"Бургомистр города Верне" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 3

Когда туман начал превращаться в снежную пыль, Терлинк, как и каждый вечер в этот час, толкнул дверь «Старой каланчи». Обычно там за большим столом должно было бы находиться в это время по меньшей мере шесть человек: четверо за картами, двое — наблюдающих за игрой. Кроме них — шахматисты в углу, Кес, содержатель заведения, стоящий спиной к огню, да, пожалуй, один-два клиента, читающих газету.

Сегодня за столом сидели всего двое игроков, без особого интереса маневрировавших шашками и костями для жаке[4]. На месте шахматистов расположился розовощекий седенький старичок, в прошлом мастер по деревянной обуви, которого звали г-ном Кломпеном. Он меланхолично смотрел на дверь, но партнер его упорно не появлялся.

Йорис Терлинк воздержался от каких-либо замечаний, постарался не глядеть слишком пристально на незанятые места. Как всегда, снял шубу, шапку, стряхнул иней с усов, вытащил и раскурил сигару, а Кес тем временем положил перед ним войлочную подстилку и поставил на нее кружку темного пива.

Все шло так, как полагалось, — иначе и быть не могло.

Терлинк дал столбику пепла нарасти до сантиметра с лишком, наблюдая прищуренными глазами за местным обойщиком. Тот отлично знал, что в конце концов бургомистр задаст-таки интересующий его вопрос. Кес тоже это знал. Тем не менее оба лениво раскрывали рот лишь для того, чтобы выпускать кольца дыма.

— Ты что, теперь в жаке играешь? — осведомился Кес у обойщика.

— А что делать, если не с кем партию составить?

Старик Кломпен вздохнул на своем месте. Он уже полчаса как расставил фигуры на шахматной доске.

Терлинк нахмурился: он просто вынужден сам задать вопрос, коль скоро ему никто не приходит на помощь.

— Где они?

— В Католическом собрании, где же еще? — ответил Кес.

Собрание никогда не заседало по будням, кроме как в предвыборные периоды, но когда случалось что-нибудь непредвиденное — где как не там можно было узнать новости?

У Терлинка хватило терпения докурить сигару до половины, прежде чем он вздохнул и поднялся. И Кес вовремя удержался от вертевшейся у него на языке фразы: «Вы тоже отправитесь в собрание?»

Снежная крупа уже почти повсеместно легла плотным слоем на мостовую, когда Терлинк, руки в карманах, дошел до ворот, у которых была приоткрыта лишь одна створка. Тотчас же в темноте за другой створкой он различил красную точку сигары и услышал голос, который внезапно зазвучал тише, а потом и вовсе смолк.

Терлинк понял, что под воротами на ледяном сквозняке стоят двое, и принялся не торопясь чистить обувь о скребок и стряхивать с плеч снежинки.

Эти двое молчали, но их взгляды не отрывались от Терлинка, и он готов был поклясться, что узнал глаза ван Хамме.

— Добрый вечер, господа! — бросил он, проходя мимо них.

Ответом ему было неразборчивое ворчание. Справа находилось крыльцо в несколько ступенек и открытая дверь плохо освещенного холла. Запах, царивший в доме, напоминал запах школы в смеси с ароматами теплого пива, писсуара и бенгальских огней.

Терлинк был в известном смысле у себя дома, потому что, как каждый в Верне (кроме нескольких не идущих в счет исключений), тоже входил в Католическое собрание.

Тем не менее входил он в него на свой манер. Точнее, он был членом Большого, как выражались в городе, а не Малого собрания.

Такие оттенки, хотя и не освященные уставом, имели свое значение.

Большое собрание располагалось на первом этаже, в зале, до дверей которого только что добрался Терлинк и в котором было что-то от театра, хлебного амбара и вокзального зала ожидания, с висящими на облезлых стенах старыми знаменами, геральдическими щитами и обрывками бумажных гирлянд, с рядами стульев, эстрадой, декорациями и пустыми бутылками на стойке.

Рядом располагался другой зал, с биллиардами, а дальше — двор с черным земляным покровом и четырьмя деревьями, где состязались в кегли любители этой игры.

По воскресеньям в Большое собрание стекались, когда представления не было, мужчины со всего города, а когда устраивался спектакль — женщины и дети с конфетами и тартинками.

Сюда никогда не приходили в будни, экспромтом, беспричинно. Здание, как правило, стояло погруженное во тьму. А когда его освещала лишь малая часть наличных ламп, оно выглядело еще более нереально.

— Добрый вечер, баас!

Г-н Гййом, бухгалтер Терлинка, был, казалось, смущен тем, что хозяин застал его за разговором с одним из булочников с улицы Святого Иоанна.

Йорис Терлинк, продолжая курить, медленно окидывал глазами почти пустой зал, где люди — там двое, чуть дальше — трое или четверо и еще двое рядом со сценой, — всего секунду назад говорившие во весь голос, внезапно почувствовали себя неловко.

Как и в «Старой каланче», Терлинк выждал подобающее время, повернулся кругом и остановился под лестницей с железными перилами, над которой заметил свет.

Наверху располагалось так называемое Малое собрание. Точнее было бы назвать это место штабом, поскольку для того, чтобы быть впущенным в две гостиные, напоминавшие собой помещение административного совета, надо было принадлежать к числу нескольких семей, управлявших городом и с юности связанных с фламандской консервативной партией.

Внизу можно было встретить какого-нибудь Гийома в обществе булочника.

Там можно было, коль скоро вы ходили к мессе, не заниматься активно политикой и даже голосовать за демократа Терлинка.

Наверху собирался клан, враждебный бургомистру, и, поднимаясь с остановками чуть не на каждой ступеньке, Йорис тщательно раскурил новую сигару. За дверью расслышал голоса, в частности нотариуса Команса. Бургомистр толкнул створку:

— Добрый вечер, господа!

Это была беспримерная смелость. Быть может, на памяти горожан ни разу не случалось, чтобы кто-нибудь вот так распахнул эту грязную резную дверь и хладнокровно поздоровался с каждым по очереди. Но никто не повел даже бровью от изумления, лицо же у Терлинка казалось еще более невозмутимым, чем обычно.

Первому он пожал руку седобородому нотариусу Комансу, почетному председателю собрания.

— Добрый вечер, Команс.

— Добрый вечер, Йорис.

Затем настал черед Керкхове, сенатора с красными веками. Потом — Мелебека, тощего очкастого адвоката, на каждом заседании городского совета донимавшего бургомистра разными вопросами.

— Добрый вечер, Мелебек.

— Добрый вечер, Терлинк.

В помещении находились еще четверо, но с ними он ограничился приветственным жестом и сел в одно из старинных кресел, бархат которых был обрамлен черно-золотым деревом.

На зеленой скатерти, покрывающей стол, — стаканы и пивные бутылки.

Над головами завеса дыма. И — люди, покашливающие, двигающие ногами, разглядывающие свои сигары, осторожно посматривающие на бургомистра.

— Ну, Терлинк? — проронил наконец Команс, отличавшийся таким малым ростом, что сидя еле доставал ногами до полу.

— Ну, Команс? — в тон ответил бургомистр.

Нотариус решил перейти в атаку:

— Что вы об этом скажете?

Терлинк не спеша вынул сигару изо рта, вскинул голову и отчеканил чуть ли не по слогам:

— Скажу, что, когда товар выставляют в витрине, следует проверять, правильно ли указана его цена, потому что клиент имеет право требовать, чтобы товар ему продавали именно по указанной цене.

Все призадумались. Сентенциозная фраза, казалось, удовлетворила всех, и несколько уклончивые взгляды позволяли предположить, что каждый силится не упустить ни крупицы ее скрытого смысла. Терлинк тоже молчал, как человек, сказавший все, что хотел сказать.

Быть может, кое-кто даже заучивал фразу наизусть, чтобы позднее, на досуге, поразмыслить над нею: «Когда товар выставляют в витрине… «

Когда присутствующие увидели, что рот открыл Портер, торговец скобяным товаром, на лицах выразилось уныние. Все были уверены, что он ляпнет глупость, и ожидания оправдались.

— Я что-то не очень понимаю. Прежде всего, Леонард ван Хамме не торгует в розницу, и у него нет витрины.

— Но он торгует политическими идеями и принципами — жестко парировал Терлинк, не давая себе труда взглянуть на спорщика.

Разговор принимал нежелательный характер. Виноват в этом был Портер, который так ничего и не понял и которого какой-то бес толкал довести свой промах до завершения.

— Я, может, не такой смекалистый, как другие, но я не понимаю, о чем речь и что…

Тут он сообразил, что нотариус Команс велит ему сесть, и покраснел, как краснел всякий раз, когда допускал ошибку.

— Я, может, не такой смекалистый… — снова пролепетал он.

Все молчали, потому что говорить необдуманно стало сейчас особенно опасно.

— Леонард вышел, — отважился признаться нотариус.

— Вернее, не совсем ушел, — с нажимом произнес Терлинк и, встретив недоуменные взгляды, добавил:

— Он ждет в подворотне.

Йорис держался холодно и жестко, смотреть предпочитал на кончик своей сигары или носки ботинок. Если все присутствующие в большей или меньшей степени были его противниками, если в течение двадцати лет он в одиночку осуществлял политику оппозиции, не давая им покоя, то Леонард ван Хамме всегда был просто его личным врагом, и он, Йорис Терлинк, в конце концов отобрал у него кресло бургомистра, которое сам и занял.

Теперь он мог без обиняков объявить:

— Он ждет в подворотне.

В холодной сырой подворотне! За дверями! Шушукаясь с последним приверженцем, которого Терлинк не узнал.

Ван Хамме явился в эту комнату. Предстал перед ними. Атмосфера здесь, без сомнения, была такой же, как сейчас: сигары, стаканы с пивом, скупые осторожные слова, сопровождаемые взглядами, старавшимися не выдавать мысли говорящих.

— Послушайте, Йорис… — Команс взял почти примирительный тон. — Мне кажется, я понял, что вы имели в виду, говоря о витрине и ценниках.

От Терлинка не требовали уточнений, но он их сделал:

— Я имел в виду, что, когда человек строит свое положение на щеголянии определенными принципами, необходимо…

— Мы поняли.

Команс, вероятно, да. Еще бы! Но другие обрадовались этому уточнению.

— Ван Хамме, — продолжал Терлинк, — в бытность свою бургомистром отдал под суд сотрудника полиции, присвоившего казенные тетради и перья для своих детей. Этот человек служит сейчас в Де-Панне ночным сторожем при гараже.

— Послушайте, Йорис…

— Когда Йосефина Эрте забеременела, он…

— Разрешите мне продолжать, Терлинк. Вы все такой же: говорите и говорите… Леонард ван Хамме пришел сюда сам. Он честно предложил нам свою отставку.

Все настороженно следили за Терлинком, потому что на самом-то деле все зависело от него. Они могли извинить или осудить от имени Большого или Малого собрания, но решал в конечном счете Терлинк. И раз уж он появился сегодня здесь, среди них, значит, он что-то задумал.

Теперь они боялись, что их сочтут чересчур снисходительными и завтра же или на днях на заседании городского совета обвинят в потворстве Леонарду ван Хамме.

— Мы не приняли его отставки… Все глаза по-прежнему смотрели на Терлинка, который даже не моргнул.

— Мы не приняли ее, потому что наш друг Леонард сообщил нам о своем решении. Вы христианин, Терлинк, господь сказал: «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя»[5]. Сегодня под вечер Леонард отправился на машине к сыну в Брюссель.

На стенах старинные панели. Над головами вычурная люстра, цедящая скупой свет. В креслах мужчины в черном, с горящими сигарами, со скрещенными или вытянутыми ногами. Седая борода нотариуса Команса, жестикулирующего маленькой сухонькой рукой.

— Леонард ван Хамме не желает отныне иметь ничего общего со своей дочерью.

В лице Терлинка не дрогнул ни один мускул. Он медленно повернул голову и поочередно взглянул на каждого.

Быть может, когда взгляд бургомистра вновь остановился на розовом кончике его сигары, он вспомнил о ван Хамме на сквозняке в подворотне.

— Что он намерен предпринять? — сухо спросил он.

— Как только она станет транспортабельна, он отправит ее в одну из клиник Остенде. В любом случае она имеет право на наследство своей матери, что позволит ей жить самой и воспитывать ребенка.

— В общем, Леонард ждет внизу вашего последнего слова?

Они не осмелились сказать «да». Однако не сказали и «нет», а просто замерли неподвижно, как на картине. Тогда Терлинк словно подводя черту, выдохнул:

— Ладно.

Затем лениво поднялся и взял со стола свою выдровую шапку:

— Доброй ночи.

По лестнице он спустился так же медленно, как поднимался, и на первом этаже остановился у дверей зала. Там теперь ждали всего три человека, недостаточно важных, чтобы их пустили наверх, но тем не менее желавших знать. Терлинк не стал задерживаться и прервал движение лишь в подворотне, на расстоянии меньше метра от двух мужчин, по-прежнему затаившихся в темноте. Он нарочно вновь раскурил сигару, хотя она вовсе не потухала, и бросил:

— Доброй ночи, Леонард. До завтра, господин Кемпенар.

Он узнал секретаря городского совета. Хлопья снега стали плотней и падали медленней. На площади часы ратуши показывали десять вечера. В «Старой каланче» погасли все лампы, кроме одной, а это означало, что посетителей больше нет и Кес снимает кассу или взгромождает стулья на столы. Люди, уснувшие во всех домах города и низких строениях окрестных деревень, еще не знали, но узнают поутру, что Йорис Терлинк только что одержал самую большую свою победу.

Истекший день оказался еще более важным, чем тот, когда он занял место Леонарда ван Хамме. Как повернулись бы события, если бы он не пошел в собрание, не распахнул дверь на второй этаж и не сел среди членов комитета?

Йорис повернул ключ в замке, оббил обувь о порог, повесил шубу на вешалку. Войдя в спальню, отчетливо увидел, что жена смотрит на него, следя за выражением его лица одним глазом, потому что другим уткнулась в подушку. Она вздохнула.

И опять он разделся и лег, не сказав ей ни слова. Потом, очутившись в темноте, попытался припомнить свою фразу о витрине и этикетках: он был доволен ею.

Удивительно было одно — ему не удавалось представить себе лицо Лины ван Хамме, хоть он не раз встречал ее.

— Скажите, господин Кемпенар…

По утрам Кемпенар выглядел опухшим, и во всем его облике было что-то ущербное. Он наверняка плохо спал, вскакивал в последнюю минуту, не давая себе труда умыться, и одевался наспех в слишком холодной комнате. В ратушу он приходил с набрякшими веками, розовыми пятнами на бледном лице и криво завязанным галстуком.

— Вы прекрасно поступили, морально поддержав Леонарда ван Хамме. Он очень в этом нуждался, не правда ли?

— Клянусь вам, баас…

— В чем, господин Кемпенар?

— Что я сделал это не нарочно. Я пошел в собрание, как все. Собирался вернуться пораньше, потому что у моей жены снова боли в животе. Господин ван Хамме стоял у ворот. Я работал с ним в бытность его бургомистром. Он мне и говорит: «Хюберт, не будете ли добры побыть минутку со мной? «

Продолжая говорить, Кемпенар тем не менее заметил, что Йорис Терлинк выглядит более усталым, чем обычно. День был ледяной. Снежные вихри мягко бились в окно, и площадь была вся белая, кроме тех мест, где проезжали телеги, оставляя после себя следы, похожие на черные рельсы.

— Скажите, господин Кемпенар, как друг Леонарда ван Хамме…

— Я не решился бы утверждать, что я его друг.

Терлинк через плечо секретаря смотрит на Ван де Влита, застывшего в своей золоченой раме.

— Вы ведь казначей его певческого общества, не правда ли?

— Я музыкант и…

— Впрочем, это не важно!.. Составить ему компанию в трудную минуту он попросил вас. К тому же, господин Кемпенар, вы один из тех жителей Верне, кто наиболее осведомлен обо всем, что происходит в городе.

Точно так же, тем же равнодушным тоном, с тем же бесстрастным лицом, Терлинк атаковал и своих противников в городском совете, выбирая настолько окольные пути, что люди с тревогой спрашивали себя, куда он гнет.

— Я хочу задать вам почти что служебный вопрос, господин Кемпенар.

Гостиницы Верне не могут принять постояльца, не заполнив на него карточку в полиции. Сотрудники последней охраняют нравственность в общественных местах. Исходя из этого, известно ли вам, где встречались барышня ван Хамме и Жеф Клаас?

Голос бургомистра зазвучал резче, что удивило Кемпенара. Терлинк редко выказывал чувства вообще, и определить, каково оно в данных обстоятельствах, было особенно трудно.

Секретарь понурился.

— Слушаю вас, господин Кемпенар.

— Я никогда не видел их вместе.

— Бесспорно. Но вы знаете все. Каждый вечер, выходя отсюда, вы заходите в маленькое кафе, куда стекаются все новости города.

Значит, Терлинк и это знал, хотя до сих пор даже намеком себя не выдал! Действительно, каждый вечер — по крайней мере зимой, потому что летом Кемпенар боялся, что его заметят, — он появлялся у Анны в маленьком кафе у канала, где, по слухам, кое-кому позволялось заходить на хозяйскую половину.

— Итак, господин Кемпенар?

— Поговаривают… Только это ведь сплетни… Молодой человек, похоже, забирался во двор, перепрыгивая через ограду вокруг стройки.

— Значит, она принимала его у себя в спальне?

— Вы знаете, что господин ван Хамме очень занятой человек. Ему некогда заниматься своими детьми.

Еще бы, черт побери! Он же хотел быть хозяином всего города, председателем всех обществ, первым всюду! У него в семье из поколения в поколение все были богатеями, по выражению старой г-жи Терлинк.

— Что же он сказал вам, господин Кемпенар?

И Терлинк посмотрел в глаза собеседнику, словно угрожал ему: «Мне отлично известно, что ты за ван Хамме и против меня. Я знаю, что ты меня ненавидишь. Знаю, что передаешь ему все происходящее в ратуше. Но ты труслив и теперь предаешь ван Хамме, потому что сейчас хозяин положения — я».

— Он был очень подавлен, особенно из-за сына…

Если бы Кемпенар мог издали попросить прощения у ван Хамме, он сделал бы это. Но перед ним Терлинк, и секретарь был вынужден говорить.

— Он вправду уехал под вечер к сыну. Тот, конечно, очень расстроен…

Когда хочешь сделать военную карьеру, да еще при дворе, куда как неприятно узнать, что твоя сестра учинила такую глупость…

Терлинк ненавидел их. Ему трудно было это скрывать. Лицо его, несмотря на всю свою невозмутимость, побледнело. Он смотрел на Ван де Влита и, казалось, говорил ему: «Видишь, это все же битва! Но здесь я, и со мной они не сладят! «

Ван де Влит был слишком розовощек и носил не в меру симпатичные усики. Он подарил коммуне все принадлежавшие ему польдеры, а также пытался покончить с бедностью — вот почему его избрали бургомистром, и это было справедливо, не стань он чем-то вроде святого. Настал день, когда люди устали от своего вечно одинакового святого и перекинулись на сторону начальника службы дамб, тех самых дамб, что Ван де Влит построил на свои деньги и подарил городу.

Начальник заставил избрать себя бургомистром и снял портрет своего бывшего хозяина. Ван де Влит нашел себе приют в Тенте и умер там бедняком, а полувеком позднее вернули на прежнее место его портрет и торжественно почтили память художника.

— Скажите еще, господин Кемпенар…

Тут бургомистр осекся. До них донесся звон колокола, но это был совершенно особый звон — погребальный. Терлинк посмотрел, который час показывает лежащий перед ним хронометр.

— Жеф? — спросил он.

Его собеседник перекрестился. Йорис, помедлив, также поднес руку ко лбу, груди, плечам.

— Его, конечно, не отпевали в церкви?

— Нет, баас. Мать его, кажется, просила, чтобы тело благословили хотя бы у могилы…

— Отказали?

— Да, баас.

— Вам известно, когда Лина выйдет из больницы?

— Говорят, ее можно будет перевезти послезавтра.

Йорис встал, еще раз взглянул на Ван де Влита и дважды обошел вокруг письменного стола, а секретарь с жалким видом стоял посередине истоптанного ковра.

— Чего вы ждете, господин Кемпенар?

— Виноват, я думал…

— Внесите мать Жефа Клааса в списки отдела благотворительности…

Впрочем, нет, не вносите.

— Да, баас… Я хотел сказать «нет»… Словом, я ее не внесу.

И обмякший, опухший секретарь вышел, пятясь и обнажая гнилые зубы в фальшивой улыбке. Снегопад становился все гуще. Нетрудно было представить себе кладбище, по которому торопливо движется катафалк с семенящей за ним женщиной.

Йорис Терлинк был в плохом настроении. Стоя у окна, он как бы возвышался над площадью, где под тонким слоем снега угадывались тысячи штук брусчатки.

Он увидел, как на другой стороне площади из своей улицы вышел адвокат Мелебек и направился прямо к ратуше, оставляя за собой черные следы шагов.

Терлинк успел бы уйти. Чуть было так и не сделал. Затем, словно хозяйка, услышавшая, что в квартиру звонят, окинул взглядом кабинет, переставил один из стульев и принял позу в своем плетеном кресле:

— Войдите, господин Кемпенар. В чем дело?

— Господин Мелебек хотел бы…

— Скажите, что я тотчас его приму. Я позвоню.

Йорис взглянул на хронометр и решил, что заставит адвоката ждать ровно семь минут. Чтобы убить время, почистил себе ногти самым узким лезвием своего перочинного ножа. Потом подумал, что с адвоката довольно будет шести минут, и позвонил:

— Пригласите господина Мелебека.

Мелебек, сын железнодорожного служащего, всегда был в монастырской школе первым учеником, поэтому его предназначили для духовной карьеры и дали ему стипендию в коллеже.

Лицо у него было бледное, лоб чересчур высокий и широкий, нос длинный, глаза близорукие, очки в стальной оправе.

В конце концов его покровители решили, что он принесет им больше пользы как мирянин, и сделали его адвокатом епископства.

— Здравствуйте, Мелебек.

— Здравствуйте, Терлинк. После разговора вчера вечером я подумал…

Под мышкой у него, как всегда, торчал портфель: это была его мания.

Он не пил, не курил. За пять лет брака прижил четырех детей.

— После вашего ухода мы встали исключительно на точку зрения общего интереса.

— Не сомневался в этом, Мелебек.

Они не выносили друг друга. Для Терлинка Мелебек был в совете единственным противником, столь же хладнокровным, как он сам.

Мелебеку Йорис представлялся прежде всего тем человеком, каким хотел бы стать сам адвокат; во всяком случае, бургомистр загораживал ему дорогу и был нечувствителен к его иронии.

— Очень мило с вашей стороны, Терлинк, что вы не сомневаетесь в этом: мы ведь все — и вы также — работали для общего блага, верно? Вчера мы были взволнованы, да, поистине взволнованы, видя, как вы поспешили к нам в такой трудный момент…

Терлинк вновь раскурил сигару.

— И мы поняли, что вместе с нами вы хотите избежать скандала, который лишь внесет смятение в души. Поэтому, как вы сами видели, все без колебаний согласились резать по живому…

Йорис поднял голову. Слово Мелебека подействовало на него, словно вид ножа, врезающегося в тело, и он, сам того не желая, вспомнил ямочки на лице Лины ван Хамме, черты которой разом ожили перед его внутренним взором.

— Не следует только допускать, чтобы столь прискорбный факт после подобного решения использовали в избирательных целях.

— Что вам поручили мне передать?

— Вы пробудете бургомистром самое малое еще три года. Ван Хамме не собирается больше выставлять свою кандидатуру.

— Вот как?

— Вас просят об этом — проявить христианское милосердие и не использовать в политической борьбе…

— Говорите, говорите, Мелебек.

Молчание.

— Что вы решили, когда я пришел вчера вечером?

— Мы лишь…

— Полно врать, Мелебек. Решение принимали не только вы, но и Леонард.

И сын Леонарда. Один ни за что не хотел терять свое положение в Верне, другой — в армии. А поскольку для этого нужно было пожертвовать Линой…

— Терлинк!

— Что «Терлинк»? Уж не посмеете ли вы утверждать, что это неправда?

Все, вы, сговорившись с ван Хамме, тоже хотели, чтобы он пожертвовал Линой. Вы вспомнили стих, процитированный Комансом: «Если глаз твой соблазнит тебя…» Он отбросил его от себя. И другой глаз тоже. А сверх того — и остальное тело…

— Что это означает? — холодно осведомился Мелебек. — Вы отказываетесь?

— От чего?

— От обязательства.

— Какого?

— Не пользоваться этим прискорбным происшествием в своих политических целях.

Опять звук погребального колокола. Новые похороны.

— Испугались?

— Я этого не говорил.

— Что вы предлагаете мне взамен?

— Место на следующем собрании.

— Место ван Хамме?

— Или кого другого. Кто-нибудь подаст в отставку, чтобы уступить вам свое кресло.

— Обещаю.

Мелебек заерзал на стуле, переложил портфель на колени:

— Но мне поручено…

— Заставить меня дать письменное обязательство?

— Просить вас… да… В общем, дать гарантию, что…

Терлинк взглянул на Ван де Влита, словно спрашивая у него совета, и схватил перо.

»… обязуюсь никогда не намекать ни в публичных выступлениях, ни в частных разговорах на… «

— Скажите, Мелебек…

Адвокат не шелохнулся.

— Вам еще не приходило в голову выставить свою кандидатуру в депутаты?

Молчание. Однако Мелебек побледнел.

— Вот ваша бумажка. Давайте мою.

И вот Терлинк прочел ручательство в том, что до истечения трех месяцев он станет dijkgraves, следовательно, членом верховной корпорации, которая посредством плотин распоряжается водой как из моря, так и с неба.

— Если увидите Леонарда, скажите ему…

Терлинк поискал формулу вроде той, где поминались витрины и ценники, но не подобрал ничего подходящего.

— Нет, ничего ему не говорите. До свидания, Мелебек.