"Стриптиз" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 4

Оказавшись в артистической, где никого не было, она устало опустилась на табурет, стоявший у зеркала, и принялась разглядывать свое отражение сурово, без всякой жалости, ненавидя себя в эту минуту так же, как ненавидели ее другие.

Эта нелепая история с туфлей выбила ее из колеи сильнее, чем какая-нибудь подлинная драма. И будь у нее хотя бы пять тысяч франков, она тут же бы уехала.

Куда именно, она не знала. Прошло то время, когда она могла претендовать на место в парижских кабаре. Есть, правда, в Женеве одно кабаре своеобразная мекка стриптиза, где она уже дважды побывала, но это самая настоящая фабрика. Их было пятнадцать каждый вечер, иногда больше, и они выступали, сменяя друг друга, как на конвейере, с номерами, строго рассчитанными по минутам.

Попробовать поехать в Ниццу? В Марсель?

Впрочем, к чему об этом думать, коль скоро ей не на что даже купить билет на поезд? У нее вообще никогда не было денег, тем более здесь, потому что, как только она получала хоть немного, то сразу же направлялась в казино; не имея средств купить билет в главный зал, где играли в рулетку или в железку, удовлетворялась более дешевыми вариантами азартных игр в большом холле.

Сколько бы она ни проигрывала, через неделю ее снова неудержимо тянуло туда. Селита как будто стремилась заставить судьбу, несмотря на ее упорное сопротивление, быть наконец к ней милостивой и позволить в конце концов выиграть.

Ожидая, что в один прекрасный день это произойдет, она оказалась в Канне как в ловушке, не имея возможности оттуда выбраться. С ней случалось такое уже не в первый раз. В свое время она испытала нечто подобное в Анкаре, странном городе, в столице, искусственно созданной прямо в пустыне Малой Азии.

Она решила, что ей выпала удача, когда одно агентство, расположенное у ворот Сен-Мартен, отправило ее туда, заключив с ней контракт сроком на шесть месяцев. И она еще не подозревала, что эти шесть месяцев превратятся в два года.

Кабаре было жалким, убогим. Вокруг зала находились ложи, которые могли быть при случае плотно занавешенными. Никогда в жизни ей не приходилось отпихивать столько рук. Каждый день она клялась, что начнет откладывать деньги на возвращение, но прошло два года, а она по-прежнему оставалась там, уже почти смирившись с мыслью, что никогда не уедет. Так, может быть бы, и произошло, если бы один бельгийский дипломат, возвращавшийся с семьей в Европу, не предложил ей сопровождать его детей в качестве гувернантки.

— Не нужно только говорить моей жене, где я тебя встретил. Я представлю тебя как учительницу, которая хочет вернуться на родину.

Он, конечно, воспользовался ею во время путешествия предложил остаться у них в Брюсселе, но, по правде говоря, особо на этом не настаивал, потому что, как бы ни было это удобно и практично, он не мог избавиться от постоянного страха, что жена обнаружит их связь.

Селита славилась своими зелеными глазами, которые, как поверхность моря, меняли цвет в зависимости от погоды; у нее были темно-рыжие волосы, не нуждающиеся в окраске; ей постоянно говорили, что ее заостренный нос и подбородок точно такие же, как у знаменитой писательницы Колетт в годы ее молодости, когда она создавала «Клодину в Париже».

Ее считали порочной. Вот только что разгулявшийся дантист спрашивал ее, говоря о номере, которого еще не видел:

— Возбуждает ли вас то, что вас показывают голой?

Он не знал, что она никогда не показывается голой на сцене. И вообще, если бы он смог вызвать их всех на откровенность, он бы с изумлением обнаружил, что в «Монико» меньше сексуальности, чем, например, на пляже, где Селита нередко видела женщин, а то и девушек, которые с порочной усладой выставляли свое тело на обозрение и, прижимаясь голым животом к теплому, почти живому песку, явно получали самое настоящее сексуальное удовольствие.

Возможно, то же самое произошло вчера с Мадо на сцене, если только она не разыгрывала комедию, в чем Селита не была уверена.

Остальные же почти не испытывали чувственного влечения к мужчинам…

Мари-Лу, например, иногда увлекалась, но это были какие-то детские увлечения, как у маленькой девочки, и как она сама простодушно замечала, что это у нее «для головы, а не для тела».

Наташа, с тех пор как покинула мужа, могла преспокойно спать одна неделями или даже месяцами, а то, что случилось у нее с Эмилем, это не в счет. Просто забавное и неожиданное удовольствие, полученное как бы между делом, походя, подобно тому как во время путешествия вдруг возникает желание отведать незнакомое лакомство.

Франсина жила только ради Пьеро и готова была еще иметь детей, при условии, что их отец куда-нибудь денется.

Кетти была единственным исключением. Она обладала агрессивной и вульгарной сексуальностью, заставляющей ее говорить о любовных делах откровенно и непристойно, подобно кое-каким посетителям, которых обычно старались избегать. Но Селита подозревала, что Кетти просто прикрывает этой напускной грубостью свою полную неспособность получать удовольствие от подобных утех.

Для Флоранс, для Селиты и, несомненно, еще для миллионов женщин мужчина был ценен не только сексом, но также и тем, что он может стать опорой в жизни, хотя и к одному этому нельзя все сводить.

Эмиль сегодня днем задал вопрос, который у Селиты никак не выходил из головы:

— Вы его любите?

Потом добавил со своим мальчишеским простодушием:

— Он порой вызывает у вас отвращение?

Так вот нет, не вызывает! А может быть, и в самом деле Селита по-своему любила его. Из-за того, что она решила его победить. Из-за того, что он стал в ее глазах главным противником.

И это был противник серьезный, под стать ей, он постоянно увертывался, что делало партию более трудной и оттого особо увлекательной.

Мадам Флоранс завоевала его, очевидно, потому, что оставалась ему верной и продолжала работать на, него, пока он был в тюрьме, а также потому, что день за днем помогала ему и у нее хватало ума прощать его слабости.

Селита решила отобрать его, и это была не подлость или предательство с ее стороны, а честная война.

Неужели же она откажется от борьбы из-за какой-то туфли, сорванной с ноги, из-за смешного девичьего заговора вроде тех, что бывают в монастырях?

Она сказала неправду дантисту о том, что у нее здесь есть запасные туфли.

Единственная обувь, которая еще оставалась у нее в «Монико», были легкие башмаки из красного атласа, обшитые разноцветными камешками. Она их надевала для своих испанских танцев.

Внизу, наверное, думали, что она дуется или плачет, а может, и собирает вещи, чтобы уехать. Она вздрогнула, услышав шаги на железной лестнице, но не стала смотреть в стеклянное окошечко на уровне пола, чтобы выяснить, кто поднимается.

Когда открылась дверь, она увидела в зеркале Леона, который держал в одной руке молоток, в другой — найденный каблук. Не говоря ни слова, он поискал глазами туфлю, подобрал ее и направился к подоконнику.

Он любил мастерить, особенно когда работа требовала выдумки и усилий.

Повертев несколько раз замшевую туфлю своими толстыми пальцами, он вытащил из кармана гвозди и принялся за дело.

Подоконник, однако, не годился для этого. Еще поискав глазами, он в конце концов остановил свой взор на табурете Селиты.

А может, он избрал такой способ, чтобы прийти к ней мириться?

Работа захватила его целиком; нахмурив брови, чуть высунув язык, он перевернул табурет и использовал одну из ножек в качестве сапожной колодки, нацепив на нее туфлю.

— Держи туфлю за носок!

После нескольких попыток ему наконец удалось добиться своего. Убедившись относительно прочности каблука, хозяин заметил:

— Сегодня будет держаться, но лучше в ней не танцевать.

Она взяла протянутую им туфлю.

— Спасибо.

— Не за что.

Подойдя к двери, он сказал не оборачиваясь:

— Признайся, что ты получила по заслугам.

Когда чуть позже она спустилась, Наташа уже заменила ее за столом дантиста, и тот смотрел на Селиту с некоторым смущением, не приглашая вернуться. Мари-Лу и Кетти собирались уже подняться, чтобы переодеться для выступлений. Селита подошла к стойке бара, уселась на табурет, и тут она поняла, что Мари-Лу не придет ночевать в эту ночь на площадь Командант Мария.

Швейцарец последней субботы месяца, как его здесь называли, поскольку не знали его имени, сидел в углу один, не интересуясь ничем, что происходило вокруг. Не догадываясь, как это нелепо здесь выглядит, он достал из кармана газету и стал ее читать.

Он был уполномоченным одного женевского банка и каждый месяц приезжал в Канн, чтобы встретиться с богатым клиентом. Тот доживал свои дни в одной из самых красивых вилл на Лазурном берегу, изредка выезжая из нее в автомобиле в обществе шофера и сиделки.

При первом посещении «Монико» швейцарец долго изучал их всех и не ушел до закрытия. Танцевал он всего один раз, исключительно для того, чтобы иметь возможность поговорить с Мари-Лу. Своими манерами простой и доброй девушки она внушала ему доверие больше других.

— Я не вернусь сегодня ночевать, — объявила тогда Мари-Лу Селите, когда они одевались, чтобы уйти. — Этот тип ждет меня за углом.

Их видели уходящими в сторону Круазетт. Мари-Лу вернулась в семь часов утра, и так как у нее не было ключа, ей долго пришлось стучать в дверь, ожидая, пока услышит и проснется Селита.

— Прости меня, подружка. Представь себе, он поставил будильник на шесть часов, не предупредив меня, и заявил, что сделал это для того, чтобы я ушла, не привлекая внимания служащих отеля. Он живет в «Карлтоне», занимает большие апартаменты с салоном. Я запомнила номер — триста первый. Мы туда не входили вместе. Опасаясь портье, он мне сказал: «Через десять минут вы подниметесь в триста первый номер и ничего не спрашивайте». Он воображал, что я буду ожидать, бродя взад-вперед по улице. Естественно, что все это время я болтала с Луи — ночным портье.

И с тех пор комедия разыгрывалась каждый месяц. Швейцарцу не приходило в голову переменить партнершу. Он терпеть не мог никаких неожиданностей, ничего, что может усложнить жизнь, и хотел, чтобы все шло по раз заведенному порядку.

Из-за его присутствия Селита чуть было снова не изменила свои планы, ибо при мысли о том, что ей придется возвращаться сегодня одной, девушке стало не по себе. Без денег она не могла покинуть Канн, но ничто не мешало ей перестать цепляться за Леона и заинтересоваться каким-нибудь другим мужчиной.

Совершенно кстати оказался снова здесь человек в твидовом сером костюме, сидящий на том же месте, что и накануне, со своим обычным спокойным видом и с раздражающей ее улыбочкой. Она была убеждена, что он приходит сюда ради нее, она явно его заинтересовала. Присутствовал ли он во время этой сцены с туфлей?

А почему бы ей не начать именно с ним все сначала?

Она наклонилась к Людо, который только что налил ей виски.

— Ты знаешь, кто это?

Он посмотрел в указанном направлении и покачал головой.

— Я тоже задавал себе этот вопрос. Он явно не из Канна, но не иностранец, а француз. У него большая машина с откидным верхом. На прошлой неделе, когда я подрабатывал в яхт-клубе, он был там среди сливок общества.

Мужчина угадал, что говорили о нем и им интересовались. Театральным жестом он вынул из своего бумажника с золотой монограммой визитную карточку и попросил бармена передать ее Селите.

Та прочитала:

«Граф Анри де Деспьерр».

Было указано два адреса, один в левой стороне, другой в правой. Первый гласил: «Замок де Деспьерр в департаменте Йериго», а второй — 23, улица Франциска I, Париж».

Она направилась к нему, вернула визитную карточку и сказала очень холодно:

— Спасибо.

— Позвольте вам предложить выпить.

— Не сейчас. Я только что выпила виски, а еще раньше шампанское. К тому же скоро мне нужно идти готовиться к выступлению.

— Я знаю расписание.

Она заметила, что Леон со своего места у входа наблюдает за ними, и у нее еще раз возникло желание все бросить и начать заново.

— Вы еще долго пробудете в Канне?

— До того момента, пока моя супруга не обнаружит, что ей тут надоело.

Она заметила обручальное кольцо на его пальце, а также перстень, на печати которого был выгравирован, как она теперь понимала, герб его рода.

— Вы разочарованы? — поинтересовался он.

— Почему?

— Вы могли бы питать разные иллюзии. Ведь когда плохи дела с одним, возникает естественное желание попытать счастья с другим.

— Что вы хотите сказать?

Он ничего не ответил, только посмотрел в сторону хозяина.

— Кто вам об этом рассказал? — спросила она.

— Никто. Просто у меня есть глаза. Вы странная девушка, Селита.

Имя ее он прочел, конечно, на витрине, где висят фотографии, но как бы то ни было, она чувствовала себя смущенной.

— Ваши подруги уже там, наверху. Я полагаю, вам пора одеваться. Что вы сегодня танцуете? Французский канкан?

У него был такой вид, будто он немного смеется над ней, мило поддразнивает на манер старшего брата, а ее это раздражало. Поджав губы, она покинула его, не говоря ни слова, и поднялась в артистическую.

Начинались выступления. Кетти уже выходила на площадку. Мари-Лу кончила натягивать колготки из черной сетки и, немного поколебавшись, ибо она дала слово не разговаривать с Селитой, прошептала:

— Сегодня вечером я…

— Знаю, я его видела…

Мари-Лу не была создана для сложных ситуаций, а деля жилище с Селитой, оказалась в более трудном положении, чем остальные.

— Ты знаешь, это не я…

— Не тревожься из-за меня!

— И Мадо тоже не хотела. И все-таки.

— А!

— Уверяю тебя. Она чувствует себя потерянной здесь, в новой для нее среде, и она уцепилась за Наташу, или, точнее говоря, Наташа взяла ее в свои руки, а малышка не осмеливается…

Снизу донесся голос мадам Флоранс:

— Мари-Лу!

— Иду, мадам!

Она одернула свое платье из черного атласа, посмотрелась последний раз в зеркало и бросилась на лестницу. Селита, в панталонах с оборками и в бюстгальтере, надевала чулки, когда в свою очередь прибыли Наташа и Мадо.

Через фрамугу она видела, как они шли по служебному помещению, ей удалось уловить жест Наташи, которая подтолкнула новенькую к лестнице, ибо та явно не решалась.

Они обе знали, что она одна находится наверху. Неужели Мадо вообразила, что Селита ей сейчас закатит сцену или выцарапает глаза, как кошка?

Произойдет нечто совсем противоположное, ибо Селита приняла решение.

Она остается. Она не будет менять свои планы. Этот граф де «чего-то там» не интересует ее больше, несмотря на его твидовые костюмы, два места жительства и перстень с гербом.

Наташа разделась догола, а Мадо только подновила косметику и, задрав платье, переменила трусики.

Селита, уже полностью одетая, посмотрела на них обеих и остановилась около новенькой.

— Я прошу у тебя прощения, — четко произнесла она, голос ее не дрожал и был лишен жалостливых ноток. — Я умею признавать свои ошибки, и я отдаю себе отчет в том, что поступила гнусно. Меня за это заставили заплатить. Я ни на кого не сержусь.

То, что происходило у нее внутри, никто не должен был знать. Потрясенная Мадо Леруа не знала, что ей нужно было отвечать, и, бросив взгляд на Наташу, она пробормотала:

— Я тоже на вас не сержусь больше.

Она еще не усвоила традиционную здесь манеру говорить на ты.

— Ты можешь дать ей руку, — вмешалась Наташа. — Нет больше оснований продолжать делать друг другу зло.

Рука Мадо была мягкой, кончики пальцев шершавые, как это обычно бывает у женщин, которые много занимались шитьем.

Наташа, по-прежнему злая, продолжала говорить, держа в руках треугольник с блестками:

— Это я нашла твой каблук и вручила его хозяину. Что касается дантиста, то я всегда охотно готова тебе его вернуть. Впрочем, после выступлений он будет настолько пьян, что его придется волоком тащить в такси.

Поскольку Селита собиралась спускаться, Наташа позвала ее:

— А мне ты не пожмешь руку?

— Если хочешь…

Это был, конечно, не мир, а скорее перемирие. Мысль о войне не выходила у Селиты из головы, на этот раз о войне окончательной. Вот ведь Леон все-таки обеспокоил себя, явился к ней чинить ее обувь с видом, будто все это не имеет никакого значения, именно потому, что это для него как раз и имеет значение.

Она принялась оценивать возможности Мадо. Ну, придет он к ней раз, два раза, может, и чуть больше. Ее преимущество-молодость. Но ее девятнадцать лет разве не помешают ей понять его так, как ему этого хочется?

Флоранс его хорошо понимает. Селита тоже. Потому что они обе — настоящие и взрослые женщины. Подобно всем самцам, Леон испытывал потребность чувствовать себя хозяином положения, быть уверенным в том, что одержал победу и что женщина находится полностью в его власти.

Именно этого он добивался, когда, занимаясь любовью, был грубым и даже злым, а в глазах вспыхивали огоньки жестокости.

Селита вела с ним сражение, в какой-то степени нескончаемое сражение, в котором она так и не была полностью побеждена, и мужчина должен был всякий раз доказывать свою власть.

— Ты просто стерва! — нередко повторял он ей, причем в такие моменты, когда, казалось, он мог быть полностью доволен собой.

Он расспрашивал ее, пристально глядя в глаза, почти прижимаясь к ее лицу:

— Ты это делаешь нарочно? Признайся, что ты это делаешь нарочно!

Она говорила «да» специально, чтобы позлить его.

— Ты меня ненавидишь? — спрашивал он.

— Я не знаю.

И это было правдой, ибо она в конце концов сама увлеклась игрой. Он был самец, он был враг. Ей нужно во что бы то ни стало выиграть эту партию.

Дело было совсем не в том, что она стремилась найти опору и защиту или цеплялась за него из страха оказаться продавщицей универмага или уличной проституткой.

Жизнь постоянно пробовала ее утопить всякий раз, когда она ценой мучительных усилий высовывала голову из воды, всегда возникало что-нибудь (или кто-нибудь), чтобы снова погрузить ее в воду.

Ради нее самой и ее представления о себе она должна, просто обязана победить, выиграть хотя бы эту партию.

Она не располагала больше временем для новых партий. С каждым разом ее шансы уменьшались. А в эту борьбу она за последние шесть месяцев вложила весь свой пыл, всю свою волю.

Флоранс тоже разыгрывала последнюю карту. У нее было еще меньше надежды.

Ей уже было почти сорок, и она плохо себя чувствовала.

Каждая из них защищала то, что считала своим добром. Ни та, ни другая не взывали к жалости.

Позиция была совершенно ясной, разве не так?

Некоторое время тому назад Селита чуть было не дрогнула из-за истории с туфлей потому, что почувствовала себя униженной. Она, конечно, никуда бы не уехала, поскольку это невозможно, но всерьез подумывала броситься на шею этому дешевому спасителю, который был еще в придачу графом.

Теперь она злилась на себя за то, что хоть ненадолго, но позволила себе вынашивать такой замысел.

Мадо пожала ей руку. Ее рука была бледной, со следами от иголок на пальцах, а в ней самой проглядывало что-то незавершенное и нездоровое. Через несколько минут, еще бледная от пережитого страха, она будет выступать, устремив взгляд на Джианини, который поддерживает ее музыкой столь же эффективно, как если бы держал ее за плечи.

А может, она не так уж наивна, как кажется? Смогла же она совершенно самостоятельно принять решение там, в Бержераке, и ринулась в неведомый мир с деньгами, которых едва хватило на неделю. В Марселе она знала, что нужно было делать, и переспала с владельцем бара, которого даже Леон, кажется, считает чудовищем. Затем украла, не задумываясь, сумку в магазине, а при встрече с инспектором полиции сумела растрогать его своими слезами.

Что касается того, что происходило во время ее выступления, от чего у всех перехватило дыхание, Селита все больше убеждалась, что это был просто ловкий трюк.

Во всяком случае, Мадо зря вмешивается в их борьбу, напрасно собирается подняться на ринг и встать как бы между Флоранс и Селитой.

Не той она весовой категории!

— А теперь, дамы и господа, мы имеем удовольствие представить вам мадмуазель Селиту, известную испанскую танцовщицу Ей аплодировали в самых знаменитых кабаре Европы…

Она иронически улыбнулась, глядя через окошечко в двери. Задев ее, мимо пронеслась к лестнице Мари-Лу, распространяя вокруг сильный запах пота.

Через пять минут все узнают, что Селита запросила мира.

В этот вечер произошло еще одно небольшое и незаметное столкновение, но совсем другого рода. А до того, как бы подтверждая предположение Наташи, дантист в картонной ковбойской шляпе, отплясывая в одиночестве на танцплощадке, вдруг рухнул, зацепив при падении какой-то столик, который перевернулся вместе с шампанским в ведерке и стаканами…

Хозяин помог Людо выволочь его. Жюль быстро восстановил порядок в зале, а оркестр заиграл румбу, тем временем Мадо, которой аплодировали меньше, чем накануне, уселась в своем углу все с тем же видом чуть неуклюжей и застенчивой девушки.

Селита сознательно не стала возвращаться к графу. Она видела, что он расплатился с барменом, а затем вместо того, чтобы потребовать верхнюю одежду, пошел и сел рядом с новенькой.

Мадо, должно быть, еще верила в правила игры или делала вид, что верит.

Поэтому, зная, что с ее новым кавалером прежде была Селита, она вопросительно посмотрела на нее, как бы спрашивая разрешения.

«Валяй, девочка, не стесняйся!»

Таков был смысл мимики Селиты. Но любопытно отметить, что хозяин сразу же принял недовольный и обеспокоенный вид. Не испугался ли он часом, что кто-то заинтересуется Мадо, прежде чем он успеет ею воспользоваться?

Мари-Лу, узнавшая о примирении, подошла к Селите, чтобы шепнуть, трогая за плечо:

— Ты правильно поступила.

— Спасибо.

Она, конечно, вообразила, что это ее советы принесли плоды. Бедная толстая дурочка!

Ее пригласили танцевать, и неожиданно прибыло серьезное пополнение посетителей — сразу четыре пары, которые, вероятно, возвращались с гала концерта в казино, ибо все были в вечерних туалетах. Пришлось сдвигать столы, чтобы освободить для них место.

Граф не танцевал. Склонившись к Мадо, он с серьезным видом что-то говорил ей, возможно, давал советы, как человек старше ее по возрасту и имеющий жизненный опыт. Интересно, вручил ли он уже девушке свою визитную карточку?

Во время перерыва между танцами, когда Селита подошла к стойке, чтобы выпить, Людо ей сообщил:

— Я прочел его визитную карточку. Теперь я знаю, о ком идет речь. Я уже слышал о нем, но не знал, что это именно он. Его жена-американка, на двадцать лет его старше, и держит его в ежовых рукавицах…

Теперь настал черед Селиты с насмешливой улыбкой наблюдать за кавалером Мадо. Проститутка!

— Альфонс! — тихо прошептала она.

Подумать только, что она собиралась было мериться с ним силой!

Она поискала глазами Леона, нашла его беседующим с одним завсегдатаем, коммерсантом с Антибской улицы, который приходил в «Монико» только тогда, когда его жена уезжала в гости к своей матери в Гренобль. Хозяин издалека моргнул ей, как бы говоря:

— Очень хорошо, малышка!

Ему, видно, рассказали о сцене извинений, но он, конечно, совсем не подозревал об истинных мотивах, которыми Селита руководствовалась.

Вечер был долгим и утомительным из-за этих клиентов в вечерних туалетах, которые кроме шампанского заказали еще и икру, а каждая из девушек, кроме Мадо с ее единственным номером, вынуждена была исполнять два танца вместо одного.

Эти люди, казалось, не испытывали потребности в сне, и в четыре часа утра еще было трудно сказать, когда они уйдут.

Леон все это время наблюдал за Мадо и графом. Когда тот отправился в туалет, хозяин догнал его внутри служебного помещения.

Вряд ли он стал устраивать сцену. Селита видела его через отверстие в двери: он был заметно смущен, но старался быть любезным.

Она готова была поклясться, что он говорил что-нибудь вроде:

— Знаете, она еще девушка, я бы на вашем месте поостерегся.

Он спешил поставить свое клеймо, пока другие его не опередили. Кто знает, может, он сегодня предоставит жене возвращаться одной, а сам отправится провожать Мадо в отель де Ля Пост.

Глядя на хозяина, Селита невольно подумала об Эмиле, который, дрожа, просил о пяти минутах так, будто речь шла о его жизни.

Швейцарец начал терять терпение. Тщетно Мари-Лу просила у мадам Флоранс разрешения уйти до закрытия Там, наверху, рядом с зеркалом, висели отпечатанные на машинке «Правила работы в заведении», в которых, в частности, указывалось, что артисты обязаны оставаться как минимум до четырех часов утра и по необходимости до ухода последнего посетителя. Шла там также речь о штрафах, о чистоте тела, о «запрещении бросать вату и другие предметы в туалет».

Еще два часа назад Селите казалось, что она сможет вырваться из этого маленького мирка, в который занес ее случай.

Но оказалось, что она в нем увязла еще сильнее, чем когда-либо, и рассматривала его с вызовом.

Она не имела больше права потерпеть поражение.

Они не всегда переодевались перед возвращением домой. Им доводилось, если было уже слишком поздно, уходить в тех же платьях, что были на них надеты в промежутках между выступлениями. И тогда под мышкой они уносили с собой одежду, в которой приходили из дома.

Их уход напоминал окончание занятий в школе. Видно было, как музыканты укладывали в футляры свои инструменты, Жюль и бармен собирали бутылки и стаканы, а мадам Флоранс тем временем аккуратно складывала деньги в пачки и засовывала их в огромный толстый конверт, который уносила с собой в сумке, по размерам напоминающей министерский портфель.

Леон гасил всюду свет, обнюхивал все уголки, давил окурки сигарет, так как панически боялся пожара. Заперев двери, он присоединялся к жене, которая ждала его в машине.

Прощались наскоро, кому с кем удавалось. Каждый спешил по своим делам.

— Ты не зайдешь к Жюстину?

— Нет. Я не хочу есть.

— А я не прочь отведать спагетти.

Мари-Лу обрела своего швейцарца на углу улицы, и они отправились под ручку к «Карлтону», как старая супружеская пара. Слышался шум моря, которое по мере приближения рассвета начинало бледнеть. В порту рыбаки заводили моторы, а на рынке Форвилль крестьяне расставляли свои корзины и ящики, в то время как Жюстин подавал посетителям кофе и белое вино.

Селита не видела, когда ушел граф. Мадо оставалась последней, и не исключено, что ее отправится провожать хозяин.

Она шла одна, стараясь осторожно ступать на починенный каблук. Когда Селита поднялась на мостик, ведущий через железнодорожный путь, ибо так было ближе, то услышала шаги за спиной.

Она всегда боялась ходить одна ночью, а было еще темно, небо только начинало бледнеть. Не оборачиваясь, женщина ускорила шаги, продолжая напряженно прислушиваться. Ей показалось, что незнакомец тоже зашагал быстрее.

Она собиралась уже бежать, держа в руке ключ, чтобы скорее укрыться у себя дома, как вдруг кто-то крикнул:

— Селита!

Она резко остановилась и произнесла:

— Идиот!

Ибо это был голос Эмиля. Он успел переодеться в служебном помещении. На нем были джинсы и легкая куртка, в которой он, должно быть, замерзал.

Он торопливо преодолел, пока она поджидала его, несколько метров, которые их еще разделяли.

— Чего ты хочешь?

— Ничего. Я увидел Мари-Лу со своим швейцарцем и подумал, что вы будете возвращаться одна…

Они шли рядом, Эмиль все время подпрыгивал, как он это делал, подсовывая проспекты под «дворники» автомобилей.

— Я думала, что ты возвращаешься домой в Канн на велосипеде…

Его отец погиб на войне, и он жил в Канне с матерью, которая работала уборщицей.

— Я не обязан этого делать… — сказал он, не вдаваясь в объяснения.

Не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы догадаться после его дневных признаний, на что он надеялся. И Селита спрашивала себя, что же ей делать. У нее напрочь отсутствовала материнская струнка, какая была, например, у Мари-Лу, которая, несмотря на свои двадцать пять лет, обращалась с мужчинами, в том числе со своим почтенным банковским уполномоченным, как с большими младенцами.

Не было у нее и того любопытства, которое вызывало у Наташи при виде мальчика желание как-нибудь между прочим отведать это диковинное лакомство.

Селита же чувствовала себя неловко, потому что она не хотела причинять зла Эмилю и одновременно сама немного побаивалась его. В «Монико» он, конечно, находился в самом низу иерархической лестницы, но именно по этой причине его не стеснялись, и он все видел, все слышал, был, между прочим, единственным из персонала, кто бывал даже в квартире у хозяев.

Был ли он уже уверен, что добьется своего? Во всяком случае, Эмиль не говорил об этом.

— Вы, кажется, были сегодня великолепны, мадмуазель Селита.

— Кто тебе это сказал?

— Да все. Мне это очень приятно было слышать, я ведь заранее знал, что так и будет. Я даже держал пари с Людо.

— Ты держал пари на то, что я извинюсь?

— Я держал пари на то, что вы не будете таить злобу против них. Вы не такая, как они. Все это придумала Наташа. Ей нельзя верить. Другие не так умны, как она, чтобы быть по-настоящему злыми. Кстати, я уточнил насчет доктора в Ницце. Смотрел он мадам Флоранс.

— Как ты узнал?

— Да потому, что это специалист по женским болезням.

— Гинеколог?

— Да, это именно то слово, я прочитал его в телефонном справочнике, но не запомнил.

Они добрались до площади, где торговка овощами закрывала ставни своей лавки и где какой-то араб спал, сидя на скамье, положив под голову согнутую руку. У Франсины горел свет.

— Вы ушли, оставив окно открытым, — заметил Эмиль.

Это было действительно так. Покидая днем квартиру, Селита была не в том настроении, чтобы думать об окне.

— На первом этаже. Вы не должны были так оставлять… Кто угодно мог влезть…

Она посмотрела на него, делая усилие, чтобы не рассмеяться, ибо она угадала его хитрую уловку.

— Ты, значит, боишься за меня?

— Представьте себе, что вот тот тип со скамейки мог бы пойти спать в квартиру, а то и ограбить ее…

— Но он этого не сделал, ты же видишь.

— Но он не один такой.

— И ты предлагаешь зайти со мной, чтобы убедиться, что все в порядке?

За минуту до этого он тоже улыбался, весело перекидывался с ней словами.

Но как только Селита поставила ногу на порог, лицо Эмиля стало напряженным.

Видно было, что он так сильно взволнован, что вот-вот разрыдается.

— Я вас умоляю, мадмуазель Селита…

Ей очень хотелось сказать «нет», но у нее не хватило духу. Совсем еще недавно у Леона, когда он обращался к Мадо, было точно такое же умоляющее выражение лица, как у Эмиля. И она готова была дать голову на отсечение, что у него не хватило терпения ждать завтрашнего дня и что, даже не боясь бурной сцены с мадам Флоранс, он отправился в отель де Ля Пост.

Она в нерешительности застыла, держа руку на ключе, уже всунутом в дверь.

— Я уйду, если вы захотите, очень скоро… И даже…

Он колебался, прежде чем произнести это обещание, но решил, что все же это лучше, чем ничего.

— …и если вы потребуете, я до вас даже не дотронусь.

Она открыла дверь, и, нажав кнопку освещения, оставила ее открытой. Он вошел и закрыл дверь за собой. Она повернула направо по коридору, чувствуя, как он дрожит от волнения сзади нее.

Вторым ключом она открыла квартиру, вспомнив, что все там оставлено в беспорядке и постели не застелены.

Не пускать Эмиля уже было невозможно, и это вызвало у нее чувство горечи.

— Мой бедный Эмиль, — вздохнула она, включая свет, — я боюсь, что ты будешь разочарован, увидев, как живут женщины, когда они предоставлены сами себе.

С охватившей ее внезапной яростью женщина распахнула ванную комнату, где не была спущена вода в ванне, а на полу валялись мокрые полотенца и салфетки.

— Смотри…

Она зажгла свет в столовой, осветив остатки утреннего завтрака на столе и чашки с кофейной гущей.

— И здесь…

Две незастеленные постели, мятые простыни, подушки со следами губной помады, сероватые в тех местах, где лежала голова, а в раковине мокли приготовленные для стирки дамские трусики.

— Ты не потерял желание остаться?

Она сбросила свое легкое пальто на стул, сбросила с ног туфли, и пока Селита поглаживала свои натруженные ноги, бедный дурачок произносил как молитву:

— Я вас люблю… (лава пятая В начале вечера они все неверно оценили ситуацию, в том числе и Селита, которая, правда, не сразу поверила, ибо знала, что удача обычно отворачивается от нее. В баре «У Жюстина», куда они пришли вместе с Мари-Лу, за столом сидели уже Наташа и Кетти. Поскольку рядом с ними оставались свободными только два места, Селита не решалась садиться, полагая, что одно из них предназначено Мадо.

— Не думаю, что она придет, — сообщила ей Наташа. — Поэтому я и не просила ставить пятый прибор.

Что-то явно произошло. Об этом свидетельствовал их возбужденный вид.

Наташа продолжала говорить:

— Я два раза звонила ей в отель, и оба раза мне ответили, что ее там нет.

Я даже зашла за ней. Хозяйка мне сказала, что Мадо ушла в полдень, не позавтракала и ничего не сказала; с тех пор ее не видели.

В девять часов тридцать минут все четверо, одна за другой, чинно входили в «Монико», напоминая воспитанниц из пансиона благородных девиц. Каждая поочередно приветствовала мадам Флоранс, которая, как показалось Селите, очень скверно выглядела. В девять тридцать пять наверху, в артистической, где они переодевались, готовясь к приему гостей, Мари-Лу посмотрела на часы и тихо сказала:

— Пятьсот франков!

Вскоре они уже сидели в разных местах зала, согласно инструкции, для того чтобы создавать видимость, будто начала прибывать публика. Под глазами мадам Флоранс были темные круги, и в ее взгляде читалась та особая тревога, которую испытывают люди, ожидающие, что в любой момент возобновится приступ острой боли. Это напомнило Селите о том, что хозяйка посещала гинеколога в Ницце.

Она было подумала, что Флоранс беременна, но маловероятно, чтобы это произошло впервые на сороковом году жизни.

Должно быть, она испытывала острые боли внизу живота, коль скоро ездила на прием к гинекологу. Почти половина женщин, которых знала Селита, подверглись операции. У большинства был вырезан яичник. Ей это внушало жуткий страх. Само слово «живот» обладало для нее таинственным, почти мистическим смыслом, и она ничего так не страшилась, как увидеть в один прекрасный день на своем животе шов фиолетового цвета.

Мсье Леон, находясь у входной двери, не мог не знать, что Мадо не пришла.

Он также не мог не видеть те взгляды, которыми обменивались женщины, поглядывая друг на друга из разных уголков зала. Два раза он выходил на тротуар к Эмилю.

Без четверти десять… Без десяти… Издалека Мари-Лу четко, хотя и тихим голосом произнесла:

— Тысяча франков!

Селита обратила внимание, что хозяин был выбрит с особой тщательностью, что около ушей еще оставалось немного талька, на нем — светлый галстук, которого она никогда прежде не видела. Если бы он не был так заметно взволнован и если бы Мадо находилась здесь, то Селита была бы уверена, что он уже побывал у нее и добился чего хотел.

Селита ошибалась, в чем вскоре не замедлит убедиться. Вошла одна пара.

Это были завсегдатаи и садились всегда около оркестра. Хотя мужу и жене было лет по пятьдесят пять, их прозвали Филимон и Бавклида, так как весь вечер они держались за руки, улыбались друг другу и обменивались лишь изредка одной-двумя фразами, как бывает только у старой семейной четы, когда один понимает другого без слов.

Джиажнини играл для них вальс тридцатилетней давности, который они заказали в первый день. Он, должно быть, вызывал у них нежные воспоминания.

Леон подошел к кассе, наклонившись, поговорил о чем-то с женой. Цвет его лица был краснее обычного, как если бы он совсем недавно загорал. Мадам Флоранс покорно: пожала плечами, и он бросился на улицу с видом человека, выполняющего важную миссию.

А миссия действительно имела место. Селита позже узнает все подробности, одни от Эмиля, другие от Людо, которому за стойкой было прекрасно слышно, что говорится у tecaccbi.

Отель де Ля Пост находился в двух шагах, на той же улице. Именно туда и побежал Леон.

Вернулся он через четверть часа один, но лицо его сияло, и он с трудом сдерживал ликование, когда сообщал жене о том, как обстояло дело.

Мало не пришла вовремя потому, что, вернувшись с островов в семь часов вечера, она заснула, а будить ее было некому.

— Бедная крошка! — иронически заметила Селита после того как, вопреки регламенту, вышла на минуту и узнала, все из уст Эмиля.

Что Касается хозяина, то его влюбленность так бросалась в глаза, что это казалось уже просто неприличным. Совсем не в его характере было до такой степени терять контроль над собой. Все заметили его светлый галстук и то, что даже походка хозяина изменилась, стала, помимо его воли, какой-то подпрыгивающей, как у совсем молодых людей.

Неужели он не понимал, что смешон? Он рассчитывал, по его словам, поставить свое клеймо на новенькой, но полупилось так, что она сама как бы пометила его.

Он с нетерпением ожидал ее и был взволнован потому, что нашел Мадо спящей и беззаботной, как дитя, забывшее о времени.

Интересно знать, загорела ли она так же, как он?

Нет, вовсе не в жалкой комнате отеля развертывались события, там было уж очень непоэтично. С ней он отправился на лодке к Леринским островам, подобно парам, совершающим свадебное путешествие, и, конечно же, Мадо поэтически опускала руку в воду за борт лодки!

Поднимались ли они, держась за руки, по древним и неровным ступеням крепости, посещали ли камеру Железной Маски? Ходили ли затем вместе смотреть на монахов в Сент-Оноре?

Селита и Флоранс, которые, должно быть, думали об одном и том же, не решались обмениваться взглядами, так им обеим было стыдно. Это совсем не казалось трогательным, а было, скорее, смешным, ибо он давно вышел из возраста Эмиля.

Влюбленный дурак смотрел на часы каждые две минуты, не подозревая, что даже музыканты и те начали иронически подмигивать.

Появились четыре посетителя, и Кетти занялась ими, а Наташа и Мари-Лу стали танцевать вдвоем. В этот момент новенькая раздвинула занавес у входа с неуверенным и боязливым видом, похожая на мышку.

Она сразу же направилась к мадам Флоранс. Селита не слышала, что она говорила, но видела холодное и при этом как бы смирившееся со всем лицо хозяйки, которая чувствовала себя бессильной что-либо изменить, поэтому только молча кивнула и указала Мадо ее место в зале.

Селита начала понимать, что она недооценила девушку из Бержерака. Мадо Леруа предпочла изображать хрупкую беззащитность, «малышку, которая боится жизни и так нуждается в мужской поддержке».

А Леон, повидавший на своем веку самых разных женщин, на сей раз легко купился! Дело дошло до того, что даже походка его изменилась, стала более легкой и упругой. Не станет ли он, ощутив прилив новой молодости, скакать через стулья, подобно некоторым зрителям, которые, выходя из кино, принимают себя за героев фильма?

Он старался не встречаться взглядом ни с Селитой, ни с женой. Предупредил ли он супругу о своем замысле, который вскоре начнет осуществляться?

Жюльен Биа, репортер газеты «Нис-Матэн», который иногда забегал пропустить стаканчик в «Монико», появился и в этот вечер со своим фотоаппаратом. Было ясно, что его специально пригласили. Леон или встречался с ним, или позвонил ему.

Явно ожидавший журналиста, хозяин бросился к нему навстречу, сразу же повел его к столу Мадо, подозвал Жюля и потребовал бутылку шампанского и три стакана.

Он вбил себе в голову устроить рекламную кампанию выступлениям этой девочки, чтобы сделать из нее «звезду». Журналист, который брал интервью у большинства знаменитостей, посещавших Лазурный берег, как ни в чем не бывало, с самым серьезным видом извлек блокнот, вынул из кармана авторучку и приготовился записывать.

Он почтительно задавал вопросы, как будто перед ним сидела какая-то важная особа, записывал ответы, и эта маленькая стерва так хорошо исполняла свою роль, что Селита испытывала жгучее желание подойти и отвесить ей несколько пощечин.

Мадо изображала идеальную юную девушку, боязливую и настороженную.

Интересно бы знать, неужели это Леон, как опытный барышник, подсказал ей не совершать оплошности, не покупать нового платья и не делать прическу и маникюр?

Она была способна додуматься до этого и сама, сохраняя облик обычной девчонки, какую можно встретить на улице, или за прилавком, или, еще лучше, выходящей из ночного поезда с дешевым чемоданом, в мятой одежде, с усталым лицом, и никто не знает, откуда она прибыла и куда направляется.

Она не станет заменять ни белье, ни чулки, у нее на это тоже хватит хитрости. Ее дешевые штанишки, какие носят машинистки и горничные, сильнее волновали воображение мужчин и создавали более ощутимое впечатление женской тайны, чем прозрачные колготки, узкие черные корсетики и обсыпанные блестками треугольники у профессионалок.

Что же она рассказывает репортеру с таким простодушным видом, будто ее история самая что ни на есть обычная, будто все девушки из маленьких французских городов покидают своих родителей, чтобы отправиться в ночные кабаре и там раздеваться?

Завтра об этом можно будет прочитать в газете. Но не все, потому что беседа длилась больше четверти часа и у нее было время наговорить на добрых две колонки.

Журналист отложил наконец бумагу, сунул в карман ручку и отступил на несколько шагов, чтобы начать фотографировать. Леон скромно отодвинулся в сторону, а мадам Флоранс отвернулась.

Жюльен Биа не ушел сразу, а остался, ибо хотел сделать несколько снимков во время выступления Мадо, что ему удалось. Он даже сфотографировал ее почти голую, когда она, сидя на полу, опрокидывалась назад, как бы замирая в экстазе. Но этот снимок, естественно, был сделан не для газеты, а специально для Леона!

Джианини изменил свою обычную речь, и ясно было, что не сам он создал новый текст.

— А теперь, дамы и господа, дирекция «Монико» имеет честь и удовольствие представить вам великое открытие этого года, ту, которая завтра станет бесспорной «звездой» стриптиза — девятнадцатилетнюю мадмуазель Мадо Ле Руа, которая потрясла и будет впредь потрясать зрителей…

Дирекция имела честь…

Что касается фамилии Ле Руа в два раздельных слова, то именно так она будет напечатана завтра не только в интервью, но и в рекламных проспектах, где для нее будут использованы буквы в четыре раза крупнее, чем для фамилий остальных артисток.

Вскоре появится и на витрине и на стенах домов в городе плакатная лента, наклеенная наискось на старых афишах, в ожидании, пока не напечатают новые:

«Мадмуазель Мадо Ле Руа — самая волнующая сенсация года».

Начали кое-что понимать и реагировать уже и остальные, а не только Селита и Флоранс. В течение вечера они мрачнели, как если бы новенькая открывала им на что-то глаза.

Резко изменилась атмосфера. Естественно, что включение нового номера всякий раз вызывало тревожное любопытство, все так или иначе сходились в напряженном ожидании того, что произойдет с пришелицей — выдержит ли она испытания, хорошая ли будет подруга…

И также уже не в первый раз хозяин проявлял интерес к артистке, но по крайней мере всегда оставался самим собой. В этих случаях жалели обычно девушку.

Но на этот раз что-то совсем иное проникло в «Монико», и только одна Селита почуяла опасность сразу же, и первый день.

— Мари-Лу, пора готовиться… Предупредите Кетти.

— Да, мадам.

Мадам Флоранс становилась заметно менее резкой и властной, и как-то сразу возникло желание быть с ней приветливее.

Леону приходилось иногда усаживаться за стол вместе с посетителями, чаще всего для того, чтобы угостить журналиста или полицейского. Но никто еще не видел, чтобы он сидел за столом два часа подряд, совершенно равнодушный к множеству мелочей, которые всегда держал в поле зрения.

Одеваясь и раздеваясь, девушки совсем не затрагивали эту тему, хотя можно было бы ожидать обратного. Не обменивались они и шуточками, которые казались бы вполне естественными в данной ситуации.

Им было не по себе, они ощущали какую-то смутную тревогу, быть может, потому, что происходящее не укладывалось в их сознание, примешивалось также чувство стыда, не говоря уж о естественном беспокойстве каждой за свою судьбу.

А не выставят ли кого-нибудь из них за дверь, раз появился новый постоянный номер? Наименее удачными считались выступления Кетти, недаром ее пускали обычно первой, пока еще не все места были заняты. Но Кетти работала здесь дольше всех. Кроме того, у нее было больше, чем у других, наглости и настойчивости, что делало ее лучшей «завлекательницей». И, наконец, — хотя об этом вслух и не говорили — она была всегда готова пойти с любым клиентом в отель после спектакля или назначить ему свидание на следующий день.

Мари-Лу тоже находилась под угрозой увольнения, потому что, несмотря на штрафы и постоянные замечания мадам Флоранс, невозможно было добиться, чтобы она мылась и отдавала в чистку платье.

Но зато у нее прекрасный и добродушный характер, и она единственная, у кого никогда не портится настроение. Это качество всегда позволяло ей с одинаковым успехом находить общий язык и с разбушевавшимся пьяницей, и с посетителем, пришедшим излить душу, рассказать свою жизнь.

Скульптурное телосложение Наташи, представленной в обнаженном виде на фотографии в витрине, привлекало, пожалуй, наибольшее число зрителей. А номер Селиты придавал заведению определенный престиж. Она была единственной профессионалкой, настоящей танцовщицей. Иными словами, благодаря ее выступлениям «Монико» приобретал облик артистического кабаре, переставал быть вульгарным местом, куда приходят только для того, чтобы поглазеть, как раздеваются женщины.

— Это буду я! — объявила Селита Мари-Лу, увидев как та стоит, погруженная в свои мысли, у двери служебного помещения.

У всех явно было одно и то же на уме, потому что Мари-Лу сказала в ответ:

— Нет, скорее, я!

С утра у них появился общий секрет. Мари-Лу вернулась рано, ибо швейцарец, как обычно, поднял ее в шесть часов утра, опасаясь, как бы не узнала об их встрече обслуга отеля. Добрых десять минут провела она в ванной, прежде чем легла; поскольку она уже три раза делала аборт и в последний раз чуть было не отдала Богу душу, то использовала теперь самые разные меры предосторожности.

Селита слышала сквозь сон, как она укладывалась в постель. Когда же зазвонил будильник, Мари-Лу направилась готовить кофе. Потом, накрыв на стол и наведя видимость порядка в столовой, пришла и сдернула одеяло, в которое закуталась Селита.

— Вставай, лентяйка! — весело выкрикнула она, хотя обычно, пока не выпит кофе, не разжимала зубов.

Селита в конце концов открыла глаза и все поняла.

Перед ней стояла Мари-Лу в расстегнутом халате, обнажившим ее толстую грудь и черный треугольник внизу живота, а на голове у нее красовалась фуражка Эмиля…

— Ну и ну! Ах ты развратница…

Что Селита могла сказать? Нет, она не сожалела о том, что сделала. За всю свою жизнь она никогда не видела, чтобы человеческое лицо излучало столько счастья, сколько было написано на лице Эмиля в эту ночь. Уходя, он неуклюже целовал ей руки и бормотал:

— Спасибо! И прошу меня простить.

— Простить за что?

И тогда он произнес фразу, которую она никак не ожидала от него и которая будет не раз еще возникать в ее памяти:

— За то, что это был всего лишь я!

Славный человечек! Вечером же, когда она появилась вместе с другими в «Монико», у него хватило такта, столь редкого у мужчин, не смотреть на нее особым образом делать вид, будто ничего между ними не произошло.

Мари-Лу вообще-то тоже оказалась на высоте. Она не стала над ней подшучивать, сразу же стала серьезной, заявив:

— Не бойся. Я никому не скажу.

И рассказала ей о том, что сама однажды переспала с этим мальчиком.

Совершенно случайно, когда зашла как-то во второй половине дня в «Монико» за платьем и хозяин отсутствовал. Это произошло в глубине служебного помещения, среди бутылок и картонных шляп, в то время как по другую сторону двери с окошечком выметали серпантин две старые уборщицы.

Мари-Лу знала, что у Селиты это все было иначе, чем у нее, ибо толстушка обладала еще одним качеством, которое нельзя было не признать. Она понимала свое приниженное состояние. Она ясно сознавала, что находится на самой нижней ступени социальной лестницы, и воспринимала себя как простую служанку, которая предпочла зарабатывать на жизнь, раздеваясь перед публикой, вместо того чтобы чистить кастрюли и мыть полы.

Наташа производила на нее сильнейшее впечатление тем, что читала серьезные книги и заметно было, что она образованная. Селита же в глазах Мари-Лу стояла еще выше. Не только потому, что у нее был отец-знаменитость, но и потому, что она была настоящей танцовщицей и выступала на большой парижской сцене.

Кетти тоже происходила из народа и провела свою юность в бедной савойской деревне. Но, как она любила заявлять, была сторонницей равноправия, и поэтому ее никто не восхищал — ни богатые, ни образованные люди, за исключением, впрочем, докторов, к которым она питала глубокое, бессознательное почтение, может быть, оттого, что противопоставляла их священникам, вызывавшим у нее ненависть со времен ее католического детства.

Было уже половина первого, когда ушел наконец журналист. Хозяин проводил его до двери и постоял некоторое время с ним на улице. Вернувшись, Леон направился к кассе, чувствуя себя несколько униженным из-за того, что должен обязательно отчитываться во всем перед женой. И едва он начал с ней говорить, как сразу же нахмурил брови, потому что американский офицер в штатском подсел за стол Мадо и завязал с ней беседу.

От Людо Селита позже узнала, что Леон говорил мадам Флоранс:

— Жюльен Биа того же мнения, что и я. Он находит, что она великолепна, и советует мне подписать с ней контракт на длительный срок.

Мадам Флоранс ответила:

— Большинство из них в первые вечера великолепны.

Это было действительно так. Точнее говоря, это было или все, или ничего.

Или они, охваченные паникой, проваливались, а то и просто убегали, или же сама их неумелость, волнение, которое они испытывали, представ перед публикой, все это действовало на зрителей и приносило поначалу некоторый успех.

И только позже, когда они принимались создавать настоящий номер, возникали серьезные трудности, и крайне редко кому удавалось их преодолеть.

Так что владельцы кабаре попадали порой в затруднительное положение, не зная, как обновлять программы.

Но мог ли Леон после прогулки на острове не быть оптимистом?

— Она поняла. Эта девочка оказалась гораздо умнее, чем я думал. Вводит в заблуждение робкий вид. А ты знаешь, что она сказала журналисту:

«Обязательно нужно, чтобы у зрителей складывалось впечатление, что они видят не выступление артистки, а просто застают женщину в интимной обстановке, когда она раздевается». Она добавила: «А так как я не артистка и у меня нет никакого опыта, то для меня это будет нетрудно.

«Если только приобретаемый опыт не заставит вас невольно измениться», резонно заметил наш друг Биа.

А она в ответ:

«Я постараюсь остаться такой, какая я есть, и не буду менять ни образ жизни, ни взгляды».

Было уже половина второго, когда Людо пересказал этот разговор Селите, а хозяйка тем временем, сославшись на то, что она с самого начала вечера испытывает боль, отправилась домой, чтобы лечь, хотя она крайне редко оставляла кабаре на попечение мужа.

Селита задалась вопросом, а не был ли этот уход своеобразной уловкой, довольно наивным способом произвести впечатление на Леона, но все же никуда не денешься от того, что мадам Флоранс уже в течение некоторого времени плохо выглядит и ездила на прием к гинекологу.

А дела с Мадо зашли значительно дальше, чем предполагали, и было невозможно сказать, кому пришла в голову эта почти гениальная идея — самой Мадо или Леону?

Когда Леон разговаривал с женой сразу после ухода журналиста, он пересказал ей то, что заявила Мадо Жюльену Биа:

— «Постараюсь остаться такой, какая я есть, не буду менять ни образ жизни, ни взгляды».

Тогда репортер, не без иронии, оглядел все вокруг и возразил ей:

«Это будет нелегко, учитывая, что вы здесь будете проводить ваши ночи».

И добавил, поднимая бокал:

«И будете пить шампанское и виски с посетителями».

Разве не был ответ Мадо гениальной находкой?

— «Вот почему, — сказала она, — я буду просить мадам Флоранс разрешения избавить меня от всего этого, что выгодно не только мне, но и ей. От того, что я буду сидеть в зале или в баре, мало проку, какая из меня „завлекательница“? К тому же, если зрители увидят меня за этим занятием, то не будут верить в тот образ, который я создаю. Поймите же! Я должна сохранять облик юной, неиспорченной девушки».

Должно быть, она говорила, поглядывая на хозяина, уверенная в его поддержке. Может, он и подал ей эту идею, или же она придумала все сама. В таком случае ее действительно следовало опасаться.

Вероятно, он был польщен, этот дурак — самец могучий» тем, что она избежит контакта с другими мужчинами? Что именно произошло между ними на островах? Селита склонялась теперь к мысли, что ничего не произошло. Мадо, по-видимому, изображала из себя бедную, обиженную девушку, которую два неудачных сексуальных опыта — нет, три, потому что был еще эпизод в Марселе, — ранили, она чувствовала себя запачканной и просила дать ей время, проявить по отношению к ней терпение и нежность.

— Прекрасно сыграно! — не могла не сказать Селита, обращаясь к Людо.

— Вы первая почувствовали, к чему идет дело! Я начинаю думать: а не лучше ли для всех было бы, если бы инспектор Мозелли забрал ее без рассуждений?

— Ну а что ему ответила мадам Флоранс?

— Они пока не приняли никакого решения. Хозяйка правильно поступила.

Впрочем, как раз в это время она заговорила о боли в животе и заявила, что не сможет досидеть до закрытия.

Это тоже было неплохо сыграно, ибо бывают случаи, когда нужно уметь отступать. В этот вечер, сидя у кассы, она невольно стесняла мужа, которому начинало казаться, что она внимательно следит за каждым его шагом, ион злился. Разве мужчины не испытывают потребности чувствовать себя свободными?

Ее болезнь, какой бы она ни была, пришлась кстати. А Мадо после второго сеанса не вернулась больше в зал. Она спустилась по железной лестнице в шляпе, с сумочкой в руке, как будто здесь была гостьей. Леон проводил ее до двери, потом вышел с ней на тротуар.

Он, однако, не пошел с Мадо в ее отель, а быстро вернулся, зашел за стойку бара, где снял телефонную трубку и позвонил домой.

— Это ты? — спросил он вполголоса. — Как ты себя чувствуешь?.. Ты приложила электрогрелку? Здесь все в порядке… Алло!.. Подожди… Сейчас скажу…

Леон оглядел зал.

— Осталось еще человек двадцать. Закроемся рано…

Флоранс не задавала ему вопросов по поводу Мадо. Хозяин сам в конце разговора счел необходимым добавить, чтобы успокоить жену:

— Я малышку отправил спать. Она просто валилась с ног от усталости.

— Двойное виски, Людо, — громко потребовала Селита.

— Вы это серьезно, мадмуазель?

Она энергично кивнула. Ее охватило безысходное отчаянье. Это была не столько печаль, сколько ощущение безнадежности и отвращения ко всему. Ее бесило, что такой мужчина, как Леон, считавший себя самцом высшей пробы, каким она его и воспринимала, вдруг оказался в сетях этой маленькой интриганки.

Снова, уже в который раз, Селита почувствовала себя жертвой несправедливости.

Ибо она сама хотела, чтобы Леон пришел в точно такое же состояние, но только из-за нее, и, конечно же, она бы добилась этого совсем другими, более достойными средствами.

Это была бы игра, но совершенно естественная. Из них уже начала складываться пара сильная и страстная, раздираемая столкновением самолюбий и желанием обуздать друг друга, с тем чтобы в конце концов снова соединиться.

Леон это так хорошо понял, что начал даже бояться ее, опасаясь, что Селита рано или поздно увлечет его в пропасть, куда ему самому захочется рухнуть вместе с ней.

Охладила ли его пыл ненависть Селиты к Флоранс? Она знала, что нет, и была уверена в себе. Ей нужно было только время, чтобы постепенно оторвать его от стареющей спутницы, которая уже становилась ему в тягость.

Что было в этом плохого? Разве они не были все трое из породы хищников, которые, как известно, не щадят друг друга?

«Пусть победит сильнейший! — говорят спортсмены.

Она была убеждена, что именно ей надлежит быть сильнейшей.

Никогда еще хозяин не казался столь неуклюжим, как сегодня, помолодевший, смущенный от счастья. Он просто не знал, куда приткнуться, на что смотреть.

Ему, по сути дела, явно не хватало жены или, скорее, ее отрезвляющего присутствия у кассы.

Он не мог не видеть, что все, кто работают в «Монико», исподтишка бросали на него удивленные взгляды, потом переглядывались с огорченным видом, который был заметен даже у лысого официанта Жюля со слезящимися, как у пса, глазами.

— Все. Надоело, Людо, — заявила Селита, допивая виски.

— Когда вернетесь домой, примите что-нибудь, чтобы заснуть, и завтра почувствуете себя лучше.

Она окинула взором хозяина с головы до ног и иронически заметила:

— Завтра? Ты в этом уверен?

Леон слышал, как она опять заказывает двойную порцию виски. Ему было известно, что она такую же порцию только что приняла, а до того выпила несколько стаканов с посетителями. Заговорит ли он сейчас с ней, чтобы запретить ей пить, или же прикажет Людо больше ей не отпускать?

С вызовом она устремила на хозяина взгляд, с тем чтобы вызвать у него хоть какую-нибудь реакцию, готовая, если нужно, вступить с ним прямо здесь же в шумные пререкания, ибо нервы ее были на пределе.

Он же предпочел сделать вид, что ничего не замечает, и направился в служебное помещение, чтобы взять там бумажные шляпы, которые обычно не раздавали в столь поздний час, поскольку посетителям они уже были ни к чему.

— Нет, ты только посмотри! — проворчала она.

— Вам нужно быть осмотрительнее, мадмуазель Селита, — утешал ее Людо, — в молодости мне довелось работать в зоопарке в Венсенском лесу, и там в некоторые периоды, в основном весной, нам запрещали входить в клетки даже для того, чтобы их почистить. Но проходило две-три недели, и наши звери снова становились кроткими, как овечки, даже еще более кроткими, чем прежде, словно бы просили прощения.

Рассмешить этим Селиту не удалось.

Наташа, у которой удалился кавалер, подошла к стойке и посмотрела на часы.

— Еще целый час маяться! Вы даже представить не можете, как у меня болят ноги.

— А у меня, — подала реплику Селита, — у меня болят нервы, и я решила напиться.

— Думаешь, это поможет?

— Знаешь новость?

— Какую? Столько всего происходит в эти дни!

Накануне они охотно бы выцарапали глаза друг другу, а теперь оказались как бы в одной лодке, хотя и реагировали на это по-разному. Селита начала говорить с плохо скрываемой неприязнью:

— Да вот тут твоя протеже…

Но вовремя спохватилась:

— Извини…

— Ты можешь не стесняться. Я уже давно никому не протежирую. Каждый за себя! Ты говоришь о Мадо?

— Завтра ее имя вот такими буквами будет напечатано в газете.

— Я знаю.

— Но ты вряд ли знаешь, что она теперь будет спускаться в зал только для выступлений.

Наташа недоверчиво посмотрела на Людо, который в подтверждение кивнул.

— Ну такого еще мы не видели!

— И это все, что ты можешь сказать?

— Мне плевать. У меня всегда в запасе ангажемент в Женеве. И перестань пить, потому что из-за этого тебе, я вижу, так и не терпится совершить какую-нибудь глупость.

Наташе не понадобилось долго разглядывать Селиту, чтобы догадаться, что с ней происходит. Нервы Селиты были настолько напряжены, что успокоить ее могли; как ей казалось, только бурные сцены или какая-нибудь яростная ссора.

Это позволило бы ей выплеснуть наружу негодование, которое буквально душило ее.

— Почему бы тебе не сказаться тоже больной и отправиться домой спать?

Если ты примешь две таблетки гарденала…

Тот же совет ей только что давал Людо!

Селита сожалела, что сегодня нет графа, а то бы она отыгралась на нем. Он в достаточной степени ее раздражал, чтобы она могла выплеснуть на него весь свой гнев.

Раздав шляпы, Леон вышел на улицу, чтобы постоять рядом с Эмилем и покурить, как это он часто делал в конце вечера.

Селите все сильнее хотелось на кого-нибудь накинуться. Она готова была избрать жертву среди посетителей, но в зале оставались всего несколько пар, занятых исключительно друг другом.

Ее охватило желание выскочить без пальто, пройти мимо хозяина и направиться прямо в отель де Ля Пост и постучать в дверь Мадо.

— Открой, мерзавка!

Если же та не встанет и не откроет, Селита устроит страшный скандал на лестничной площадке. А когда откроет, то она ей скажет:

— Впусти меня. Закрой дверь. А теперь мы вдвоем…

Осмелится ли тогда Мадо изображать из себя и дальше «слабое, беззащитное существо», моргая своими якобы невинными глазами.

Вот этими самыми руками и ногтями Селита хотела бы впиться в ее мягкое и слишком белое тело. Ей так нужно было заставить Мадо кричать от боли и просить пощады.

— Теперь ты понимаешь, что ты им никогда не завладеешь? Отвечай, тварь!

Отвечай, дешевая потаскушка! Отвечай, говорю я тебе!

Она провела рукой по лицу и посмотрела на Людо, который, решив, что она просит еще выпить, отрицательно покачал головой.

— Ты знаешь ее адрес в Бержераке?

— Я знаю только, что ее мать там заведует почтовым отделением.

— Ее действительно зовут Мадо Леруа?

Она уже забыла сцену, увиденную через окошечко в двери, когда новенькая протягивала свое удостоверение Леону, который вполголоса произнес ее фамилию.

Пусть она не может пойти сражаться в отель де Ля Пост, но ей доступен другой способ мести.

Полчаса спустя она вышла из кабаре вместе с Мари-Лу.

— Куда же мы идем? — спросила подруга.

— На телеграф.

Одно окошечко работало всю ночь. Селита написала на телеграфном бланке пером, которое сильно царапало: Мадам Леруа, заведующей почтовым отделением, Бержерак, департамент Дордонь».

Немного подумав, она составила такой текст: «Ваша дочь Мадо нанята для участия в стриптизе в кабаре „Монико“ в Канне».

— А подпись? — спросила почтовая служащая, прочитав текст с невозмутимым видом.

Тогда Селита назвала первое пришедшее на ум имя — Каролина Дюбуа. Больше ее ни о чем не спрашивали.

Мари-Лу скромно дожидалась на пороге.

— Ты уверена, что не сделала глупость?

Селита рассмеялась:

— Мне теперь уже все равно, глупостью меньше, глупостью больше… Тебе не хочется напиться, а?

— Нет, если ты пойдешь пить, я тут же возвращаюсь домой.

Нельзя сказать, что это было только желание напиться. Селита испытывала потребность в чем-то более неопределенном и чувствовала себя несчастной и оскорбленной.

Она молча разделась в комнате, которая ей показалась сегодня особенно неуютной, безликой и уродливой.

Вопреки своим привычкам, она улеглась голой и не почистила зубы. Мари-Лу легла позже нее и погасила свет.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Прошло несколько минут, и теперь Селита твердо знала, чего она так мучительно желает: мужчину, безразлично какого, лишь бы он смог раздавить ее, причинить ей боль и снять ее нервное напряжение.

Возможно, оттого, что она много выпила и в ее затуманенном мозгу произошел какой-то сдвиг, ей вдруг захотелось встать, накинуть пальто прямо на голое тело и отправиться на улицу, чтобы попросить первого попавшегося мужчину помочь ей.

В прошлую ночь, хотя она совсем этого не желала, у нее был Эмиль.

Через приоткрытое окно и закрытые ставни она слышала шаги, шуршание шин велосипедов — мимо проходили люди, одни возвращались с ночной смены, другие направлялись на дневную работу.

Ее глаза были устремлены в темноту, тело напряжено, болели кончики грудей. Она так стиснула зубы, что они заскрипели. С соседней кровати послышался сонный голос Мари-Лу:

— Что с тобой?

Тогда она зашлась в крике:

— Ничего! Ты меня слышишь? Ничего! Я…

И вдруг обмякнув, почувствовав себя опустошенной, разразилась громкими рыданиями.