"Черная сага" - читать интересную книгу автора (Булыга Сергей)1Когда я проснулся и увидел, что лежу в какой-то землянке, а лица у моих людей густо вымазаны белой глиной, мне, честно скажу, страшно не было. Потому что проснулся-то я от того, что услышал Хвакира! Я, правда, и раньше догадывался, что он где-то рядом, и верил, что он не оставит меня в беде, и потому и смело повернул на Ржу. Его-то я и ждал, когда мы сели на мель… Но все это были одни лишь догадки, надежды — и вот, наконец, он подал голос! Нужно было спешить, уходить; Хвакир нас непременно выведет. Но как перехитрить Чурыка? Он не потерпит, чтобы его оставили без жертвы поднимет крик, а то и бросится в погоню! И, значит, одному из нас нужно остаться. Но кому? Лузай не слышал пса — и, значит, не ему, ибо как пес ему прикажет? И, получается, что оставаться нужно мне или Щербатому. Я глянул на Щербатого… И только тут, признаюсь, мне и стало страшно! Ибо кто я такой?! И почему это я был прежде уверен, будто Хвакир меня ведет, чтобы спасти? А если, чтобы погубить? И вот сейчас он призовет Щербатого: «Бр-рат! Бр-рат!» — Щербатый встанет и пойдет, а с ним пойдет Лузай… Что, разве у меня тогда не хватит мужества и чести, чтобы остаться?! Да что я, смердов сын?! Но Хвакир решил иначе. Щербатый, выслушав его, сказал, что не желает уходить. И я с ним не спорил. Но очень смутился. Ну а Лузай не понял ничего! Когда мы вышли из землянки, он сказал, что, мол, всегда считал Щербатого и трусом, и глупцом. Но я велел, чтоб он молчал! И вообще, в ту ночь я был очень гневен. А тьма была кромешная! Хвакира мы не видели, а шли на его голос. И этот голос нас и вел. Лузай долго молчал, потом спросил, кто это нас ведет — и я сказал, что это добрый дух. А он тогда спросил, каков этот дух из себя, а я сказал, что духа не увидишь. И больше он не спрашивал молчал. И я молчал. Так мы и шли — молчком, в кромешной тьме, в грязи, под проливным дождем. И только иногда среди ветвей мне чудились горящие глаза. А, может, и не чудились. Глаза были большие, красные, они горели, как уголья; Хвакир, все говорят, очень свиреп… А что по мне — так это оттого, что он всегда голоден. И потому в ту ночь я то и дело доставал из кошеля диргемы и бросал их во тьму, и бросал, и бросал… Потом дождь кончился и рассвело, идти стало намного легче. Да и Хвакир нас вел — мы не плутали. И так мы шли весь день. А когда начало смеркаться, мы набрели на только что погасший, но еще не остывший костер. — Поищи! — велел я. Лузай поискал — и нашел в золе два куска отменно запеченной оленины. Поев, мы легли и тотчас же заснули. Хвакир — я знал это — сидел в ближних кустах и сторожил наш сон. А на рассвете он нас разбудил — завыл, — и мы опять пошли. И так мы шли три дня. На четвертый день земли рыжих кончились и мы вступили в Гиблый Лес. Там никто не живет. Нет там и дичи. Нет там птиц. Там за деревьями не видно неба. Темно. Только гнилушки светятся. И — тишина. Даже Хвакир молчал — мы шли на звук его шагов. Он все время был где-то совсем рядом, но мы ни разу его не видели. И сколько мы так шли, я не знаю. Может, неделю, может две. Коренья собирали, ягоды. Грибов не трогали. Костров не жгли. Там если разожжешь костер, то сразу угоришь — дым очень сладкий, сразу навевает сон, а сон этот отравленный: заснешь — и уже больше никогда не проснешься. Вот так и шли. Шли, шли. Устанем, ляжем и поспим. Проснемся — слышим: рядом кто-то ходит, урчит, зовет вставать. Встаем — идем. Я спрашивал: — Ну что, Лузай, доволен, что со мной пошел? — Пока не знаю. А сам ты как? — И я пока не знаю. Вот если б мы отсюда вышли бы, вот тогда был бы рад. И мы вышли! Теперь вокруг был лес как лес, в нем была дичь, была река, и из реки мы долго пили воду. Три дня мы не спешили, отъедались. Три дня Хвакир молчал. А после снова подал голос! И мы опять пошли — на север, к морю. Вскоре лес кончился, и мы вступили в Жадные Пески. Они еще опасней, чем болото. Ступил чуть в сторону — и сразу чувствуешь, как начинаешь вязнуть. Тогда ложишься на живот, ползешь. И выползаешь на тропу… Хоть той тропы совсем не видно! Сам шел — вовек бы не нашел. И вот лежишь на ней, этой невидимой тропе, и ждешь, когда подаст голос Хвакир… Которого, как и тропы, тоже не видно!.. Но вот услышал вой — встал и пошел. Потом остановился, подождал. Опять услышал вой — опять пошел… На восьмой день, когда припасы уже кончились, мы-таки вышли к морю! А к вечеру, идя вдоль берега, мы вышли к городу. Град Гортиг — так он называется. Или Йонсвик. Или Славный Причал. Этот город — ничей. В нем никто не живет. Сюда приходят ненадолго — и уходят. Здесь продают рабов. Здесь тратят свое золото. Здесь чинят корабли. Пережидают шторм. Зимой Град Гортиг пуст, а по весне, как только сходит лед, сюда спешат купцы и подновляют хижины, обкапывают рвы и укрепляют частокол, и расставляют стражу, и ждут рабов. Рабов привозят йонсы — люди моря. Рабы здесь стоят очень дешево, потому что йонсы считают, что торговаться — это стыдно. Да и рабы им достаются без особого труда, да и прием здесь, в Гортиге, достойный. Никто здесь не спросит, кто ты такой и откуда, где взял рабов, а продаешь — и продавай. И платят за рабов здесь только золотом, которое ты здесь же можешь тотчас же оставить в харчевнях, лавках, балаганах, а то и у гадалок, колдунов, у мастеров, шьющих крепчайшие железные плащи, у оружейников, кующих черные ножи, которым те железные плащи — как паутина… Мы шли по городу, смотрели. Смотрели и на нас. Пусть себе смотрят! И мы зашли в харчевню, подкрепились. Сыграли в кости. Проиграли. Лузай хотел сыграть еще — я отказался. И выпивать ему я больше не позволил, сказал, что спать пора. Легли в углу, я втрое заплатил — нам дали, чем укрыться. Лузай ворчал: — Как псы! А я сказал: — Молчи! И он молчал. Потом заснул. А я не спал. Да и не мудрено! У нас в конюшне чище, чем у них в харчевне. Да и в конюшне ночью тихо и темно. А здесь и свет горел, и пили, веселились — там, у огня, — а по углам уже лежали, спали. И кто-то ползал между спящими, икал. Подполз ко мне. Я затаился. Он раз толкнул меня, второй… А после вынул нож, стал подрезать мой кошель… И тут я и схватил его! И руку ему вывернул! Пнул сапогом! Он завизжал, вскочил и кинулся к огню. Там засмеялись. Хозяин погрозил ему, сказал: — Нехорошо это! Тать закивал и низко-низко поклонился. — Пшел вон! — велел ему хозяин. Тать ушел. И они снова пили, веселились. А я лежал, мне было хорошо в такой-то вот грязи! Быть может, это оттого, что я и вправду никакой не ярл, а смердов сын? И, может, не ходить мне тогда к Хальдеру? Зачем?! Что у него спрашивать? И так ведь все понятно! И так я думал, сомневался… И заснул. Когда проснулся, было уже утро. Лузай сидел возле жаровни, завтракал. И был уже довольно пьян, и вел себя развязно. Холоп, подумал я, но промолчал, а подошел и тоже сел к жаровне. Ел — не спешил, пил — и не допивал. Лузай, заметив, что я зол, молчал, только покашливал. Когда пришло время платить, то оказалось, что мы должны целых одиннадцать диргемов. Я удивился. А хозяин объяснил: — Твой друг здесь многих угощал. Пока ты спал. Лузай кивнул — да, это так. Я брови свел, сказал: — Ну! Я не знаю, хватит ли теперь. И расстегнул кошель, и долго рылся в нем, вздыхал, и доставал монету за монетой… И расплатился. Встал, сказал: — Да! Этак мы… Ладно, пойдем! Мы вышли из харчевни. А там я взял Лузая за грудки, привлек его к себе и зло спросил: — Кто я? — Ты — Айга, — он ответил. — А Айга кто? — Йонс. — Бедный йонс! — гневно добавил я. — И нет у меня больше денег! Понял?! Лузай кивнул. Я отпустил его, сказал: — Пошли! Дальше пошли. Я вел его на пристань. Лузай вздыхал и морщился. Он знал, что его ждет! Еще в Жадных Песках я говорил ему: — Да, я богат! И что с того? Ведь Гортиг — это Гортиг! Там нужно быть настороже и никому ни в чем не признаваться, а только лгать, лгать, лгать! Понял меня?! Он говорил тогда, что понял. А вот… Холоп и есть холоп! Холопы вечно тянутся к беспечной, сытой жизни. А ярл — он всегда ярл, даже в отрепьях. Но ярл ли я?! Мы шли вдоль пристани. Там было мало кораблей — лето кончалось, приближались холода, рабов давно уже не подвозили. Я подходил и спрашивал, идет ли кто-нибудь на север. Мне отвечали: нет, нет, нет. Лузай ворчал: — А заплати — любой пойдет. — Любой, — я соглашался. — Но я хочу не только выйти в море, но и попасть туда, куда хочу! И дальше шли. Так мы прошли почти всю пристань. Лузай не выдержал, спросил: — А если никого не будет, что тогда? — Тогда, — ответил я, — дождемся холодов и двинемся по льду, когда море замерзнет. — Ого! — Вот и «ого»! И я бы так и поступил, Лузай об этом знал. Но тут… Тут я уже в который раз спросил: — На север? — Да, — ответил йонс, который сидел возле сходней. — А нас возьмете? — Нет. — А позови-ка мне кормчего. — Он тоже не возьмет. — А ты не поленись! — и я взялся за меч. Йонс нехотя встал и окликнул: — Хозяин! Хозяин был на корабле. Он, видно, только что проснулся. Поднялся, перегнулся через борт, спросил: — Чего тебе? — Хочу уйти на север. — Ну и иди. — Но я хочу уйти вместе с тобой. На твоем корабле. — Со мной и без тебя людей достаточно. — А если вдруг тебе двоих не хватит? — Хватит! — А ты их вызови. Я посмотрю на них. И мой товарищ тоже очень хочет на них посмотреть. Ведь хочешь, да? — Хочу! — сказал Лузай и даже засмеялся. И кормчий тоже враз повеселел и, потирая руки, спросил: — А вы на каких хотите посмотреть? — На самых лучших! — Это дело!.. Леп, Гурн, сюда! И показались Леп и Гурн. И показались прочие. Да и по берегу стали сходиться любопытные. А мы с Лузаем отошли немного в сторону и встали там, и изготовились. Сошли по сходням Леп и Гурн, и тоже изготовились. Кормчий сошел, сошли его дружинники. И обступили нас на должном расстоянии. Кормчий спросил: — Как вас зовут? А я сказал: — Потом, в море узнаешь. — А вы разве дойдете до него? — А что тут доходить?! И двадцати шагов не будет. Так что, пошли?! — Пошли! — сказал Лузай. И мы пошли на них! И… Да! Это и вправду были лучшие! И Леп рубился хорошо, и Гурн. И все, стоявшие вокруг, кричали: — Бей безымянных! Бей! А безымянным лечь — это, у них так говорят, хуже всего. Безымянных нельзя поднимать, безымянные так и лежат на земле, пока их чайки или крабы не сожрут… Но мы дошли до моря, да! Сперва Лузай дошел, потом и я. Я очень гневен был и потому долго не мог сразить врага, а все теснил его, теснил, в воду загнал… И только там уже достал! А после окунул меч в прибрежную пену, вымыл его, утер, в ножны вложил, а уж потом только сказал: — Я — Айга, пришлый йонс. — А я — Гуннард Медный Язык, — ответил кормчий. — Вот мой корабль. Всходи! И ты, Лузай, всходи! И мы взошли. И пировали с ними. Но уже в полдень сели к веслам. Гуннард командовал: — Р-раз! Р-раз! — и мы гребли. Уключины скрипели, хлопал парус. Волны толкались в борт, шипели. Ветер свистел… И выл Хвакир! Я это очень ясно слышал. Когда волна подбрасывала нас и становился виден берег, я привставал, смотрел… Но пса не видел — только слышал: он выл и выл и выл. Так воют только по покойникам. Бр-р, гадко как! Лузай же ничего не слышал. Лузай был весел, говорил: — А ты был прав! Все хорошо. — Р-раз! — командовал Гуннард. — Р-раз! Р-раз! А вечером убрали парус, заложили весла, поели солонины, выпили вина и все заснули. Один лишь я не спал. Мне чудился Хвакир — как будто он пришел ко мне, лег мне на грудь, и давит, давит, давит! Но от него было тепло, и вскоре я заснул. А утром мы опять взялись грести. Гребли весь день. И еще один день. И еще один день. И еще. А море было тихое, спокойное, и небо было чистое — ни облачка, ни птиц. Гуннард был весел, говорил: — Как бы не сглазить! Вот бы еще хоть один день таким же выдался. Ну, и еще! И так, как он просил, и было: лишь на девятый день к нам прилетела птица — ворон. Ворон был очень осторожен — парил довольно высоко и все высматривал, высматривал… — Считает нас! — так говорили йонсы. — Амун, стреляй! Амун стрелял. Он был у них первым стрелком, он веко Винну заложил… А тут стрелял, стрелял — а стрелы уходили мимо. Это недобрый знак! Как только ворон нас пересчитает, он улетит к Хозяину, расскажет, сколько нас, где нас искать, и вот тогда Хозяин — Морской Вепрь! — примчится к нам и протаранит нас клыками, проломит борт, корабль начнет тонуть, мы станем прыгать в воду, и тут-то он… Тогда я встал и попросил: — А дайте я попробую. Крик был! Насмешки. И неверие. А ворон все кружил, считал, а я настаивал, настаивал… И, наконец, мне дали лук. Я заложил стрелу. И долго целился, и вспоминал Хвакира, шептал: «Это — тебе, тебе, хватай, мой верный пес!» А после выстрелил… От ворона лишь перья полетели! Все закричали: — Хей! Хей-хей! Потом всем выдали вина, а мне — двойную порцию. Потом, когда все выпили, Гуннард сказал: — Амун, к веслу! И Амун сел на мое место. А я сел рядом с Гуннардом. И лук оставили при мне. И сорок восемь стрел. И это непростые стрелы! Их загодя приносят в храм, обмакивают в жертвенную кровь и посвящают Винну, богу белобровых. Так что иные стрелы здесь не подойдут. И потому каждую из поданных мне стрел я огладил и поцеловал, над каждой прошептал свое заветное желание… А Гуннард улыбнулся и сказал: — Я вижу, ты не прост, мой Айга. А я: — Я разве твой? Я — свой. Гуннард нахмурился. В другой бы раз он, может быть, схватился бы за меч… А тут он посмотрел на небо и задумался. Потом спросил: — А где это ты научился так метко стрелять? — Это неважно, — сказал я. — А важно, чтоб не разучиться. — Да, это верно, — согласился Гуннард. И, помолчав: — Ты хороший стрелок. Ты и с мечом горазд. Да и твой нрав мне по душе. А посему… если ты согласишься пойти ко мне в дружину, то тогда кроме причитающейся тебе доли добычи ты будешь получать дополнительно, уже из моего кошеля, еще по двести монет серебром. И это — за каждый поход. Ну, что ты на это скажешь? — А то, что это предложение весьма заманчивое. Однако как только мы прибудем в Окрайю, я должен немедленно отправиться в Счастливый Фьорд. — Счастливый Фьорд! — и Гуннард рассмеялся. — Зачем тебе туда? — За счастьем, — сказал я и подмигнул. Гуннард насупился, сказал: — Не хочешь говорить, не надо. А ты был там хоть раз? — Нет. — Тогда знай: Счастливый Фьорд — это большая глушь. Две сопки, три скалы. Счастливым же его прозвали от того, что там когда-то жил отважный йонс Хальдер Счастливый. Был у него корабль «Быстроногий Лис», была дружина, была слава. А после он ушел на юг, в Страну Гниющих Листьев, и там, как говорят, совсем обабился — в доме живет, спит на печи и землю пашет. — Сам, что ли? — спросил я. — А хоть бы и не сам! — гневно воскликнул Гуннард. — Но все равно, поверь, он плохо кончит, этот Хальдер, очень плохо! Это ж представить только: йонс — и женщина! Тьфу! Тьфу! И Гуннард так разгневался, что замолчал и больше за весь день не вымолвил ни слова. Только за ужином сказал: — Трантайденвик, а мы туда идем, это большой, красивый и богатый город. Таких, как ты, там очень уважают. Я промолчал. Поели, полегли, заснули. Утром гребли… И снова появился ворон. За ним — второй. «Айга! — кричали мне, Стреляй!» Я встал и мысленно призвал Хвакира, потом прицелился… И сбил — одной стрелой! — обоих. То был хороший выстрел, да. Дружинники орали «Хей, хей, хей!». Гуннард молчал, лишь головой кивал. Долго молчал. Смотрел на мои руки. Потом спросил: — А Вепря сможешь, а? — Нет, — сказал я. — Его стрелой не взять. Нужно копье. — И ты метнешь? — А что? Метну. И попаду! И Гуннард снова замолчал. И день прошел. И ночь. На следующий день их прилетело шестеро. Я сбил их, изведя семь стрел — спешил, опять хотел всех удивить, и потому однажды промахнулся. Гуннард сказал: — Ну что ж, бывает. В другой раз будь поосмотрительней. Я обещал. Гуннард опять весь день молчал. А вечером, когда мы уже ложились спать, он вдруг сказал: — А ножны у тебя чужие. В них меч не полностью скрывается. — Нет, — сказал я, — ножны мои. А то, что меч из них торчит, так это с умыслом, чтоб знали: я долго думать не люблю. — Возможно, — согласился Гуннард. — Пусть будет так, я ошибался. Тогда… скажи: а что на них начертано? — Где? — А вот это. Это же письмена. Я уже много дней на них смотрю и ничего не могу понять. Так что же на них начертано? — Моя судьба. — Какая? Я молчал. — А! — сказал Гуннард. — Ясно. Я раньше говорил: ты непростой. Теперь я говорю: ты очень непростой… Вдруг он замолчал, задумался, потом спросил: — А ты бывал в Стране Гниющих Листьев? Ты видел Хальдера? Я снова промолчал. Я знал, что нужно было лгать — лгать обязательно! но не хотел, мне было противно это делать. А Гуннард рассмеялся и сказал: — Вот это хорошо, по-нашему! Чем лгать, лучше молчать. — Да, — сказал я. — И вот еще: у нас не принято расспрашивать, особенно тогда, когда это касается чьей-то судьбы. — И колдовства! — Я так не говорил! Гуннард зло глянул на меня… и отвернулся, и накрылся с головой, и сделал вид, что сразу же заснул. И хорошо! И я заснул. Всю ночь мне снился мертвый Хальдер. К чему бы это, думал я… А вот к чему: на следующий день к нам снова прилетели вороны. И я стрелял, стрелял, стрелял… А после сел, пересчитал — осталось восемь стрел. Гуннард сказал: — Ну что ж, может, и хватит. Завтра — последний день, если, конечно, ветер не изменится. Потом, немного помолчав, опять заговорил: — А, говорят, у Хальдера был плащ, который ловил ветер. Потом он этот плащ сменял на разговор. — Какой? — А его научили хожденью по пресной воде. — То есть по рекам? — Да, по рекам. Отец мой говорил ему: «Хальдер, а как же теперь ветер? Ведь ты же отдал плащ!» А он сказал: «Зачем мне теперь ветер? На реках есть течение, оно и принесет меня в Ярлград». С тем и ушел. А мой отец сказал: «Он больше не вернется, ибо течение, сын мой, это не ветер. Реки вспять не текут». И Хальдер действительно… — и вдруг он замолчал, собрался с духом… и сказал: — А знаешь, почему я то и дело вспоминаю Хальдера? Ты на него очень похож — и своей статью, и своими манерами. И лук ты держишь совершенно так же, как он. Да и мечом орудуешь, как он. А посему… мне все равно, кто ты такой, откуда взялся, но если ты пойдешь со мной в Трантайденвик, то я буду приплачивать тебе триста монет в каждый поход! Я ничего на это не ответил. Я молчал. И заклинал лишь об одном: чтобы ветер дул сильней, сильней, сильней — и не менялся. Так оно и было. Утром они опять гребли — очень старательно. А мне дали вина, потом еще вина, чтобы я как следует согрелся, а я проверил лук и тетиву, и отпустил ее, и снова натянул, проверил стрелы, нашептал на них, а после разложил перед собой, чтобы удобней было брать, — и ждал. На восемь стрел явилось девять воронов. Я долго целился. И тщательно как никогда. Стрелял — и всякий раз сбивал! сбивал! сбивал!.. Но все по одному, по одному, по одному. И так девятый ворон и остался в небе. Он покружил над нами, посчитал… И улетел. Гуннард сказал в сердцах: — Бывает же такое! И приказал грести изо всех сил. А мне принес копье, сказал: — Не хочешь, не бери. И я пойму тебя. Я молча взял копье, встал на корме и изготовился. А все они гребли, гребли, гребли! А вот уже и показался берег! А позади… — Вепрь! — закричали все и побросали было весла… Но Гуннард продолжал командовать: — Р-раз! Р-раз! Вепрь далеко, а я — вот я! — и встал, и поднял меч, и замахнулся им! И йонсы снова принялись грести. Гуннард ходил по кораблю, покрикивал, грозил мечом. А я стоял, крепко сжимал в руке копье и ждал. А Вепрь все приближался, приближался, приближался! Он на лесного вепря не похож, он без ушей, а лапы как у выдры, клыки — вот так, огромные, а сам — как тур… Нет, что я говорю — в три раза толще и грозней! Глаза горят, из пасти — рев! А мы гребем-гребем-гребем! Идем — прямо на скалы. И скалы — вот уже совсем! И Вепрь — вот, совсем уже! И я перехватил копье… Хрт, Макья, не оставьте! И… Х-х-ха! Метнул! Попал! Вепрь дернулся, рванул! И… Зацепил-таки! Корабль — на дыбы! И мы — на скалы! В воду! Тонем! А Вепрь ревет! Бьет лапами! Хватает! Рвет! Грызет! А я… А мы… — Лузай! — кричу. — Сюда! Плыву! Хватаюсь за скалу! Цепляюсь, лезу… Вылез! И Гуннард вылез. И Лузай. Ну, и еще… Четырнадцать из сорока. Гуннард сказал: — Не так уж плохо! Я в прошлый раз один лишь и ушел. А тут целых четырнадцать! Это очень большая удача! Удача! Я молчал. Сидел на камне и смотрел на море. А море продолжало бушевать, ревел прибой — и добивал, и добивал обломки корабля. Ветер свистел и до костей меня пронизывал. А я по-прежнему смотрел. Но Вепря не увидел. И вообще… Вот я пришел сюда, а дальше что? Я что, стал ближе к Хальдеру? А если даже я его и встречу, он что, разве обязан рассказывать мне о том, что начертано на его ножнах? Или… Нет, хватит! Ярл я или не ярл?! Я резко встал, велел вставать Лузаю. Гуннард сказал: — Эй! Да вы что? Куда? Сейчас будет костер, наловим крабов, запечем… — Нет, — сказал я. — Нас ждут в Счастливом Фьорде. — Э! — сказал Гуннард. — Вот ты и ошибся. Ибо теперь, чего бы ты прежде кому ни обещал, все это нужно на время отложить, потому что тебе нужно поначалу откупиться, то есть прийти в Трантайденвик, на Триед-капище, и поклониться Триединому, иначе в следующий раз он не наставит твою руку. — Но, — сказал я, — моя рука — это моя рука. И голова моя. И ноги. И я пойду в Счастливый Фьорд. — Что ж, поступай как знаешь, — сказал Гуннард. — Но помни: Винн суров и мстителен. А если так, то отныне за твою голову я не дам ни единой монеты. Или… Хочешь пятьсот? Семьсот! Айга, задумайся: вот мы придем в Трантайденвик и отобьем себе новый корабль, в море уйдем, покуда лед еще не стал… Но я еще раз поблагодарил его за лестное предложение — и Гуннард меня больше не удерживал. И даже более того: я попросил, и он подробнейшим образом объяснил, как нам лучше всего добраться до нужного нам места. И мы с Лузаем двинулись вдоль берега. Четыре дня мы шли. Плутали. Удивлялись: какая это необычная страна Окрайя! Начну с того, какая там земля… Хотя как раз земли, привычной в нашем понимании, там почти что нет, и там все больше камни или песок. Ольми, я помню, так и говорил: «Песок». Ну, я и представлял себе: песок желтый, мелкий, искристый. А здесь он черный с синевой, крупный, порой почти как щебень. А вот еще. Ольми мне говорил: «А сопки — это как холмы, и некоторые из них дымятся». Я думал, дым — это туман. Но это настоящий дым! Бывает, он валит, как из трубы, а после перестанет… Зато земля дрожит! И камни с сопок катятся. Ольми мне и об этом говорил, но я ему не верил. Еще он говорил, что в сопках, как в котлах, кипит и варится земля, а если она переварится, то тогда хлещет через край и заливает все вокруг, сжигает. Я смеялся! А вот теперь я видел эту переваренную землю — застывшая и охладевшая, она лежала вдоль по склонам. А кое-где между камнями вились дымы… — Туман, — сказал Лузай, когда впервые их увидел. — Нет, — сказал я, — то не туман, а пар. Там бьют горячие источники. Ольми рассказывал. Он не поверил. Подошли… И точно! Из-под земли текла горячая вода. Ольми мне говорил: «Она очень целебная. Мало того: она еще и убивает змей! В Окрайе змей не встретишь…» Так говорил Ольми, укушенный змеей. Великий Хрт! А Хальдер… Да! И я склонился над источником, омыл лицо и руки. Потом пил воду, согревался. Эта вода была вкусна и придавала сил. Мы потом часто ее пили. И собирали ягоды — кровавые, сладкие, сочные. Охотились на лис. Там лисы белые, похожие на псов. И там полно непуганых гусей. Гусей мы тоже ели. Поймал и ощипал, развел огонь… Нет! Мы деревьев не рубили! Я объяснил, что здесь разрешено жечь только черный жирный камень. Жар от него, кстати, куда сильнее, чем от дров. Искать его несложно. Рубить легко. — Да! — говорил Лузай. — Счастливая страна! — Возможно, — соглашался я. — Но это только летом. А лето, сам видишь, кончается. Лузай вздыхал, кивал — да, к сожаленью, это так. Пока еще светло, было тепло, а по ночам уже морозило, да так, что мы попеременно просыпались, чтоб поддерживать костер. А на рассвете нас будили гуси — они стая за стаей улетали на юг, улетали, улетали… Я думал: я завидую гусям. И так же думал и Лузай. Но мы оба молчали. Вставали, ели, шли. Шли, шли… На пятый день перевалили через сопку и, наконец, увидели Счастливый Фьорд. Но, прав был Гуннард, счастья мы там не увидели. Там вообще почти что ничего и не было: землянки, может быть, с десяток, клочок черной земли, овцы на пастбище, и сети на шестах, и лодки, и корабль… Корабль! Одно только название! — Пришли? — спросил Лузай. — Почти, — ответил я. — Ты рад? — Пока не знаю. Я усмехнулся и сказал: — Ну что ж, сейчас узнаешь. И мы стали спускаться по тропе. Вскоре внизу нас заметили, и к тому времени, пока мы спустились в долину, на площади перед землянками уже собрался весь поселок: старейшина, его дружинники, а за их спинами женщины, дети, рабы. Старейшина — крепкий, плечистый, краснолицый — важно спросил: — Зачем пришли? Тогда я тоже принял важный вид, опустил руку на рукоять меча и сказал так: — Мы — это мы, представиться еще успеем. Но прежде я хочу узнать, туда ли я попал. — А что ты ищешь, незнакомый человек? — Счастливый Фьорд. — Тогда ты не ошибся. Так как тебя зовут? — Ярл Айгаслав из Страны Опадающих Листьев! Старейшина нахмурился. В толпе раздался ропот… И тотчас же затих! Старейшина сказал: — А, это ты! Тот самый ярл, которого сперва зарезали, а после оживили. И оживил тебя окрайский йонс Хальдер Счастливый. Так? — Так. — Что ж, хорошо. И с чем ты к нам пожаловал? — Сказать, что Хальдер мертв. Опять в толпе прошло движение. Опять старейшина нахмурился. — А как, — спросил он, — Хальдер умер? — Плохо. Старейшина закрыл глаза… И я тут же добавил: — А уходил он очень хорошо! Его сожгли на большом боевом корабле. И с ним были его товарищи. Они гребли, а он командовал, и звал меня с собой. И вот еще его, — я кивнул на Лузая. — И вот мы и пришли, — и на этом я замолчал. Старейшина открыл глаза. — Сюда, что ли? — спросил он с удивлением. — Он что, вас звал сюда? Я промолчал. Я гневался — сам на себя. Зачем я начал с этого? Что, больше было не с чего? Звал меня Хальдер или нет, как звал, куда, зачем кому какое дело?! А тут еще Лузай: — Мы ищем Хальдера, — сказал он с важным видом. — Хальдер ушел к своим богам. А его боги — здесь. Теперь и мы здесь. Вот! — Да! — закивал старейшина. — Осталось только встретиться. Всего-то! Он, Хальдер, был большой шутник. То плащ себе добыл, плащ непростой подбитый ветром. А то и вообще… А тут я понимаю так: он приглашает вас… Но прежде мой черед! — и оглянулся, и окликнул: — Сьюгред! И из-за спин дружинников — неспешно, скромно опустив глаза — к нам вышла девушка. Старейшина сказал: — Вот это — Сьюгред, моя дочь. А я — Торстайн Скала, племянник Хальдера. А это мои люди, мой корабль, мои рабы. Нрав у меня весьма тяжелый, поэтому меня зовут Скалой. Но гости — это гости. Сьюгред, вели готовить стол! Сьюгред ушла. Волосы у нее были белые как снег, а глаза синие как небо. А голос у нее, как я потом узнал… Но к делу! Итак, пока они готовили стол, Торстайн усадил нас на скамью возле своей землянки, и сам сел рядом с нами, и попросил, чтоб мы поведали ему о том, что с нами было в море. Я рассказал ему о Гортиге, о воронах, о Вепре. Лузай кивал, поддакивал, а то и дополнял меня. Торстайн, внимательно нас выслушав, сказал: — А ты удачлив, ярл. Вепря пометить и уйти — это дано не всякому! А дальше что? И вправду к Хальдеру? Я утвердительно кивнул. А он сказал: — Но встреча с Хальдером, клянусь всем, чем могу, это уже совсем нешуточное дело! Ты представляешь, как и, главное, где ты будешь его искать? — Нет, — сказал я. — И это не моя забота. Раз он призвал меня, то, значит, должен встретить. И, думаю, это случится очень скоро. — А для чего тебе эта встреча? — Н-ну, скажем так… — и я задумался. — Нам есть о чем поговорить! — О чем?! Он мертв, ты жив. Что между вами общего? — Выходит, что-то есть. Но что, я не скажу, ибо это касается лишь нас двоих — меня и Хальдера. — Ты скрытен, ярл! — Да, я не женщина. Хочешь еще о чем-нибудь спросить? — Пока что нет! — гневно сказал Торстайн, поднялся со скамьи и осмотрелся… и сказал: — Да нам уже и некогда беседовать. Вон, видишь, нас уже зовут! Пошли! И мы пошли. Стол длинный был, накрыт на все селение. А яства были скудные. Нас посадили на почетную скамью, рядом с Торстайном. И им же сразу было сказано: сегодня пир по Хальдеру, у них такой обычай, а только завтра встретят нас; согласны? Я согласился: да, пусть будет по обычаю. И поминали Хальдера — грибной настойкой, рыбной кашей. Первым о Хальдере рассказывал старик, который знал его еще мальчишкой. Хальдер, поведал нам старик, уже тогда был очень храбр и ловок: он плавал быстро, как тюлень, а под водой мог оставаться дольше всех, а острогу бросал на сорок пять двойных шагов, да так, что пробивал борт лодки… И много еще прочего рассказывал старик — всего и не упомнишь. А после говорил Торстайн, потом его дружинники — которые постарше, — и я узнал, что Хальдер, связанный железной цепью, три дня лежал на линии прибоя, все думали, его давно сглодали крабы, а он перетирал, перетирал звено о камни — и цепь рассыпалась, и он ушел, а после отомстил своим обидчикам! А в следующий раз, когда его обманом заманили в хижину и завалили вход и подожгли, и хижина сгорела, рухнула, а он… он так потом и не признался, как он это сделал… а он ушел оттуда невредимым и всех, кто поджигал его, схватил и сжег на том же самом месте! А уж когда он завладел плащом, который ловит ветер, тут… Да! Счастливей его не было во всей здешней стране, в Окрайе. А потом… Молчали все. И хмурились. Смотрели на меня. А я смотрел только на Сьюгред. Она смутилась и зарделась, и опустила взор… Торстайн же, осерчав, сказал: — Ярл Айгаслав! Мы ждем тебя. И Хальдер ждет. Тогда я встал и стал рассказывать… О, я рассказывал! И если верить мне, то выходило так, что Хальдер был мне больше, чем отец! И что храбрей, умней, добрей его я никого и представить себе не могу! Еще я рассказал, как Хальдер покорил двенадцать наших младших ярлов и что ему платили дань и Безволосые, и Многоречье, Песчаная Земля и даже Руммалия. — Да! — говорил я. — Да! Он был и в Руммалии, и жег их корабли, и грабил города, и даже осадил их Главный Город, и взял бы и его, разграбил бы и сжег, но руммалийский ярлиярл пришел к нему, встал на колени и руку целовал — как раб хозяину! И Хальдер сжалился над ним, забрал все ценное, что только было в Главном Городе, и возвратился к нам в Ярлград! — А что было потом? — спросил Торстайн. — Он умер. — Как? Я промолчал. Торстайн же усмехнулся и сказал: — Скрывать тут нечего. Оно и так понятно. Они ему и отомстили, эти руммалийцы. Убили подло. Или отравили. Ведь так было? — Да, так, — чуть слышно сказал я. — А ты откуда это знаешь? — И знать тут нечего. Враг должен быть убит, а не унижен. Мертвый будет лежать и молчать, никому не мешать. Униженный же будет мстить, пока не отомстит. Ты все сказал? — Да, — кивнул я. — Тогда пусть теперь говорит твой человек. Лузай, мы слушаем тебя! Лузай рассказывал о битвах в Руммалии. Рассказ его был прост, правдив, и это белобровым нравилось. Но только лишь Лузай дошел до перемирия, как Торстайн встал, сказал: — Об этом мы уже наслышаны. Ты лучше вспомни о других походах. Лузай опять рассказывал. И снова его слушали с почтением — все, даже Сьюгред. Мне было обидно. Потом, уже почти под утро, Торстайн сказал: — Довольно. Хальдер, я думаю, уже устал от нас. Пора и нам ложиться. Нам постелили у огня. Лузай — счастливый человек! — как лег, так сразу же заснул. А я лежал, закрыв глаза, и думал: ну, вот я и пришел сюда, а дальше что? И ярл ли я? И звал ли меня Хальдер? И… Много я еще о чем в ту ночь успел подумать! Когда же я заснул, мне снился Хальдер: и он был мальчиком, и я был мальчиком, и мы стояли на поляне, в руках у нас были мечи — и мы рубились. То он меня одолевал, то я его, то снова он, то снова я, и тогда я кричал, грозил ему… И этот крик меня и разбудил. Я подскочил и осмотрелся. Лузая рядом не было. И никого в землянке не было. Через распахнутую дверь я видел свет. Так, значит, уже день… — Ярл, — тихо сказал кто-то, — ляг. Я резко обернулся… Сьюгред! Она стояла рядом, на коленях. И снова повторила: — Ярл! Я улыбнулся и сказал: — А, это ты, красавица! Она насупилась, ответила: — Так говорить нельзя. Я не твоя раба. Ляг, ярл. Я лег. А она опустила ладонь на мой лоб и уже почти доброжелательно продолжала: — Тебе нужно еще немного отдохнуть, и тогда ты будешь совсем здоров. — А что, я разве был болен? — Да, очень. Ты ночью страшно кричал. Отец велел, чтобы все немедленно вышли отсюда и не слышали твоих криков. — А что, — настороженно спросил я, — я кричал нечто такое, чего нельзя слышать другим? — Нет, почему же, можно, — чуть слышно ответила Сьюгред. — Мужчины часто так кричат, когда у них есть враг. И так и ты кричал, убить его грозил. — Кого? Я называл, кого?! — Да. Называл. Мне стало жарко. Я думал, думал… А потом воскликнул: — Но это ложь! Зачем мне убивать его? Он ведь и так уже убит! — Но, значит, не тобой. Или не так, как ты того хотел. Сказала — и смотрела на меня! Смотрела пристально! Тогда я медленно, как будто невзначай, отвел глаза. А Сьюгред продолжала: — Сперва отец сильно разгневался. А после засмеялся и сказал, что он теперь все понял! Что Хальдер для того и призывал тебя, чтобы ты все рассказал, как есть, а он, отец, потом отомстил бы тебе за него, за своего сородича. И он отомстит! Но будет это честно, по закону — он вызовет тебя сражаться на мечах. — Сегодня? — Нет. Сегодня ты наш гость. А завтра — враг. И завтра он тебя убьет. Я снова повернулся к Сьюгред, хотел было спросить: «А если я его убью?»… но почему-то промолчал. И просто так лежал, смотрел на Сьюгред, думал, что до чего же она красивая! А Хальдер… Неужели это правда, что Хальдер заманил меня? А что тогда Лузай?! И я спросил: — А где мой человек? — На берегу. Беседует с дружиной. И там же мой отец. Ну что ж, подумал я, им есть о чем поговорить. Лузаю теперь нужно доказать, что он здесь ни при чем, что он был верен Хальдеру. А я буду молчать! Я ничего им не скажу, ибо теперь всякое мое слово они будут невольно воспринимать как мою лживую попытку оправдаться. Но этого не будет, нет! Я — ярл! А если и не ярл, то только по рождению, но по тому, как я уйду, я буду настоящим ярлом! Подумав так, я сразу успокоился и, повернувшись к Сьюгред, сказал так: — Все хорошо. Ступай. Она не шелохнулась. Тогда я улыбнулся и сказал: — Ступай, моя красавица! Я больше не держу тебя. Она сказала: — Глупый ты. — Да, глупый, — согласился я. — И потому ступай. Она ушла. А я лежал. Я знал: завтра Торстайн убьет меня — ведь не зря же Хвакир так жутко, дико выл, когда мы расставались с ним — стоял на берегу, смотрел мне вслед и выл, и выл, и выл! Он, значит, знал, что меня ждет, он чуял, что замыслил Хальдер. Да и Белун, конечно, тоже это знал, но промолчал. И знал и Хрт! Но не остановил. А если это так, то, значит, я не просто ухожу, а по его велению. И я буду с мечом — это почетно. А каково было Щербатому? Его-то ведь сожгли! Конечно же, он проклинал меня. И ведь было за что! И Хальдер, я уверен, проклинал меня — и Хальдер тоже прав, я не ропщу на Хальдера, а нынче я и вовсе благодарен Хальдеру — ведь он позволил мне уйти с мечом. И завтра я уйду. Но я уйду к своим богам, а он ушел к своим. И, значит, нам никогда уже не встретиться. А жаль! Ведь если бы… А! Что теперь! И я лежал и размышлял. И так я пролежал почти весь день. Никто меня не беспокоил. Было тихо. И на душе моей было легко и тихо. Я знал, что меня ждет, я приготовился. И мне, признаться, даже не терпелось: скорей бы день прошел, скорей бы миновала ночь, а там — в мечи и в тьму! А там — в неведомую, но, как говорят, счастливую страну! Хей! Хей! Но вот пришел Торстайн. Сказал: — Вставай. Сейчас придут рабы и будут накрывать на стол. Негоже при рабах лежать. Еще подумают: ты оробел, не можешь и подняться. — Да, — сказал я, — ты прав. Пойдем. Мы вышли из землянки, сели на скамью. Торстайн сказал: — Сегодня ты мой гость. Пир — в твою честь. А завтра я хочу убить тебя. — То есть, ты вызываешь меня? — Да, вызываю. — Что ж, будь по-твоему. Мы помолчали. Потом Торстайн опять заговорил; на этот раз он спросил у меня: — У тебя есть последнее желание? — Пока что нет, — ответил я. — Я еще слишком молод, чтобы думать об этом. — Но завтра я тебя убью! — Это совсем не обязательно. — Нет, обязательно! — гневно вскричал Торстайн и, весь трясясь от возмущения, встал, плюнул на землю, прямо передо мной, и широкими шагами ушел в землянку. А я левой ногой растер его плевок. Вот до чего он был тогда неосторожен! Итак, Торстайн ушел к себе в землянку, и стал распоряжаться там, всех подгонял и торопил, покрикивал на нерадивых. А я сидел себе у входа и помалкивал, смотрел по сторонам. Вижу: идут Торстайновы дружинники, а среди них идет Лузай, и он держится с ними так, как будто бы он их давным-давно знает, как будто он и сам из здешних. Идет — и вот уже меня не замечает, и вот уже почти проходит мимо… — Лузай! — окликнул я. Он вздрогнул и остановился. Я поманил его рукой. Он подошел. — Сядь рядом, — сказал я. Он сел. Сразу отвел глаза. И тогда я сказал: — Мне уже все известно. Но я не виню тебя. И не кляну. И после тоже не предам тебя! — Что?! — вздрогнул он. — А то! И не трясись, Щербатым ты не станешь. — Каким щербатым? — А таким, которого мы бросили у рыжих. Завтра не твой — мой срок. И я уже готов к тому. Лузай пожал плечами и спросил… Нехорошо спросил: — Тогда зачем ты окликал меня? — Не знаю. — Знаешь! — вскричал Лузай. — Прекрасно знаешь! Страшишься уходить один, вот и меня с собой тянешь! Вот, думаешь, а вдруг они решат, будто и я с тобой заодин желал прикончить Хальдера! И тогда нас двоих… А! Что и говорить! — Лузай даже махнул рукой. — Не ярл ты, Айгаслав, — подменыш! Подменыш! Х-ха! Как плетью по щеке! Я подскочил, я вырвал меч!.. Но все-таки опомнился, сел, помолчал, потом сказал: — А, может, ты и прав. Ступай, Лузай. Я больше не держу тебя. Он встал. А я сказал: — Ты, помню, клялся мне на верность. Так я теперь… тебе ту клятву возвращаю. Отныне я тебе никто. Вот так! Ступай. Лузай пожал плечами и ушел в землянку. А мне стало легко. Совсем легко! Когда ты только сам себе товарищ, то есть когда ты уже ни от кого не получаешь и не ждешь поддержки, но зато когда тебе нужно думать и заботиться только об одном себе и больше ни о ком, тогда все становится намного проще. Как жаль, что я только сегодня это понял! Подумав так, я встал… И тут же из землянки вышла Сьюгред и призвала меня на пир. На этот раз стол был накрыт куда богаче прежнего. И то неудивительно: ведь это же был стол для гостя, а не по покойнику. Меня посадили в красном углу, на почетной скамье. Рядом со мной сидел Лузай. Но не о нем был разговор, а только обо мне. И только в честь меня одного и поднимали они тогда здравицы. Сперва они мне пожелали великое множество острых мечей, потом храбрых врагов… Но о большой воде упоминать не стали. Вместо того Торстайн сказал: — Не обижайся, гость, но так уже получилось, что больше нам сказать тебе нечего. Это вчера мы много говорили, ибо прекрасно знали Хальдера. А ты для нас — совсем чужой человек. И из чужой страны. И потому нам очень любопытно, кто ты такой и откуда. Так расскажи нам о себе, поведай нам о своих родных местах, о своих родичах, о своих друзьях и своих недругах, и тогда мы с большим удовольствием снова поднимем здравицы. — А за кого поднимете? — спросил у него я. — За тех, о ком ты будешь нам рассказывать, — важно ответил Торстайн. — Вот ты расскажешь о своем отце, и мы выпьем за него. О брате и за брата. А о жене — и за жену. И за твою дружину, если таковая у тебя имеется. И даже за твоих врагов, если они, конечно, достойны этого. Ну, слушаем тебя. Итак, отец твой… — Ярл. Звали его Ольдемар. Он был… И я им рассказал об Ольдемаре — не все, конечно же, а только о его самых славных победах. За это мы и выпили. Потом я рассказал о ключнице. Сказал, что матери своей совсем почти не помню, а ключница мне заменяла мать, пять лет не отходила от меня, Хальдер ценил ее и жаловал… И выпили за ключницу. Потом… Я, сам не знаю отчего, вдруг так сказал: — А братьев и сестер я не имел. И не женат пока. Но зато у меня есть невеста. — И кто эта счастливица? — насмешливо спросил Торстайн. — Дочь ярлиярла Руммалии. И потому, когда я завершу свои дела у вас, в Счастливом Фьорде, то возвращусь домой и тотчас соберу все свое войско, а войско у меня, как я вам уже говорил, весьма многочисленное и очень надежное, так вот тогда я вновь пойду на Руммалию, сожгу ее дотла, пленю их хвастливого и трусливого ярлиярла Цемиссия, приставлю ему к горлу меч — и он отдаст мне в жены свою дочь! Я привезу ее в Ярлград, она родит мне сыновей. Двенадцать сыновей — потому ровно столько у меня уделов, в каждый удел я посажу по своему сыну, они и будут моими младшими ярлами. А нынешних, мятежных младших ярлов, я всех казню, и после этого только один мой род и будет владеть всею моей землей. И будут сыновья мои по своей крови, по своей знатности равны самим Владыкам Полумира. Вот так-то вот! — Что ж, это хорошо, это разумно, — сказал Торстайн. — Так выпьем за твою невесту! Выпили. Один лишь я не пил — задумчиво смотрел на Сьюгред… Да! И она вместе со мной не выпила! А после… А после зашумело у них, у всех остальных, в головах — и они стали расспрашивать меня все сразу, наперебой, и обо всем подряд: что мы в нашей стране едим и что мы пьем, и как мы веселимся, и как мы воюем. И я отвечал им со всею возможной подробностью. Потом Торстайн сказал: — Люди мои! Пора знать честь! Наш гость устал. А завтра у него тяжелый, трудный день! И пир закончился. Все разошлись. Мне — теперь уже одному — было постелено в трапезной возле огня. Лузая же куда-то увели. Я лег… И сразу же заснул. И спал без всяких сновидений. Утром проснулся свежий, отдохнувший. И снова никого в землянке в это время уже не было. Я сел, привалился спиною к стене и принялся ждать. Ждал. Ждал… Явилась Сьюгред. Спросила: — Ты голоден? — Нет, — сказал я. — Вернусь, потом поем. Она вздохнула. Я спросил: — Боишься за отца? Она кивнула. Я тогда… Вот тогда я и подумал: а до чего же ты красивая, красивее тебя я никого на свете не видел! Но красота нужна только рабыням. А дочерям свободных людей нужно золото, и чем больше золота, тем это лучше. Вот я вчера рассказывал о дочери Цемиссия. За ней, так говорят, Цемиссий выделил приданого пять больших торговых кораблей-зерновозов, доверху груженых червонным золотом самой высокой пробы. От женихов отбою нет! Но разве можно вас сравнить — тебя и ту ярлиярлову дочь, о которой даже сами руммалийцы, не стесняясь, рассказывают… И я так и сказал: — А ты красивей всех! И не нужна мне никакая Руммалия! И тут я встал, и подошел к ней — совсем близко. Она не отстранилась… И тогда я ее поцеловал! И обнял!.. Нет! Не обнимал я Сьюгред и не целовал. А лишь сказал: — И ты будешь богаче всех на свете. Вот, посмотри! Я развязал кошель, достал тот самый — огненный — диргем, сжал и разжал ладонь… И на ней было уже два диргема! Потом я проделал то же самое еще раз и еще, и еще, и еще! Диргемов а моей руке было уже столько, что они начали рассыпаться на пол! — Что это? — поразилась Сьюгред. — Колдовство?! — Нет! — засмеялся я. — Это приданое. Тебе. Будь счастлива! — и с этими словами я передал ей волшебный диргем. Она, не отводя своих глаз от моих, взяла его и очень тихо, но очень взволнованно спросила: — А ты? — Я? — словно удивился я. — Прости, но я спешу. Она зажмурилась. И тут-то я ее поцеловал! В Ярлграде у меня рабынь… Но, знаете… Да что вы знаете! Да что вы в этом понимаете! Я отстранился от нее и вышел из землянки. Торстайн, Лузай, и кое-кто из Торстайновых дружинников уже стояли неподалеку, на пригорке. Они явно ждали меня. Я подошел к ним и спросил: — Где это будет? Здесь? — Нет, — сурово ответил Торстайн. — Здесь и рабы будут глазеть на нас, и женщины. Зачем это? В сопку пойдем. Пошли. Первым Торстайн, а следом за ним я, потом Лузай, потом уже дружинники. Мы поднялись уже довольно высоко, когда Торстайн сказал: — Здесь! Место было ровное и чистое. Торстайн, перехватив мой взгляд, сказал: — Я посылал рабов, чтобы они убрали камни. Места достаточно? — Вполне. — Тогда начнем! И начали. Он повернулся к солнцу и молился. А я молчал. И никуда я не смотрел. Вот разве что подумалось: зря ноги бил, зря Хальдеру поверил, лечь можно было и в Ярлграде. — Готов? — спросил Торстайн. — Готов! — ответил я. И мы схватились за мечи, и обнажили их, и уже двинулись один на другого. Как вдруг… — Ярл! — вдруг послышалось у меня за спиной. — Ярл Айгаслав! Мы обернулись. Возле скалы стоял какой-то человек. И был он очень маленький — ростом не больше моего меча. И был он очень бородат, и очень стар, и одет он был в какие-то совсем уже невообразимые лохмотья. — Ярл! — снова сказал он. — Хальдер зовет тебя. Я растерялся и спросил: — Куда? Но этот очень низкорослый человек и не подумал мне отвечать. Вместо этого он без всякого видимого усилия притронулся своей тощей, костлявой и, конечно же, немощной рукой к высокой гранитной скале… И в ней, в той скале, тотчас же открылась маленькая, но тем не менее вполне достаточных размеров дверь. И эта дверь была открыта, в этом можно было не сомневаться, конечно же, для меня! — Но, — сказал я, обращаясь к тому человеку, — я не могу. Я должен биться! Я… И оглянулся на Торстайна. А тот был бел как снег и зубы у него громко стучали. Да и Лузай, и дружинники — все они тогда тоже очень сильно оробели. — Торстайн! — воскликнул я. — Так как мне быть? Торстайн молчал. Меч опустил. Зажмурился… А этот странный человек опять сказал: — Ярл Айгаслав! Хальдер зовет тебя. Ну, что ты стоишь?! И я… пошел, послушный его жесту. И я вошел в скалу. И дверь за мной тотчас с лязгом захлопнулась. И наступила тьма. И тишина, конечно же… |
||
|