"Евгения, или Тайны французского двора. Том 1" - читать интересную книгу автора (Борн Георг Фюльборн)

XII. ПРЕКРАСНАЯ ЕВГЕНИЯ И БЕДНАЯ ДОЛОРЕС

Покои молодой королевы выходили окнами частью в сад, частью на плац Де-Палацио. С этой стороны они соединялись с тронным залом, в котором сохранялись государственные драгоценности и из которого можно было пройти маленькими залами и коридорами в Филиппов зал.

Во флигель королевы было два входа. Один из них, с парадного портала, где постоянно находилась стража, вел в приемные залы. Широкие мраморные ступени были покрыты тяжелыми коврами, а на золоченых галереях были расставлены мягкие бархатные диваны.

Такая же лестница на другой стороне портала вела во флигель королевы-матери. Кроме того, во флигель Изабеллы был еще другой вход, предназначенный для доверенных королевы, которым она часто пользовалась сама, желая незаметно оставить свои покои. Подъезд этот выходил на перекресток и находился в нескольких шагах от двери, ведшей в дворцовый парк.

Мы видели, что Евгения и Нарваэс избрали именно этот путь в ту самую ночь, когда Клод де Монтолон только что выходил из парка на перекресток. Теперь Нарваэс нашел очень удобным воспользоваться этим входом, чтобы подслушать у будуара королевы ее разговор с маркизой де Бельвиль.

План его был очень рискованный, так как, если бы его увидели, он мог быть уверенным в том, что подвергнется весьма чувствительному наказанию за такой дерзкий поступок. Но в эту минуту Нарваэс не побоялся бы ничего на свете; в его воображении рисовалась молодая королева в своем волшебном будуаре, окруженная придворными дамами; он мысленно видел уже перед собой прекрасную, роскошную донну Изабеллу, слышал ее веселый, беззаботный смех и шутки с дамами. Какая же сила могла заставить его отказаться от этого намерения!

Обе королевы скоро после полуночи оставили Филиппов зал и вместе с придворными дамами отправились в свои покои. Мария-Христина желала поболтать со своим доверенным, герцогом Риансаресом, с которым она вскоре намеревалась сочетаться браком. Изабелла же после придворных празднеств любила посидеть в своем будуаре с придворными дамами и поговорить обо всем услышанном и увиденном.

Она нисколько не заботилась о своем государстве, и эта беспечность осталась в ней и тогда, когда она, по совершеннолетии, взяла бразды правления из рук матери и Эспартеро. Никто не подозревал, что это повлечет за собой ее падение; никто не наводил юную королеву на более серьезные размышления. Мария-Христина, по известным обстоятельствам, не могла служить хорошим примером своей дочери, а иезуиты, окружавшие обеих королев, раболепствовали и вполне одобряли их образ действий, для того чтобы приобрести себе расположение августейших дам и тем самым незаметно забрать власть в свои руки.

По этой причине мадридский двор уже с этого времени начал свое падение, главную вину за которое, без сомнения, следовало бы приписать влиянию иезуитов. Их цель состояла в том, чтобы молодая королева вышла замуж за принца Франциско д'Асси, слабого физически и нравственно. При дворе в Неаполе также преобладали иезуиты. И именно после успеха в этом деле они достигли того влияния, которого добивались, и поэтому патер Маттео, духовник и советник королевы-матери, употреблял всевозможные средства, чтобы этот брак состоялся. Мария-Христина, разумеется, также вполне одобряла этот план, только герцог Витторио, ясно предвидевший гибельные последствия, насколько было в его силах, восставал против приведения в исполнение этого плана. Поэтому иезуиты усердно подкапывались под него, чтобы удалить его от престола. К тому же Мария-Христина несколько раз сама выражала желание устранить Эспартеро, но для этого требовалось немало ловкости, так как соправитель королевы-матери был любимец народа и без побудительных причин его невозможно было удалить. Но в скором времени представился случай заменить его другим, более влиятельным человеком.

После того как королевы удалились со своими придворными дамами, Нарваэс направился через зал аудиенций на террасу, ведшую в парк, и таким образом незаметно скрылся от прочих гостей. Он прошел несколько аллей и, пройдя большой фонтан, увидел, что высокие окна будуара королевы освещены и открыты, чтобы наполнить очаровательную комнату свежим ароматом цветов.

Генерал, не любивший до этого времени ничего, кроме своей шпаги, славы и чести, этот холодный, строгий человек, черты лица которого были грубы и суровы, смотрел на окна юной королевы, как влюбленный, ожидающий с трепетом свидания со своей возлюбленной.

Нарваэс подошел к высокой двери, выходившей на перекресток, чтобы через задние коридоры достигнуть флигеля, занимаемого молодой королевой. С минуту он находился в нерешительности, которой не испытывал даже тогда, когда собирался атаковать неприятеля. Генерал и не подозревал, что ему грозит опасность, что графиня Евгения Монтихо знала о его тайном намерении.

Он достиг лестницы, ведущей в коридоры, и смело стал подниматься наверх. Ковры, покрывавшие ступени, заглушали шум шагов, и он дошел до верха незамеченный стражниками, ходившими взад и вперед по верхней площадке, так что те совершенно растерялись, когда генерал вдруг предстал перед ними.

Стража стала во фронт перед дверью, ведущей в покои королевы. Тут только Нарваэс почувствовал, что совершает отчаянный поступок, но и эта мысль не могла удержать его от задуманного; он прибегнул ко лжи.

— По приказу королевы, — шепнул он стражнику, охранявшему дверь в комнату старой дуэньи Мариты, — и солдат не посмел остановить генерала.

Нарваэс осторожно и тихо отпер дверь и увидел перед собой слабо освещенную комнату служанки, отделенную только тяжелой, шитой золотом портьерой, от будуара Изабеллы. Он уже слышал приглушенный смех молодых дам, что привело его в неописуемый восторг!

Счастье улыбнулось ему! Дуэньи не было в комнате, и он тихо запер за собой дверь. Старая служанка, вероятно, находилась в спальне молодой королевы, смежной с будуаром, где помогала ее камерфрау стелить роскошную постель для прелестной обитательницы этого земного рая.

В комнате Мариты для Нарваэса было слишком светло — он не хотел, чтобы входившие могли видеть его, поэтому неслышными шагами он направился по мягкому ковру к обоим бра, загасил свечи и затем подошел к портьере, разделявшей его от возлюбленной и ее придворных дам, которые снимали с королевы убор и наливали шампанское в бокал, стоявший на маленьком изящном столике, поддерживаемом золотыми амурчиками.

Будуар Изабеллы сиял роскошью. Все, что могло придумать воображение, было размещено тут с величайшим вкусом. Через открытые окна в эту комнату, освещенную бледно-красноватым светом проникал чудный аромат. Верхушки пышных деревьев достигали высоких окон, и все это вместе представляло такое великолепное зрелище, какое едва ли была в состоянии изобразить кисть художника.

Кресла и диванчики с позолоченными подлокотниками; оттоманки с маленькими мраморными столиками, поддерживаемыми лукаво улыбающимися амурчиками; драгоценный персидский ковер, заглушавший шум шагов; бледный, мягкий свет, распространявшийся от красноватых ламп; свежий аромат душистых цветов и только что распустившейся зелени — все это придавало комнате вид храма. Прелестная обитательница ее — роскошная, прекрасная Изабелла — казалась богиней красоты.

Графиня Евгения опустилась на колени перед возлежавшей на диване Изабеллой и горячо поцеловала ее маленькую ножку, обутую в изящный белый атласный башмачок, между тем как Паула де Бельвиль снимала изумрудный венок с волос молодой королевы, спускавшихся толстыми и тяжелыми косами на прекрасную шею.

Маркиза колебалась, она боязливо и робко поглядывала временами на портьеру, за которой, как предполагала, стоял Нарваэс. Поэтому она медленно снимала с Изабеллы убор и ее роскошный наряд. И Евгения внимательно посмотрела на портьеру в то время, когда подносила молодой королеве драгоценный бокал с вином и поставила золотую вазу с фруктами на маленький мраморный столик, находившийся возле дивана. Лицо ее выражало явное нетерпение и сильное волнение.

— Ты так взволнована, Евгения, — проговорила Изабелла, протягивая графине свою маленькую руку, украшенную бесчисленным количеством драгоценных колец, — если я не ошибаюсь, то ты дрожишь. Скажи мне, что тебя мучает. Мне кажется, что ты любишь герцога Альба, который, по всей вероятности, женится на твоей сестре, так как выбрал ее на кадриль, скажи мне, что тебя беспокоит?

— Ничего, ваше величество, ровно ничего! Но меньше всего меня мучает любовь. Я жалела бы сама себя, если бы отдала свое сердце какому-нибудь дону.

— Но, Евгения, разве ты не знаешь, что я люблю, и ты можешь говорить подобные слова?

— Извините, ваше величество, так вы и в самом деле любите? — спросила графиня с недоверчивой улыбкой, между тем как Паула радовалась тому, что разговор перешел на эту тему без ее содействия.

— Так ты разве забыла то, о чем мы говорили с тобой в парке Аранхуэса? Ты не заметила, с кем я сегодня так много танцевала?

— Моя королева, вероятно, говорит о принце д'Асси.

— Евгения, — с небольшой досадой произнесла Изабелла, — ты хочешь пошутить надо мной! Я ненавижу принца, ведь он даже не говорит, как все люди, а пищит.

— Так, вероятно, это дон Франциско Серрано, прекраснейший кавалер при дворе? — спросила Евгения громко и с намеренно сильным ударением.

— Так ты же знала, злая Евгения! Ах, я безмерно люблю Франциско Серрано. Представь себе, что я каждую ночь вижу его во сне. Как великолепно мы с ним мчались по Филиппову залу, я мечтала продлить эту минуту до бесконечности.

— Я вижу, что моя королева очень любит дона Серрано, а заметили ли вы генерала Нарваэса?

— О, он отвратителен, извини меня, Евгения.

— Вам нечего извиняться передо мной, ваше величество, — смеясь, произнесла графиня, — так как я полностью разделяю ваш вкус!

— Это меня радует, Евгения! Кажется, будто он никогда не в состоянии улыбаться, лицо у него почти четырехугольное.

Положение маркизы было неловким.

— Знает ли моя королева, — перевела она наконец разговор в иное русло, — что бедный старый Кортино болен?

Графиня с горькой усмешкой посмотрела на Паулу, так как поняла ее цель, но Евгении казалось, что подслушивающий Нарваэс не слышал всего того, что ей хотелось ему высказать. Она думала о том, как и когда удобнее было бы пристыдить его за этот гнусный поступок. Евгения стала презирать Нарваэса с той минуты, как узнала, что он пренебрег ее любовью.

Королева, кажется, не слышала слов маркизы.

— Принц мне просто невыносим, Нарваэс же ужасно неприятен. Я не знаю, почему, — продолжала она, — но при виде Нарваэса в моем воображении рисуются ужасные кровопролития.

— Но дон Серрано тоже ведь герой сражений, ваше величество, — возразила Евгения, — кажется, он гораздо храбрее генерала Нарваэса.

— Черты его лица так благородны, Евгения. О, он бесподобно прекрасен!

В эту минуту разговор молодой королевы и ее придворных дам был прерван криком ужаса, раздавшимся где-то за пределами будуара; Изабелла, вскочив с места, быстро накинула на обнаженные плечи кружевную шаль.

Евгения от испуга остановилась посреди комнаты, маркиза, сразу угадавшая, что крик раздался из соседней комнаты дуэньи, побледнела как полотно.

— Valga me dios! note 4 — произнесла королева, с удивлением осматриваясь вокруг. — Что бы это могло быть?

Крик повторился с меньшей силой, и молодым дамам стало ясно, что он раздался из соседней комнаты дуэньи, отделенной от будуара лишь портьерой.

В эту минуту портьера быстро распахнулась, и на пороге показалась Долорес, дочь смотрителя замка, бледная от испуга, с выражением страха в блуждающих глазах; она протянула руку и стала приближаться к королеве, боязливо оглядываясь на темную комнату, как будто видела там ужасное привидение.

Евгения раньше всех собралась с духом, и прежде чем Изабелла успела схватить колокольчик, она смело подошла к портьере и распахнула ее. Во мраке соседней комнаты она едва различила фигуру человека.

— Как! — воскликнула графиня с притворным удивлением. — Кто смеет входить в покои ее величества… но что я вижу, в комнате дуэньи генерал Нарваэс!

Испуганная внезапным криком и возгласом Евгении, королева опустила руку, и прекрасное лицо ее приняло выражение страшной злобы: темные ее глаза засверкали, Изабелла была в состоянии передать в руки стражи уважаемого генерала за дерзкое нарушение тишины.

Маркиза была в отчаянии: то, чего она опасалась, действительно сбылось.

— Как, — воскликнула Изабелла, — кто смеет подслушивать нас в наших покоях? Это неслыханная дерзость, но мы постараемся теперь наказать этот поступок таким образом, чтобы ни одному придворному кавалеру не приходила в голову подобная мысль.

Евгения, стоявшая возле рассерженной королевы, с усмешкой с ног до головы рассматривала бледного, немного растерявшегося Нарваэса, между тем как дочь смотрителя замка, невольно выдавшая Нарваэса, стояла в стороне. Крик ужаса вырвался из ее груди, когда она, приближаясь к будуару, увидела в комнате старой Мариты в темноте очертания человеческой фигуры.

— Выслушайте меня, ваше величество, — произнес Нарваэс, почтительно поклонившись раздосадованной королеве, — я не решался отправиться на битву, не выразив вам еще раз своей безмерной преданности!

— Ах, но странно, что вы для этого выбрали потайной вход и в такое время, генерал. Если бы почтенная дуэнья не была так стара, — продолжала Изабелла, — я стала бы подозревать ее в том, что она назначила вам у себя свидание.

При этих унизительных словах Нарваэс побледнел еще больше.

— Или, — продолжала королева, — может быть, одна из дам… — И она вопросительно посмотрела на маркизу, бледную от волнения, и на Евгению, которая иронической улыбкой ответила на ее взгляд.

— Я один виноват во всем, ваше величество, и поэтому покорно жду наказания за необдуманный поступок!

— Прекрасно, господин генерал! Мы тут же на месте объявим вам наш приговор. Дочь смотрителя замка всколыхнула в нашей памяти историю трех офицеров дона Карлоса, поступок которых нам не хотелось бы оставлять безнаказанным. Поэтому мы полностью забудем ваше сегодняшнее поведение и щедро наградим вас, если вам удастся взять в плен и привести сюда тех трех храбрых предводителей карлистского войска.

— Благодарю за милость, ваше величество! Генерал Нарваэс возьмет в плен тех трех офицеров и приведет их сюда.

— Вы говорите уж слишком самоуверенно, — произнесла Изабелла, насмешливо улыбаясь, — а если же вам не удастся привести их?

— Тогда вы услышите о смерти генерала Нарваэса, ваше величество.

— Ну, это ужасно! Мы предпочитаем возвращение с теми тремя храбрецами. Желаем вам счастья!

Королева любезно кивнула генералу, почтительно раскланивающемуся, и в то время как Нарваэс удалялся, она обратилась к Долорес, с трепетом ожидавшей этой минуты.

Бедная девушка была худа и бледна. Ее темные ввалившиеся глаза свидетельствовали о бессонных ночах, проведенных ею в слезах, сердце Долорес страдало и сильно билось.

Какая разница была между нею и графиней Евгенией, с холодной усмешкой провожавшей глазами удалявшегося Нарваэса! Убитая горем, Долорес сильно страдала из-за своей безмерной любви. Евгения же старалась заглушить свои чувства насмешкой, искала славы и роскоши. Долорес робко подошла к королеве.

— Ты, вероятно, пришла просить за своего отца, — начала Изабелла, обращаясь к дочери смотрителя замка. — Я очень жалею его, но не в состоянии освободить от военного суда.

— Мой отец невиновен, ваше величество, — твердо произнесла Долорес, — я пришла сюда в это время, потому что не нахожу себе нигде покоя, я одна виновата в бегстве Олимпио.

— Как, ты? — спросила Изабелла. — У тебя доброе, благородное сердце, Долорес, ты хочешь освободить своего отца и поэтому берешь всю вину на себя.

— Вы обо мне лучшего мнения, ваше величество, я этого недостойна. Отец мой совершенно невиновен! Я способствовала бегству приговоренного.

— Не думаю, бедная Долорес, что суд примет во внимание твои слова.

— Но он должен выслушать меня, ваше величество, если в нем царят правда и милость. Он должен наказать меня одну, так как я дала маркизу де Монтолону ключи от тюремных камер.

— Как, Долорес, ты была в состоянии подвергнуть неприятностям своего отца? О, я не могу поверить этому. Полно, Долорес, ты прибегаешь ко лжи, чтобы оправдать старого Кортино, — сказала королева мягче, между тем как Евгения вертела в руках розу, вынутую ею из букета, украшавшего ее на балу.

— Будьте милостивы, ваше величество, выслушайте меня, — произнесла Долорес, опускаясь на колени перед королевой, — клянусь именем всех святых, что я без ведома отца отдала ключи, с помощью которых освободили Олимпио из подземной темницы.

После этих слов Изабелле негоже было больше сомневаться в их правдивости, она гневно и с удивлением посмотрела на стоявшую перед ней на коленях девушку.

— Почему же ты это сделала? Что побудило тебя к измене? Я не могу понять! Этим поступком ты подвергла себя и отца немалым испытаниям. Ну, говори же, что именно побудило тебя освободить заключенного?

— Я люблю его, ваше величество, — едва слышно прошептала Долорес.

— И ради любви к нему ты изменила своей королеве и своему отцу, — проговорила Изабелла, — в таком случае на тебя одну падает вся вина.

— Как, — перебила графиня, — ради любви ты решилась на такой поступок, безумная?

— Не называйте меня изменницей, простите меня, — умоляла Долорес со слезами на глазах, — я много выстрадала. Олимпио, приговоренный к смерти, давно уже занимал первое место в моем сердце. Наша любовь была чиста! Но тут он вступил в армию дона Карлоса, я долго не видела его, но мы по-прежнему были связаны тесными узами и оставались друг другу верны. И вот я увидела его после долгой разлуки в цепях! О, будьте милосердны — посудите сами, могла ли я не оказать помощь в освобождении из заточения горячо любимого мною человека.

Евгения насмешливо улыбнулась, и в то время как королева села за письменный стол, чтобы написать несколько слов в защиту Долорес, графиня обратилась к стоявшей на коленях девушке.

— Безумная, — сказала она саркастически, — неужели ты до того свято веришь в преданность этого человека, что решилась обречь на беды себя и своего отца?

— Да, графиня, я свято верю в него.

— Так смотри же и кайся в том, что ты сделала. Розу эту мне прислал твой дон Олимпио в ту самую ночь, когда покидал Мадрид, — продолжала Евгения, вполне довольная своим торжеством, и презрительно кинула розу бедной девушке.

— Олимпио, — повторила Долорес дрожащим голосом, и глаза ее засверкали неестественным блеском, — не послышалось ли мне, графиня, — Олимпио?

— Да, он прислал мне розу! Ты, я думаю, сама понимаешь теперь, как необдуманно, почти безумно ты поступила, причинив столько горя своему отцу.

— Что со мной? — прошептала девушка, проводя дрожащей рукой по лбу и глазам. — Мои мысли путаются. Олимпио…

— Возьми это письмо, Долорес, — произнесла королева, подавая исписанный лист бумаги дочери смотрителя замка, смотревшей вдаль блуждающими глазами.

— Марита, отведи бедняжку к ее отцу.

Старая дуэнья, только что вошедшая в будуар, взяла из рук королевы бумагу и затем обратилась к Долорес, онемевшей от удара, постигшего ее так внезапно.

— Пойдем, бедняжка, — сказала Марита мягко и нежно, — опирайся на меня, тебя от души жаль.

— О святая Матерь Божья, — прошептала едва слышно девушка, с трудом дойдя в сопровождении старой Мариты до квартиры отца.

Она в изнеможении упала возле постели старого Кортино и долго и горячо молилась. Отец вполне сочувствовал горю своей дочери и не делал ей горьких упреков.

На другой день он почувствовал себя лучше и был в состоянии явиться в суд, но только он в сопровождении дочери намеревался отправиться туда, как посланный принес ему приговор. Были найдены смягчающие вину обстоятельства, так как суд принял во внимание то, что в этом деле были замешаны гвардейские офицеры. Его лишали теперешней должности.

При чтении этого известия старый смотритель замка опустился на стул в полном изнеможении. Долорес подошла к нему и нежно поцеловала его руку и морщинистые щеки, орошенные слезами.

— Будь мужественным, отец! Вечером мы уйдем с тобой отсюда. Матерь Божья не оставит нас. Даже если мы лишимся всего на свете, в нас останется вера в Бога, и мы не погибнем.

— Ты права, Долорес, — произнес Мануил Кортино, выпрямившись, — ты права, дочь моя, будем же надеяться на милосердие Божье.

Он не сказал ей ни одного грубого слова, не делал никаких упреков — но Долорес с сильной болью в сердце видела, как тяжело ему было расставаться со старой квартирой в замке, в которой он провел несколько десятков лет, и как он был слаб после стольких бессонных ночей, проведенных им в невыразимом отчаянии.

Долорес надо было собраться с последними силами, чтобы перенесли все испытания, навалившиеся на нее. Но последний удар, нанесенный ей Евгенией, окончательно добил ее — Долорес содрогалась при мысли о словах графини. Ради Олимпио она принесла в жертву себя и отца, и он же, Олимпио, в то же время изменил ей.

Этого не в состоянии было спокойно вынести уже и без того изболевшееся сердце девушки. Долорес не хотела верить в правдивость слов графини, она то опасалась чего-то и лихорадочно дрожала, то опять светлые надежды озаряли ее — во всяком случае, она решилась повидаться с Олимпио, и у него у самого узнать то, что так несказанно мучило ее.

Когда вечером старый смотритель замка, окончив в последний раз свои занятия, сидел грустный и задумчивый, к нему подошла неслышными шагами Долорес. Он и без слов понял то, что она хотела сказать. С несчастным видом он протянул ей руку — Долорес вывела своего отца из комнаты и вместе с ним оставила замок.

Когда при выходе старый смотритель еще раз обернулся, чтобы навсегда проститься с любимым жилищем, Долорес увидела навернувшиеся на глаза слезы, ее сердце готово было разорваться от боли, и она судорожно показала рукой на окно, в котором показалась фигура прекрасной графини.

— Горе тебе, — едва слышно прошептала несчастная девушка, — ты лишила меня последнего, единственного счастья. Ты, знатная и богатая, достигнешь той славы, которой добиваешься, но никогда не быть тебе счастливой. Горе тебе! Я бедная и бездомная — и тебе придется со временем бродить, подобно мне, без отдыха и покоя, покинутой твоими друзьями.

Но слова эти, в которых несчастная излила всю свою накипевшую боль, не долетели до ярко освещенных, высоких окон. Там, наверху, все предавались наслаждениям и безмерному веселью, и прекрасная графиня не подозревала, что слова несчастной, изгнанной Долорес оправдаются.

Долорес, взяв за руку своего старого, слабого отца, скрылась с ним в тишине царившей ночи.

Все было тихо в маленькой квартире смотрителя замка; и розы, посаженные Долорес, грустно поникли.