и стекло поднялось. Она тоже посмотрела на свои колени – в подоле юбки лежал, поблескивая, крошечный дротик, какими стреляют из духовых ружей.

– Не прикасайся к нему голыми руками, – сказал он. – Заверни в носовой платок – потом мы выбросим его.

Машина мчалась со скоростью шестьдесят миль в час.

– Это только здесь опасно, – сказал он. – Мы скоро выберемся отсюда.

О стекло все время что-то ударялось и отскакивало, словно крупинки града.

– Зачем это? – спросила Леонора. – Ведь они даже не знают, кто мы.

– Вот именно. Людей, которых знаешь, труднее убивать.

– Я не хочу умирать, – сказала она просто.

Он сунул руку под пиджак.

– Если со мной что-нибудь случится, револьвер вот здесь. Воспользуйся им и, ради Бога, не раздумывай.

Она поближе придвинулась к нему. Машина мчалась со скоростью семьдесят пять миль в час по прямому как стрела шоссе. Они ехали молча.

Опустили стекло, и в машине стало легче дышать.

– Как глупо, – сказала она наконец. – Как глупо разбрасывать по дороге ножи и пытаться убить нас из духовых ружей. Откуда они знают, что в следующей машине не окажется кто-нибудь из их соотечественников?

– Не требуй от них благоразумия, – ответил он. – Автомобиль – это автомобиль. Он большой, он стоит денег. За него можно получить столько, что хватит на всю жизнь. Во всяком случае, они знают, что, если остановят на шоссе машину, ее владельцем наверняка окажется американский турист или богатый испанец, предкам которого следовало бы вести себя поприличней в чужой стране. А если шину повредит свой брат, индеец, что ж, они помогут ему сменить колесо.

– Который час? – спросила она.

В какой уж раз по старой привычке он взглянул на пустое запястье, где прежде были часы. А потом без тени удивления и замешательства вытащил из кармана тепло поблескивающие золотом. Это было год назад. Какой-то туземец впился взглядом в его часы. Он глядел на них с какой-то неистовой жадностью, а затем перевел взгляд на Уэбба. И в этом взгляде не было ни презрения, ни ненависти, ни печали, ни радости. Ничего, кроме удивления. С тех пор он никогда больше не носил часы на руке.

– Полдень, – ответил он.

Полдень.

Перед ними была граница. Они одновременно увидели ее и вскрикнули от радости. Машина остановилась. Сами того не сознавая, они улыбались…

Джон Уэбб высунулся из окна и жестами стал подзывать часового, но вдруг, словно опомнившись, вышел из машины.

Он направился к зданию пограничной заставы, около которого стояли, разговаривая, три низкорослых парня в мешковатых мундирах пограничников. Когда он подошел, они даже не взглянули на него и продолжали свою беседу на испанском языке.

– Прошу прощения, – наконец промолвил Джон Уэбб. – Можно пересечь границу? Нам надо в Хуаталу.

Один из пограничников обернулся:

– К сожалению, нет.

И они возобновили беседу.

– Вы меня не поняли, – сказал Уэбб, тронув за рукав того, кто ему ответил. – Нам надо на ту сторону.

Пограничник отрицательно покачал головой:

– Все паспорта теперь недействительны. Да и зачем вам уезжать отсюда?

– По радио всем американцам предложено немедленно покинуть страну.

– А, si, si. – Все трое закивали головами, заулыбались и обменялись торжествующими взглядами.

– Иначе нам грозит штраф, или тюрьма, или то и другое, – сказал Уэбб.

– Даже если мы пропустим вас через границу, Хуатала не примет вас; она прикажет вам убраться оттуда в двадцать четыре часа. Если не верите, можно спросить. Вот, слушайте. – Пограничник обернулся и крикнул по ту сторону заставы.

– Эй, ты! Эй!

В сорока ярдах от линии границы под палящим солнцем вышагивал часовой с ружьем на плече. Он обернулся.

– Эй, Пако, тебе нужны эти двое?

– Нет, gracias, gracias, нет, – ответил часовой.

– Вот видите, – сказал пограничник, повернувшись к Джону Уэббу.

И трое дружно засмеялись.

– У меня есть деньги, – сказал Уэбб.

Смех умолк.

Первый из пограничников сделал несколько шагов к Джону Уэббу, и лицо его уже не казалось ни спокойным, ни благодушным. Теперь оно было словно высечено из коричневого камня.

– Вот как? – сказал он. – У вас всегда есть деньги. Это мы знаем. Приезжают сюда и думают, что могут делать здесь все что угодно на свои деньги. А что такое деньги? Всего лишь обещание, senior. Я читал об этом в книгах. А что, если никто больше не нуждается в ваших обещаниях?

– Я дам вам все, чего вы пожелаете.

– Неужели? – Пограничник повернулся к товарищам. – Слышите, он даст мне все, чего я пожелаю. – А затем, обращаясь к Уэббу, сказал: – Вы шутите, я знаю. Вам всегда нравилось смеяться над нами, не так ли?

– Нет.

– Maniana9, смеялись вы над нами. Maniana, смеялись вы над нашими siesta10 и над нашими maniana. Разве не так?

– Нет, я не смеялся. Возможно, другие.

– Нет, вы тоже смеялись.

– Я здесь впервые. Я никогда не был здесь прежде.

– И все-таки я вас знаю. Сделай то, сделай это, принеси то, принеси это. Вот тебе пезо за услуги, можешь купить себе дом. Беги туда, беги сюда, сделай то, сделай это.

– Это был не я.

– Что ж, в таком случае вы все очень похожи друг на друга.

Трое пограничников стояли под ярким солнцем, и черные тени ложились у их ног, а пот темными пятнами проступал под мышками. Первый из пограничников приблизился к Джону Уэббу.

– Теперь я ничего не должен делать для вас.

– Вы и раньше ничего для меня не делали. Я никогда ни о чем вас не просил.

– Вы дрожите.

– Нет, ничего. Это от жары.

– Сколько у вас денег? – спросил пограничник.

– Тысяча пезо за переезд через эту границу и тысяча пезо за переезд через ту.

Пограничник снова крикнул часовому по ту сторону заставы:

– Тысячи пезо хватит?

– Нет, – ответил часовой. – Скажи ему, пусть идет жалуется!

– Да, – сказал пограничник, поворачиваясь к Уэббу. – Идите жалуйтесь. Пусть меня увольняют со службы. Меня уже один раз уволили из-за вас.

– Нет, это был не я.

– Запишите мое имя. Карлос Родригес Изотл. И теперь уходите.

– Так, понимаю.

– Нет, пока вы еще не все понимаете, – сказал Карлос Родригес Изотл. – Давайте-ка сюда ваши две тысячи пезо.

Джон Уэбб достал бумажник и вынул деньги. Карлос Родригес Изотл под застывшим голубым небом своей родины, поплевав на палец, медленно пересчитал деньги. А в это время полуденные тени густели и зной становился все нестерпимее, поднимаясь неведомо откуда. Наступая на собственные тени, люди тяжело дышали, изнемогая от жары.

– Ровно две тысячи пезо, – сказал он и спокойно положил деньги в карман. – А теперь поворачивайте вашу машину и поищите другую заставу.

– Да пропустите же нас, черт побери!

Пограничник посмотрел на него:

– Поворачивай!

Они молча глядели друг на друга, и солнечные блики играли на металлических частях винтовки часового. А потом Джон Уэбб повернулся и медленно побрел к машине, прикрыв лицо рукой. Он опустился на сиденье.

– Куда же теперь? – спросила Леонора.

– Не знаю. Попробуем добраться до Порто-Белло.

– Нам нужен бензин, нужно починить колесо. Возвращаться по этим дорогам!.. На этот раз их, возможно, завалят бревнами и…

– Я знаю, я все знаю. – Он потер руками глаза и затем какое-то время сидел, уткнувшись лицом в ладони. – Мы здесь одни, Боже мой, совсем одни. Помнишь, в какой безопасности мы всегда себя чувствовали? В безопасности! Останавливались в самых больших городах, где непременно имелись американские консульства. Помнишь, как мы любили шутить: «Куда ни поедешь, везде слышишь шелест орлиных крыльев»11? А это всего лишь шелестели доллары? Я уже сам не знаю. Господи, как быстро образовалась пустота. На чью помощь могу я теперь рассчитывать?

Она помолчала немного, а потом сказала:

– Должно быть, только на мою. Увы, это не так много.

Он обнял ее.

– Ты держишься молодцом. Ни истерики, ни слез.

– Сегодня, как только мы найдем крышу и постель, если только мы найдем их, я, возможно, буду биться в истерике.

Он дважды поцеловал ее в сухие растрескавшиеся губы. Затем медленно откинулся на спинку сиденья.

– Прежде всего надо раздобыть бензин. Если нам это удастся, мы направимся прямо в Порто-Белло.

Трое пограничников продолжали разговаривать и смеяться. Машина отъехала.

Спустя минуту Джон Уэбб тихонько засмеялся.

– Что ты? – спросила жена.

– Я вспомнил старинный негритянский спиричуэлс. Вот, послушай:

– Я тоже помню эти слова, – сказала она.

– Они подходящие для создавшейся ситуации, – сказал он. – Я спою тебе его весь, если вспомню. И если мне захочется петь.

Он еще сильнее нажал на стартер.

Они остановились у заправочной станции, и, когда никто не вышел, Джон Уэбб нажал на кнопку сигнала. Но он тут же отдернул руку и посмотрел на нее с таким отвращением, словно это была рука прокаженного.

– Мне не следовало делать этого.

В темном провале двери появился человек. За ним вышли еще двое.

Все трое обошли вокруг машины, разглядывая и ощупывая ее.

Лица их были цвета пережженной бронзы. Они щупали упругие шины, вдыхали густой запах нагретого металла и суконной обивки.

– Senior, что угодно? – наконец спросил хозяин заправочной станции.

– Мы хотели бы купить бензин, если можно.

– Бензин весь вышел, senior, – ответил хозяин.

– Ваши баки полны, это видно даже отсюда.

– Бензин весь вышел.

– Я уплачу вам по десять пезо за галлон.

– Gracias, не надо.

– У нас так мало бензина, что мы никуда не сможем добраться. – Уэбб посмотрел на стрелку бензобака. – Осталось меньше четверти галлона. Придется оставить машину здесь и дойти пешком до города. Может, там достанем.

– Я присмотрю за вашей машиной, senior, – сказал хозяин заправочной станции. – Если вы оставите ключи.

– Мы не можем сделать этого! – воскликнула Леонора. – Как же тогда?..

– У нас нет иного выхода. Или оставить ее здесь, или бросить на шоссе, где ее подберет каждый.

– Здесь будет лучше, – сказал владелец бензиновой колонки.

Они вышли из машины. Они стояли и смотрели на нее.

– Это была хорошая машина, – сказал Джон Уэбб.

– Очень хорошая, – согласился владелец бензиновой колонки, протягивая руку за ключами. – Я присмотрю за ней.

– Но, Джон…

Леонора Уэбб открыла дверцу машины и стала вытаскивать чемоданы. Он видел яркие наклейки – целый каскад цветов и красок на потертой коже чемоданов – следы множества путешествий, совершенных в десятки стран, остановок в дорогих отелях.

Обливаясь потом, жена тянула к себе чемоданы. Он остановил ее. Тяжело дыша, они глядели в открытую дверцу машины на прекрасные дорогие саквояжи, в которых лежали великолепные вещи из шерсти и шелка, ставшие непременной принадлежностью их образа жизни, духи, стоившие сорок долларов за флакон, прекрасные бархатистые прохладные меха и отливающие серебром клюшки для гольфа. Двадцать лет жизни было в каждом из этих чемоданов. Двадцать лет жизни и по меньшей мере четыре десятка ролей, которые их владельцам приходилось играть в Рио, Париже, Риме, Шанхае. Но больше всего, пожалуй, они любили роль богатой и счастливой четы Уэббов, веселых, всегда улыбающихся Уэббов, владеющих редким искусством готовить мудреный и капризный коктейль «Сахара».

– Нам не донести их до города, – сказал он. – Мы вернемся за ними. Потом.

– Но, Джон…

Он не дал ей договорить. Он повернул ее спиной к машине и подтолкнул идти в сторону шоссе.

– Мы не можем все бросить здесь, все наши вещи, нашу машину! Я останусь здесь, я подниму окна и запрусь в машине, пока ты не вернешься с бензином!

Он остановился и оглянулся назад, на мужчин, стоявших у сверкающей машины. Он увидел глаза глядящих им вслед.

– Вот тебе ответ, – сказал он. – Идем.

– Разве можно так просто бросить машину, которая стоит четыре тысячи долларов! – воскликнула она. Но он решительно увлек ее вперед, крепко держа за локоть.

– Машина хороша, когда она на ходу. Когда она мертва, она ничего не стоит. А сейчас нам во что бы то ни стало надо идти вперед. Машина не стоит и цента, если в ней нет бензина. Пара сильных выносливых ног стоит ста машин, если умеешь ими пользоваться. Мы только начали освобождаться от лишнего груза. Мы будем выбрасывать балласт за борт до тех пор, пока при нас не останется лишь собственная шкура.

Он отпустил ее локоть. Теперь она шла рядом, стараясь подладиться под его шаг.

– Странно. Как странно. Не помню уже, сколько лет я не ходила пешком.

Она видела, как мелькает шоссе под ногами, видела джунгли по бокам дороги и рядом быстро шагающего мужа; наконец ритм быстрой ходьбы увлек и ее.

– Оказывается, многому можно снова научиться, – сказала она.

Солнце плыло по небосклону. Они долго шли по раскаленному шоссе. Когда он все обдумал, он заговорил.

– Во всяком случае, хорошо понять самое главное. Вместо того чтобы беспокоиться о тысяче всяких мелочей, мы теперь будем думать о самом главном – о нас самих.

– Осторожно, машина!.. Нам лучше…

Они обернулись, вскрикнули, отскочили в сторону. Упав на землю подальше от обочины, они проводили взглядом машину, промчавшуюся со скоростью семьдесят пять миль в час. В ней пели, смеялись, кричали люди и махали им руками. Машина пронеслась в облаке пыли и исчезла за поворотом, оглашая воздух звуками двойного горна. Джон помог жене подняться, и они снова вышли на шоссе.

– Ты видел ее?

Они смотрели, как медленно оседает пыль.

– Надеюсь, они догадаются сменить масло и перезарядить аккумулятор, – сказала она. – И налить свежей воды в радиатор, – добавила она и умолкла. – Они пели, не так ли?

Он кивнул. Они стояли и смотрели, как желтоватое пыльное облако оседает на их одежду и волосы. Две слезинки скатились по ее щекам.

– Не надо, – сказал он. – В сущности, это всего лишь машина, мертвая машина.

– Я так любила ее.

– Мы вечно привязываемся к тому, к чему не следует.

Они обошли лежавшую на шоссе разбитую бутылку и видели, как испаряется вино, пролившееся на раскаленный асфальт.

Они подходили к окраинам городка, жена впереди, муж сзади, устремив глаза на асфальт, как вдруг лязг металла, пыхтение мотора и бульканье воды в перегретом радиаторе заставили их обернуться. Их догонял старик в полуразвалившемся «форде» образца 1929 года. Машина была без подножек, сожженная солнцем краска облупилась, но старик со спокойным достоинством восседал за рулем. Его лицо, затененное полями грязной панамы, было задумчивым и печальным. Увидев их, он остановил дымящуюся и вздрагивающую машину и открыл жалобно скрипнувшую дверцу.

– В такое время опасно ходить пешком.

– Вы так добры, – ответили они.

– Пустяки. – Старик был в поношенном пожелтевшем от времени, но когда-то белом летнем костюме; на старой морщинистой шее – небрежно повязанный засаленный галстук. Он с изысканным поклоном помог женщине устроиться на заднем сиденье.

– А мы, мужчины, впереди, – сказал он мужу.

И когда тот сел, старик тронул машину, оставившую после себя густое облако пара.

– Меня зовут Гарсиа.

Состоялось знакомство и обмен кивками.

– Ваша машина потерпела аварию? Вы направляетесь в город за помощью? – спросил сеньор Гарсиа.

– Да.

– Тогда разрешите, я отвезу вас и механика обратно, – предложил старик.

Они вежливо поблагодарили и отказались. Старик продолжал настаивать, но, заметив, что его внимание только смущает их, тактично перевел разговор на другую тему.

Он коснулся рукой небольшой пачки газет, которая лежала у него на коленях.

– Вы читаете газеты? Ну конечно же, как глупо спрашивать об этом! Но вы не читаете их так, как я. Не думаю, чтобы вам была известна моя система. Хотя не я сам ее придумал – обстоятельства вынудили. Но теперь я знаю, какая это чудесная находка. Я читаю газеты недельной давности. Всякий, кто пожелает, может получать свои газеты из столицы с недельным запозданием. Ничто так не помогает сохранять трезвость мышления, как газеты недельной давности. Человек невольно становится очень сдержанным и осторожным в своих суждениях.

Когда муж и жена попросили его продолжать, старик сказал:

– Помню, я месяц жил в столице и ежедневно покупал газеты. Я чуть с ума не сошел от любви, ненависти, возмущения, отчаяния. Страсти так и клокотали во мне. Я был молод и готов был взорваться по любому поводу. Я верил в то, что видел и что читал. Вы заметили? Когда читаешь газету в тот же день, почему-то веришь всему, что в ней написано. Думаешь: раз это случилось всего час назад, значит, это правда. – Он покачал головой. – Поэтому я приучил себя отходить в сторонку и выжидать, когда газета отстоится, устареет. Здесь, в нашем городке, газетные заголовки меркнут, превращаются в ничто. Газета недельной давности! Вы можете, если хотите, даже плюнуть на нее. Она похожа на женщину, которую вы любили, а потом вдруг увидели, что она совсем не та, какой вам казалась. Она даже дурна собой, а душа ее не глубже блюдца с водой.

Он осторожно вел машину, бережно и нежно положив руки на руль, словно на головы любимых внуков.

– Вот я еду домой, чтобы читать газеты недельной давности, смотреть на них со стороны, играть с ними. – Одну из них он развернул и держал на колене, время от времени заглядывая в нее. – Как пуст этот лист, словно разум слабоумного ребенка. Пустоту можно заполнить чем угодно. Вот, посмотрите! Эта газета утверждает, что все представители белой расы исчезли с лица земли. Какая глупость писать подобные вещи! И это тогда, когда на свете миллионы и миллионы белых мужчин и женщин сейчас спокойно обедают или ужинают. Мир содрогается, рушатся города, люди с воплями покидают их. Кажется, все погибло! А рядом, в деревушках, люди не понимают, зачем весь этот шум, поскольку они только что прекрасно выспались и с новыми силами встречают день. Ай, ай, как непостоянен и коварен этот мир! А люди не видят этого. Для них либо ночь, либо день. Слухи разносятся быстро. Здесь повсюду, в деревушках, позади и впереди нас, люди готовятся к карнавалу. Белые исчезли с лица земли, утверждают слухи, а тут я въезжаю в город и у меня в машине их целых двое, живых и невредимых. Надеюсь, вас не обижают мои речи? Не будь вас, я разговаривал бы с моим автомобилем. Иногда он возражает мне довольно шумно.

Они подъехали к городу.

– Пожалуйста, – промолвил Джон Уэбб, – не надо, чтобы нас увидели в вашей машине. Мы сойдем здесь. Так будет лучше.

Старик неохотно остановил машину.

– Ценю ваше благородство. – Он обернулся и посмотрел на красивую женщину.

– Когда я был молод, я был полон самых невероятных замыслов и идей. Я перечитал все книги одного француза. Его звали Жюль Верн. Я вижу, вам знакомо это имя. Во сне я часто видел себя изобретателем. Теперь это прошло. Я ничего не изобрел. Но я хорошо помню машину, которую хотел изобрести. Она должна была помочь людям понимать друг друга. Она состояла из запахов и красок, в ней был проекционный фонарь, как в киноаппарате, а сама она напоминала гроб. Человек ложился в нее и нажимал кнопку, и в течение целого часа он был то эскимосом на льдине, то арабом на коне. Вы могли испытывать все, что испытывал житель Нью-Йорка, вдыхали запахи, которые вдыхал швед, вкушали блюда, которые ел китаец. Машина была вашим вторым "я". Вы меня понимаете? Нажимая ее кнопки, вы могли становиться то белым, то желтым, то черным. Вы могли стать даже ребенком или женщиной, если бы вам вдруг захотелось.

Муж и жена вышли из автомобиля.

– Вы пытались изобрести такую машину?

– Да, но это было очень давно. Я совсем забыл о ней, а вот сегодня вспомнил. Сегодня, подумал я, она как никогда пригодилась бы нам, она очень нужна именно сегодня. Как жаль, что мне не удалось ее создать. Но когда-нибудь это сделают за меня другие.

– Да, когда-нибудь, – промолвил Джон Уэбб.

– Я рад, что побеседовал с вами, – сказал старик. – Да хранит вас Бог.

– Adios, senior Гарсиа, – ответили они.

Машина медленно тронулась в облаке пара. С минуту они провожали ее взглядом. Затем муж молча взял жену за руку.

Они пешком вошли в небольшой городок Колонию. Они шли мимо маленьких лавчонок, открытой мясной лавки carneceria, парикмахерской. Люди останавливались и долго глядели им вслед. Каждые несколько секунд рука Уэбба осторожно и незаметно ощупывала револьвер в кобуре под мышкой, касаясь его легонько и бережно, словно нарыва, который с каждой минутой становился все больше и причинял боль.

В мощеном дворике отеля «Эспоза» было прохладно как в гроте под сенью голубого водопада. Пели птицы в клетках, а шаги отдавались эхом, гулким и неожиданно звонким, словно короткие выстрелы.

– Помнишь? Мы останавливались здесь несколько лет назад, – сказал Уэбб, помогая жене подняться по ступенькам. Они стояли в тени грота, наслаждаясь его синей прохладой.

– Senior Эспоза, – промолвил Джон Уэбб, когда навстречу им из-за конторки вышел тучный человек. – Вы помните меня? Я – Джон Уэбб. Пять лет назад мы всю ночь напролет играли с вами в карты.

– Конечно, конечно. – Сеньор Эспоза отвесил даме поклон и быстро пожал гостям руки. Наступило неловкое молчание.

Уэбб откашлялся.

– Мы попали в затруднительное положение, senior. Не могли бы мы остановиться в вашем отеле, только на одни сутки?

– Ваши деньги всегда здесь в цене.

– Значит, вы не отказываете нам? Я уплачу вперед. Видит Бог, нам необходим отдых. А еще больше нам нужен бензин.

Леонора тронула мужа за рукав:

– Ты забыл, что у нас нет машины.

– Ах да. – Он умолк, а потом, вздохнув, сказал: – Ну что ж. Бог с ним, с бензином. Когда идет ближайший автобус в столицу?

– Я обо всем позабочусь, – засуетился сеньор Эспоза. – Сюда, пожалуйста.

Поднимаясь по лестнице, они услышали шум. Взглянув в окно, они увидели свою машину. Она описывала круги по площади, набитая до отказа кричащими и смеющимися людьми, висящими даже на подножках. За машиной бежали дети и собаки.

– Неплохо иметь такую машину, – сказал сеньор Эспоза.

В комнате на третьем этаже Эспоза наполнил три стакана прохладным вином.

– За перемены, – сказал сеньор Эспоза.

– Охотно выпью, за них.

Они выпили. Сеньор Эспоза облизнул губы, а затем вытер их рукавом.

– Перемены всегда застают врасплох и удивляют. Это безумие, это так неожиданно, говорим мы. Это невероятно. А теперь… Во всяком случае, вы здесь в безопасности. Примите ванну, поужинайте. Я могу предоставить вам комнату только на один день, чтобы отплатить за вашу доброту ко мне пять лет назад.

– А завтра?

– Завтра? Только не вздумайте ехать в столицу на автобусе. В столице неспокойно. Убито несколько североамериканцев. Но это все ненадолго. Это пройдет через несколько дней. Но эти несколько дней, пока не улягутся страсти, вы должны быть очень осторожны. Многие в корыстных целях постараются воспользоваться этими днями, senior. В эти сорок восемь часов, используя невиданную вспышку национализма, они постараются оказать свое влияние. Личное тщеславие и патриотизм – так трудно теперь отличить их, senior. Поэтому пока вам надо где-нибудь укрыться. Но где, вот вопрос. Через несколько часов в городе станет известно, что вы здесь. Это может повредить моему отелю. Как знать.

– Мы вас понимаем. Вы очень добры, что согласились сделать для нас хотя бы это.

– Если вам понадобится что-нибудь, позовите меня. – Эспоза допил остаток вина в стакане. – Оставьте себе вино, – сказал он, указывая на бутылку.

В девять вечера начался фейерверк. Сначала взлетела в небо одна ракета, за ней взвилась и лопнула другая, нарисовав причудливый узор на черном бархате неба. Каждая из следующих одна за другой ракет в конце своего полета, взрываясь, прочерчивала небо красно-белыми штрихами, и казалось, что вверху обрисовываются контуры какого-то величественного и прекрасного собора.

Леонора и Джон Уэбб стояли у открытого окна темной комнаты, смотрели и прислушивались. По мере того как спустилась ночь, на улицах города становилось все многолюднее; толпы стекались в город со всех концов, по всем дорогам и тропинкам. Взявшись за руки, с песнями и криками, подражая лаю собак, крику петухов, они плясали на площади. Устав, они тут же опускались на плиты тротуаров и, смеясь, подняв голову кверху, следили за огнями фейерверков, бросавшими яркие отсветы на их запрокинутые лица. Глухо заухал и засвистел духовой оркестр.

– Итак, вот к чему мы пришли после многовекового господства, – сказал Джон Уэбб. – Вот что осталось от нашего превосходства: мы в темной комнате отеля, в городишке, расположенном в самом сердце ликующего вражеского стана.

– Надо постараться понять их.

– Ты думаешь, я не старался с тех самых пор, как помню себя? Отчасти я даже рад, что они счастливы. Видит Бог, они долго ждали этого дня. Но я хотел бы знать, надолго ли это. Теперь, когда главный виновник уничтожен, кого будут винить они в своем бесправии, кто будет так же бесспорно виновен и так же легко доступен для расправы, как мы с тобой или человек, который ночевал здесь до нас?

– Не знаю.

– Ведь мы очень подходим для этого. И человек, который жил здесь до нас, тоже очень подходит, он просто сам напрашивается на это. Он откровенно смеялся над их государственными системами. Он наотрез отказывался выучить хотя бы слово по-испански. Пусть они учат английский, черт побери, и говорят наконец на человеческом языке. Он слишком много пил и распутничал с их женщинами. – Он умолк, отпрянув от окна, и окинул взглядом комнату.

Вот эта мебель, думал он. Он клал свои ноги в грязных ботинках на этот диван, прожигал сигаретами дыры в коврах. Темное пятно на обоях – кто знает, как и зачем он его посадил? Поцарапанные ножки стульев, которые он пинал ногами. Это был не его отель, не его комната. Он только временно пользовался всем этим, и все это ровным счетом ничего для него не значило. И этот негодяй разъезжал хозяином по стране все эти последние сто лет – коммивояжер, представитель торговой палаты. А теперь мы остановились здесь, похожие на него, как родные брат и сестра, а внизу ликуют люди, взявшие реванш. Они еще не знают – а даже если и знают, то не хотят думать об этом – что они все так же бедны и бесправны, и завтра старая машина завертится по-старому.

Оркестр внизу умолк; на помост вскочил человек и что-то крикнул в толпу. Засверкали мачете, блеснули полуобнаженные смуглые тела.

Человек на помосте стоял лицом к отелю, и взгляд его был устремлен на темное окно, в глубине которого, прячась от вспышек фейерверка, стояли Джон и Леонора Уэбб.

Человек что-то кричал.

– Что он говорит? – спросила Леонора.

– «Теперь это – свободный мир», – перевел Джон Уэбб.

Человек крикнул еще громче.

Джон Уэбб снова перевел:

– Он говорит: «Мы теперь свободны!»

Человек приподнялся на носках и сделал руками жест, словно разорвал цепи.

– Он говорит: «Теперь никто не владеет нами, никто на свете».

Толпа одобрительно загудела, снова заиграл оркестр, а человек на помосте смотрел на темное окно отеля, и в глазах его была вековая ненависть человечества.

Ночью был слышен шум драк и потасовок, громкие споры и выстрелы. Джон Уэбб, не смыкавший глаз, слышал, как сеньор Эспоза тихим, спокойным, но твердым голосом кого-то увещевал. Затем шум утих, отдалился; последние ракеты взлетели в небо, последние пустые бутылки были разбиты о мостовую.

В пять часов утренняя прохлада, постепенно нагреваясь, стала переходить в новый день. В дверь еле слышно постучали.

– Это я, Эспоза, – произнес голос.

Джон Уэбб, чувствуя, как болит от бессонной ночи тело, медленно поднялся и отпер дверь.

– Что за ночь, что за ночь! – сказал, входя в комнату, Эспоза и со смущенным смешком покачал головой. – Вы слышали шум? Да? Они хотели войти к вам. Я не позволил.

– Благодарю вас, – сказала Леонора. Она лежала, отвернувшись лицом к стене.

– Это все старые друзья, приятели. Я с ними договорился. Они порядком выпили, были в хорошем настроении и согласились подождать. У меня к вам предложение. – Он смутился еще больше и подошел к окну. – Сегодня все встанут поздно. Не спят лишь несколько человек. Вон, смотрите, они там, в конце площади.

Джон Уэбб посмотрел в окно. Группа темнокожих людей спокойно беседовала о чем-то – о погоде, мировых событиях, солнце, жизни своего городка или, быть может, о том, что не мешало бы выпить.

– Senior, знакомо ли вам чувство голода?

– Однажды я испытал его, в течение одного дня.

– Только одного дня! У вас всегда был свой дом, своя машина?

– Да, до вчерашнего дня.

– Были ли вы когда-нибудь без работы?

– Никогда.

– Дожили ли ваши братья и сестры до своего совершеннолетия?

– Все до одного.

– Даже я, – сказал сеньор Эспоза, – даже я иногда ненавижу вас. Потому что у меня не было своего дома, я голодал, и я отвез своих трех братьев и сестру на кладбище, что на горе за городом. Они все, один за другим, умерли от туберкулеза… когда им исполнилось всего девять лет.

Сеньор Эспоза посмотрел на людей на площади.

– Теперь я не голодаю, я не беден, у меня своя машина, я жив. Но я один из тысячи. А что сможете вы сказать вот им?

– Я попытаюсь что-нибудь сказать им.

– Я давно оставил эти попытки, senior. Нас, белых, всегда было меньшинство. Я испанец, но я родился здесь. Они приняли меня и примирились со мной.

– Мы никогда не хотели признаться, что нас меньшинство, – сказал Уэбб, – поэтому нам теперь так страшно поверить этому.

– Вы вели себя достойно.

– Разве это так уж важно?

– На арене во время боя быков это важно, на войне – тоже, да и в любой другой ситуации, похожей на эту. Вы не жалуетесь, не ищете оправданий. Вы не обратились в бегство и поэтому не стали мишенью для насмешек и оскорблений. Я считаю, что вы двое держитесь очень хорошо. – Хозяин отеля медленно и устало опустился на стул. – Я пришел, чтобы предложить вам остаться здесь.

– Мы предпочли бы продолжить наш путь, если это возможно.

Хозяин пожал плечами:

– У вас отняли машину, и я не могу вернуть ее вам, и вам едва ли удастся покинуть этот город. Оставайтесь, примите мое предложение – работать в моем отеле.

– Подскажите, куда нам лучше всего держать путь?

– Это может продлиться двадцать дней, senior, или двадцать лет. Вы не сможете жить без денег, без пищи и крова. Подумайте о моем предложении, я дам вам работу.

Хозяин встал и с удрученным видом пошел к двери. Он на мгновенье задержался у стола, на котором висел пиджак Уэбба, и легонько коснулся его рукой.

– Что вы можете предложить нам? – спросил Уэбб.

– Работу на кухне, – ответил хозяин и отвернулся.

Джон Уэбб, сидевший на кровати, ничего не ответил. Его жена не шелохнулась. Тогда сеньор Эспоза сказал:

– Это все, что я могу для вас сделать. Чего вы еще хотите от меня? Вчера ночью эти люди на площади требовали вас. Вы видели у них в руках мачете? Мне удалось договориться с ними. Вам повезло. Я сказал, что нанял вас на работу в отеле сроком на двадцать лет, и теперь вы мои служащие и находитесь под моей защитой.

– Вы сказали им это!

– Senior, senior, вы должны благодарить меня. Подумайте сами, куда вы пойдете? В джунгли? Через два часа вы погибнете от укусов ядовитых змей. Сможете вы проделать пятьсот миль пешком до столицы, куда вас все равно не пустят? Нет, вы должны примириться с тем, что случилось. – Сеньор Эспоза открыл дверь в коридор. – Я предлагаю вам честную работу и твердый заработок – два пезо в день и харчи. Предпочитаете остаться у меня или хотите встретиться в полдень с моими друзьями, которые ждут вас на площади? Решайте.

Дверь закрылась. Сеньор Эспоза ушел.

Уэбб встал и долго смотрел на дверь. Затем подошел к стулу и ощупал кобуру револьвера, прикрытую брошенной поверх пиджака рубашкой. Кобура была пуста. Он держал ее в руках и, растерянно моргая, смотрел в ее черную пустоту, а затем перевел взгляд на дверь, за которой скрылся сеньор Эспоза.

Он подошел к кровати и сел на нее. Затем он прилег рядом с женой и поцеловал ее. Они лежали и смотрели, как светлеют стены комнаты и разгорается новый день.

В одиннадцать часов, открыв настежь окна и двери, они начали одеваться. В ванной нашлись мыло, полотенца, бритвенный прибор и одеколон, заботливо приготовленные сеньором Эспозой.

Джон Уэбб тщательно побрился и оделся. В одиннадцать тридцать он включил маленький радиоприемник у кровати. Такой приемник обычно легко ловил станции Нью-Йорка, Кливленда или Хьюстона. Но теперь он молчал. Джон Уэбб выключил его.

Возвращаться не к чему, позади ничего нет.

Жена в застывшей позе сидела на стуле у двери, устремив немигающий взгляд в стену.

– Мы можем остаться здесь и работать, – сказал он.

Наконец она сделала какое-то движение.

– Нет, мы не можем, не можем. Ведь ты сам это знаешь.

– Да, должно быть, не можем.

– Выхода нет. Мы избалованы, мы испорчены, но мы последовательны в своих поступках.

Он на минуту задумался.

– Мы можем уйти в джунгли.

– Не думаю, что нам удастся выйти из отеля незамеченными. Ведь мы не собираемся бежать, чтобы за нами устроили погоню и поймали? Будет еще хуже.

Он кивнул.

Оба какое-то время молчали.

– Может быть, остаться здесь и работать не так уж плохо? – сказал он.

– Для чего? Все умерли – твой отец и мой, твоя мать и моя, твои и мои братья, все наши друзья, погибло все, что было нам близко и понятно.

Он опять кивнул.

– Мы останемся, будем работать, но в один прекрасный день кто-нибудь тронет меня, и ты не стерпишь, ты ведь сам знаешь, что не стерпишь. Или кто-нибудь тронет тебя, и тогда я не стерплю.

Он снова кивнул головой.

Так вполголоса они беседовали минут пятнадцать.

Наконец он поднял трубку телефона.

– Bueno, – ответил голос.

– Сеньор Эспоза?

– Я.

– Сеньор Эспоза, – он передохнул и облизнул губы, – скажите вашим друзьям, что в полдень мы выйдем из отеля.

Ответ последовал не сразу. Послышался вздох и наконец сеньор Эспоза сказал:

– Как вам угодно. Вы уверены, что…

Молчание длилось еще с минуту. Затем голос сеньора Эспозы тихо произнес:

– Мои друзья будут ждать вас в конце площади.

– Хорошо, мы встретимся с ними там, – ответил Джон Уэбб.

– Но…

– Да.

– Прошу вас, не вините меня, не вините никого из нас.

– Я никого не виню.

– Это ужасный мир, senior. Никто из нас не знает, зачем он здесь и что он делает. Эти люди сами не знают, почему они так озлоблены, но они озлоблены. Простите их и не питайте к ним ненависти.

– Я не питаю ненависти ни к ним, ни к вам.

– Благодарю вас, благодарю.

Возможно, человек на другом конце провода плакал. Слова его прерывались долгими паузами. Он тяжело дышал. Спустя какое-то время он промолвил:

– Мы сами не знаем, что делаем. Без всякой причины люди набрасываются друг на друга – только потому, что они очень несчастны. Запомните это. Я ваш друг. Я помог бы вам, если бы это было в моих силах. Но я бессилен. Я один против целого города. Прощайте, senior. – Он повесил трубку.

Джон Уэбб сидел, не снимая руки с умолкшего телефонного аппарата. Прошла минута, пока наконец он поднял голову. Еще минута, пока его взгляд сосредоточился на чем-то, что было прямо перед ним. И даже когда его глаза явственно разглядели то, на что он так пристально смотрел, прошло еще какое-то время, прежде чем он все понял и губы его дрогнули – это была бесконечно усталая, горькая усмешка.

– Посмотри, – промолвил он наконец.

Леонора проследила его взгляд: на гладкой полированной поверхности стола чернела обуглившаяся впадина – след от забытой им непогашенной сигареты.

Был полдень, когда они вышли из отеля. Солнце стояло над самой головой, сильно укорачивая тени. За их спиной щебетали птицы в бамбуковых клетках и тихо падали струйки фонтана в маленький бассейн. Они постарались выглядеть как можно опрятнее, тщательно вымыли лицо и руки, отполировали ногти, до блеска начистили обувь.

В противоположном конце площади, в двухстах ярдах от них, у одного из магазинов, в тени нависающего над тротуаром верхнего этажа стояла группа людей. Среди них были те, кто пришел из джунглей, – в опущенных руках они держали мачете. Лица их были повернуты в сторону площади.

Джон Уэбб долго смотрел на них. Нет, они – это еще не все, это еще не весь народ этой страны, это только то, что на поверхности. Это всего лишь оболочка, но не сама плоть. Всего лишь скорлупа, как на яйце. Помнишь ли там, дома, разъяренную толпу? Толпа везде одинакова – и здесь, и там. Десяток искаженных ненавистью лиц, а за ними молчаливые ряды тех, кто не участвует, стоит в стороне, не мешает событиям развиваться. Большинство стоит в стороне. Поэтому единицы, горстка делают за них все.

Он не сводил с них немигающего взгляда. Только бы прорваться через этот тонкий барьер. «Видит Бог, он очень тонок. – думал он. – Если бы удалось уговорить их и прорваться к тем, что за ними… Смогу ли я сделать это? Найду ли нужные слова? Скажу ли все спокойно?»

Он порылся в карманах и отыскал измятую пачку сигарет и коробок спичек.

«Я попробую, – думал он. – Как поступил бы на моем месте старик в старом „фордике“? Я постараюсь поступить так, как поступил бы он. Когда мы пересечем площадь, я начну говорить; если надо, я буду говорить даже шепотом. И если мы спокойно пройдем через толпу, мы, возможно, найдем дорогу к тем, кто стоит за нею, и будем в безопасности».

Леонора была рядом. Какой свежей и опрятной выглядела она, несмотря ни на что, как странно ее появление сейчас в этом старом городке, странно и неуместно – при этой мысли его передернуло, как от внезапной боли. Он обнаружил, что смотрит на нее так, словно она предала его своей сверкающей чистотой и свежестью, красиво уложенными волосами, маникюром и ярко накрашенными губами.

Сойдя с последней ступеньки крыльца, Уэбб закурил сигарету, сделал две-три глубокие затяжки, бросил сигарету, растоптал ее и далеко отшвырнул ногой растоптанный окурок.

– Ну, пойдем, – сказал он.

Они пошли по тротуару, огибавшему площадь, в дальний ее конец, мимо открытых дверей лавок. Они шли, не торопясь.

– Может, они не тронут нас.

– Будем надеяться на это.

Они прошли мимо лавчонки фотографа.

– Еще бы один день. За один день все может случиться. Я уверена. Нет, в сущности, я совсем не уверена. Это я просто для того, чтобы что-нибудь сказать. Я должна говорить, иначе я не смогу потом вымолвить и слова, – сказала она.

Они прошли мимо кондитерской.

– Тогда говори, не останавливайся.

– Я боюсь, – сказала она. – С нами не должно ничего случиться! Неужели мы единственные из уцелевших?

– Должно быть.

Они приближались к carneceria.

«Господи! – подумал он. – Как сузились горизонты, как сомкнулось все вокруг. Год назад не было всего лишь четырех направлений – их был миллион. А вчера их стало только четыре; мы могли ехать только в Хуаталу, Порто-Белло, Сан-Хуан-Клементас или Бриконбрико. Мы были рады, что у нас машина. А потом мы не смогли достать бензин и были рады, что у нас есть чемоданы, а потом, когда и их не стало, мы были рады, что есть где переночевать. Одно за другим они отнимали у нас то, что было нам дорого, однако мы все время находили что-то взамен. Ты заметила, как, потеряв одно, мы тут же цеплялись за другое? Человек, должно быть, не может иначе. А потом у нас отняли все. Ничего не осталось. Кроме нас самих. Остались только ты да я, бредущие по тротуару, и я, некстати, черт побери, думающий обо всем этом. Единственное, что важно теперь – это знать, отнимут они тебя у меня, Ли, или меня у тебя. Однако я хочу верить, что они не сделают этого. Они отняли у нас все, и я не виню их. Но они не должны тронуть нас. Если снять всю одежду и побрякушки, остаются всего лишь два живых существа, которым или хорошо или плохо вместе, а мы с тобой никогда ведь не жаловались».

– Не спеши, иди медленно, – сказал Джон Уэбб.

– Я не спешу.

– Но не так медленно, чтобы казалось, будто ты боишься. И не так быстро, словно ты торопишься поскорее покончить с этим. Не давай им возможности торжествовать, Ли, не давай им больше ничего.

– Хорошо.

Они шли вперед.

– Не притрагивайся ко мне, – тихо промолвил он. – Не пытайся взять меня за руку.

– О, пожалуйста!

– Нет, нет, не делай этого.

Он отодвинулся от нее, продолжая идти. Он смотрел прямо перед собой. Их шаги были ровными и размеренными.

– Я сейчас разревусь, Джон.

– Проклятье! – медленно, не повышая голоса, сквозь зубы сказал он, даже не взглянув в ее сторону. – Перестань! Ты хочешь, чтобы я бросился бежать? Ты этого хочешь? Хочешь, чтобы я схватил тебя и бросился в джунгли, а потом чтобы они охотились за нами – ты этого хочешь, черт побери, хочешь, чтобы я упал на землю, завизжал и забился в истерике? Перестань, сделаем все как надо, они не получат больше ничего!

Они шли вперед.

– Хорошо, – сказала она, крепко сжав руки и подняв голову. – Я уже не плачу. Я не буду плакать.

– Хорошо, черт побери, очень хорошо, что ты не плачешь.

Странно, они все еще не минули эту carneceria. Они медленно шли по горячим плитам тротуара, а слева от них находилось это чудовищное видение. То, что свешивалось с крюков, напоминало о чем-то жестоком и постыдном, как нечистая совесть, кошмарные сны, растерзанные знамена и преданные надежды. Багровый цвет, зловещий запах сырости и крови – высоко подвешенные на крюках туши. Все было так ужасно, так непривычно.

Проходя мимо мясной лавки, Джон Уэбб, сам не зная зачем, вдруг поднял руку и с размаху хлопнул одну из туш. Сверкающим черно-синим конусом над головой взвились сердито жужжащие мухи.

Не замедляя шага, глядя прямо перед собой, Леонора сказала:

– Они нам все чужие. Я никого не знаю. Мне хотелось бы знать хотя бы одного из них. Мне хотелось бы, чтобы хоть один из них знал меня.

Наконец они миновали carneceria. Отвратительная багровая туша раскачивалась все медленнее и медленнее под жаркими лучами солнца.

И когда она остановилась совсем, жадные мухи снова облепили ее, словно укрыли черной мантией.