"Охота на Сталина, охота на Гитлера. Тайная борьба спецслужб" - читать интересную книгу автора (Соколов Борис Вадимович)

ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ ПАУЛЬ ЗИБЕРТ И НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ОХОТА НА «БОЛЬШУЮ ТРОЙКУ» В ТЕГЕРАНЕ

Широко распространено мнение, что германские спецслужбы планировали организовать покушение на Сталина, Рузвельта и Черчилля во время их встречи в Тегеране и только благодаря бдительности советских контрразведчиков эти зловещие замыслы не были реализованы. В СССР первое сообщение о несостоявшемся покушении на «Большую тройку» появилось 19 декабря 1943 года. В этот день газета «Правда» поместила корреспонденцию из Лондона, помеченную 17-м числом:

«По сообщению вашингтонского корреспондента агентства Рейтер, президент Рузвельт на пресс-конференции сообщил, что он остановился в русском посольстве в Тегеране, а не в американском, потому что Сталину стало известно о германском заговоре. Маршал Сталин, добавил Рузвельт, сообщил, что, возможно, будет организован заговор на жизнь всех участников конференции. Он просил президента Рузвельта остановиться в советском посольстве, с тем чтобы избежать необходимости поездок по городу. Черчилль находился в британском посольстве, примыкающем к советскому посольству. Президент заявил, что вокруг Тегерана находится, возможно, сотня германских шпионов. Для немцев было бы довольно выгодным делом, добавил Рузвельт, если бы они смогли разделаться с маршалом Сталиным, Черчиллем и со мной в то время, как мы проезжали бы по улицам Тегерана. Советское и американское посольство отделены друг от друга расстоянием примерно в полтора километра…»

После войны были опубликованы документы Тегеранской конференции. Уже в послании Сталину от 24 ноября 1943 года Рузвельт выражал беспокойство по поводу обеспечения безопасности участников встречи в Тегеране: «Я знаю, что Ваше Посольство и Британское Посольство в Тегеране расположены близко друг от друга, вто время как моя Миссия находится от них на некотором расстоянии. Мне сообщили (явно из советских источников. – Б. С.), что все трое из нас подвергались бы ненужному риску, отправляясь на заседания, если бы мы остановились слишком далеко друг от друга. Где, по Вашему мнению, должны мы жить?»

Запись беседы наркома иностранных дел В. М. Молотова с послом США в Москве Авереллом Гарриманом, состоявшейся в советском посольстве в Тегеране в ночь с 27-го на 28 ноября 1943 года, свидетельствует, что у «дядюшки Джо» – Сталина было вполне определенное мнение, где лучше всего остановиться американскому президенту. Вячеслав Михайлович, зная об озабоченности Рузвельта проблемой безопасности, еще более пугал американцев: «В последний момент получены неблагоприятные сведения. Дело в том, что со стороны прогерманских элементов в Тегеране готовятся враждебные акты в отношении руководителей наших государств. Эти акты могут вызвать серьезные инциденты, которых мы хотели бы избежать. Поэтому, с точки зрения лучшей организации совещания и для того, чтобы избежать поездок по улицам, было бы безопаснее, если бы президент Рузвельт остановился в здании советского посольства».

Гарриман, похоже, испугался, но, чтобы сохранить лицо, сделал вид, что президент и сам собирался поступить именно так, и безо всяких там молотовских устрашений: «Рузвельт с самого начала предполагал остановиться в советском посольстве – с целью избежать переездов. Но в последнее время ему, Рузвельту, сообщили, что передвижение по улицам совершенно безопасно, и поэтому, а также для того, чтобы не создавать неудобного положения для Черчилля, он решил остановиться в американском посольстве. Я не сомневаюсь в серьезности дела, но ввиду того, что речь идет о безопасности руководителей трех государств, хотел бы получить более подробную информацию».

И Молотов такую информацию охотно предоставил: «Речь идет о лицах, связанных с германским агентом в Иране Майером (резидент германской разведки, настоящая фамилия которого – Рихард Август; еще в августе 1943-го его арестовала британская контрразведка. – Б. С.). В отношении группы Майера иранское правительство приняло меры и выслало некоторых лиц из Ирана. Однако агенты Майера еще остаются в Тегеране, и от них можно ожидать актов, которые могут вызвать нежелательные инциденты. Поэтому представляется целесообразным осуществить первоначальное предложение о том, чтобы президент Рузвельт остановился в советском посольстве».

Гарриман с облегчением подтвердил, что не сомневается: президент в Тегеране воспользуется советским гостеприимством. Но попросил уточнить, имеется ли в виду возможность покушения или речь идет о демонстрациях, которые прогерманские элементы могут устроить в персидской столице.

Молотов ответил уклончиво, поскольку слишком запугивать американцев тоже не стоило: вдруг Рузвельт откажется ехать в Тегеран: «Эти элементы могут предпринять враждебные акты против кого-либо из руководителей наших государств и спровоцировать инцидент, который вызовет ответные меры. При этом могут пострадать невинные люди. Этого следует избежать, так как это выгодно лишь немцам и крайне нежелательно для союзников. Если что-либо случится, то будет непонятно, почему не было осуществлено первоначальное предложение».

Гарриман обещал тотчас передать президенту полученные сведения и выразил уверенность, что, раз маршал Сталин считает наилучшим решение, чтобы президент остановился в советском посольстве, то Рузвельт так и сделает.

Действительно, днем 28 ноября президент Рузвельт покинул американскую миссию и срочно перебрался в советское посольство. Ему подчеркнуто щедро отвели главное здание. Сталин же со своими приближенными скромно разместился во флигелях.

Черчилль тоже был обеспокоен возможными происками германских агентов в Тегеране и одобрил решение Рузвельта. Британский премьер писал в своих мемуарах:

«Я был не в восторге оттого, как была организована встреча по моем прибытии на самолете в Тегеран. Английский посланник встретил меня на своей машине, и мы отправились с аэродромав нашу дипломатическую миссию. По пути нашего следования в город на протяжении почти 3 миль через каждые 50 ярдов были расставлены персидские конные патрули. Таким образом, каждый злоумышленник мог знать, какая важная особа приезжает и каким путем она проследует. Не было никакой защиты на случай, если бы нашлись два-три решительных человека, вооруженных пистолетами или бомбой.

Американская служба безопасности более умно обеспечила защиту президента (у американцев был печальный опыт удавшихся покушений соотечественников на собственных президентов, что не помешало через 20 лет убийце-одиночке Ли Харви Освальду убить в Далласе Джона Фицджералда Кеннеди. – Б. С.). Президентская машина проследовала в сопровождении усиленного эскорта бронемашин. В то же время самолет президента приземлился в неизвестном месте, и президент отправился без всякой охраны в американскую миссию по улицам и переулкам, где его никто не ждал.

Здание английской миссии и окружающие его сады почти примыкают к советскому посольству, и поскольку англо-индийская бригада, которой было поручено нас охранять, поддерживала прямую связь с еще более многочисленными русскими войсками, окружавшими их владение, то вскоре они объединились, и мы, таким образом, оказались в изолированном районе, в котором соблюдались все меры предосторожности военного времени. Американская миссия, которая охранялась американскими войсками, находилась более чем в полумиле, а это означало, что в течение всей конференции либо президенту, либо Сталину и мне пришлось бы дважды или трижды в день ездить туда и обратно по узким улицам Тегерана. К тому же Молотов, прибывший в Тегеран за 24 часа до нашего приезда, выступил с рассказом о том, что кто-то из нас должен постоянно разъезжать туда и обратно, вызывала у нас глубокую тревогу. «Если что-нибудь подобное случится, – сказал он, – это может создать самое неблагоприятное впечатление». Этого нельзя было отрицать. Я всячески поддерживал просьбу Молотова к президенту переехать в здание советского посольства, которое было в три или четыре раза больше, чем остальные, и занимало большую территорию, окруженную теперь советскими войсками и полицией. Мы уговорили Рузвельта принять этот разумный совет, и на следующий день он со всем своим штатом, включая и превосходных филиппинских поваров с его яхты, переехал в здание русского посольства, где ему было отведено обширное и удобное помещение. Таким образом, мы все оказались внутри одного круга и могли спокойно, без помех обсуждать проблемы мировой войны».

Англичане и американцы, как кажется мне, были слишком доверчивы, полагая, что Сталин приглашает Рузвельта в советское посольство исключительно из-за заботы о безопасности президента. Думаю, не все тут так просто. И отнюдь не случайно советская сторона широким жестом уступила американской делегации главное здание посольства. Оно наверняка было напичкано «жучками», что облегчало прослушивание конфиденциальных разговоров Рузвельта со свитой. Да и психологически пребывание американского президента в советском посольстве было на руку Сталину: оно делало его более податливым к аргументам советского вождя. Не говоря уже о том, что нагнетаемая «дядюшкой Джо» в Тегеране атмосфера страха должна была побудить западных партнеров больше ценить союз с ним и сделать Рузвельта и Черчилля более покладистыми.

Версию о такой подоплеке предоставления апартаментов Рузвельту в Тегеране косвенно подтверждает сын Лаврентия Берии Серго, учившийся на факультете радиосвязи Военной электротехнической академии в Ленинграде. Вот что он рассказывает:

«Я уже год учился в академии, когда пришел приказ откомандировать меня в Москву. С чем это связано, я не догадывался. Уезжая из Ленинграда, знал только, что направляюсь в распоряжение Генерального штаба: приказ пришел оттуда.

Не внес особой ясности и разговор, состоявшийся в Москве: «Ты направляешься на спецзадание. Аппаратуру, которую получишь, следует установить в одном месте».

Аппаратура была подслушивающей. Ни о какой конференции речь не шла. Не знал я и о том, что летим в Тегеран. Даже что сели в Баку, узнал только на летном поле.

В Тегеран прилетел все с той же группой офицеров. На аэродроме расстались, и я до сих пор не знаю, кто и с какой целью летел в Иран. Больше мы не виделись.

Встречали нас несколько военных и людей в гражданском. Одного я узнал сразу. Это был специалист из спецлаборатории НКВД, радист. От него стало известно, что мне предстоит заниматься расшифровкой магнитофонных записей.

По дороге с аэродрома никто не говорил о деле, а спрашивать было не принято. Подъехали к какому-то зданию, прошли вовнутрь.

Я не предполагал, что могу встретить здесь, в Иране, отца. Специалисты лишь успели сказать, что аппаратура уже подключена, когда вошел незнакомый офицер:

– Вас вызывают.

Пройдя несколько комнат, я попал к отцу. Не виделись мы давно.

– Видишь, – говорит отец, – где встретились? Тегеран… Тебя уже предупредили, чем будешь заниматься? Иосиф Виссарионович лично потребовал, чтобы тебя и еще кое-кого подключили по его указанию к этой работе. Кстати, как у тебя с английским? Язык не подзабыл? Нет? Это хорошо. Вот мы тебя сейчас и проверим.

Пригласили одного из переводчиков. Перебросились мы приветствиями, пошутили.

– Да нет, – говорит отец. – Нормально поговорите. Отец послушал нас и сказал:

– Нормально, не забыл.

Когда переводчик вышел, отец заговорил о деле:

– Только имей в виду: это довольно тяжелая и монотонная работа.

С точки зрения техники вопросов у меня не возникало, а вот кого и с какой целью мы собираемся прослушивать, было любопытно. Но мы и поговорить-то толком не успели, как меня вызвали к Иосифу Виссарионовичу…

Сталин поинтересовался, как идет учеба в академии, и тут же перешел к делу:

– Я специально отобрал тебя и еще ряд людей, которые официально нигде не встречаются с иностранцами, потому что то, что я поручаю вам, это неэтичное дело…

Немного подумав, добавил:

– Но я вынужден… Фактически сейчас решается главный вопрос: будут они нам помогать или не будут. Я должен знать все, все нюансы… Я отобрал тебя и других именно для этого. Я выбрал людей, которых знаю, которым верю. Знаю, что вы преданы делу. И вот какая задача стоит лично перед тобой…

Сталин вызывал нас по одному. Я не знаю, кто из них был армейским офицером, как я, кто служил в разведке или Наркомате иностранных дел. Правило ни о чем никогда не расспрашивать друг друга соблюдалось неукоснительно…

Вероятно, Иосиф Виссарионович такую же задачу поставил и перед моими новыми товарищами. А речь шла вот о чем. Все разговоры Рузвельта и Черчилля должны были прослушиваться, расшифровываться и ежедневно докладываться лично Сталину. Где именно стоят микрофоны, Иосиф Виссарионович мне не сказал. Позднее я узнал, что разговоры прослушиваются в шести-семи комнатах советского посольства, где остановился президент Рузвельт. Все разговоры с Черчиллем происходили у него именно там. Говорили они между собой обычно перед началом встреч или по их окончании. Какие-то разговоры, естественно, шли между членами делегаций и в часы отдыха.

Что касается технологии – обычная запись, только магнитофоны в то время были, конечно, побольше. Все разговоры записываются, обрабатываются. Но конечно же Сталин не читал никогда да и не собирался читать весь этот ворох бумаг. Учтите ведь, что у Рузвельта, скажем, была колоссальная свита. Представляете, сколько было бы часов записи? Конечно, нас интересовал в первую очередь Рузвельт. Необходимо было определить и его, и Черчилля по тембру голоса, обращению. А микрофоны… находились в разных помещениях.

Какие – то вопросы… обсуждали и представители военных штабов. Словом, выбрать из этой многоголосицы именно то, что нужно Сталину, было… не так просто. Диалоги Рузвельта и Черчилля, начальников штабов обрабатывались в первую очередь. По утрам, до начала заседаний, я шел к Сталину.

Основной текст, который я ему докладывал, был небольшим по объему, всего несколько страничек. Это было именно то, что его интересовало. Сами материалы были переведены на русский, но Сталин заставлял нас всегда иметь под рукой и английский текст.

В течение часа-полутора ежедневно он работал только с нами. Это была своеобразная подготовка к очередной встрече с Рузвельтом и Черчиллем… Вспоминаю, как он читал русский текст и то и дело спрашивал: «Убежденно сказал или сомневается? Как думаешь? А здесь? Как чувствуешь? Пойдет на уступки? А на этом будет настаивать?»

Без английского текста, собственных пометок, конечно, на все эти вопросы при всем желании не ответишь. Поэтому работали серьезно. Учитывали и тот же тембр голоса, и интонацию.

Разумеется, такое участие в работе конференции было негласным. Видимо, о том, чем мы занимаемся вТегеране, кроме Сталина, мало кто знал. Мы практически ни с кем не общались. Днем и вечером ведем прослушивание, обрабатываем материалы, утром – к Сталину. И так все дни работы конференции. Думаю, работой нашей Иосиф Виссарионович был удовлетворен, потому что каких-либо нареканий не было. А когда конференция закончилась, нас также тихо вывезли, как и привезли».

Присутствие Лаврентия Берии в Тегеране во время встречи «Большой тройки» подтверждает и сталинский переводчик В. М. Бережков. Валентин Михайлович вспоминает: «На Тегеранской конференции в советскую делегацию официально входили только Сталин, Молотов и Ворошилов. Но с ними в советском посольстве находился также и Берия. Каждое утро, направляясь к зданию, где проходили пленарные заседания, я видел, как он объезжает территорию посольского парка в «бьюике» с затемненными стеклами, подняв воротник и надвинув на лоб фетровую шляпу. Поблескивали только стекла пенсне». Бережков, по всей вероятности, не подозревал, каким неэтичным делом занимается в Тегеране грозный шеф НКВД.

Вот где собака зарыта! «Дядюшке Джо» очень надо было послушать, о чем говорят между собой друг Уинстон и друг Франклин. Потому-то Иосиф Виссарионович и предоставил таким широким жестом американскому президенту главное здание советского посольства: там заранее «специалисты из спецлаборатории» расставили скрытые микрофоны. А чтобы побудить Рузвельта воспользоваться сталинским «гостеприимством», была выдумана легенда о готовящемся германской разведкой покушении на лидеров антигитлеровской коалиции.

Жульническое отношение Сталина к западным партнерам напоминает один известный анекдот. Один американец из техасской глубинки впервые побывал в Лондоне и возвратился оттуда со ста тысячами долларов.

– Билл, откуда у тебя такие деньги? – спрашивают его земляки.

– Выиграл в покер.

– Ой, как же тебе повезло!

– Да ничего особенного. Сел я играть с двумя британскими лордами. Ну, сделали ставки, сравнялись. Я открываю свои карты – тройка. Англичанин говорит: «У меня флеш рояль», – и забирает деньги. Я – ему: «Ты флеш-то покажи, открой карты». А он – мне: «Ну что вы, сэр, мы же джентльмены». Джентльмены? Ну-ну… Ох, и поперла же мне карта…

Рузвельт и Черчилль, да и начальники их охраны, вели себя как те лорды, и в мыслях не допуская, что их союзник и друг будет за ними шпионить в Тегеране. А Сталин, бесчестно подслушав тайные соображения Черчилля и Рузвельта на сделанные им предложения, имел на руках, так сказать, все козыри. Карта дипломатическая ему еще как перла!

На чем, однако, основывались те предостережения, которыми Молотов обеспокоил американцев? Если верить книге Героя Советского Союза полковника Дмитрия Николаевича Медведева «Сильные духом», первое покушение на Сталина, президента США Франклина Рузвельта и премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля готовилось германской разведкой именно в 1943 году, во время встречи «Большой тройки» в Тегеране. Информация об этом поступила от действовавшего в контакте с отрядом Медведева легендарного разведчика Николая Ивановича Кузнецова.

Прежде чем рассмотреть события, связанные с этим действительно ли планировавшимся или вымышленным покушением, я хочу остановиться наличности того, кого миллионы зрителей фильмов «Сильные духом» и «Отряд особого назначения» и читателей книги Д. Н. Медведева запомнили под именем обер-лейтенанта вермахта Пауля Зиберта, агента по кличке Пух и партизана медведевского отряда по имени Николай Васильевич Грачев.

Это был незаурядный артист, сыгравший роль обер-лейтенанта Зиберта лучше, чем игравшие потом роль самого Кузнецова в кино профессиональные актеры Гунар Циллинский и Александр Михайлов.

Николай Иванович Кузнецов родился 14 (27) июля 1911 года в глухой деревне Зырянская тогда Пермской губернии (ныне эта деревня в Свердловской области). Родители-старообрядцы нарекли его Никанором, но в начале 1930-х годов по неизвестной причине Никанор стал Николаем. Хотя ни капли немецкой крови не было в жилах у Кузнецова, внешность его была совершенно арийская: высокий, статный блондин, этакий белокурый бестия! И, что особенно удивительно, свободно говорил по-немецки.

Немецким будущий разведчик овладел так хорошо потому, что в маленьком городке Талица, где он учился в школе-семилетке, была небольшая колония бывших австрийских пленных, осевших на уральской земле. С ними маленький Никанор много говорил по-немецки, совершенствуясь в разговорной речи. У него вообще была особая способность к языкам. Еще школьником он овладел входившим тогда в моду эсперанто. А вот Талицкий лесотехнический техникум окончить не успел. В декабре 1929 года Кузнецова исключили из комсомола «за сокрытие кулацкого происхождения» и отчислили из техникума за полгода до окончания курса. В ноябре 1931 – го ему удалось восстановиться в комсомоле, представив справки о том, что отец его в гражданскую служил в Красной Армии, а до этого хотя и был зажиточным крестьянином, но батраков «не эксплуатировал». Досдавать экзамены в техникуме Николай не стал.

В 1932 году Кузнецов, уже работавший в центре Коми-Пермяцкого национального округа Кудымкаре лесоустроителем, был арестован по обвинению в хищениях. Чекисты обратили внимание на человека с поразительными лингвистическими способностями. Ведь коми-пермяцкий язык не самый легкий для русского человека, а Кузнецов освоил его поразительно быстро. Арест произошел 4 июня, а уже 10-го числа Николай Иванович дал подписку о работе секретным сотрудником ОГПУ и получил кличку Кулик. Не исключено, что ему намекнули: если откажешься быть сексотом – к уголовной статье добавим политическую. Очень даже может быть, что на Кузнецова был донос – на его якобы «контрреволюционные разговоры». Он был поставлен в столь безвыходное положение, что уже не мог отказаться. Ну а на суде вдруг выяснилось, что сам Кузнецов к хищениям непричастен – это его начальники получали деньги и продукты по подложным ведомостям. Им дали от 4 до 8 лет лагерей, а Кузнецову за халатность определили год исправительных работ по месту службы. Судимость ему ОГПУ состряпало на всякий случай…

К тому времени Кузнецов успел жениться и уже развестись. 2 декабря 1930 года он зарегистрировал брак с медсестрой местной больницы Еленой Петровной Чугаевой. Но уже 4 марта 1931 года молодые разошлись. Более Кузнецов никогда в брак не вступал. И не только в брак. У нас нет никаких сведений о том, что он когда-нибудь еще был близок с женщиной. Для молодого, красивого 20-летнего мужчины это странно. До войны оставалось целых 10 лет – неужели он так и не встретил девушку, не полюбил? Впоследствии Николай Иванович никому не рассказывал о том, что в молодости был женат. Никому не рассказывала о своем первом замужестве и Елена Чугаева, пережившая Кузнецова на несколько десятилетий. Много лет спустя после гибели Николая Ивановича ее разыскал в Алма-Ате кудымкарский краевед Г. К. Конин. Елена Петровна охотно рассказала ему о своей последующей жизни, призналась, что никому никогда не говорила о своей такой короткой жизни с легендарным в будущем разведчиком. И Конину ничего не сказала, почему они с Кузнецовым расстались так быстро и навсегда! Какая тайна здесь скрывается?

Нельзя исключить, что причиной развода и одиночества Николая Ивановича стала импотенция. Это печальное обстоятельство могло только усилить значимость Кузнецова для советских компетентных органов. Вот здорово! Агент, красавец-мужчина, будет очаровывать нужных для дела женщин, добывать важную информацию, а вот установить с какой-либо из них опасно длительную связь и из-за этого, кто знает, забыть о долге не сможет никогда! Вспомним, что многие чекисты-нелегалы становились предателями именно вследствие слишком сильной привязанности к женщине. Взять хотя бы знаменитого Георгия Агабекова, издавшего в 1930-е годы в Берлине нашумевшие книги «ГПУ. Записки чекиста» и «ЧК за работой». Любовь к дочери британского чиновника заставила резидента ОГПУ в Стамбуле порвать с Советами.

Или, быть может, на разводе настояло ОГПУ, рассчитывая использовать Кузнецова как неотразимого любовника на поприще шпионажа? Но развод произошел за полтора года до того, как Николай Иванович стал Куликом.

В1935 году Кузнецов приступил к работе в бюро технического контроля конструкторского отдела Уралмаша. В Свердловске он встречался на заводе с немецкими инженерами. Несомненно, он действовал здесь уже по заданию НКВД, прощупывая настроения иностранных специалистов. Одновременно он еще более усовершенствовался в немецком, освоив даже диалекты германских земель. В своей однокомнатной квартире он сразу же поставил патефон и пластинки с немецкими песнями, учил их наизусть. Возможно, уже тогда он готовился к разведывательной работе в Рейхе.

Еще в школе Кузнецов занимался в драмкружке, его игРа запомнилась многим одноклассникам. Театром он увлекался и в Кудымкаре и в Свердловске, не пропускал ни одной премьеры. Вот так, исподволь, он брал уроки у мастеров сцены, чтобы потом сыграть главную свою роль вжизни. Он и не мечтал тогда, что обессмертит свое имя в роли обер-лейтенанта Пауля Зиберта. К всему, Николай Иванович занимался еще альпинизмом: тоже ведь могло пригодиться разведчику, например, при переходе границы в горах. А смерть настигнет его в Карпатах…

В январе 1936-го Кузнецов увольняется с Уралмаша. Отныне единственная его профессия – разведчик, вернее, пока что контрразведчик, следящий за действиями иностранных специалистов и вступающих с ними в контакт советских граждан. А псевдоним поменяли еще в 1934 году – при переезде в Свердловск Кулик стал Ученым.

Вскоре после ухода с Уралмаша ему пришлось еще раз побывать за решеткой. В 1937 году, когда началась печально, страшно знаменитая ежовщина, его арестовали и несколько месяцев продержали в тюрьме Свердловского НКВД. Трудно сказать, собирались ли навесить ему «контрреволюционную» 58-ю статью при начавшейся смене людей Ягоды людьми Ежова или использовали в качестве «наседки» в камерах с «врагами народа» для выяснения их образа мысли. Во всяком случае, он был еще очень молодым, честным, но слепо верящим в необходимость своего дела работником, и это его, по-видимому, спасло.

После выхода из тюрьмы Кузнецов был направлен в Сыктывкар в распоряжение нового наркома внутренних дел Коми АССР Михаила Ивановича Журавлева. Тут он получает и новую кличку – Колонист. Николай Иванович как специалист по лесу помог наркому выполнить приказ Москвы об «упорядочении лесозаготовок» на Северном Урале и заслужил от него благодарность. Журавлев помог ему перевестись в Москву.

Об обстоятельствах этого перевода несколько десятилетий спустя журналисту Теодору Кирилловичу Гладкову рассказывал бывший генерал-лейтенант госбезопасности Леонид Федорович Райхман, в 1938 году – начальник отделения в отделе контрразведки Главного управления Госбезопасности НКВД СССР:

«Журавлев мне часто звонил, советовался по некоторым вопросам, поэтому я не удивился его очередному звонку, кажется, в середине 1938 года.

– Леонид Федорович, – сказал Журавлев после обычных приветствий, – туту меня есть на примете один человек, еще молодой, наш негласный сотрудник. Очень одаренная личность. Я убежден, что его надо использовать в Центре, у нас ему просто нечего делать.

– Кто он? – спросил я.

– Специалист по лесному делу. Честный, умный, волевой, энергичный, инициативный. И с поразительными лингвистическими способностями. Прекрасно владеет немецким, знает эсперанто и польский. За несколько месяцев изучил коми-пермяцкий язык настолько, что его в Кудымкаре за своего принимали…

Предложение меня заинтересовало. Я понимал, что без серьезных оснований Журавлев никого рекомендовать не станет. А у нас в последние годы погибло множество опытных, не липовых, а настоящих контрразведчиков и разведчиков. Некоторые линии и объекты были попросту оголены или обслуживались случайными людьми.

– Посылай, – сказал я Михаилу Ивановичу. – Пусть позвонит мне домой.

Прошло несколько дней, и в моей квартире на улице Горького раздался телефонный звонок: Кузнецов. Надо же было так случиться, что в это самое время у меня в гостях был старый товарищ и коллега, только что вернувшийся из продолжительной командировки в Германию, где работал с нелегальных позиций. Я выразительно посмотрел на него, а в трубку сказал:

– Товарищ Кузнецов, сейчас с вами будут говорить по-немецки.

Мой друг побеседовал с Кузнецовым несколько минут на общие темы, потом вернул мне трубку и, прикрыв микрофон ладонью, сказал удивленно:

– Говорит как исконный берлинец.

Позднее я узнал, что Кузнецов свободно владел пятью или шестью диалектами немецкого языка, кроме того, умел говорить, в случае надобности, по-русски с немецким акцентом».

Райхман оставил нам и подробный портрет Кузнецова, увиденный глазами профессионального контрразведчика: «…Он пришел ко мне домой. Когда он только вступил на порог, я прямо-таки ахнул: ариец! Чистокровный ариец. Росту выше среднего, стройный, худощавый, но крепкий, блондин, нос прямой, глаза серо-голубые. Настоящий немец, но без этаких примет аристократического вырождения. И прекрасная выправка, словно у кадрового военного, и это – уральский лесовик!

Леонид Федорович сразу понял, что сама судьба послала ему нежданный подарок:

«Нам остро нужны были люди, способные активно противостоять немецкой агентуре в нашей стране, прежде всего в Москве. Мы затребовали из Свердловска личное дело Колониста, внимательно изучили его работу на Урале. Кузнецов оказался разведчиком прирожденным (что говорится, от Бога. Правда, то, чем Николай Иванович занимался на Урале и первое время по переезде в Москву, называют словом попроще, пониже: осведомитель, или стукач. – Б. С.). Как человек он мне тоже понравился. Я любил с ним разговаривать не только о делах, но и просто так, на отвлеченные темы. Полнится, я сказал ему: обрастайте связями.

И он стал заводить знакомства в среде людей, представляющих заведомо оперативный интерес для немецкой разведки».

Иными словами, Кузнецов входил в доверие к людям, преимущественно из числа интеллигенции, которых НКВД в чем-либо подозревало, и осведомлял органы о их действиях и мыслях. Многим это осведомление могло стоить свободы, а то и жизни. Причем часто вся вина собеседников Кузнецова заключалась всего лишь в неосторожных разговорах на отвлеченные темы, с самостоятельным взглядом на жизнь.

Однако Кузнецова готовили и для куда более серьезных дел. Райхман размышлял:

«Идеальным вариантом, конечно, было бы направить его (Кузнецова. – Б. С.) на учебу в нашу школу (будущих разведчиков-нелегалов. – Б. С.), по окончании которой он был бы аттестован, по меньшей мере, сержантом госбезопасности (офицерский чин, соответствовавший армейскому лейтенанту. – Б. С.), зачислен в какое-нибудь подразделение в центральном аппарате и начал службу. Но мешали два обстоятельства. Во-первых, учеба в нашей школе, как и в обычном военном училище, занимала продолжительное время, а нам нужен был работник, который приступил бы к работе немедленно (из-за нависшей угрозы войны в Европе. – Б. С.)… Второе обстоятельство – несколько щепетильного свойства. Зачислению в нашу школу или на курсы предшествовала длительная процедура изучения кандидата не только с деловых и моральных позиций, но и с точки зрения его анкетной чистоты. Тут наши отделы кадров были беспощадны, а у Кузнецова в прошлом – сомнительное социальное происхождение, по некоторым сведениям отец то ли кулак, то ли белогвардеец, исключение из комсомола, судимость, наконец. Да с такой анкетой его не то что в школу бы не зачислили, глядишь, потребовали бы в третий раз арестовать…»

Тут Леонид Федорович или действительно не знает всей истории Кузнецова, или просто лукавит. Ведь первый арест Николаю Ивановичу сами же чекисты и устроили. Да и второй, скорее всего, был произведен, что называется, в оперативных целях. Слишком уж целенаправленными выглядят жизненные устремления Кузнецова еще в Свердловске. Отмечу прежде всего его стремление в совершенстве овладеть немецким языком, что было уже сверх нужд контрразведывательной и осведомительной работы среди немцев-инженеров на Урале. А как рассматривать его страсть к театру, стремление играть не только на сцене, но уже и в жизни? Знавшие Николая Ивановича вспоминали, что он и в 1930-е годы очень удачно выдавал себя за того, кем в действительности никогда не был: студента-заочника, иностранного специалиста, инженера-испытателя… В библиотеке Свердловского индустриального института Кузнецов тщательно изучал литературу о Германии и германской промышленности. Возможно, его рассчитывали использовать для промышленного шпионажа в этой стране.

Вообще же, создается впечатление, что с начала 1930-х годов Николая Ивановича Кузнецова готовили по сугубо индивидуальной программе будущего разведчика-нелегала со специальным заданием, соблюдая строжайшую конспирацию. Потому и в школу определять не стали. Райхман, возможно, не был полностью в курсе этой операции или даже через десятилетия не захотел раскрывать методы чекистской работы. Во всяком случае, то, что сообщает Леонид Федорович о дальнейшей судьбе Кузнецова, соответствует нашему предположению:

«В конце концов мы оформили Кузнецова как особо засекреченного спецагента с окладом по ставке кадрового оперуполномоченного центрального аппарата. Случай почти уникальный в нашей практике, я, во всяком случае, такого второго не припоминаю…

Кузнецов был чрезвычайно инициативным человеком и с богатым воображением. Так, он купил себе фотоаппарат, принадлежности к нему, освоил фотодело и впоследствии прекрасно сам переснимал попадавшие в его руки немецкие материалы и документы. Он научился управлять автомобилем, и, когда во бремя войны ему в числе иных личных документов изготовили шоферские права, выданные якобы в Кенигсберге, ему оставалось только запомнить, чем немецкие правила уличного движения отличаются от наших.

Колонист был талантлив от природы, знания впитывал как губка влагу, учился жадно, быстро рос как профессионал. В то же время был чрезвычайно серьезен, сдержан, трезв в оценках и своих донесениях. Благодаря этим качествам мы смогли его впоследствии использовать как контрольного агента для проверки информации, полученной иным путем, подтверждения ее или опровержения.

К началу войны он успешно выполнил несколько моих важных поручений. Остался весьма доволен им и мой товарищ, также крупный работник контрразведки, Виктор Николаевич Ильин, отвечавший тогда за работу с творческой интеллигенцией. Благодаря Ильину Кузнецов быстро оброс связями в театральной, в частности, балетной Москве. Это было важно, поскольку многие дипломаты, в том числе немецкие, и установленные разведчики весьма тяготели к актрисам, особенно к балеринам. Одно время даже всерьез обсуждался вопрос о назначении Кузнецова одним из администраторов… Большого театра».

Наши органы госбезопасности были отменно неравнодушны к Большому театру. Уже упомянутый охранник Сталина майор А. Рыбин после войны стал комендантом Большого театра, и явно не потому, что был завзятым театралом. Здесь всегда было полно иностранцев, и многие балерины не зря получали вторую зарплату на Лубянке…

О работе Кузнецова в предвоенные годы в Москве оставил свидетельство Судоплатов, в феврале 1939-го назначенный заместителем начальника разведки НКВД, а в 1940 году организовавший убийство Троцкого:

«Кузнецова привлекло к работе местное НКВД и в 1939 году направило в Москву на учебу. Он готовился индивидуально, как специальный агент для возможного использования против немецкого посольства в Москве. Красивый блондин, он мог сойти за немца, т. е. советского гражданина немецкого происхождения. У него была сеть осведомителей среди московских артистов. В качестве актера он был представлен некоторым иностранным дипломатам. Постепенно немецкие посольские работники стали обращать внимание на интересного молодого человека типично арийской внешности, с прочно установившейся репутацией знатока балета. Им руководили Райхман, заместитель начальника Управления контрразведки, и Ильин, комиссар госбезопасности по работе с интеллигенцией (умри, Павел Анатольевич, лучше не скажешь! – Б. С.). Кузнецов, выполняя их задания, всегда получал максимум информации не только от дипломатических работников, но и от друзей, которых заводил в среде артистов и писателей. Личное дело агента Кузнецова содержит сведения о нем как о любовнике большинства московских балетных звезд, некоторых из них в интересах дела он делил с немецкими дипломатами.

Кузнецов участвовал в операциях по перехвату немецкой диппочты, поскольку время от времени дипкурьеры останавливались в гостиницах «Метрополь» и «Националь», а не в немецком посольстве. Пользуясь своими дипломатическими связями, Кузнецов имел возможность предупреждать нас о том, когда собираются приехать дипкурьеры и когда можно будет нашим агентам, размешенным в этих отелях и снабженным необходимым фотооборудованием, быстро переснять документы».

Я личное дело Кузнецова не читал. На мой запрос ФСБ отказалось выдать какие-либо материалы о разведчике, указав при этом, что все то, что сочли возможным рассекретить, передали Теодору Гладкову для его книги о Кузнецове «С места покушения скрылся…». В этой книге про отношения Николая Ивановича с балеринами ничего не говорится. Но тут я склонен верить Судоплатову, хотя если верно мое предположение об импотенции Кузнецова, то для балерин он мог быть только другом, поклонником. Это как раз и помогало ему задушевно-дружески представлять (а по циничному чекистскому выражению, «подкладывать») балерин нужным людям из московского дипломатического корпуса. Очаровывать женщин Кузнецов умел. Вот, например, один из начальников Кузнецова, генерал-лейтенант госбезопасности Василий Степанович Рясной вспоминал, как Колонист затеял легкий флирт с горничной германского военно-морского атташе в Москве Норберта Вильгельма фон Баумбаха. Пока он водил ее в кино, чекисты провели в квартире Баумбаха тайный обыск и сфотографировали нужные им документы. Сводить девушку в театр, кино или ресторан, развлечь остроумным разговором Кузнецов умел очень хорошо. Но если бы он, разведчик, действительно делил свою пассию с кем-либо из дипломатов, это создавало бы сложные и опасные для него психологические проблемы в этом и без того извечно тяжком любовном треугольнике.

Мое предположение может быть и неверным, и отнюдь не исключено, что на самом деле этот человек был настоящим любовником. Вот Гладков, например, упоминает некую Оксану Оболенскую, с которой Кузнецов встречался накануне войны. О ней рассказала журналисту вдова Д. Н. Медведева, Татьяна Ильинична. Ксане Кузнецов представился советским немцем Рудольфом Вильгельмовичем Шмидтом, авиационным инженером (или летчиком – точно неизвестно). Когда началась война, Оболенская предпочла расстаться с человеком с немецкой фамилией: люди с такими фамилиями сразу стали исчезать из Москвы… Кузнецов будто бы расстроился, особенно когда до него дошли слухи, что Ксана вышла замуж за красного командира с истинно русской фамилией (подумать только, бедняга Шмидт не мог признаться ей, что он Кузнецов). И вот когда в январе 1944-го Кузнецов последний раз встретился с Медведевым перед поездкой во Львов, откуда ему не суждено было вернуться, то попросил Дмитрия Николаевича в случае чего навестить в Москве Ксану и рассказать, кем на самом деле был Рудольф Шмидт. В ноябре 1944-го, вскоре после награждения Кузнецова Золотой Звездой Героя, Дмитрий Николаевич отправился по указанному адресу на Петровку. Встретился ли он с Ксаной – неизвестно. Татьяна Ильинична вспоминала только, что вернулся муж злой и раздраженный. Сегодня определенно трудно сказать, была ли эта история в действительности. Никаких документов, подтверждающих существование Ксаны, обнаружить не удалось.

Возможно, у руководства НКВД и НКГБ был план использовать Кузнецова и против Англии и Америки. Если бы это произошло, он, при его уникальных способностях, возможно, затмил бы славой Рудольфа Абеля и Конона Молодого. Сохранился рапорт Кузнецова с просьбой помочь ему поступить на английское отделение Института иностранных языков. Но надвигавшаяся война с Германией, очевидно, заставила отказаться от такого плана.

С началом войны Николай Иванович Кузнецов стал готовиться к работе в тылу врага. Рудольфу Вильгельмовичу Шмидту выдали белый билет – бессрочное освобождение от военной службы, чтобы не взяли через военкомат на фронт. Получил Кузнецов и новую подпольную кличку – в августе 1942-го из Колониста стал Пухом, – хотя и старой продолжал тоже пользоваться. Когда в октябре 1941-го положение под Москвой стало угрожающим, Кузнецова планировали оставить в подполье, в случае если немцы захватят столицу. Этого, к счастью, не произошло. Во время советского контрнаступления под Москвой, по свидетельству Л. Ф. Райхмана, Кузнецов прошел боевое крещение. С разведывательным заданием его забросили в тыл немецкой 9-й армии, противостоявшей Калининскому фронту под древним русским городом Ржевом. Вскоре Кузнецов благополучно вернулся назад. Однако в последнем своем рапорте, от З июня 1942 года, разведчик райхмановского утверждения не подтверждает. В этом рапорте ясно все, что было с ним с начала войны до заброски на Украину:

«…В первые же дни после нападения германских армий на нашу страну мною был подан рапорт на имя моего непосредственного начальника с просьбой об использовании меня в активной борьбе против германского фашизма на фронте или в тылу вторгшихся на нашу землю германских войск.

На этот рапорт мне тогда ответили, что имеется перспектива переброски меня в тыл к немцам за линию фронта для разведывательно-диверсионной деятельности, и мне велено ждать приказа. Позднее, в сентябре 1941 года, мне было заявлено, что ввиду некоторой известности моей личности среди дипкорпуса держав оси в Москве до войны… во избежание бесцельных жертв посылка меня к немцам пока не является целесообразной. Меня решили тогда временно направить под видом германского солдата в лагерь германских военнопленных для несения службы разведки. Мне была дана подготовка под руководством соответствующего лица из военной разведки. Эта подготовка дала мне элементарные знания и сведения о германской армии… 16 октября 1941 года этот план был отменен, и мне было сообщено об оставлении меня в Москве на случай оккупации столицы германской армией… В начале 1942 года мне сообщили, что перспектива переброски меня к немцам стала снова актуальной. Для этой цели мне дали элементарную подготовку биографического характера (вот когда появился Пауль Зиберт. – Б. С.). Однако осуществление этого плана до сих пор по неизвестным мне причинам не произошло. Таким образом, прошел год без нескольких дней с того времени, как я нахожусь на полном содержании советской разведки и не приношу никакой пользы, находясь в состоянии вынужденной консервации и полного бездействия, ожидая приказа (годовое безделье кого угодно подкосит, а Николай Иванович по натуре был человеком сверхактивным. – Б. С.). Завязывание же самостоятельных связей типа довоенного времени исключено, так как один тот факт, что лицо «германского происхождения» оставлено в Москве во время войны, уже сам по себе является подозрительным. Естественно, что я, как всякий советский человек, горю желанием принести пользу моей Родине в момент, когда решается вопрос о существовании нашего государства и нас самих. Бесконечное ожидание (почти год!) и вынужденное бездействие при сознании того, что я, безусловно, имею в себе силы и способности принести существенную пользу моей Родине в годину, когда решается вопрос быть или не быть, страшно угнетает меня. Всю мою сознательную жизнь я нахожусь на службе в советской разведке. Она меня воспитала и научила ненавидеть фашизм и всех врагов моей Родины. Так не для того же меня воспитывали, чтоб в момент, когда пришел час испытания, заставлять меня прозябать в бездействии и есть даром советский хлеб? В конце концов, как русский человек я имею право требовать дать мне возможность принести пользу моему Отечеству в борьбе против злейшего врага, вторгшегося в пределы моей Родины и угрожающего всему нашему существованию! Разве легко мне в бездействии читать в течение года сообщения наших газет о тех чудовищных злодеяниях германских оккупантов на нашей земле, этих диких зверей?

Тем более что я знаю в совершенстве язык этих зверей, их повадку, характер, привычки, образ жизни. Я специализировался на этого зверя. В моих руках сильное и страшное для врага оружие, гораздо серьезнее огнестрельного. Так почему же до сих пор я сижу у моря и жду погоды?

Дальнейшее пребывание в бездействии я считаю преступным перед моей совестью и Родиной. Поэтому прошу Вас довести до сведения верховного руководства этот рапорт. В заключение заявляю следующее: если почему-либо невозможно осуществить выработанный план заброски меня к немцам, то я с радостью выполнил бы следующие функции:

1. Участие в военных диверсиях и разведке в составе парашютных соединений РККА на вражеской территории.

2. Групповая диверсионная деятельность в форме германских войск в тылу у немцев.

3. Партизанская деятельность в составе одного из партизанских отрядов.

4. Я вполне отдаю себе отчет в том, что очень вероятна возможность моей гибели при выполнении заданий разведки, но смело пойду на дело, так как сознание правоты нашего дела вселяет в меня великую силу и уверенность в конечной победе. Это сознание дает мне силу выполнить мой долг перед Родиной до конца».

Показательно, что Кузнецов допускал для себя совмещение разведывательной и диверсионной работы. Такого же мнения придерживались и руководители советской разведки. Между тем такое совмещение вредит, по крайней мере, получению разведывательной информации. Диверсант, конечно, может попутно, перед подготовкой диверсии и после ее совершения, собирать какие-то сведения о противнике. Взять документы с убитых солдат, захватить языка – все это никак не повредит его основной миссии: уничтожению того или иного объекта врага. Но серьезной информации таким способом получить, как правило, невозможно. Напротив, если разведчик, имея доступ к сведениям стратегического характера, отвлекается на проведение террористических и диверсионных актов, это может принести делу очень большой вред. Ведь он не только надолго перестает заниматься своим основным делом, но и совершенно неоправданно, коли его призвание в ином, рискует погибнуть или попасть в руки неприятельской контрразведки.

По словам того же Райхмана, Кузнецова только в 1942 году из контрразведывательного управления перевели в разведывательное, в распоряжение Судоплатова, оставив, однако, формально в «негласном штате» контрразведки. Подозреваю, что все это делалось лишь в целях конспирации, тогда как в действительности Николая Ивановича с самого начала готовили для разведывательной деятельности в Германии. Но война внесла свои коррективы. Теперь под германской оккупацией на какое-то время оказалась родная для Судоплатова Украина. И именно туда был направлен будущий обер-лейтенант Пауль Зиберт.

В составе партизанского отряда «Мстители» под командованием Д. Н. Медведева Кузнецову предстояло высадиться в лесах под Ровно. Этот небольшой западно-украинский город стал центром рейхскомиссариата «Украина». Бойцы отряда Медведева знали агента по кличке Пух – Кузнецова как Николая Васильевича Грачева. В Ровно же он должен был появиться как обер-лейтенант вермахта Пауль Зиберт.

До высадки во вражеском тылу в ночь на 25 августа 1942 года Кузнецов досконально изучил германские вооруженные силы, чтобы не попасть впросак при встречах с немецкими патрулями и разговорах с офицерами ровенского гарнизона. Для этого он даже провел несколько недель в офицерском бараке лагеря немецких пленных в Красногорске, и никто не заподозрил, кто в действительности этот симпатичный пехотный обер-лейтенант. И еще он превосходно освоил стрельбу из немецкого оружия. Ведь основной его задачей, увы, должно было стать осуществление террористических актов против высших чиновников германской оккупационной администрации на Украине. Использовать столь уникального агента для такого рода целей было все равно что топить печку ассигнациями. Но летом 1942-го положение Красной Армии было чрезвычайно тяжелым, и руководители НКВД, нарком Л. П. Берия и его первый заместитель В. Н. Меркулов, бывший глава НКГБ, вынуждены были бросать все свои силы на решение сиюминутных задач. Меркулов и подписал приказ о направлении Кузнецова в отряд Медведева. Не исключено, что чекисты рассчитывали террором – ликвидацией высокопоставленных служащих рейхскомиссариата – дезорганизовать оккупационную администрацию и разжечь восстание против немцев на Западной Укаине. Однако местное население, отнюдь не симпатизируя уже немцам, к русским большевикам, как всегда, относилось весьма настороженно и не собиралось идти в бой за Сталина. Популярностью пользовалась Украинская Повстанческая Армия, провозгласившая борьбу как против немцев, так и против большевиков. Так что УПА была для отряда Медведева таким же противником, как и немецкие войска и подчиненная им украинская вспомогательная полиция.

При приземлении Кузнецову не повезло: потерял в болоте сапог. Но к месту сбора группы из 11 человек пришел вовремя, доложил Медведеву как положено, руки по швам, а одна нога – босая…

Николаю Ивановичу предстояло облачиться в форму немецкого обер-лейтенанта. Но его первый визит в столицу рейхскомиссариата задержался почти на два месяца. Надо было разведать обстановку в городе, установить связи с агентурой. Тут неожиданно выяснилось, что Николай Иванович обладает одной опасной для разведчика-нелегала особенностью: разговаривает во сне, и, естественно, по-русски. Многие годы Кузнецов жил один и не знал этого. Только в отряде соседи по палатке обратили внимание на то, что боец Грачев (про Зиберта знали только Медведев, его заместитель по разведке, Александр Александрович Лукин, и группа прикрытия) вскрикивает во сне. Кстати, этот факт косвенно указывает на то, что Кузнецову не приходилось спать с женщинами. Иначе кто-нибудь из них давно сказал бы ему про эту странную, пугающую привычку.

От разговоров во сне пришлось срочно отучаться. Кузнецов попросил товарищей будить его, как только он заговорит во сне. Иногда его будили по нескольку раз за ночь. В конце концов он решил, что если останется в Ровно на ночь, то ляжет спать, только когда в комнате будет один.

Тут я забегу вперед. Возможно, понимая или предчувствуя, что детей своих у него не будет, Кузнецов подумывал о приемном сыне. Во время одной из поездок в Ровно он нашел четырехлетнего мальчика Пиню, чудом выбравшегося из гетто, и привез его в отряд. Партизаны отогрели и накормили малыша, а потом отправили самолетом на Большую землю. Николай Иванович мечтал после войны усыновить Пиню. Не успел…

Для первой поездки в Ровно, состоявшейся только 19 октября 1942 года, офицерский френч, за неимением утюга, пришлось отгладить нагретым на костре топором.

Легенда у обер-лейтенанта Пауля Зиберта была, как говорится, железная. Раненный во Франции, а до этого в Польше награжденный Железным крестом, он с начала войны против СССР числился чрезвычайным уполномоченным хозяйственного командования в прифронтовых районах, организующим снабжение фронта лесом. Интендантская должность открывала разведчику двери многих немецких учреждений в Ровно. Но, поскольку офицеры-фронтовики недолюбливали тыловых офицеров, Зиберт-Кузнецов чуть изменил свою легенду и стал рассказывать, что был ранен в битве под Москвой. Но это – потом. О первом же своем дне в Ровно Николай Иванович написал такое вот донесение:

«19 октября 1942 года в 7.00 подошел с севера к главному асфальтовому шоссе Корец – Ровно у населенного пункта Бела Криница, в 9 км от города. Движение по шоссе… с 6.00 до 22.00 по германскому времени (с 7.00 до 23.00 по московскому) очень оживленное. Каждые 15 минут автомашины легковые с 3-4 офицерами и чиновниками, грузовик с солдатами или с грузом, мотоциклы с колясками, а в них офицеры. Много велосипедов.

Велосипеды не имеют никаких номеров. Все офицеры и солдаты одеты по-осеннему, в хороших шинелях и плащах… Офицеры в фуражках и очень редко в пилотках…

В 7 км от города мне навстречу попалась процессия. Впереди 2 полубронированных авто с 4 офицерами в каждом. Затем большая машина «мерседес» черного цвета с опущенными занавесками, а за ней грузовик с 20 солдатами, а за ним мотоцикл с коляской и с офицером. Несомненно, проезжало важное лицо. Машины идут на большой скорости…

Регулярного контроля на шоссе нет. Много полицейских в форме, без оружия. По канавам валяются полусгоревшие танки и бронеавтомобили (несомненно, советские, оставшиеся еще с лета 1941-го. – Б. С.). Изредка встречаются транспорты советских военнопленных. У них ужасный вид измученных до предела людей. Их охрана – немцы и полицейские с повязкой на рукаве и свастикой на пилотке. Свастика из белой жести величиной в 1 кв. см, а на повязке немецкая надпись «На службе германских вооруженных сил». Охрана вооружена винтовками.

Перед въездом в город по Корецкому шоссе расположены с левой стороны автозаправочные станции и организация «Тодт», также лагерь советских военнопленных. Шоссе вливается в город под названием «Немецкая улица». Она очень оживленна. У въезда в город громадное объявление: «Внимание военных! При приезде в город тотчас же зарегистрироваться в местной комендатуре. Отметка о прибытии и выбытии обязательна. Без нее занятие квартиры и ночевка запрещены».

На Немецкой улице две стоянки автомашин по 100 штук на каждой. Стоят день и ночь. На этой улице расположены основные немецкие военные учреждения. Ровно – это город тыловых военных учреждений. Много штабных офицеров, чиновников, гестапо, охранной полиции.

Я был в городе с 8.00 до 19.00 по немецкому времени. Меня приветствовали около 300 солдат и офицеров. Наивысший чин, попавший мне навстречу, – полковник (генералы-то пешком по городу не ходят. – Б. С.). Видел представителей финской, словацкой, румынской и итальянской армий (мало). Основной контингент – немцы средних и старших возрастов. Есть среди них инвалиды, кривые и т. д., но много и совсем молодых.

Проходят курсанты летной и полицейской школ. Все приветствуют образцово, по уставу. Солдаты в городе ходят со штыком на поясе, офицеры и унтер-офицеры – с пистолетами «вальтер». Много элегантно одетых немок. Офицеры расквартированы по частным квартирам и частично в квартирах по шоссе на Дубно около аэродрома. По улице Словацкой, 4 расположен штаб связи. Во время моего наблюдения за этим штабом туда вошли полковник и капитан военно-воздушных сил. По улице Кёнигсбергской, в 50 метрах от улицы Немецкой, помещается жандармерия, напротив – гестапо (в действительности – СД, отдел безопасности имперского Главного управления безопасности, выполнявший контрразведывательные функции и заменявший гестапо на оккупированных территориях СССР; в советских документах его ошибочно именовали гестапо. – Б. С.), рядом гебиткомиссариат и далее рейхскомиссариат. Это здание усиленно охраняется. По улице Немецкой, 26 находится политическая полиция.

Прием у рейхскомиссара по вторникам и четвергам. Кох живет якобы на верхнем этаже. Его частная квартира – на Монополевой улице, 23.

Город наводнен шпиками, агентами гестапо. На улицах у киосков трутся штатские с велосипедами… Офицеры СС отчаянно спекулируют казенным имуществом, папиросами, табаком и т. д. Я беседовал в кафе с двумя такими офицерами. Они заняты тем, чтобы нажиться и не попасть на фронт…»

Это донесение не содержит оперативной информации, которой могло бы воспользоваться командование Красной Армии. Зато для историка оно ценно и сегодня, поскольку передает то, что называется бытом войны. Кузнецов не случайно фиксировал все эти мелочи: во что одеты солдаты и офицеры, как происходит проверка документов, где расположены основные учреждения. И особенно: как охраняется резиденция рейхскомиссара Эриха Коха, где он живет и когда принимает просителей. Ведь ему, Кузнецову, предстояла «охота на Коха», и затем все это необходимо было для других разведчиков, которым предстояло работать в Ровно и иных городах во вражеском тылу. Даже какой значок на пилотке у полицейских, подробно описал: умельцам из отряда Медведева и в Москве предстояло сделать такие вот пилотки для партизан. И самому Кузнецову пришлось кое-что изменить в своей экипировке. Хотя забрасывали его под Ровно перед самой осенью, но снабдили почему-то только летним обмундированием. Срочно дослали осеннюю и зимнюю форму. А вскоре в отряде появился варшавский портной Ефим Драхман, которому посчастливилось бежать из гетто. Когда-то он первоклассно шил театральные костюмы. Теперь закройщик поставлял театральный гардероб для пьесы, в которой игра велась со смертью. И Ефим не подвел. Сшитые им для Зиберта френчи, бриджи и шинель не только сидели на нем как влитые, но и совершенно ни единой деталью не отличались от тех, что носили офицеры вермахта.

Выяснилось, что пилотку, в которой Зиберт появился в Ровно, там носят только командированные с фронта. Тыловые офицеры предпочитают фуражку. Пришлось срочно обзавестись фуражкой и научиться ее правильно надевать и снимать: немцы делали это иначе, чем советские командиры, и на такой вот мелочи легко можнобыло погореть. И парабеллум, с которым поначалу ходил Зиберт, более пристал фронтовым офицерам, тогда как тыловики предпочитали более компактный «вальтер». Разведчик сменил и оружие.

Документы Кузнецова были надежны. Их сделали мастера своего дела на подлинных немецких бланках. Более 70 раз Зиберта останавливали патрули и ни разу ничего не заметили. Только, быть может, при последней проверке, когда были уже разосланы данные на псевдо-обер-лейтенанта документы не спасли…

В Ровно Кузнецов посещал рестораны и казино, знакомился с офицерами, получал от них нужную информацию, главным образом о переброске тех или иных дивизий на различные участки фронта. Однако срок ценности такой информации был невелик: всего несколько дней. Эти дни как раз и уходили на то, чтобы добраться до отряда Медведева и передать из него радиограмму в Москву. К моменту, когда она доходила до советского командования, продвижение неприятельских соединений и без того фиксировалось уже фронтовой разведкой. Правда, в ноябре 1942-го, в разгар Сталинградской битвы, Медведев рискнул направить в Ровно радистку, но через шестнадцать дней ее пришлось отозвать в отряд. В городе, где есть радиопеленгаторы и полно полиции, работать было слишком опасно. Вот и получалось, что, имея способности превосходного разведчика, Кузнецов в этом деле мог приносить только очень ограниченную пользу.

Основное, чем занимался Зиберт-Кузнецов в Ровно, был террор. Ему удалось уничтожить несколько высокопоставленных чиновников рейхскомиссариата. Высокопоставленных, замечу, только в масштабах оккупированной немцами Украины. В истории Второй мировой войны их имена сохранились только благодаря кузнецовским покушениям. Главной же мишенью для обер-лейтенанта Пауля Зиберта был сам рейхскомиссар и по совместительству гаулейтер Восточной Пруссии (по-нашему в то время – первый, скажем, секретарь Восточнопрусского обкома партии) Эрих Кох. Кузнецову даже удалось попасть на прием к нему. Предлог был подходящий. Проживавшая в Ровно Валентина Довгер, наша разведчица, была мобилизована для отправки на принудительные работы в Германию. Она отправила заявление Коху о том, что она «фольксдойче» – этническая немка и невеста обер-лейтенанта вepмaxтa Пауля Зиберта и просила оставить ее в Ровно для работы в каком-либо из немецких учреждений. В результате Валя Довгер и Пауль Зиберт были приглашены на прием к рейхскомиссару: обер-лейтенант хлопотал за свою «невесту». В описании Дмитрия Николаевича Медведева события в тот день, 31 мая 1943 года, развивались следующим образом:

«Адъютант Бабах, щеголеватый офицер в форме гауптмана, сразу узнал в вошедших протеже своего земляка Шмидта (дрессировщик собак Коха. – Б. С.), которым он, Бабах, сам заранее приготовил пропуска. Он проводил их на второй этаж, в приемную. Здесь сидело уже несколько офицеров. В кресле у окна, ожидая вызова, скучал тучный генерал.

– Я доложу о вашем приходе, – сказал Бабах и скрылся за дверью.

Маленький, юркий армейский офицерик конфиденциально спросил у Кузнецова, кивнув на Валю:

– Ваша?

– Да, – сказал Зиберт, посмотрев сверху вниз на армейца, давая этим понять, что его – Зиберта – нисколько не интересует мнение других.

– Говорят, гаулейтер сегодня в хорошем расположении духа, – как бы извиняясь за свой неуместный вопрос, сказал офицер. – Мы ждем его уже больше часа.

Приоткрылась тяжелая дверь. В приемной появился адъютант.

– Вас готовы принять, – произнес он, глядя на Валю. Остановил поднявшегося с места Кузнецова:

– Только фрейлейн.

Кузнецов смешался. Он не ожидал, что вызовут не его, а Валю. Овладев собой, он сел в кресло и обратился к офицерику с первой же пришедшей на ум, ничего не значащей фразой.

… Валя сделала лишь шаг вперед, как к ней в два прыжка подскочила огромная овчарка. Валя вздрогнула.

Раздался громкий окрик: «На место!»– и собака отошла прочь.

Только теперь Валя увидела, что в глубине, под портретом Гитлера, за массивным столом, развалившись в кресле, восседал упитанный, холеный немец с усиками под Гитлера, с длинными рыжими ресницами. Поодаль от него стояло трое гестаповцев в черной униформе.

Кох молча показал ей на стул в середине комнаты. Едва Валя подошла к стулу, один из гестаповцев встал между ней и Кохом, другой занял место за спинкой стула. Третий находился у стены, позади Коха, немного правее гаулейтера…

– Почему вы не хотите ехать в Германию? – услышала Валя голос Коха. Он сидел, уставясь в листок бумаги, в котором она узнала свое заявление. Валя немного смутилась и замедлила с ответом.

– Почему вы не хотите ехать в Германию? – повторил Кох, поднимая на девушку глаза. – Вы, девушка немецкой крови, были бы полезны в фатерланде.

– Моя мама серьезно больна, – тихо произнесла Валя, стараясь говорить как можно убедительнее. – Мама больна, а кроме нее у меня сестры… После гибели отца я зарабатываю и содержу всю семью. Прошу вас, господин гаулейтер, разрешить мне остаться здесь. Я знаю немецкий, русский, украинский и польский, я могу здесь принести пользу Германии.

– Где вы познакомились с офицером Зибертом? – спросил Кох, смотря на нее в упор.

– Познакомилась случайно, в поезде… Потом он заезжал к нам по дороге с фронта…

– А есть у вас документы, что ваши предки – выходцы из Германии?

– Документы были у отца. Они пропали, когда он был убит.

Кох стал любезнее. Разговаривая то на немецком, то на польском языке, которым он владел в совершенстве, он расспрашивал девушку о настроениях в городе, интересовался, с кем еще из немецких офицеров она знакома. Когда в числе знакомых она назвала не только сотрудников рейхскомиссариата, но и гестаповцев, в том числе фон Ортеля (о нем речь впереди. – Б. С), Кох был удовлетворен.

– Хорошо, ступайте. Пусть зайдет ко мне лейтенант Зиберт…

– Хайль Гитлер! – переступив порог кабинета и выбрасывая руку вперед, возгласил Кузнецов.

– Хайль! – лениво раздалось за столом. – Можете сесть. Я не одобряю вашего выбора, лейтенант! Если все наши офицеры будут брать под защиту девушек из побежденных народов, кто же тогда будет работать в нашей промышленности?

– Фрейлейн – арийской крови, – почтительно возразил Кузнецов.

– Вы уверены?

– Я знал ее отца. Бедняга пал жертвой бандитов.

Пристальный, ощупывающий взгляд гаулейтера упал на Железные кресты офицера, на круглый значок со свастикой (выдуманная автором деталь: Зиберт-Кузнецов вовсе не был членом НСДАП, поскольку членство в национал-социалистической партии офицеров вермахта было большой редкостью, и партийный значок привлекал бы к разведчику совсем ненужное ему внимание немцев. – Б. С.).

– Вы член национал-сопиашстической партии?

– Так точно, герр гаулейтер.

– Где получили кресты?

– Первый во Франции, второй на Остфронте.

– Что делаете сейчас?

– После ранения временно работаю по снабжению своего участка фронта.

– Где ваша часть?

– Под Курском.

– Под Курском?…

Ощупывающий взгляд Коха встретился со взглядом Кузнецова.

– И вы – лейтенант, фронтовик, национал-социалист – собираетесь жениться на девушке сомнительного происхождения?!

– Мы помолвлены, – изображая смущение, признался Кузнецов. – И я должен получить отпуск и собираюсь с невестой к моим родителям, просить их благословения.

– Где вы родились?

– В Кенигсберге. У отца родовое поместье… Я единственный сын.

– После войны намерены вернуться к себе?

– Нет, я намерен остаться в России.

– Вам нравится эта страна? – В словах Коха послышалось что-то похожее на иронию.

– Мой долг – делать все, чтобы она нравилась нам всем, герр гаулейтер! – твердо и четко, выражая крайнее убеждение в справедливости того, о чем он говорит, сказал Кузнецов.

– Достойный ответ! – одобрительно заметил гаулейтер и подвинул к себе лежавшее перед ним заявление Вали.

В это мгновение Кузнецов впервые с такой остротой физически ощутил лежащий в правом кармане брюк взведенный «вал ьтер». Рука медленно соскользнула вниз. Он поднял глаза и увидел оскаленную пасть овчарки, увидел настороженных гестаповцев. Казалось, все взгляды скрестились на этой руке, поползшей к карману и здесь застывшей.

Нет, стрелять – никакой возможности. Не дадут даже опустить руку в карман, не то что выдернуть ее с пистолетом. При малейшем движении гестаповцы готовы броситься вперед, а тот, что стоит за спинкой стула, наклоняется всем корпусом, так что где-то у самого уха слышно его дыхание, – наклоняется, готовый в любое мгновение перехватить руку…

Между тем гаулейтер, откинувшись в кресле и слушая собственный голос, продолжает:

– Человеку, который, подобно вам, собирается посвятить жизнь освоению восточных земель, полезно кое-что запомнить. Как выдумаете, лейтенант, кто для нас здесь опаснее: украинцы или поляки?

У лейтенанта есть на этот счет свое мнение.

– И те и другие, герр гаулейтер! – отвечает он.

– Мне, лейтенант, нужно совсем немного, – продолжает Кох. – Мне нужно, чтобы поляк при встрече с украинцем убивал украинца и, наоборот, чтобы украинец убивал поляка. Если до этого по дороге они пристрелят еврея, это будет как раз то, что мне нужно. Вы меня понимаете?

– Тонкая мысль, герр гаулейтер!

– Ничего тонкого. Все весьма просто. Некоторые весьма наивно представляют себе германизацию. Они думают, что нам нужны русские, украинцы и поляки, которых мы заставили бы говорить по-немецки. Но нам не нужны ни русские, ни украинцы, ни поляки. Нам нужны плодородные земли… Мы будем германизировать землю, а не людей. Здесь будут жить немцы!

Кох переводит дух, влимательно смотрит на лейтенанта:

– Однако я вижу – вы не сильны в политике.

– Я солдат и в политике не разбираюсь, – скромно ответил Кузнецов (ответ для члена НСДАП, согласитесь, довольно странный. – Б. С.).

– В таком случае бросьте путаться с девушками и возвращайтесь поскорее к себе в часть. Имейте в виду, что именно на вашем курском участке фюрер готовит сюрприз большевикам. Разумеется, об этом не следует болтать.

– Можете быть спокойны, герр гаулейтер!

– Как настроены ваши товарищи на фронте?

– О, все полны решимости! – бойко отвечает лейтенант, глядя в глаза гаулейтеру.

– Многих испугали недавние события?

– Сталинград?… Он укрепил наш дух!

Гаулейтер явно удовлетворен столь оптимистическим ответрм. Он еще раз любопытным взглядом окидывает офицера и, наконец, принимается за заявление его подруги. Он пишет резолюцию».

Медведев основывался в своем повествовании, по всему, как на личных беседах с Кузнецовым и Валентиной Довгер, так и на рапорте разведчика. А кое-что присочинил. Например, по легенде Зиберт не был дворянином, обладателем родового поместья (тогда к фамилии прилагается «фон»), а всего лишь лесничим (пригодилась довоенная профессия Кузнецова), а затем управляющим в имении князя Шлобиттена. Главное же, Медведев в своей документально-художественной книге почти целиком сочинил диалог Зиберта и Коха.

Посмотрим, как в действительности проходило знаменитое свидание террориста и гаулейтера. У нас есть такая возможность, поскольку сохранился отчет Кузнецова о визите к Коху. Вот о чем в нем говорится:

«…Я на фаэтоне с Валей, Шмидтом и собакой Коха подъехали к рейхскомиссариату, вошли в вахтциммер (караульное помещение. – Б. С.), где было около двадцати жандармов с автоматами, и взяли пропуск к Коху. Жандарм у ворот пропустил нас во двор дворца Коха. Прошли мимо второго жандарма, нас во дворе встретил адъютант. Он привел меня и Валю в нижний этаж дворца, где в приемной встретили нас одна дама и один приближенный Коха. Шмидт с собакой остались во дворе. В приемной нас попросили обождать, доложили о нашем приходе на второй этаж и попросили подняться. Мы оказались в квартире Коха. Здесь нас встретил адъютант или личный секретарь Коха, который попросил сесть и начал расспрашивать о цели приезда, после этого он ушел в кабинет Коха и вернулся с тремя высокопоставленными телохранителями Коха с крестами на груди (очевидно, это были офицеры СД. – Б. С.). Они отрекомендовались, осмотрев нас, и попросили Валю в кабинет.

Я остался ждать. Один ушел с Валей, двое остались, молча глядя на меня…

У меня в кармане на боевом взводе со снятым предохранителем лежал «вальтер» со спецпатронами (с ядом. – Б. С.), в кобуре еще один пистолет. В коридорчике перед кабинетом меня встретила черная ищейка, за мной шел один из приближенных. Войдя в кабинет, я увидел Коха, и перед ним двое, которые сели между мной и Кохом, третий стоял за моей спиной, за креслом – черная собака. Беседа продолжалась около тридцати – сорока минут. Все время охранники как зачарованные смотрели на мои руки. Кох руки мне не подал, приветствовал издали поднятием руки, расстояние было метров пять. Между мной и Кохом сидели двое, и за моим креслом сидел еще один. Никакой поэтому возможности не было опустить руку в карман. Я был в летнем мундире, и гранаты со мной не было.

Кох очень придирчиво ругал меня зато, что я решился просить за девушку не немецкой крови. Кох сказал: «Как вы можете ручаться за нее, у нас было много случаев, доказывающих, что нельзя ни за кого ручаться сегодня (насчет наличия «арийской крови». – Б. С.)". Кох спросил меня, где я служил, в каких боях участвовал, в каком полку, давно ли я знаю девушку, откуда она, почему я о ней не навел предварительно справки в гестапо, где мои родные, в каких городах бывал, где и у кого работает мой отец, где мать, специальность, религия. Кох заявил мне, что если за каждую девушку, у которой убит отец, придут просить, то нам некого будет посылать в Германию…

В заключение он спросил меня, как и почему украинцы режут поляков, по моему мнению, кто хуже, поляки или русские, как уничтожить сопротивление поляков и русских одновременно, какого мнения наши офицеры и солдаты о подготовке наступления на Востоке.

Наконец, после подробного расспроса о боях на Востоке Кох взял карандаш и написал на заявлении Вали: «С получением работы в Ровно согласен. Кох». Заявление Вали он передал мне и предупредил об ответственности в случае, если Валя окажется шпионкой. (Вот смех: обращаться с таким предупреждением к настоящему – да еще какому – шпиону. – Б. С.) Снова приветствия, и я удалился, окруженный охранниками. В ожидании записали мое имя и адрес полевой почты, выпускали меня через другие двери, поздравляли много, даже один генерал пожал руку (этому «генералу», а в действительности полковнику, главному судье Украины Альфреду Функу, Кузнецов конечно же не за рукопожатие через пять с половиной месяцев отплатил пулей. – Б. С.), затем мы обошли дворец, поблагодарили адъютанта за услуги, последний подарил мне и Шмидту по две пачки папирос. Мы вышли, сдали пропуска и уехали в город».

Видите разницу?! Одно дело: «… именно на вашем курском участке фюрер готовит сюрприз большевикам». И совсем другое:"… какого мнения наши офицеры и солдаты о подготовке наступления на Востоке? «В первом случае Кох проявляет недопустимую беспечность, шутя проговорившись перед первым встречным офицером о плане секретной операции «Цитадель». Во втором – отделался ничего не значащей фразой о подготовке вермахтом наступления – не отступления же – на Восточном фронте. Может, гаулейтер вот так хотел подбодрить молодого лейтенанта-фронтовика, ровным счетом ничего не зная о военных планах «на Востоке». Мол, ничего, после Сталинграда мы им отплатим. Да и откуда ему было знать? Кроме Гитлера о «Цитадели» были осведомлены только несколько высокопоставленных генералов и фельдмаршалов, но – никак не гаулейтеры.

Кстати, по легенде часть Зиберта располагалась под Ленинградом, а совсем не возле Курска. Даже если допустить, что интенсивные перевозки через Украину в последние недели навели Коха на мысль о предстоящем наступлении и, поразмыслив логически, он пришел к выводу, что оно состоится на южном крыле Восточного фронта, – эта информация никакой пользы советскому командованию принести не могла. Ведь как раз в то время в группе армий «Юг» по приказу тезки Коха фельдмаршала Эриха фон Манштейна свозили макеты танков к реке Миус, чтобы создать у противника ложное впечатление: генеральное наступление их будет в Донбассе.

Отмечу также, что, судя по отчету Кузнецова, Кох действительно говорил Зиберту, что для немцев совсем неплохо, если поляки и украинцы стреляют друг в друга, но зловещих тирад об уничтожении всего коренного населения Украины не произносил. Ведь даже геноцид против евреев нацистская верхушка таила от своего народа: считалось, что несчастных переселяют далеко на Восток… Даже проверенному члену партии никогда не стал бы говорить гаулейтер о намерении истребить всех славян во вверенном ему рейхскомиссариате, а тут перед ним совершенно незнакомый человек, пусть «соотечественник» и армеец.

Легенда о ценных сведениях по предстоящему немецкому наступлению на Курской дуге, полученных якобы Кузнецовым при аудиенции у Коха, скрывает конфуз и горечь от неудавшегося покушения на рейхскомиссара. Даже граната не помогла бы Кузнецову: до нее надо было еще дотянуться и выдернуть чеку. К тому же он на собственном опыте убедился, что и тяжелая граната полной гарантии успеха не дает. Когда он вышел на заместителя Коха Пауля Даргеля – противотанковая граната с дополнительным стальным чехлом с насечками ударилась о бровку тротуара – разрыв ее произошел в противоположную от Даргеля сторону, и тот отделался легкой контузией.

Получилось так, что, находясь в пяти метрах от Коха и разговаривая с ним сорок минут, Кузнецов не имел ровно никакой возможности выстрелить. Охрана гаулейтера, рейхскомиссара была организована психологически точно и надежно.

Напомню, что еще в советской номенклатуре рейхскомиссару соответствовал первый секретарь обкома или, в лучшем случае, республиканской парторганизации. Немецкие спецслужбы на чиновника такого уровня просто не стали бы тратить время и силы. А Гитлера же и Сталина охраняли несоизмеримо более основательно. Правда, другого рейхскомиссара, белорусского, Вильгельма фон Кубе, партизанам удалось уничтожить, но только благодаря тому, что бомбу в кровать жертвы подложила горничная, бывшая любовницей Кубе и советским агентом. А единственное покушение на Гитлера, имевшее действительный шанс на успех, было осуществлено 20июля 1944годаопять же лицами из ближайшего окружения фюрера, обыкновенно присутствовавшими на его совещаниях. Шанса внедрить своих людей в «ближний круг» Гитлера и Сталина ни у советской, ни у немецкой разведки не было почти никакого. Оба диктатора не были падки до женщин. У Гитлера была одна постоянная любовница – Ева Браун. У Сталина после самоубийства Надежды Аллилуевой, кажется, не было даже любовницы.

Надо сказать, убийство Кубе принесло некоторую пользу советской стороне. Рейхскомиссар сотрудничал с белорусскими националистами, позволял им беспрепятственно вести культурную деятельность, издавать газеты и даже участвовать в местном самоуправлении. Репрессии, последовавшие за убийством Кубе, способствовали развитию партизанской войны. Правда, и при его преемнике отношение немецкой администрации к белорусским националистам не изменилось. Но Кох ведь, наоборот, всячески подавлял украинское национальное движение и тем самым, по сути, играл на руку Советам. Его ликвидация могла бы привести к либерализации оккупационной политики на Украине и тем самым только осложнить положение партизанских отрядов.

В книге Д. Н. Медведева немало и других вымыслов. Например, история с майором Мартином фон Гителем (иногда его фамилию произносят как «Геттель»), «угадавшем» в обер-лейтенанте Зиберте… агента Интеллидженс сервис и попытавшемся предложить англичанам свои услуги. Когда же он наконец понял, кто перед ним на самом деле, и схватился за пистолет, партизаны скрутили ему руки, допросили, а потом прикончили.

Дмитрий Николаевич так рассказывает об этих удивительных событиях:

«…Рабочий день в рейхскомиссариате окончился, и Валя (Довгер. – Б. С.) собиралась уже уходить, когда к ней подошел майор Гитель, которого она в последнее время все чаще и чаще заставала в рабочей комнате экспедиции.

– Не разрешитли фрейлейн ее проводить? – спросил Гитель, наклоняясь к самому ее плечу и дыша перегаром.

– Сделайте одолжение, господин майор, – сказала Валя, отстраняясь…

Никто из Валиных сослуживцев толком не знал, чем занимается в рейхскомиссариате майор Гитель. Кабинет его на втором этаже бывал обычно закрыт, самого майора заставали то в одном месте, то в другом. Как будто деятельность его заключалась в хождении по коридорам.

Как – то, задержавшись у себя в экспедиции после положенного времени и идя к выходу, Валя заглянула в приоткрытую дверь и увидела Гителя за странным занятием: он копался, в ящиках чужого стола. Уже тогда Валя поняла, чем занимается в рейхскомиссариате этот рыжий щеголь и где он на самом деле работает (по сути, Гитель занимался тем же, чем занимался Кузнецов до того, как стать обер-лейтенантом Зибертом. – Б. С.).

– Фрейлейн замужем? – спросил Гитель и, не дав ей ответить, продолжал сам: – О, я знаю, у фрейлейн есть жених.

– Совершенно верно, – сказала Валя. – Он офицер, имеет высокое понятие о чести и вряд ли был бы особенно доволен вами и мной, увидев нас вместе.

Она думала, что, может быть, этим отвадит назойли:вого майора. Но того, по-видимому, меньше всего интересовал сегодня успех у женщин. После нескольких фраз Валя поняла, чему обязана этой беседой с Гителем.

– А где он служит, ваш жених? – спросил майор, продолжая размахивать стеком. Валя обратила внимание на то, как украшен этот стек: серебряная инкрустация в виде черепа со змеей…

– Он фронтовик.

– Разве фронтовики служат не на фронте? – шевельнул бровями Гитель.

– Он по снабжению армии.

– И как часто он бывает в Ровно?

– Часто… Как этого требуют дела.

– Я спросил потому, что случайно видел вас вместе в приемной у рейхскомиссара, – сказал Гитель. – С тех пор вы и ваш жених… простите, я забыл его имя…

– Лейтенант Пауль Зиберт.

– … Вы и ваш жених внушили мне самую искреннюю симпатию. Вы не окажете мне честь, не познакомите меня с лейтенантом Зибертом?

– Пожалуйста, – отвечала Валя».

И советская разведчица с готовностью исполнила просьбу назойливого майора, но весьма особым образом. Через несколько дней Лидия Лисовская и Мария Микота, одновременно агенты Зиберта и СД, устроили вечеринку и пригласили Гителя принять в ней участие. Что же было дальше? Предоставим опять слово Медведеву:

«…В числе прочих приглашенных был назван Пауль Зиберт.

– Зиберт? – повторил Гитель. – Это интересно. Приду с удовольствием.

– Придете ради этого Зиберта? – обиженно проговорила Майя (в книге «Сильные духом» Мария Микота фигурирует под именем Майя Микатова. – Б. С.). – Не понимаю, чем он заслужил ваше внимание? Обыкновенный пруссак. Я бы его не пригласила, но он встретил кузину (Лидия Лисовская. – Б. С.) и напросился.

– Я склонен думать, что это не «обыкновенный пруссак», – таинственно усмехнулся Гитель, – а самый настоящий английский шпион.

– Что вы, майор! – изумилась Майя и тут же деловито спросила: – В чем же дело? Почему вы его не берете?

– Потому, что никто, кроме меня, этого не подозревает, – не без гордости ответил Гитель. – Это моя находка, и прошу о ней пока не болтать… впрочем, мне учить вас не надо. А потом, зачем же брать английского шпиона? Это не большевик. С ним можно подождать, посмотреть, что он за птица и чем может быть полезен…»

Тут майор Гитель нелепейшим образом сочетает в себе черты проницательного контрразведчика и набитого дурака-штафирки, выкладывающего очень серьезные подозрения своему рядовому агенту, к тому же женщине, знакомой с подозреваемым.

Финал истории, для майора весьма печальный, Медведев излагает следующим образом:

«…На вечеринке у Лидии Лисовской, к удивлению Гителя, не оказалось никого, кроме Лидии, Майи да Зиберта, который уже ждал майора и, судя по всему, был рад возможности познакомиться. (Прямо как у Высоцкого: «Может, выпить нам, познакомиться, поглядим, кто быстрей сломается?»– Б. С.) Был он не один, а с денщиком, которого почему-то прихватил с собой на вечеринку (чтобы помог ему добраться обратно! – Б. С.).

Вечеринка длилась недолго. Гителя связали, заткнули рот кляпом и черным ходом вынесли во двор, где стояла наготове машина. Денщик сел за руль, и машина, проехав несколько улиц и миновав заставу, оказалась на шоссе, а там, после нескольких километров пути, свернула в лес…

Был какой-то органический порок и в самих фашистских разведчиках. Все они словно были рассчитаны на то, что в странах, где они действуют, их встретит немая покорность, что они будут «работать» на побежденной земле. Но они попали в страну, которая не хотела, не могла быть побежденной. И самонадеянные, дефективные, самовлюбленные гитлеровские разведчики терпели одно поражение за другим.

Майор Гитель, которого Кузнецов и Струтинский (игравший роль денщика обер-лейтенанта. – Б. С.)привезли в отряд, являл собою прекрасный образец такого разведчика-гитлеровца. Куда делся весь лоск «рыжего майора»! Он ползал в ногах, заливался слезами, умолял о пощаде. При допросе он рассказал все, что знал, в частности, сообщил много важных для нас данных о главном судье Функе – единственном из оставшихся в живых заместителе Коха (через несколько недель Кузнецов и Функа отправил в иной мир. – Б. С.). Сам Гитель, как выяснилось, был доверенным лицом этого палача Украины…»

Опять Гитель являет нелепый сплав смелости с трусостью и глупостью. Он не боится без всякой страховки идти на встречу с человеком, которого подозревает в работе на вражескую разведку, даже не уведомив об этом кого-либо из сослуживцев. Но, попавшись в руки партизан, проявляет позорное малодушие и удивительную несообразительность. Он валяется в ногах у партизан, вымаливая пощаду, и выкладываетим сразу все, что знает. Между тем единственным для майора шансом спасти свою жизнь было если и не полное молчание, то хотя бы не полная откровенность. Знай Гитель что-нибудь существенное, действительно представлявшее интерес для советской разведки, ему надо было бы вести себя совершенно иначе. Майору стоило бы лишь дать понять медведевцам, что он действительно обладает важной информацией, но показания даст только в Москве – и тем пришлось бы скрепя сердце отправить его самолетом на Большую землю. Но Гитель, словно дурак, сразу выложил все, ничего про запас не оставил, а на «отработанный материал» незачем тратить бензин…

В сюжете книги Медведева бросается в глаза еще целый ряд нелепостей. Раз Гитель понял, что симпатичный обер-лейтенант не тот, за кого себя выдает, значит, майор был достаточно проницательным контрразведчиком. Но почему же тогда этому умнику не пришла в голову одна элементарная мысль: что делать английскому агенту в заштатном Ровно, за тысячи миль от благословенных Британских островов? И чем могла заинтересовать Интеллидженс сервис столица «рейхскомиссариата Украины»? И как «матерый британский шпион» Зиберт. передавал информацию отсюда? Через партизан Медведева? На прямые радиопередачи из Ровно решился бы разве что камикадзе.

Видимо, понимая несообразность того, что рассказано о похищении и убийстве Гителя в книге «Сильные духом», соратник Кузнецова Николай Владимирович Струтинский (в качестве денщика Зиберта он вязал руки и затыкал рот несчастному майору) в своей повести «Подвиг» выдал несколько иную версию событий:

«… Кузнецов сообщил о новом задании командования отряда:

– Прежде чем разделаться с генералом Ильгеном (командующий Восточными войсками – коллаборационистскими формированиями вермахта; его разведчик захватил в один день с убийством Функа. – Б. С.), мы должны убрать опасного фашиста Гителя. Завтра у меня с ним свидание, и оно весьма кстати. От Лисовской я узнал высказанное гестаповцем подозрение о моей принадлежности к иностранной разведке.

– Советской? – наивно прозвучал мой вопрос.

– Если бы! Всего-навсего… английской!

Мы все дружно рассмеялись. Николай Иванович продолжил:

– Смешно, конечно! Но, как говорят, дыма без огня не бывает. Раз завел он разговор на эту тему с Лисовской, то, несомненно, ему предшествовал подобный – в другом месте. Хотелось бы только знать, кто пустил провокационный слушок? Если об этом один Гитель болтает, меня меньше волнует. Может, просто из-за ревности? Задался целью меня скомпрометировать перед красивой женщиной?… Но мы, надеюсь, опередим события и избавим не в меру любопытного Гителя от его обременительных забот.

С Гителем Николая Ивановича познакомила Лисовская. Немец отрекомендовался начальником хозяйственного отдела рейхскомиссариата, а Кузнецов – офицером вермахта Паулем Зибертом. Перед Зибертом предстал фашист с приплюснутой головой и округленным лицом (убийственное определение фашиста! – Б. С.). По верхней тонкой губе ниточкой пробегали усики. Гительлюбил хвастать своими похождениями. Особенно трагично звучал его рассказ о бесстрашном бое с русскими и его пленении.

– Несчастный! – сочувствовалаЛидия Ивановна. – Как же вам удалось выбраться из того ада?

– Любовь к фатерлянду, моя милая.

В действительности все происходило иначе. Гитель трусливо сдался в плен и немедленно объявил о своей принадлежности к Коммунистической партии Германии. Он пустил в ход и такую версию, будто по заданию центра вошел в доверие приближенных Эриха Коха и не раз информировал подполье о готовящихся фашистами акциях против мирного населения. Из плена он бежал. Милостью Эриха Коха Гитель стал начальником отдела при рейхскомиссариате Украины…

Как только Кузнецов ушел, Гитель изменил тон и нелестно отозвался о чванливом и заносчивом офицере. Он не постеснялся повторить версию о подозрительной личности Зиберта. Уж слишком долго находится он в командировке в Ровно! Лидия Ивановна рассмеялась:

– В данном случае вами руководит чувство зависти, обыкновенной мужской зависти!

– Нет, нет, милая моя. Мной руководит только солдатский долг.

– И чего это вдруг, с первой встречи заподозрить в нем шпиона?

– Милая моя, не с первой…

Теперь Гитель понял, как он глупо проболтался, и недоверчиво посмотрел на Лисовскую. Он наполнил рюмку и залпом выпил ром.

– Хочу верить, милая моя, о моем откровении никто не узнает! Ни гу-гу!

– Помилуй бог! Избавьте меня от подозрений, я далека от таких поступков!

– И даже ваш…

– Тем более Пауль Зиберт!

«… – Время было позднее, Гитель собрался, но попросил разрешения прийти ко мне. Вот, пожалуй, и все, если не считать его противных сентиментальностей, – заключила Лисовская. – Передайте Николаю Ивановичу мое мнение: Гитель опасен для всех нас. Поэтому… В общем, подумайте совместно».

И Кузнецов, по словам Струтинского, решил последовать совету своего агента – Лисовской. Брать Гителя решили на квартире другого агента – голландца Хуберта Гляза, сотрудника рейхскомиссариата. Николай Иванович заключил: «Пожалуй, самый подходящий адрес. При встрече со мной голландец сказал: если вам нужен будет человек для риска, вспомните обо мне. Вот и вспомнил».

Струтинский тут же несколько противоречит себе, уверяя, будто сначала Гителя собирались брать на квартире подпольщиков супругов Стукало, но у их дома неожиданно оказались посторонние люди, и пришлось переключиться на квартиру Гляза как запасной вариант.

На следующий день обер-лейтенант Зиберт заглянул к Лисовской и застал там Гителя. Он предложил майору от Лисовской пойти вдвоем «по девочкам». Гитель воодушевился: «Вы, Зиберт, кудесник! Вслед за необыкновенным ромом вы предлагаете красавиц! Как можно отказаться? Разумеется, едем!»

Струтинский далее вспоминает:

«Мы подъехали к дому Хуберта Гляза. Зиберт и Гитель вошли в квартиру, я последовал за ними с бутылками рома и коньяка.

– А где же девушки? – недоумевал Гитель.

– Не спешите, мой друг, они еще заняты туалетом, скоро появятся во всем своем ослепительном блеске. Вино! – скомандовал Зиберт.

Я подал отличное французское вино, предварительно вытерев бутылку влажным полотенцем. Два хрустальных бокала красиво искрились. Гитель взял бутылку, приподнял брови и удовлетворенно подморгнул:

– Очень хорошо!

После второго бокала я подошел к Зиберту и заботливо предложил освободиться от ремней: «Ведь они стесняют!» Николай Иванович снял ремень вместе с кобурой и облегченно вздохнул. В кармане брюк лежал запасной вальтер.

– Разрешите? – вежливо обратился я к Гителю. Немец, правда с меньшим энтузиазмом, тоже снял ремни с кобурой. Я повесил их на вешалку на виду у гостей…

Я сел за стол вместе с другими. Это обстоятельство возмутило Гителя. Как так! Рядовой солдат, а ведет себя как равный! В тот момент, когда я отвечал на вопросы Гителя, взбудораженного моим бестактным поведением, Кузнецов зашел за его спину, моргнул мне и с силой навалился на гестаповца. Я тут же ринулся на помощь, заломил руки фашиста за спину. Подоспел и Хуберт Гляз. Он воткнул в рот хрипевшему Гителю кляп. Фашист понял свое безвыходное положение и с выпученными от страха глазами замотал головой, подтверждая свою готовность пойти на все условия, лишь бы ему сохранили жизнь».

Теперь Кузнецов начал с майором «задушевную» беседу:

"– Слушайте, Гитель. Скажите правду, что вы знаете о немецком офицере, которого заподозрили в сотрудничестве с иностранной разведкой?

Гитель потрясенно молчал.

– Если вы не хотите говорить, я не настаиваю, – ласково продолжал обер-лейтенант Зиберт. – Тогда вы умрете без покаяния.

– Нет, нет! – в отчаянии заорал майор, взывая к чувству расовой солидарности. – Вы немец и не совершите преступления против немца!

– Говорите! – великодушно разрешил Кузнецов.

– О вас, обер-лейтенант, я знаю, только одно: вы очень часто приезжаете в Ровно и неизвестно откуда. Меня это заинтересовало, ведь если бы вы подольше были на фронте, я бы свободнее себя чувствовал в… обществе Лидии Ивановны…

– Кому вы сказали о своих подозрениях? – поинтересовался Кузнецов.

– Только… Только Лидии Ивановне. Я сам хотел с вами разобраться. Но свои намерения, как видиге, не выполнил».

Под конец у Струтинского противники говорят патетически:

"– За меня отомстят! Кузнецов заметил:

– Поздно. Мы выполняем приговор народа!» Гителя пристрелили, затолкали тело в брезентовый мешок и утром зарыли на огороде.

Версия Струтинского отличается от версии Медведева тем, что главным мотивом действий Гителя выступает не стремление войти в связь с английской разведкой через ее агента Зиберта, а ревность к этому Зиберту. Но и в этом случае действия майора выглядят нелепо. Если он настороженно относился к обер-лейтенанту как к сопернику и к тому же подозревал его в шпионаже, то почему так легкой даже с воодушевлением принял приглашение Зиберта ехать в незнакомое место, да еще в одиночку? А избавиться от соперника Гитель мог очень легко и безопасно: доложить начальству о своих подозрениях, оно бы запросило Берлин, и вскоре бы выяснилось, чго ПаульЗиберт в кадрах вермахта не числится. Ему – пуля в застенке СД, а Гителю – медаль или даже Железный крест за бдительность! Чем плохо! Так нет, майору, хоть и был он, по уверениям Струтинского, из робких, захотелось вдруг рискованных приключений – и поплатился головой.

Струтинский приписывает Гителю еще и двурушничество в советском плену, чтобы лишний раз показать подлую натуру майора и убедить нас: этого фашиста было бы грех не вывести в расход. Но вот, в отличие от Медведева, он ничего не говорит о связи Гителя с судьей Функом, поскольку называет майора начальником хозяйственного отдела рейхскомиссариата. Между тем, думаю, тут Медведев не фантазирует. Именно в близости Гителя к Функу и было все дело. Вероятно, майор хорошо знал привычки и распорядок дня судьи, его апартаменты, и понадобился готовившим покушение на судью партизанам всего лишь в качестве «языка». Получив необходимые сведения, Кузнецов и Струтинский Гителя прикончили. Вряд ли майор имел какое-то отношение к контрразведке, да и в советском плену, скорее всего, не был. Ну как, скажите, удалось ему из лагеря немецких военнопленных под Красногорском добраться до Ровно?

Вероятно, с тою же целью, что и Гителя, при похищении генерала Ильгена Кузнецов и его товарищи прихватили с собой и личного шофера рейхскомиссара Пауля Гранау. Видимо, рассчитывали получить у него подробные сведения о маршрутах поездок и распорядке дня шефа. Затем шофера Коха постигла та же участь, что и Гителя. Граунау пристрелили вместе с Ильгеном, а трупы зарыли на хуторе между селами Новый Двор и Чешское Квасилово.

Что же касается таинственного майора фон Ортеля, то его история представляется совершенно фантастической. Согласно мемуарам Медведева, дело обстояло следующим образом:

«Если одну черту в характере фон Ортеля – его непомерное тщеславие – Кузнецов уловил с самого начала их знакомства и, уловив, начал искусно играть на этой струнке, то теперь ему открылась другая черта, более важная, объясняющая всего фон Ортеля, со всеми кажущимися противоречиями. Этой чертой в характере Ортеля был цинизм…

Зиберт оставался верен своему обыкновению ни о чем не спрашивать. И его собеседник ценил в нем эту скромность.

– Послушай, Пауль, – предложил он вдруг, – а что если тебе поехать со мной? О, это идея! Клянусь богом, мы там не будем скучать!

– Из меня плохой разведчик, – уклончиво сказал Кузнецов (по правилам жанра отменный советский разведчик прикидывается неумехой в этом деле, чтобы вызвать улыбку у читателей; отсюда чисто литературное происхождение диалога Зиберта с Ортелем. – Б. С.).

– Ха! Я сделаю из тебя хорошего!

– Но для этого нужно иметь какие-то данные, способности…

– Они у тебя есть. Ты любишь хорошо пожить, любишь удовольствия нашей короткой жизни. А что ты скажешь, если фюрер тебя озолотит? А? Представляешь – подарит тебе, скажем, Волынь или, того лучше, земли и сады где-нибудь на Средиземном море. Осыплет тебя всеми дарами! Что бы ты на это сказал?

– Я спросил бы: что я за это должен сделать?

– Немного. Совсем немного. Рискнуть жизнью. – Только-то?! – Кузнецов рассмеялся. – Ты шутишь,

Ортель. Я не из трусов, жизнью рисковал не раз, однако ничего за это не получил, кроме ленточек на грудь.

– Вопрос идет о том, где и как рисковать. Сегодня фюрер нуждается в нашей помощи… Да, Пауль, сегодня такое время, когда надо помочь фюреру, не забывая при этом, конечно, и себя…

Пауль молча слушал.

И тогда фон Ортель сказал ему, куда он собирается направить свои стопы. Он едет на самый решающий участок фронта. Тут Пауль Зиберт впервые задал вопрос:

– Где же он, этот решающий участок? Не в Москве ли? Или, может быть, надо на парашютах выброситься в Тюмень? Черт возьми, мне все равно, где он!

– За это дадут тебе, Зиберт, лишний Железный крестик. Нет, мой дорогой лейтенант, решающий участок не там, где ты думаешь, и не на парашюте нужно туда спускаться, а приехать с комфортом, на хорошей машине и, что особенно запомни, нужно уметь носить штатское.

– Не понимаю. Ты загадываешь загадки, Ортель! – В голосе Кузнецова прозвучала ирония. – Где же тогда этот твой «решающий участок»?

– В Тегеране, – с улыбкой сказал фон Ортель.

– В Тегеране? Но ведь это же Иран, нейтральное государство!

– Так вот именно здесь и соберется в ноябре «Большая тройка»: Сталин, Рузвельт и Черчилль…

И фон Ортель сказал, что он ездил недавно в Берлин, был принят генералом Мюллером и получил весьма заманчивое предложение, о смысле которого Зиберт, вероятно, догадывается. Впрочем, он может сказать ему прямо: предполагается ликвидация «Большой тройки». Готовятся специальные люди. Если Зиберт изъявит желание, он, фон Ортель, походатайствует за него. Школа – в Копенгагене. Специально готовятся террористы для Тегерана. Разумеется, об этом не следует болтать.

– Теперь-то ты понимаешь наконец, как щедро наградит нас фюрер?

– Понимаю, – кивнул Зиберт. – Но уверен ли ты, что мне удастся устроиться?

– Что за вопрос?! Ты узнай сначала, кому отводится одна из главных ролей во всей операции.

Зиберт промолчал.

– Мне! – воскликнул фон Ортель и рассмеялся, сам довольный неожиданностью признания. Он был уже порядком пьян…»

Как раз после этого разговора Кузнецов скрутил злосчастного Гителя и прибыл в отряд. Там он заявил о своем намерении прикончить фон Ортеля:

– Я едва сдержался и не убил его там – в казино.

– И прекрасно сделали, что сдержались, – успокоил разволновавшегося разведчика его непосредственный начальник. – Вообще, надо подумать, нужно ли убивать Ортеля?

– Товарищ командир, – дрожащим от волнения голосом промолвил Николай Иванович, – этот гестаповский выродок хочет посягнуть на жизнь нашего вождя! Как вы можете меня удерживать?!

– Вы только что сказали, – увещевал разбушевавшегося Пуха Медведев, – что Ортель возглавляет целую группу террористов, предназначенных для Тегерана. А вы знаете эту группу? Нет. Здесь, в Ровно, вы сможете убить одного только Ортеля, а в Тегеран поедут те, кого мы не знаем и знать не будем. Ортеля надо не убивать, а выкрасть его из города живым. Здесь мы от него постараемся узнать, что за молодчики готовятся к поездке в Тегеран, их приметы, возможно, и адреса в Тегеране… Садитесь и напишите пока подробные приметы самого Ортеля. Обо всем, что вы сказали, и эти приметы мы сегодня же сообщим в Москву.

Кузнецов, закончив словесный портрет Ортеля, с возмущением сказал:

– Этот прожженный шпион еще до войны пытался работать в Москве!… Он говорит, что ходил как по раскаленному песку. Они, лишенные долга, родины, чести, не понимают, что в Советском Союзе весь народ – разведчики!

И далее в книге «Сильные духом» идет патетическая тирада: «Весь народ – разведчики!… Взять хотя бы самого Кузнецова. Рядовой инженер, человек по существу сугубо гражданский, никогда не помышлял стать разведчиком, а между тем в поединке с ним, с мирным человеком, потерпел поражение крупный немецкий разведчик-профессионал, прошедший не одну школу…»

То ли Медведев действительно не знал подлинную биографию Кузнецова, то ли не имел права говорить правду. Но мы знаем, что Кузнецов был лесничим, а не инженером, и его связь с органами госбезопасности до появления в Ровно обер-лейтенанта Пауля Зиберта длилась уже десять лет. «Мирным человеком» Кузнецова называть никак нельзя, хотя он и не имел воинского звания.

А история с Ортелем, по словам Медведева, закончилась ничем:

«…Кузнецов случайно встретил Макса Ясковца (немецкий офицер, приятель Ортеля. – Б. С). Тот сообщил ему о том, что есть слух, будто застрелился фон Ортель…

Самоубийство фон Ортеля Кузнецову показалось подозрительным. Он не хотел этому верить еще и потому, что смерть этой гадины окончательно расстраивала план, намеченный командованием отряда… После получения задания о похищении фон Ортеля Николай Иванович его не видел. Но о том, что он находится в Ровно, Кузнецов знал от Вали: она несколько раз встречала его. И Кузнецов надеялся, что не сегодня завтра он выполнит задание.

«О предстоящей встрече «Большой тройки» в Тегеране никому неизвестно, – думал он теперь. – Возможно, что это вообще фантазия, которую придумал этот гестаповец, чтобы получить от меня лишнюю сотню марок. А вдруг эта тегеранская встреча будет? Как теперь узнать, кто из террористов туда поедет?»

Кузнецов поспешил к Лидии Лисовской – двойному агенту; работая на партизан Медведева, она прикинулась завербованной Гителем и Ортелем и дурачила их. У Лисовской его сомнения насчет самоубийства майора подтвердились: «Три дня назад Ортель был у меня. Зашел проститься. Он собирался куда-то лететь из Ровно. Об отлете он просил меня не рассказывать никому, а если, говорит, скажут, что меня нет, что со мной что-нибудь случилось, то не опровергайте этого. Обещал привести хороший подарок. Когда я услышала о самоубийстве, мне показалось, что тут что-то не так. Ортель уехал, а слух, что он покончил с собой, распустили гестаповцы».

По Медведеву, расстроенный Кузнецов отправил в отряд письмо, где корил себя за то, что не успел захватить Ортеля и дал ему возможность улизнуть из Ровно.

Но почему же обер-лейтенант Зиберт так и не смог захватить майора Ортеля? Мне кажется, что ответ тут очень прост: майора этого не существовало в природе. И вся история с готовящимся в Ровно покушением на «Большую тройку» была расчетливой фантазией Дмитрия Николаевича Медведева. Между прочим, фон Ортель называет Черчилля, Рузвельта и Сталина «Большой тройкой», а ведь это наименование было в ходу только в странах антигитлеровской коалиции, но отнюдь не в Германии.

Эта выдумка имела свое продолжение. В советской публицистике муссировались слухи о том, что будто к неудавшемуся покушению в Тегеране был причастен знаменитый авантюрист, похититель Муссолини – Отто Скорцени. А поползли они после того, как знаменитый мастер спецопераций, казалось, сам подтвердил это в интервью парижскому журналу «Экспресс» в 1964 году:

«Из всех забавных историй, которые рассказывают обо мне, самые забавные – это те, что написаны историками. Они утверждают, что я должен был со своей командой похитить Рузвельта во время Ялтинской конференции. Это глупость: никогда мне Гитлер не приказывал этого. Сейчас я вам скажу правду по поводу этой истории: в действительности Гитлер приказал мне похитить Рузвельта во время предыдущей конференции – той, что проходила в Тегеране… Но бац! (Смеется.) Из-за различных причин это дело не удалось обделать с достаточным успехом…»

Не уловив веселой издевки над легковерием историков и журналистов, явной мистификации в ответе Скорцени, Павел Анатольевич Судоплатов без тени сомнения и смущения написал в своих мемуарах:

«Партизанскому соединению под командованием полковника Медведева первому удалось выйти на связи Отто Скорцени… Медведев и Кузнецов установили, что немецкие диверсионное группы проводят тренировки в предгорьях Карпат своих людей с целью подготовки и нападения на американское и советское посольство в Тегеране, где в 1943 году должна была состояться первая конференция «Большой тройки». Группа боевиков Скорцени проходила подготовку возле Винницы, где действовал партизанский отряд Медведева. Именно здесь, на захваченной нацистами территории, Гитлер разместил филиал своей Ставки. Наш молодой сотрудник Николай Кузнецов (моложе самого Судоплатова всего на четыре года. – Б. С.) под видом старшего лейтенанта вермахта установил дружескиеотношения с офицером немецкой спецслужбы Остером, как раз занятым поиском людей, имеющих опыт борьбы с русскими партизанами, Эти люди нужны были ему для операции против высшего советского командования. Задолжав Кузнецову, Остер предложил расплатиться с ним иранскими коврами, которые собирался привезти в Винницу из деловой поездки в Тегеран. Это сообщение, немедленно переданное в Москву, совпало с информацией из других источников и помогло нам предотвратить акции в Тегеране против «Большой тройки»".

Оттого что Судоплатов заменил Ортеля на Остера, медведевская, а вернее теперь уже судоплатовско-медведевская, версия не стала убедительней. Слишком уж много в ней бросающихся в глаза нелепостей. Ну зачем предназначенным для Тегерана террористам тренироваться в предгорьях Карпат, где действовали отряды Украинской Повстанческой Армии, польской Армии Крайовой и менее многочисленные, но гораздо лучше обученные и вооруженные советские партизанские отряды вроде медведевского? Почему бы не послать людей Скорцени в гораздо более безопасные Баварские Альпы? И зачем было лагерь для подготовки покушения в Тегеране оборудовать в Копенгагене? Неужели рельеф и климат в Дании и Иране имеют большое сходство? И что было делать Ортелю в Ровно, все-таки удаленного от Карпат и наводненного советской агентурой? Да и Скорцени, вот беда, в своих послевоенных мемуарах ни словом не обмолвился о своих планах насчет «Большой тройки «в Тегеране или в каком-либо ином месте. А ведь это только прибавило бы его воспоминаниям сенсационности! Зато Скорцени точно сообщает, где именно он был в конце ноября и начале декабря 1943-го, во время Тегеранской конференции. Оказывается, любимец фюрера в это время обретался в Париже, чтобы, в случае чрезвычайных обстоятельств, с помощью своих людей пресечь попытку правительства Виши укрыться в оккупированной западными союзниками Северной Африке. Полученный Скорцени приказ гласил:

«Окружить город Виши кордоном немецких войск, соблюдая все меры предосторожности и как можно незаметнее. Военные силы должны быть расставлены так, чтобы по первому же сигналу из Ставки немедленно перекрыть все выходы из города и воспрепятствовать любой попытке бегства, в пешем порядке или на машине. Кроме того, следует поставить в резерв боевую группу достаточной мощности для того, чтобы по второму сигналу перекрыть выходы и в случае необходимости захватить здание собственно французского правительства. Войска, которые примут участие в этой операции, должны быть подчинены майору Скорцени…»

Согласитесь, что на подготовку нападения на советское и американское посольства в Тегеране это совсем не похоже, а Скорцени не вездесущ, как дьявол.

Поведение же Зиберта в разговоре с фон Ортелем выгладит и вовсе странным. Как мы помним, даже в случае с самим Кузнецовым, в прошлом давним, проверенным осведомителем, прежде чем пригласить его на работу в Москву, там несколько месяцев изучали его личное дело. А Ортель вот с налету сватает Зиберта для гораздо более деликатной миссии, чем «подкладывать» московских балерин немецким дипломатам. Неужели бы майор не запросил прежде Берлин о даровитом, многообещающем обер-лейтенанте Пауле Зиберте? Тогда очень скоро последовал бы ответ, что такой офицер в составе вермахта не числится, и Кузнецов был бы схвачен. Его следующая встреча с майором наверняка состоялась бы в застенке СД. Да если бы Ортель действительно начал с Зибертом такой разговор о Тегеране, умного разведчика Кузнецова он только бы насторожил: а не собираются ли его тут же, в казино, арестовать?

И почему вдруг организацией покушения на Сталина, Рузвельта и Черчилля должен был, со слов Ортеля, заниматься шеф гестапо Генрих Мюллер? Не потому ли, что Медведев по советской традиции всех сотрудников германской службы безопасности СД называл гестаповцами? Но вот Вальтер Шелленберг, шеф 6-го управления имперского Главного управления безопасности, как раз и занимавшийся разведкой и другими специальными операциями в тылу противника, ровным счетом ничего не сообщает в своих мемуарах о подготовке покушения в Тегеране в ноябре-декабре 1943 года.

Думаю, что и фантазию Судоплатова питало цитировавшееся выше сообщение «Правды» о якобы готовящемся покушении на «Большую тройку». Практически осуществить такое покушение немецкие спецслужбы тогда вряд ли могли. Сеть Франца Майера в Иране еще существовала, но находилась под плотным колпаком советской и британской контрразведок. Остается загадкой, каким образом немецкие террористы могли быть переброшены из Рейха в Тегеран. Высадка с моря исключалась: подводной лодке пришлось бы пуститься в плавание вокруг мыса Доброй Надежды, а судов, способных осуществить столь долгий автономный переход, в Германии, да и во всем мире тогда попросту еще не было. И как, интересно, Скорцени умудрился бы вывезти Рузвельта из Ирана, когда бы волшебным образом ему удалось похитить его?

Главное же, смысла в устранении всей «Большой тройки» или кого-либо из этих трех для Гитлера не было никакого. В конце 1943 года немцы в войне ставили уже только на выигрыш во времени. Они надеялись не столько на призрачное чудо-оружие, сколько на раскол антигитлеровский коалиции, а этой цели невиданный теракт в Тегеране мог только повредить. Гибель одного из лидеров заставила бы его преемника вести войну до победного конца, совершенно независимо от отношения и к Гитлеру, и к партнерам по коалиции. Английское и американское общественное мнение просто не позволило бы Энтони Идену и Гарри Трумэну действовать иначе. В СССР, понятное дело, общественное мнение никакой существенной роли не играло. Но и у нас ничто не указывало на то, что гипотетические преемники Сталина, скажем, Молотов, Маленков или Жданов, могут пойти ни сепаратный мир с Германией, когда до полной победы осталось совсем немного. Ко всему, Шелленберг пишет, что только осенью 1944-го Гитлер был готов санкционировать попытку покушения на Сталина, хотя и это свидетельство, как мы увидим далее, вызывает некоторые сомнения.

Как погиб разведчик Николай Иванович Кузнецов? К сожалению, это до сих пор покрыто туманом неопределенности.

Когда советские войска подошли к Ровно, Кузнецов – произведенный в капитаны Зиберт – командованием партизанского отряда был направлен во Львов. Там он застрелил вице-губернатора дистрикта Галиция Отто Бауэра и шефа канцелярии президиума правительства дистрикта доктора Генриха Шнайдера. Но потом удача изменила ему. На выезде из Львова, у села Куровицы, 12 февраля автомобиль, в котором ехали капитан Зиберт и еще два советских разведчика в форме немецких солдат – Ян Каминский и Иван Белов, был остановлен патрулем фельджандармерии. К тому времени документы Пауля Зиберта были уже засвечены во время убийства во Львове подполковника люфтваффе Ганса Петерса. Тот перед смертью успел назвать имя капитана, у которого пытался проверить документы. Старший патруля майор Кантер потребовал у Кузнецова разрешение на выезд из города. Такого разрешения у Пауля Зиберта, естественно, не было. Раньше все нужные документы без труда изготовляли в отряде Медведева. Но теперь«Победители» были далеко, и приходилось полагаться только на себя. Кузнецов раздумывал недолго. Увидев, что один из жандармов поднял шлагбаум, пропуская встречный грузовик, он выхватил «вальтер» и двумя выстрелами в упор смертельно ранил Кантера. Водитель Белов сразу дал газ и успел прорваться через опускающийся шлагбаум. Жандармы открыли огонь вслед машине и пробили задние скаты. Метрах в восьмистах от поста автомобиль свалился в кювет. Кузнецов и его товарищи скрылись в лесу. Теперь им предстояло пробираться к линии фронта, тщательно избегая встреч как с немецкими патрулями, так и с отрядами Украинской Повстанческой Армии. Последние могли уничтожить их и как немцев и как советских разведчиков.

Зиберту и его спутникам еще раз роковым образом не повезло уже у самой цели.

Д. Н. Медведев впервые предал гласности в своей книге следующий документ:


«От начальника полиции безопасности

и СС по Галицийскому округу

14 Н – 90/44. Секретно.

Государственной важности.

Гор. Львов. 2. IV. 44 г.

Считать дело секретным,

государственной важности.

Телеграмма-молния

В Главное управление имперской безопасности[1]

для вручения группенфюреру СС

генерал – лейтенанту полиции Мюллеру лично.

Берлин.

При одной из встреч 1. IV. 44 украинский делегат сообщил, что одним подразделением украинских националистов 2. III. 44 задержаны в лесу близ Белгородки в районе Вербы (Волынь) три советских агента. Арестованные имели фальшивые немецкие документы, карты, немецкие, украинские и польские газеты, среди них

«Газета Львовска» с некрологом о докторе Бауэре и докторе Шнайдере, а также отчет одного из задержанных о его работе. Этот агент (по немецким документам его имя Пауль Зиберт) опознан представителем УПА. Речь идет о советском партизане – разведчике и диверсанте, который долгое время безнаказанно совершал свои акции в Ровно, убив, в частности, доктора Функа и похитив, в частности, генерала Ильгена. Во Львове Зиберт был намерен расстрелять губернатора доктора Вехтера. Это ему не удалось. Вместо губернатора были убиты вице-губернатор доктор Бауэр и его президиал-шеф (начальник правительственной канцелярии. – Б С.) доктор Шнайдер. Оба этих немецких государственных деятеля были расстреляны неподалеку от их частных квартир. В отчете Зиберта дано описание акта убийства до малейших подробностей.

Во Львове Зиберт расстрелял не только Бауэра и Шнайдера, но и ряд других лиц, среди них майора полевой жандармерии Кантера, которого мы тщательно искали.

Имеющиеся в отчете подробности о местах и времени совершенных актов, о ранениях жертв, о захваченных боеприпасах и т. д. кажутся точными. От боевой группы Прицмана (другая транскрипция этой фамилии: Прютцман. – Б. С.) поступило сообщение о том, что Пауль Зиберт и оба его сообщника расстреляны на Волыни националистами-бандеровцами. Представитель ОУН подтвердил этот факт и обещал, что полиции безопасности будут сданы все материалы.

Начальник полиции безопасности и СС

по Галицийскому округу

оберштурмбанфюрер СС

и старший советник управления

доктор Витиска

[подпись]".

Этот документ, найденный в помещении СД и полиции безопасности во Львове в октябре 1944-г., свидетельствовал, что Кузнецова нет в живых. 5 ноября 1944 года его удостоили звания Героя Советского Союза. Ян Станиславович Каминский и Иван Васильевич Белов были награждены орденом Отечественной войны I степени. Поскольку тела разведчиков не были найдены, слово «посмертно» в указе проставлять не стали. Может быть, надеялись на чудо?

Более полный текст телеграммы-молнии от 2 апреля 1944 года за номером 14 Н-90/44 был приведен только в 1998 году в книге Теодора Гладкова «С места покушения скрылся…». Вот основные пункты этого документа, опущенные в книге Медведева:

«Относительно: жены активиста-бандеровца Лебедь, находящейся в настоящее время в заключении в концентрационном лагере Равенсбрюк…

Некоторое время тому назад конспиративным путем до меня дошли сведения о желании группы ОУН-Бандеры в результате обмена мнений определить возможности сотрудничества против большевиков. Сначала я отказывался от всяких переговоров на основании того, что обмен мнений на политической базе заранее является бесцельным. Позже я заявил, что готов выслушать желание группы ОУН-Бандеры. 5 марта 1944 года была встреча моего референта-осведомителя с одним украинцем, который якобы уполномочен центральным руководством ОУН-Бандеры для ведения переговоров с полицией безопасности от имени политического и военного сектора организации и от территориальных организаций всех областей, где проживают или могут проживать украинцы.

В дальнейшем референт-осведомитель вел переговоры главным образом для того, чтобы получить интересующие полицию безопасности сведения о польском движении сопротивления и о положении с советской стороны фронта, атакже в советском тылу, обещая взамен рассмотреть возможность освобождения арестованных бандеровцев.

При одной встрече 1.1V. 1944 года украинский делегат сообщил, что одно подразделение УПА 2. III. 44 задержало в лесу близ Белгородки в районе Вербы (Волынь) трех советско-русских шпионов. Судя по документам этих трех задержанных агентов, речь идет о группе, подчиняющейся непосредственно Ф., генералу ГБ НКВД.

УПА удостоверила личность трех арестованных, как следует ниже:

1. Руководитель группы под кличкой Пух имел фальшивые документы старшего лейтенанта германской армии, родился якобы в Кенигсберге (на удостоверении была фотокарточка Пуха. Он был в форме немецкого обер-лейтенанта).

2. Поляк Ян Каминский.

3. Стрелок Иван Власовец (под кличкой Белов), шофер Пуха (тут Витиска явно напутал: настоящая фамилия шофера была Белов, а Власовцом он значился только по фальшивым документам русского «добровольного помощника» вермахта. – Б. С.).

Все арестованные советско-русские агенты имели фальшивые немецкие документы, богатый материал – карты, немецкие и польские газеты, среди них «Газета Львовска» и отчет об их агентурной деятельности.

Судя по этому отчету, составленному лично Пухом, им и обоими его сообщниками в районе Львова были совершены следующие террористические акты.

После выполнения задания в Ровно Пух направился во Львов и получил квартиру у одного поляка, затем Пуху удалось проникнуть на собрание, где было совещание высших представителей властей Галиции под руководством губернаторадоктора Вехтера. Пух намеревался расстрелять доктора Вехтера. Из-за строгих предупредительных мер со стороны полиции безопасности осуществить этот план не удалось, и вместо губернатора были убиты вице-губернатор доктор Бауэр и его секретарь доктор Шнайдер…

После совершения акта Пух и его сообщники скрывались в районе Злочева, Луцка и Киверцы, где нашли убежище у скрывавшихся евреев, от которых получали карты и газеты. Среди них «Газета Львовска», где были помещены некрологи доктора Бауэра и доктора Шнайдера…

Задержанный подразделением УПА советско-русский агент Пух – это, несомненно, советско-русский террорист Пауль Зиберт, похитивший в Ровно генерала Ильгена, а в Галицийском округе расстрелял подполковника авиации Петерса, одного старшего ефрейтора авиации, доктора Бауэра и доктора Шнайдера, а также майора полевой жандармерии Кантера, которого мы тщательно искали…

От боевой группы Прютцмана поступило сообщение о том, что Пауль Зиберт и оба его сообщника расстреляны на Волыни…

Представитель УПА обещал, что полиции безопасности будут переданы все материалы в копиях, фотокопиях или оригиналах, а также живые еще парашютисты (речь идет о захваченных УПА нескольких советских агентах из числа пленных немцев с письмом от председателя коллаборационистского Союза немецких офицеров генерала Вальтера фон Зейдлица-Курцбаха командующему группой армий «Юг» фельдмаршалу Эриху фон Манштейну. – Б. С.), если взамен этого полиция безопасности согласится освободить госпожу Лебедь с ребенком и родственниками.

Поскольку приобретение богатейших материалов агента Пуха, т. е. Пауля Зиберта, и материалов генерала Зейдлица и его агентов имеет исключительную важность для обеспечения безопасности государства, я считаю необходимым освободить госпожу Лебедь и ее родственников. К тому же, по-видимому, они не представляют большой угрозы для немецких интересов в Галиции. Исходя из этого, прошу срочно рассмотреть вопрос и до 11 часов вторника 4. IV. 44 телеграммой-молнией сообщить, будет ли обещано освобождение госпожи Лебедь, ибо в этот день мой референт-осведомитель будет встречаться с делегатом группы ОУН-Бандеры. В случае отрицательного ответа существует опасность, что этот ценный материал будет передан не нам, а вермахту.

Представитель ОУН… снова подтвердил, что группа Бандеры, ввиду угрозы уничтожения украинского народа Советами, признает, что только союз с Германией может гарантировать существование украинцев…

На основании вышеизложенного я прошу об освобождении семьи Лебедь, которое безусловно окупится и может способствовать разрешению украинского вопроса в наших интересах. Следует ожидать, что если обещание об освобождении будет выполнено, то группа ОУН-Бандера будет направлять нам гораздо больше информации».

Этой телеграмме предшествовал рапорт от 29 марта начальнику полиции Витиске от комиссара криминальной полиции гауптштурмфюрера СС Паппе о встрече представителя УПА Герасимовского (Иван Гриньох) с «референтом-осведомителем», состоявшейся 27-го числа:

«Герасимовский рассказал, что одним из отрядов УПА за линией фронта удалось взять в плен 3 или 4 большевистских агентов. Руководителем их был человек, одетый в форму обер-лейтенанта немецких вооруженных сил… Герасименко не знает, живы ли еще пойманные отрядом УПА агенты, но он обещал собрать подтверждающий материал и предоставить его полиции безопасности вместе с агентами, если они еще живы и их можно будет переправить через линию фронта».

Больше никакими документами о судьбе Кузнецова на сегодняшний день мы не располагаем. Правда, в 1951 году следователи МГБ допросили гауптштурмфюрера СС Петера Христиана Краузе, бывшего сотрудника львовского СД. Он показал:

«… В марте 1945 года, находясь в Словакии, я узнал о его (Зиберта. – Б. С.)смерти. Об этом сообщил генерал Биркампф, по словам которого Зиберт был при попытке перехода линии фронта опознан и убит. Выдал Зиберта находящийся при нем дневник. Дневник с фотографиями Зиберта после смерти передан командованием УПА действующему в этой области обергрупленфюреру СС Прютцману».

Трудно сказать, насколько точен был Краузе в передаче обстоятельств смерти Зиберта – Кузнецова. Ведь говорил он об этом с чужих слов и через шесть с лишним лет. Допросить же Прютцмана у чекистов не было возможности: после поражения Германии он покончил с собой. И сегодня мы не знаем, передали ли украинские повстанцы СД документы, взятые у Зиберта – Кузнецова. Ведь в телеграмме-молнии, отправленной Витиской, говорилось только, что люди Прютцмана узнали от командования УПА о расстреле захваченных советских агентов. Вполне возможно, что Краузе ошибочно соединил сведения о написанном Зибертом докладе, полученные от своего шефа Витиски, и рассказ Биркампфа со ссылкой на Прютцмана о расстреле советских агентов на Волыни. Во всяком случае, никаких следов отчета Прютцмана или Биркампфа о гибели Зиберта и отчета Пуха – Кузнецова в немецких архивах до сих пор не обнаружено. Неизвестно также, была ли освобождена жена Миколы Лебедя Дарья Гнаткивьска и если да, то переданы ли были по условию обмена «бумаги Зиберта» немцам, которые для них представляли уже чисто исторический интерес, а им в ту пору было не до истории… Скорее всего, отчет Кузнецова так и не был передан немцам. Известно только, что судьба некоторых лиц, которых бандеровцы просили освободить вместе с женой Лебедя, была печальна. Степан Рогуля был расстрелян уже 17 апреля 1944 года, через 15 дней после телеграммы Витиски с просьбой об их освобождении. Жену Степана Анастасию освободили 14 марта, еще до всех событий, связанных с предлагавшимся обменом бумаг на людей, а его дочь Софию отправили в Равенсбрюк.

Трудно также понять, по какую сторону фронта был убит Николай Кузнецов. Гриньох в своем сообщении передал, что произошло это на советской стороне и было пленено 3 или 4 агента. Не исключено, что с Зибертом было тогда не два, а три спутника. Дело в том, что в еврейском партизанском отряде, где несколько дней укрывались Кузнецов, Белов и Каминский, им дали проводника Самуила Эрлиха, который должен был довести разведчиков долинии фронта. Однако этотчеловек пропал без вести. По-видимому, доведя Кузнецова с товарищами до передовых позиций советских войск, он решил вернуться к своим подо Львов и на обратном пути был убит немцами или бандеровцами. Но возможен и другой вариант: Эрлих оставался со всеми до самого конца и был расстрелян бойцами УПА, а поскольку при нем не было никаких документов, сообщать о нем немцам просто не стали.

О том, что Кузнецов и его соратники могли погибнуть уже в занятом нашими войсками районе, говорит и предположение Александра Лукина, бывшего начальника разведки в отряде Медведева, высказанное им в беседе с Теодором Гладковым со ссылкой на некий анонимный источник: Кузнецов наткнулся на отряд бандеровцев, переодетых в форму Красной Армии, а такая форма уместнее для них на территории, занятой советскими войсками. Что ж, нет ничего невероятного в том, что Кузнецов попал в руки украинских партизан уже на земле, освобожденной Красной Армией. В лесистых предгорьях Карпат сплошного фронта не было, и в разрывах между советскими частями вполне могли действовать отряды бандеровцев в красноармейской форме. В немецком же тылу быть им в советской военной форме не имело никакого смысла, да и незачем рисковать при неожиданном, скажем, столкновении с подразделениями вермахта.

Если допустить, что Кузнецов, Каминский и Белов были схвачены отрядом УПА, одетым в советскую военную форму, то это допущение объясняет появление письменного отчета Пуха – Кузнецова, адресованного «генералу Ф.» – начальнику контрразведывательного 2-го Главного управления НКГБ П. Федотову. Под его началом Николай Иванович работал в Москве. Положим, Кузнецов принял сначала бандеровцев за своих и по настоянию их командира написал письменный отчет для передачи в штаб, чтобы доказать, что никакой он не офицер вермахта, а советский разведчик. Эта бумага неизбежно попала бы в руки людям непосвященным, которым к тому же Кузнецов не вполне доверял. И он подписал отчет своей подпольной кличкой и не раскрыл кличек товарищей. Возможно, один из них, Иван Белов, назвал свое подлинное имя, которое и попало в телеграмму Витиски, но как имя вымышленное. Вряд ли командир маленького отряда УПА был посвящен в игру своего руководства: за ценную информацию освободить взятых немцами людей. Вести Зиберта и его спутников обратно в немецкий тыл через линию фронта было делом рискованным. Обремененный пленниками, отряд мог стать легкой добычей какого-нибудь крупного советского или германского подразделения. Поэтому командир повстанцев расстрелял Кузнецова, Белова и Каминского. Похоже, он прежде доложил наверх, что захватил трех советских разведчиков, и Гриньох, когда беседовал с немецким «референтом-осведомителем», решил, что пленники еще живы.

Возможен и другой вариант. Кузнецов, стремясь оставить в истории память о своих делах, заранее написал отчет, зная, что может погибнуть в стычке с немцами, бандеровцами или даже от пуль своих при переходе через линию фронта. Это желание было сильнее, чем чувство самосохранения: такой отчет при встрече с немецким патрулем мог стоить жизни всем трем разведчикам и террористам. Не исключено, что группа Кузнецова погибла еще на неприятельской стороне фронта, когда бойцы УПА приняли их за немцев и уничтожили в коротком бою. Написанный же разведчиком отчет, найденный на теле Кузнецова, помог бандеровцам понять, что это советские агенты.

Загадкой остается и то, почему в немецких документах, основанных на данных украинского руководства, говорится, что Зиберт был обер-лейтенантом. А ведь к тому времени Медведев уже «произвел» его в гауптманы, о чем была сделана запись в «зольдбухе» (удостоверении личности; Некоторые историки полагают, что «зольдбух» остался в руках убитого майора Кантера, и люди УПА судили о звании по водительским правам, в которых Зиберт – Кузнецов на фото был в форме обер-лейтенанта. Однако можно допустить, что «зольдбух» у разведчика был, но украинцы не стали особо вникать в документы на немецком и ограничились просмотром только водительских прав, «разжаловав» Зиберта в обер-лейтенанты.

Так было или иначе, но все сведения о времени и месте гибели Кузнецова, Каминского и Белова на сегодня сводятся к следующему. Они нашли свою смерть 2 марта 1944 года на Волыни, у деревни Белгородка, в районе Вербы, который, скорее всего, находился уже по советскую сторону фронта. Других данных из телеграммы Витиски и сообщения Паппе извлечь нельзя. Сомневаюсь, что когда-нибудь найдут могилу Кузнецова.

Однако после публикации книги Медведева Кузнецов стал поистине легендарным героем, превознесенным официальной пропагандой. Такому герою пристала и смерть столь же героическая, как жизнь, и могила, на которую по праздникам пионеры будут возлагать цветы.

Смерть и могилу Кузнецову придумал его соратник Николай Владимирович Струтинский. Вот что он пишет вдокументальной повести «Подвиг»:

«…С чего начать? Чем руководствоваться в поисках места гибели Кузнецова?

Мы побывали во многих селах и на хуторах Волыни и Ровенщины, где в свое время проходила линия фронта, подолгу беседовали с местными жителями. Но, к сожалению, не могли уцепиться за какую-либо существенную деталь. Тогда мы сосредоточили поиски на Львовской области… Особенно внимательно относились ко всему, касавшемуся боевых действий партизан в Направлениях к Золочеву, Бродам, в районах Пеняцкого и Ганачивского лесов, разыскали бывших участников националистических банд, действовавших в этих лесах. Дополнительно изучили известный маршрут Кузнецова из Львова до села Куровичи».

Кто ищет, тот всегда найдет. Струтинский продолжает:

«Увлеченные, мы не заметили, как из орешника вышел старик, лет семидесяти пяти, одетый просто, но чисто. На нем была грубая суконная куртка, серые из плотного материал штаны, заправленные в высокие голенища сапог. На голове, несмотря на теплую погоду, красовалась островерхая баранья шапка. Проходя мимо меня и Жоржа (брат Н. В. Струтинского, тоже сражавшийся в отряде Медведева. – Б. С.), расположившихся под деревом, старик слегка коснулся рукой головного убора и сухо поздоровался.

– Куда, отец, спешишь? – окликнул его брат. Старик остановился. Я принес из машины фуфайку, положил ее на землю и пригласил незнакомца сесть. Жорж налил в пластмассовую стопку вина и подал ее крестьянину. Тот вначале колебался, но потом качнул головой:

– За ваше здоровье, сынки! – и одобрительно протянул: – Смачна штука!

Мы почувствовали: старик хочет завязать беседу, но прикидывает, стоит ли. Как человек, много повидавший на свете и плохого, и хорошего, он был осторожен и только задавал вопросы».

Зато поисковики явно хотели побеседовать со старожилом. Они прекрасно понимали, почему крестьянин осторожничает. Дело происходило в 1959 году. Всего шесть лет назад УПА прекратила вооруженное сопротивление. Жители Западной Украины хорошо помнили и карательные операции советских внутренних войск, и массовые депортации в Сибирь так называемых «пособников бандеровцев». Будешь тут осторожным! Но понемногу братья разговорили старика. Начали с семейных дел, перешли на охоту, рыбалку… После второй стопки крестьянин стал разговорчивей. Поняв, чего от него хотят, поругал украинских националистов…

– Говорят, советские партизаны при немцах тут бывали? – спросил Николай Струтинский.

– Видал их, – отозвался старик. – Они нас, мирных жителей, не трогали. Зато немцев, полицаев, разных предателей не щадили. Сказывали люди, как перед самым фронтом три таких партизана погибло. Все были в немецкой одежде и даже разговор вели по-немецки.

– Как же они погибли и где?… – заволновались собеседники.

– Там, за лугом. На Березине – село такое есть. Когда их окружили, один из них гранатой ба-бах! Сам, бедняга, загинул, но и бандитов многих положил.

– Что-то, дедушка, сомнительное говоришь! Не верится, чтобы они сами себя гранатой! – провоцировал на откровенность Жорж.

Старик обиделся и распрощался:

– Молодой ты, да ранний! Не веришь! Кому? Здесь весь крестьянский люд мне верит! А он, видишь ли! Тьфу! Спасибо за гостинец. Пойду!

В ту пору говорить, что бандеровцы сражались не только с большевиками, но и с немцами, было просто опасно, тем более с недавними противниками УПА. И старика понять можно: старался подходяще рассказать, а обидели недоверием…

А братья продолжили поиски. Южнее города Броды – направление косвенно указал старик – были села Гута Пеняцкая, Черница и Боратин. Струтинский свидетельствует:

«Из рассказов жителей Боратина мы узнали о трех «немцах», которые погибли от рук националистов. Установили: все происходило на сельской окраине, так называемой Березине, подлесом, в доме, где и поныне проживает бригадир полеводческой бригады местного колхоза Степан Голубович. Зашли к нему. Он подтвердил случай, происшедший в его доме в ночь на 9 марта 1944 года.

– Но эти немцы были загадочными людьми, – заметил Голубович.

– Сколько их было? Как одеты? На каком языке разговаривали? Какие у них приметы? Примерный возраст каждого? – забросали мы Голубовича вопросами».

Дальше Николай Струтинский предпочел не передавать свой диалог с Голубовичем, а нарисовать чисто беллетристическую картину, как трое разведчиков подходят к хате, радуясь надвигающейся канонаде:

"– Там наши! – ликует Кузнецов. – Стоит нам продержаться два-три дня, и они придут сюда! Свои, в серых шинелях!»

Голубовичу, однако, троица на всякий случай представилась немцами. Пока Кузнецов и его спутники ужинали, в хату ворвался десяток бандеровцев и скрутили их. Сначала разведчиков будто бы приняли за немцев, но потом вошел старшой и опознал в плененном офицере Зиберта. Когда националисты поняли, что перед ними крупный советский агент, то решили выгодно продать его немцам. А до этого один из бандеровцев будто бы объяснял «немцу» Зиберту: «Мы только у бродячих немцев отнимаем оружие. Мы вас не убиваем. Другое дело – коммунисты! С теми не церемонимся!»– хотя совершенно непонятно, как решились бы бандеровцы отпустить живыми немецкого офицера и солдата, если только что убили стоявшего на часах у хаты, как они посчитали, немецкого солдата (в действительности – Белова)? Уцелевшие – бандеровцам ли это не знать? – непременно сообщили бы своим о происшедшем, а у немцев в этом случае разговор короткий: расстрелять заложников, сжечь село.

Но, как было уже сказано, события приобрели неблагоприятный для Кузнецова и его спутников оборот:

«Вошел в черном мундире и высокой бараньей папахе главарь. Хищно прищурил глаза. Потом широко открыл их и во все горло гаркнул:

– Так это же он! Точно он! Хлопцы, сюда!

В комнату вбежали секирники.

Главарь в левой руке держал парабеллум, а правой торопливо шарил в нагрудном кармане френча, вытащил бумажку. Взглянув на нее, атаман одним духом выпалил:

– Зиберт! Чтоб меня гром убил – Зиберт!… Роевой! Ко мне! – не спуская глаз с партизан, кликнул главарь. Пригрозил: – За него отвечаешь головой! Сейчас придут Скиба и Сирый. Пусть посмотрят, какая у меня удача! Так за него немцы… Эге-ге-ге!

Главарь скрылся за дверью.

«Теперь, кажется, все!., – пронеслось в сознании Николая Ивановича. – Остается одно: не даться живым…»"

Поняв, что положение безвыходное, Николай Иванович решил подороже продать свою жизнь. Он дождался возвращения главарей. Попросил закурить, свернул цигарку, наклонился прикурить к керосиновой лампе. Дальше, по Струтинскому, произошло следующее:

«В комнату зашло еще несколько оуновцев. Один из них, в черной папахе, бросил на Кузнецова волчий взгляд. В тот же миг Кузнецов загасил лампу. Прозвучал его громкий, как набат, мужественный голос:

– Сгиньте, проклятые! Мы умрем не на коленях!., (непонятно, однако, на каком языке Кузнецов выкрикивал свои предсмертные слова: на немецком, украинском или русском? – Б. С.)

Загремели беспорядочные выстрелы. Вспыижи озарили лицо Николая Ивановича. Он стоял во весь рост с гранатой, прижатой к груди. У кровати присел Ян Каминский, а под стенами застыли в ужасе секирники. Раздался оглушительный взрыв. Взметнулось желтое пламя. Истошный вопль раненых наполнил комнату. Поднялась суматоха.

. Сквозь выбитое окно выпрыгнул Ян Каминский. Присевший у стенки атаман надрывался:

– Уйдет, подлец! Стреляйте! – Упал! Айда!

– Куда вас всех понесло! – прогудел старший. – Обыщите этого! Найдите лампу, а пока посветите фонариком. Боже мой, как кричат старшины! Что же он, мерзавец, наделал? Иисусе мой!

Посреди комнаты умирал Кузнецов. На груди и животе зияли раны. Лицо залито кровью, кисть правой руки оторвана… Он отрывисто дышал. Грудь высоко вздымалась. Все реже и реже… Лицо его, спокойное и строгое, застыло навеки.

А вокруг стонали раненые… Превозмогая боль, Черногора спросил:

– Тот, что в окно выпрыгнул, убит?

– Наповал. Аж возле леса грохнули бисову душу! Вот его полевая сумка.

– Тщательно обыщите и того, что стоял возле хаты. Все, что изымете, – сдать мне! Если что утаите – сам расстреляю!»

Перед нами нечто из красивой героической сказки – не более того. Ни по времени, ни по месту обстоятельства гибели Кузнецова, изложенные Струтинским, не совпадают с тем, что мы находим в немецких документах. Зато понятно, почему автор выбрал Боратин. В этой местности советских войск в марте 1944-го еще не было. Значит, не было уже неприятной для советского сознания версии, что Кузнецов погиб на территории, занятой Красной Армией. А то получалось, что УПА свободно чувствовала себя везде.

Есть и еще один очень подозрительный момент в повести Струтинского. Ни безвестный старик в лесу, ни Степан Голубович вообще не упоминают о том, что трое неизвестных изъяснялись по-русски, – наоборот, подчеркивают – между собой те разговаривали по-немецки. Но ведь Белов почти не знал немецкого языка, поэтому и числился по поддельным документам русским из вспомогательного персонала вермахта, да и Каминский немецким владел плохо. Логичнее было бы Зиберту беседовать с ними на ломаном русском для отвода глаз.

Главное же – мы не знаем результатов экспертизы останков, извлеченных из могилы на окраине Боратина.

Было опубликовано только одно заключение экспертов, на котором я остановлюсь чуть ниже.

27 июля 1960 года останки неизвестного из Боратина были торжественно перезахоронены на Холме Славы во Львове под именем Николая Ивановича Кузнецова. Но чей же прах там в действительности покоится?

Николай Владимирович Струтинский наиболее подробно рассказал обо всем этом в документальной повести «Во имя Родины», опубликованной в 1972—1973 годах в журнале «Байкал». Здесь он подвергает критике сообщение Витиски Мюллеру о гибели обер-лейтенанта Зиберта по двум пунктам. Во-первых, начальник СД Галицкого округа дезинформировал шефа гестапо, донося, что «Пух со своими соучастниками нашел укрытие у евреев, скрывающихся в лесах в районе Луцка и Киверцы на Волыни, тогда как отлично знал, что это имело место на территории Львовского дистрикта (недалеко от села Ганычев. – Б. С.)". Во-вторых, «почему в данной телеграмме Мюллеру Витиска утверждает, что Пух убит неподалеку от села Белгородка в районе Вербы (Волынь)?» И Струтинский всему дает следующее объяснение:

«Первое разгадывается просто: Витиска, отвечавший за безопасность Львовского округа, показал наличие вооруженных еврейских групп на чужой территории, которая входила в компетенцию шефа СД Волыни и Подолии доктора Карла Пютца. Таким образом трусливый фашист уходил от ответственности перед Берлином, понимая, что в момент подписания данной телеграммы территория, о которой шла речь, давно освобождена советскими войсками, а в районе Вербы – Белгородки ведутся бои. Так что проверить рапорт группенфюреру в Берлине прчти невозможно. К тому же Витиска ссылается на данные группенфюрера СС Прютцмана – уполномоченного Берлина на той территории, уже списавшего со счета Пауля Зиберта как действующего советского разведчика в тылу гитлеровских войск, о чем и м было доложено в Берлин».

Честно говоря, возражения Сгрутинского не кажутся мне слишком убедительными. Начну с отряда еврейской самообороны. Мы ведь не знаем, откуда люди УПА узнали о его существовании. Попали в руки бандеровцев проводник Самуил Эрлих или о посещении отряда Оиле Баума было написано в отчете Кузнецова? Возможно, Эрлих, спасая своих товарищей, мог указать неправильное место дислокации отряда. Бойцы УПА, как известно, беспощадно расправлялись как с поляками, так и с евреями. Если верна эта версия, то Эрлих, скорее всего, попался в руки бандеровцам именно на Волыни и значит именно туда направлялись Зиберт и его спутники. Если же точное место дислокации людей Баума было указано в кузнецовском отчете, то водить за нос собственное начальство обер-штурмбанфюреру Витиске не было никакого смысла. Он же сам предлагал выторговать у украинцев бумаги Зиберта, а попади они в руки Мюллера или Прютцмана, обман тотчас же раскрылся бы. Думаю, что точного места, где они встретили Баума, Кузнецов в отчете из осторожности указывать не стал, и украинские повстанцы вымышленные показания Эрлиха приняли всерьез.

И уж совсем непонятно, зачем Витиске надо было обманывать Мюллера, сообщая о месте гибели русского разведчика? Неужели опять-таки только для того, чтобы показать наличие отрядов УПА не на своей, а на чужой территории? Как будто в Берлине не знали, что бандеровцы действуют как на Волыни, так и в Галиции. И зачем руководству УПА надо было обманывать немцев, называя ложное место гибели Зиберта? Ведь и у Боратина в апреле 1944-го уже шли ожесточенные бои вермахта с наступавшими советскими войсками, а проверить сообщение украинцев люди Витиски все равно не смогли бы, да и не стали бы.

Все эти элементарные соображения почему-то не пришли в голову Струтинскому. Он продолжает:

«Однако и этот факт (гибель группы Кузнецова в районе Верба, Белгородка. – Б. С.) подлежал проверке. В названный район был командирован Иван Ильич Дзюба, которому при помощи работников Дубновского райотдела комитета государственной безопасности товарищей Кравца и Ярового удалось выявить несколько бывших бандитов (так автор именует бойцов и командиров УПА. – Б. С.), действовавших в тот период в районе сел Птыча, Великая Мильча и Белгородка. От них были получены сведения о том, что примерно в середине февраля 1944 года бандбоевка в ночное время столкнулась у села Белгородки с проходящим отрядом советских партизан. В завязавшейся перестрелке банда потеряла убитыми трех человек. Эти трое дезертировали из дивизии СС «Галичина» и были одеты в форму военнослужащих немецкой армии. Было установлено, что они похоронены на кладбище села Великая Мильча и что при погребении присутствовал священник. Отыскался и священник. Им оказался Ворона Иван Семенович, служивший в церкви села Птыча. В беседе с Дзюбой он посвятил нас в подробности:

– Ночью приехали за мной вооруженные люди. Тогда расспросами запрещалось заниматься, и я повиновался, совершенно не зная, куда меня везут. Меня доставили на кладбище села Великая Мильча. Здесь уже было несколько, видимо, местных крестьян, а у свежевырытой могилы стояло три гроба с покойниками в форме немецких военнослужащих. Я произвел положенный обряд, и они были погребены.

От жителей села Великая Мильча стало известно, что на могилу в послевоенные годы приходили женщины из соседних сел, оплакивали погибших, но кто были эти женщины и где они проживают – никто не мог сказать.

Таким образом, все свидетельствовало о том, что оуновские главари дезинформировали своего шефа Витиску (оберштурмбанфюреру, наверное, и в страшном сне не привиделось бы, что его сделают главкомом УПА! – Б. С.) и умышленно вместо Боратина указали Белгородку – Вербу! Их можно было понять: чуяли, что час расплаты близок, и заметали следы».

Послушать Струтинского – руководство украинских повстанцев только тем и занималось, что дезинформировало всех и вся. Но многое понять здесь очень трудно. Получается, что руководство УПА всеми силами старалось скрыть факт нападения одного из своих отрядов на советских партизан в районе Белгородки и гибель в том бою трех дезертиров из дивизии СС «Галиция». Для этого зачем-то потребовалось заменять трех перебежчиков на трех советских агентов в немецкой форме, да еще сообщать об этом немцам – уж не с расчетом ли, что после поражения Германии документ попадет к чекистам?… Что же, убийство Кузнецова и его товарищей, с их точки зрения, советская власть сочла бы преступлением менее значительным, чем нападение на советских партизан?

В рассказе Струтинского есть еще немало несообразного, загадочного. Почему, например, в том бою с партизанским отрядом у УПА погибли только люди в немецкой военной форме и не был убит ни один бандеровец, одетый в гражданское или в польский мундир? Почему дезертиры не сняли с себя погоны и петлицы? Ведь в сумятице боя свои могли принять их за немцев и подстрелить? А если перебежчики избавились от погон и петлиц, то почему Струтинский дважды повторяет, что они были одеты в немецкую военную форму, а не в мундиры без знаков различия? Почему, наконец, коль после войны могилу посещали близкие погибших, они не поставили ни креста, ни фанерного со звездочкой обелиска с именами тех, кто похоронен? Могила осталась безымянной.

Я бы на месте Струтинского серьезно заинтересовался этим захоронением на кладбище в Великой Мильче. Ведь совпадений слишком много: и место то самое, что фигурирует в немецких документах, и погибших в немецкой форме трое – ровно столько, сколько было в группе Кузнецова. Кстати, гауптман Зиберт и его спутники были одеты в армейскую форму, как и неизвестные, похороненные в Великой Мильче, тогда как бывшие солдаты дивизии «Галиция» должны были носить эсэсовскую форму. Но в полевых условиях мундиры СС и вермахта различались только петлицами и местные жители о такой детали едва ли могли знать… Тем не менее, мне кажется, что у Струтинского были какие-то серьезные основания заняться именно безымянной могилой на сельском кладбище, добиться эксгумации останков и постараться определить, есть ли среди них останки Кузнецова, Белова и Каминского. Свидетельство представителей УПА о расстреле Зиберта и его соратников на территории, уже занятой советскими войсками, Николая Владимировича почему-то совершенно не устраивало. Возможно, и мифическую стычку бандеровцев с советскими партизанами он отнес к середине февраля только потому, что в марте у Белгородки уже были части Красной Армии и отряды УПА отошли дальше на запад от линии фронта, чтобы не оказаться между двух огней. Струтинский упрямо держался за Боратин. Вот как, по его словам, развивались события дальше:

«…Наконец мы пришли туда, где, по данным следствия, должны быть захоронены останки Николая Кузнецова, погибшего в хате Голубовича. Площадь, которую пришлось нам исследовать буквально по метру, занимала около двух гектаров. И лишь после долгого, упорного труда нам удалось определить примернее место захоронения на площади примерно до десяти квадратных метров. На этих десяти квадратах так же густо зеленела молодая поросль, сплетались травы, так что никаких признаков могилы не было и в помине.

Иван Дзюба и Михаил Рубцов с недоверием поглядывали на щуплого человека, который привел нас на это место. Но тот твердо стоял на своем.

Еще и еще раз мы осмотрели место, прозванное урочищем Кутыкы Рябого, и не могли отвязаться от одной и той же мысли: почему захоронили Кузнецова на насыпи, над канавой, а не в самой канаве? Ведь это было 9 марта. Тогда здесь лежал снег, стояли морозы. Проще было закопать тело в канаве. Зачем было бандитам рубить мерзлую землю на насыпи? Нет, здесь что-то не так. Как бы эти «друзья» не направили нас по ложному следу… Последняя провокация была, когда следственные мероприятия привели нас в село Боратин и, в частности, к месту захоронения останков Кузнецова в урочище Кутыкы Рябого, и мы с Дзюбой и Рубцовым приступили к обследованию местности. В селе был пущен слух о том, что якобы одна женщина лично видела, как ранней весной 1944 года с советского самолета был убит за селом немецкий офицер, и он похоронен именно в том месте, которое мы обследуем.

Сигнал этот, понятно, потребовал тщательной проверки. Нами было затрачено более двух недель, но версия не подтвердилась. Мы понимали, что нас постоянно пытаются увести в сторону, направить действия по ложному следу. И теперь, на завершающем этапе расследования, было бы убийственно попасться на удочку врага. Ведь если раскопаем могилу, а в ней окажется совсем другой человек, какой козырь получит враг! Тогда следствие будет приостановлено на неопределенное время, да и возобновится ли? Как ни велико было наше нетерпение, мы решили отложить раскопки, чтобы еще раз изучить сведения, сопоставить факты, поговорить кое с кем».

С такими соображениями, понятное дело, объективная оценка фактов невозможна. Поиск преходилось вести с заранее заданным результатом. Струтинскому с товарищами необходимо было найти именно Кузнецова – и никого другого. А тут еще явная враждебность местного населения, не любимых чекистами «западников», которые не без оснований подозревались в сочувствии УПА. В повести «Во имя Родины», в отличие от более приглаженного и подредактированного «Подвига», Струтинский не очень-то доброжелательного отношения крестьян к тем, кто искал Кузнецова, и не скрывает. Раскопки, напомню, происходили в 1959 году. Напомню: всего шесть лет прошло с тех пор, как повстанцы прекратили открытую вооруженную борьбу с советскими войсками, – жители хорошо помнили и массовые депортации, и беспощадные карательные экспедиции войск МВД и госбезопасности. Поэтому с бывшим медведевским разведчиком Струтинским и его товарищами держались настороженно. Иной раз крестьяне действительно могли сознательно запутывать следы: ведь приближение к истине могло раскрыть участие кого-либо из односельчан в УПА. В то же время, чтобы умилостивить пришельцев и не иметь от них никаких неприятностей, жители Боратина могли охотно поддакивать Струтинскому, Рубцову и Дзюбе, подтверждая вот так нужные тем версии.

Что же насторожило Струтинского и заставило отложить раскопки? В повести его читаем:

«…Снова втроем… прибыли в урочище Кутыкы Рябого. На этот раз мы обратили внимание на траншеи и блиндажи, едва различимые в зарослях и обвалах. Начали наводить справки. Выяснилось, что здесь пролегал второй эшелон обороны гитлеровских войск и что его сооружали во второй половине марта 1944 года, т. е. сразу после событий в хате Голубовича.

Траншеи начинались в 10-20 метрах от предполагаемого места захоронения. Поэтому нам пришлось еще дополнительно выяснить, когда пришли сюда немецкие войска, кто из населения привлекался на работы по строительству оборонительных сооружений. Все эти вопросы сводились к одному: почему могила советского разведчика оказалась на возвышенном месте? Нам казалось, что именно со строительством этих траншей связана тайна захоронения Н. И. Кузнецова. И мы не ошиблись».

Что ж, кто очень хочет что-то открыть, обязательно что-нибудь открывает, а потом убеждает себя и других, будто найденное и есть именно то, что искал.

На основе рассказов очевидцев и рассмотрения того, что было в конце концов обнаружено в могиле на насыпи, последние минуты жизни Кузнецова в повести «Во имя Родины» описаны следующим образом:

«В комнату вошел коренастый человек в полицейском черном мундире, в высокой бараньей папахе. Прищурив глаза, оглядел пленников, не скрывая ликования, крикнул:

– Это он. Точно – он! Хлопцы, сюда! Оружие наизготовку и не спускать глаз!…

«Теперь – все», – решил Кузнецов».

Тут необходимо одно небольшое отступление. «Главарь банды«Черныгора(Черногора), человек в полицейском мундире и папахе, по Струтинскому, был агентом СД и по заданию Витиски и Краузе искал советского разведчика Зиберта. В «Подвиге» он прямо говорит своим хлопцам, что они поймали Зиберта. В «Во имя Родины» ограничивается только неопределенным: «Это он».

Продолжим чтение этой торой повести:

"– Хлопцы, дайте закурить, – спокойно обратился Кузнецов к оуновцам (непонятно опять-таки, на каком языке. – Б. С.). – Может, у кого найдется?

Один из оуновцев молча насыпал на стол щепотку самосада, оторвал клочок газеты.

Свернув цигарку, Кузнецов с разрешения старшего привстал и наклонился к лампе. (Хоть и потребовал Черныгора не спускать глаз с задержанных, а его подчиненные и руки Кузнецову развязали, и к лампе подпустили… Чудеса, да и только! – Б. С.) Бандиты настороженно следили, как он пыхтел, пытаясь прижечь самокрутку от чадившей лампы.

Когда в комнату входили главари, лампа потухла и четкий голос произнес: «Во имя Родины!»

Ударили выстрелы. Вспышки на какую-то долю секунды озарили Кузнецова, стоявшего во весь рост с гранатой у груди. За ним у кровати припал к полу Ян Каминский. У двери, давя друг друга, в ужасе столпились бандеровцы. Раздался взрыв. Взметнулось желтое пламя. Истошно завопили раненые. За стенами хаты среди бандитов поднялась суматоха. Беспорядочные выстрелы огласили тишину мартовской ночи. Со двора стреляли по стенам в потухшие окна. (Собственных старшин, что ли, рассчитывали подстрелить? – Б. С.)

Спустя некоторое время около десятка бандитов осторожно вползли в хату. По стенам скользнули холодные лучи электрического фонаря. Кузнецов лежал посередине комнаты. Залитое кровью лицо конвульсивно вздрагивало. Вокруг, разбросанные взрывом, словно скоты, рычали раненые бандиты. Сирый был ранен в живот. Скиба в спину. У Черныгоры струйка черной крови стекала по жестким, как свинячья щетина, волосам. Он дико стонал; сплевывая сгустки крови.

На дворе у завалины неподвижно лежал Иван Белов, внезапно убитый кинжалом. Ян Каминский, выпрыгнув в окно, которое распахнулось от взрывной волны, уходил к лесу и уже достиг его, но был скошен пулей и прикончен штыком подбежавшего бандита… «Вот он. Есть!» – прокричал басистый голос, подняв над головой большой портфель, который пытался унести тяжелораненый Ян Каминский».

А вот каким, по Струтинскому, увидели тело погибшего Кузнецова боратинские крестьяне Спиридон Громяк и Василий Олейник, которым бандеровцы поручили его похоронить: «Во дворе у забора лежало мертвое тело неизвестного человека. Окровавленная и обгоревшая одежда говорила о принадлежности его к немецким военнослужащим. Лоб был раздроблен, оторвана кисть руки, разорвана грудь».

Внимательный читатель наверняка уже обратил внимание, что некоторые подробности в первой и второй повестях не совпадают. В «Подвиге» Ян Каминский пытается уйти с кузнецовской полевой сумкой, а в «Во имя Родины» – с портфелем. Это, конечно, мелочь. Велика ли разница, с портфелем ходил Зиберт или с полевой сумкой? Хотя по этому несовпадению можно понять, что ни портфеля, ни сумки в предполагаемой могиле Кузнецова Струтинский и его товарищи так и не нашли. Не так уж важно, наверное, и какими были последние, предсмертные слова легендарного разведчика. В первом случае автор заставил его произнести довольно длинную тираду на тему, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях, во втором – ограничился коротким: «Во имя Родины!», сделав эти слова названием повести. Но и из такого разночтения можно заключить, что Струтинский с непосредственными очевидцами последних минут жизни Кузнецова (или человека, которого он принял за Кузнецова) так и не встретился и, естественно, не знал, что именно говорил разведчик перед смертью.

А вот в описании тела погибшего после взрыва Кузнецова некоторые различия между двумя повестями имеют, как мы увидим дальше, принципиальное значение. И там и здесь у Кузнецова оказывается оторванной кисть правой руки и развороченной грудь. Но в «Подвиге» тяжелые раны отмечены еще и на его животе, тогда как голова будто бы пострадала незначительно: только залито кровью «спокойное и строгое» лицо, и несколько минут Кузнецов еще живет, умирая в агонии. Во второй же повести живот разведчика оказывается невредим, зато повреждения лица гораздо тяжелее, чем в «Подвиге». Однако и с раздробленным лбом он каким-то образом живет еще некоторое время, раз лицо его «конвульсивно вздрагивало». После того как я процитирую ниже результаты экспертизы, читатели поймут весь «черный юмор» документальных повестей Струтинского.

В повести «Во имя Родины» Спиридон Громяк, один из двух крестьян, которым предстоит предать земле тело Кузнецова, говорит своему спутнику, Василию Олейнику: «Ты не смотри, Василий, что на нем мундир немецкий… Слух прошел, советских партизан погубили в хате Голубовича. Немцев эти холуи не трогают, в дружбе живут».

Василий с ним соглашается. Когда крестьяне привезли тело в урочище Кутыкы Рябого, то выяснилось, что земля скована морозом, а лома они не взяли. И Громяк предложил похоронить неизвестного в снегу, в канаве, а когда земля оттает, вернуться и зарыть в землю: как-никак советский партизан, а не немец какой-нибудь, чтобы оставлять его на съедение зверям.

В том, что здесь мы имеем дело с писательским вымыслом, вряд ли стоит сомневаться. Ну откуда, интересно, крестьяне вот так сразу могли узнать, что погибшие в хате Голубовича не немцы, а советские разведчики? Неужели командир отряда повстанцев успел продемонстрировать всему селу найденный у Кузнецова отчет?

Струтинскому такое прозорливо верное знание крестьян о погибших и сочувствие им понадобилось для того, чтобы еще раз заклеймить УПА как пособницу немецких оккупантов и заодно объяснить, почему, в конце концов, могила оказалась на насыпи, а не в канаве. Крестьяне-де хотели потом похоронить Кузнецова надлежащим образом, а пока просто зарыли в снег, чтобы недели через две вернуться и похоронить как следует, по-христиански. Но вернуться так и не смогли. Словом, хотели как лучше, а получилось нехорошо. Потому что дальше, по уверению Струтинского, произошло вот что:

«Спустя неделю в Боратине появились гитлеровские регулярные части. Солдаты ломали крестьянские хаты, стаскивали бревна на окраину села. Они сооружали двухэшелонную оборону. Командный пункт второго эшелона сооружался в урочище Кутыкы Рябого, куда спешно сгоняли население из окружающих сел и хуторов для рытья траншей, окопов и блиндажей (блиндажи, замечу, все-таки строят, а не роют. – Б. С.). К этому времени солнце и ветер сняли сильно потемневший снег. В канаве, куда врезался уступ траншеи, образовалась впадина, из которой торчала рука человека… Пожилой высокий гауптман в пенсне в сопровождении двух офицеров прибыл на место. Он распорядился очистить труп от снега и извлечь на поверхность. Разглядев изодранную одежду, нательное белье и носки, гауптман с негодованием воскликнул: «Это же германский офицер! Он убит, видимо, местными бандитами. Поднять взвод Ганса. Рассчитайтесь с этими скотами за смерть нашего офицера!»

Гауптман указал на хутор Залуч: «Спалить! Дотла!… А погибшего офицера похоронить вот здесь, на возвышенности!»"

Вот так, значит, и появилась могила Кузнецова на насыпи рядом с канавой. Карательная же экспедиция направилась к соседнему селу Черница: один из жителей Залуча, отводя угрозу от родного хутора, указал, что раненые бандиты, убившие немецкого офицера, скрываются в Чернице. Там немцы обнаружили только одного раненого бойца УПА, по кличке Сирый, за которым ухаживала местная девушка Стефания Колодинская. Они были убиты немецкими солдатами и похоронены своими на черницком кладбище.

По Струтинскому, получается, что Николай Кузнецов и после смерти на какое-то время опять стал Паулем Зибертом. Немцы похоронили его как германского офицера, погибшего от рук бандитов, и отомстили убийцам. Характерно, что украинских повстанцев одинаково именовала бандитами и советская, и немецкая сторона.

Но опять возникает слишком много вопросов. Неужели согнанные на оборонительные работы местные жители так хорошо знали немецкий, что потом смогли подробно рассказать, что именно говорил пожилой гауптман своим подчиненным? И действительно ли немецкая карательная акция была связана с обнаружением трупа немца в урочище Кутыкы Рябого? Ведь кого-то из солдат и офицеров вермахта могли убить и рядом с Черницей. И, строго говоря, нет никаких доказательств, что этот Сирый участвовал в схватке, происшедшей в хате Голубовича.

Вообще странно, что от взрыва кузнецовской гранаты, кроме самого разведчика, никто не погиб. Да и тела Белова и Каминского делись неизвестно куда. Ведь в обеих повестях Струтинского говорится о захоронении только одного погибшего. Ну не стали бы бандеровцы заставлять крестьян выдалбливать в мерзлой мартовской земле целых три ямы. Наверняка положили бы люди тела троих погибших советских разведчиков в одну, братскую могилу. Вот здесь, возможно, и разгадка, почему граната пощадила бойцов УПА. Ведь иначе пришлось бы еще объяснять, куда делись погибшие бандеровцы, а на это творческой фантазии автору уже не хватало. Искали в первую очередь останки Героя Советского Союза Николая Кузнецова, после появления книги Медведева и фильма «Подвиг разведчика» превращавшегося в культовую фигуру. Его боевые товарищи Иван Белов и Ян Каминский, удостоенные только ордена Отечественной войны I степени, так и не стали героями фильмов и книг специально им посвященных.

Странно также, что в обеих повестях Струтинского под кличками фигурируют только те люди отряда Черныгоры, кто был ранен в хате Голубовича. Неужели память односельчан не сохранила других имен или хотя бы кличек?

Из четверых раненых в хате Голубовича (они носили клички Сирый, Скиба, Мазепа и Черныгора) Струтинскому и его товарищам в 1959 году удалось разыскать только одного. Скибой оказался Петр Васильевич Куманец, двумя годами ранее осужденный за участие в банде Черныгоры в 1944-м и отбывавший срок в Сибири. По признанию Струтинского, «были и другие бандиты с такой кличкой, но мы остановились на Куманце». Может быть, потому, что он единственный подвернулся под руку?

Петру Васильевичу выбирать уже не приходилось. Чекисты теперь шили ему еще и – подлинное или мнимое – участие в немецких карательных отрядах, а это грозило лишней «десяткой», а той «вышкой». И Скиба-Куманец охотно подтвердил, что они «окружили хату, в которой разоружили двоих неизвестных, одетых в форму гитлеровских военнослужащих». Вспомнил он и о взрыве фанаты, и своем ранении: «И сейчас у меня в печенках сидят осколки той гранаты… После взрыва гранаты я потерял сознание…» Струтинский считает, что тем не менее «Куманец… не был до конца откровенен». Возможно, Николаю Владимировичу не понравилось, что Скиба забыл упомянуть третьего в немецкой форме – Белова.

Показания Куманца как будто убедили группу, проводившую расследование, в том, что в урочище Кутыкы Рябого похоронен именно Кузнецов. Больше всего Струтинский и его друзья боялись обнаружить вместо легендарного разведчика кого-нибудь другого, не дай бог – германского офицера. 16 сентября 1959 года могила на насыпи была эксгумирована. Струтинский свидетельствует: «На глубине чуть больше метра покоился скелет человека». Но для идентификации останки оказались малопригодны. Члены следственной группы прослышали о существовании в Москве лаборатории пластической реконструкции, восстанавливающей по черепулицо человека. В столицу был командирован эксперт Владимир Михайлович Зеленгуров, встретившийся с заведующим лабораторией доктором исторических наук Михаилом Михайловичем Герасимовым. И уже через несколько дней Зеленгуров позвонил Струтинскому и радостно сообщил: «Герасимов сказал: «Передайте товарищам, что все, что передано на экспертизу – фотографии, документы и череп – на девяносто девять и девятьдесятых процента принадлежат одному и тому же человеку»". После этого следователь рискнул вынести и официальное постановление об экспертизе. Его стоит процитировать почти полностью, как это и делает в своей книге Николай Владимирович Струтинский:

«Постановление

«О назначении в состав комиссии дополнительных экспертов». 21 декабря 1959 года, г. Львов. Старший следователь Управления Н. Рубцов, рассмотрев материалы дела, нашел: 9 марта 1944 года в оккупированном немецкими войсками селе Боратин Подкаменского района Львовской области (в действительности в этом селе не было не только немецкого гарнизона, но и, как видно, созданной немцами вспомогательной полиции, так что хозяином положения в тех местах была УПА. – Б. С.) в доме Голубовича Степана Васильевича участниками банды оуновцев Черныгоры были захвачены двое неизвестных в форме военнослужащих немецкой армии, один из которых взорвал в руках гранату и погиб.

Из показаний свидетелей видно, что неизвестными являлись советские партизаны, переодетые в форму немецких военнослужащих, и, как устанавливается материалами следствия, ими могли быть Герой Советского Союза Кузнецов Николай Иванович и Каминский Ян Станиславович (Белов и в этом документе странно отсутствует. – Б. С.).

17 сентября 1959 года труп предполагаемого Кузнецова Николая Ивановича был эксгумирован, однако установить его личность по останкам данными следствия не представилось возможным.

Вместе с тем судебно-медицинской экспертизой установлено наличие ряда признаков, как-то: рост, строение черепа, нижней челюсти, расположение и дефекты зубов, отсутствие кисти правой руки, которые убедительно указывают на сходство со словесным портретом Кузнецова Николая Ивановича. По эксгумированному черепу была назначена специальная экспертиза, производство которой было поручено заведующему лабораторией пластической реконструкции Института этнографии Академии Наук СССР доктору исторических наук Герасимову М. М.

Учитывая сложность экспертизы и требования тов. Герасимова М. М., руководствуясь статьей 64 УПК УССР, постановил: включить дополнительно в состав экспертов преподавателя Львовского государственного медицинского института Зеленгурова Владимира Михайловича, со стажем эксперта 13 лет, и лично знавшего Кузнецова Николая Ивановича – Струтинского Николая Владимировича, командировав их для этой цели в Москву в Институт этнографии Академии Наук СССР».

Прочитав такое постановление, непосвященный может прийти к выводу, что Кузнецов в жизни был инвалидом, с ампутированной правой кистью. К сожалению, материалы судебно-медицинской экспертизы до сих пор не опубликованы. Из текста же постановления понять что-либо весьма трудно. Какой именно рост был у Кузнецова и у того человека, чей скелет увидели 17 сентября 1959 года? На каком основании были сделаны выводы о сходстве строения и дефектов зубов и нижней челюсти этого скелета и Кузнецова? Может быть, сохранилась стоматологическая карта Николая Ивановича? Но тогда ее одной, особенно если при ней был рентгеновский снимок полости рта, должно было хватить для надежной идентификации останков, и не было бы надобности в пластической экспертизе. Но если состояние зубов Кузнецова устанавливали по показаниям свидетелей, то заключение следователя немногого стоит.

Неясно также, были ли у скелета повреждения тазобедренных костей, что могло бьтсвидетельствовать о ранении в область живота. Почему в «Подвиге» упомянуто, что Кузнецов при взрыве фанаты был ранен не только в грудь и лицо, но и в живот? Придумал это писатель или позаимствовал из акта экспертизы?

Каковы же были результаты «специальной экспертизы», проведенной М. М. Герасимовым? Вот текст подписанного им заключения от 24 декабря 1959 года, также приведенный в повести Струтинского «Во имя Родины»:

«В распоряжение лаборатории пластической реконструкции Института этнографии АН СССР 24 октября 1959 года судебно-медицинским экспертом В. М. Зеленгуровым были переданы 18 фотографий Н. И. Кузнецова и эксгумированный череп. Перед экспертом был поставлен вопрос – является ли череп, представленный на экспертизу, черепом Н. И. Кузнецова?

Все представленные фотографии принадлежат одному лицу, сфотографированному в течение 1942 – 1943 годов.

Представленный череп фрагментарен. Вся лицевая часть и свод раздроблены на 15 кусков.

Состояние черепа требовало очень сложной и тщательной реставрации. Эта ответственная работа выполнена научным сотрудником лаборатории Т. С. Сурниной.

Из всех полученных фотографий была выбрана фотография наиболее четкая, снятая с Н. И. Кузнецова в 1943 году. На ней Н. И. Кузнецов зафиксирован почти в фас с едва ощутимым поворотом влево, поза строгая, но не напряженная (см. фото № 1). Эта фотография была переснята. На полученном негативе карандашом были сделаны отметки: линия волос, нижняя часть крыльев носа, углы рта, углы нижней челюсти. Через наружные углы глаз была проведена прямая. Из этих точек были опущены две прямые, соединяющиеся в наиболее выступающей точке подбородка. Таким образом был построен треугольник, основание которого проходило под радужками глаз, а вершина была обращена к подбородку (см. фото № 2). На подлинном черепе были приклеены полоски бумаги, фиксирующие линии разреза глаз. К точкам, соответствующим наружным углам глаз, были приклеены полоски бумаги, которые соединялись в наиболее выступающей части подбородка. Кроме того, были сделаны отметки линии волос, нижней части крыльев носа и углов нижней челюсти (см. фото № 3), фотографирование черепа производилось через негатив лица. Совмещение треугольников на черепе и на лице свидетельствовало о совпадении ракурса лица и черепа. Негативы лица и черепа были совмещены. Полученные отпечатки прилагаются (см. фото № 4).

Заключение:

1. Рассмотрев представленные фотографии, прихожу к заключению, что все они представляют собой фотографии одного и того же лица. По данным постановления они принадлежат Н. И. Кузнецову.

2. Представленный на экспертизу череп был раздроблен, что подтверждает гибель в результате осколочного ранения при близком разрыве фанаты или мины.

3. Выполнение реставрации черепа (работа Т. С. Сурниной) правильно.

4. Проведенное совмещение фотографии лица и черепа дает отчетливое представление о полном совпадении всех морфологических деталей лица и черепа, принадлежащих одному и тому же человеку.

По условиям экспертизы, представленные фотографии принадлежат Н. И. Кузнецову. Эксгумированный и переданный на экспертизу череп также принадлежит Н. И. Кузнецову».

Казалось бы, заключение лаборатории пластической реконструкции однозначно устанавливает, что в могиле в урочище Кутыкы Рябого был похоронен Николай Иванович Кузнецов. Однако опять возникает целый ряд вопросов. Ведь, как явствует из слов Струтинского, Герасимов уже через несколько дней, еще до того, как была проведена реставрация черепа, был на 99, 9 процента убежден, что этот череп принадлежит человеку, изображенному на фотографиях, т. е. Кузнецову. А заказчик экспертизы был очень серьезный – КГБ. Создается впечатление, что чекистам очень хотелось, чтобы останки неизвестного, найденные в урочище Кутыкы Рябого, оказались останками прославленного разведчика. А тут еще и состояние представленного на экспертизу черепа было таким, что очень многое зависело от того, как именно будет проведена реставрация. А когда эксперты настроены почему-либо пристрастно, всегда есть опасность, что результаты промежуточных операций будут подогнаны под заранее заданный конечный результат.

Настораживает и другое. Судя по описанию в экспертном заключении, череп неизвестного был очень сильно поврежден именно в лицевой части. И не просто поврежден, а раздроблен на 15 частей. Нет и гарантии, что в руки экспертов попали все фрагменты черепа. В этом случае результат экспертизы тела более зависел от того, насколько точно будет проведена реставрация. А пристрастность экспертов заставляет усомниться в том, что реставрация была выполнена безукоризненно.

Замечу также, что повреждения, которые были нанесены перед смертью черепу – скажем так – неизвестного, слишком уж велики для обычной осколочной фанаты. Можно предположить, что Кузнецов не успел метнуть гранату, поскольку его сразили выстрелы бандеровцев, и граната взорвалась у разведчика в правой руке у груди, оторвав кисть и поразив лицо и грудную клетку. Однако не верится, что осколочная граната могла так основательно разрушить череп, раздробив его сразу на 15 фрагментов. И уж, конечно, человек с раздробленным черепом ни секунды бы не жил после взрыва и никак не мог, как утверждает Струтинский, смотреть на своих убийц «спокойным и строгим лицом». От лица-то ничего не осталось.

Если же Кузнецов взорвал в хате Голубовича не осколочную, а гораздо более мощную противотанковую фанату, тогда непонятно, как вообще уцелела хата и почему находившиеся вместе с ним бандеровцы получили осколочные ранения. Струтинский ведь говорит именно об осколочных ранениях. И как, интересно, ухитрились уцелеть те несколько бойцов УПА, что находились в момент взрыва совсем рядом с Кузнецовым, в частности те, кто давал прикурить «немецкому офицеру». Кстати сказать, ни в постановлении следователя, ни в заключении эксперта, ни в тексте самого Струтинского – нигде не упоминается, что в черепе из урочища Кугыкы Рябого были найдены осколки гранаты. А они ведь должны были там быть. По осколкам можно было бы определить тип гранаты или иного взрывного устройства, мины, снаряда или авиабомбы. Может быть, неизвестный погиб не от взрыва гранаты, а от взрыва бомбы, мины или снаряда? Тогда все встает на свои места. Эти более мощные заряды вполне могли причинить те ужасные повреждения черепу, описанные в заключении Герасимова. Учитывая, что от взрыва человек обычно инстинктивно закрывается правой рукой, можно объяснить, почему у неизвестного помимо ран в груди, животе и на лице оторвана правая кисть.

Если предположить, что неизвестный из урочища Кутыкы Рябого погиб от бомбы или снаряда, то сразу приходит на ум свидетельство жителей Боратина о немецком офицере, убитом бомбой с советского самолета в те дни, когда германские войска держали оборону у этого села. Возможно, на самом деле причиной его смерти стал близкий разрыв мины или артиллерийского снаряда. Эта версия представляется мне наиболее правдоподобной. И погиб безымянный офицер вермахта вовсе не в неравной схватке с бойцами УПА на окраине Боратина. Самой этой схватки, скорее всего, и не было. Эпизод с неизвестным, подрывающимхебя и врагов последней гранатой, вполне могли придумать специально для героического мифа о Кузнецове.

Поставить точку над могла бы только самая верная, генетическая, экспертиза. Для ее проведения нужна добрая воля родственников Николая Ивановича Кузнецова, а также правительства Украины и городских властей Львова. Оплатить такую экспертизу, отнюдь не дешевую, могло бы, наверное, правительство России. Ведь, по сути, Кузнецов – наш национальный герой, и российские власти должны быть заинтересованы в точном установлении факта: кто же именно похоронен на Холме Славы во Львове под камнем с барельефом знаменитого разведчика и надписью «Герой Советского Союза Николай Иванович Кузнецов»? Боюсь, однако, что родственники героя будут против новой экспертизы из-за опасения, что в могиле окажутся останки не легендарного разведчика. Украинские же власти могут возражать против этой экспертизы из опасений прямо противоположных: а вдруг подтвердится, что в могиле захоронен именно русский герой Кузнецов и никто другой?! Думаю, что в действительности здесь шансы «за» и «против» – пятьдесят на пятьдесят.

Если выяснится, что на львовском Холме Славы покоится Кузнецов, можно будет рассмотреть вопрос о переносе его праха на родину, на Урал. На Украине сейчас считаются героями бойцы Украинской Повстанческой Армии, от рук которых погиб Николай Иванович. И отношение к советскому разведчику здесь теперь иное, чем в 1960 году. Неудивительно, что его могила уже подвергалась варварскому осквернению. Наверное, лучше Кузнецову теперь бы лежать в родной земле.

Если же экспертиза докажет, что на Холме Славы покоится не Николай Иванович, а другой человек, то в этом тоже можно усмотреть некий нравственный смысл. Кузнецов два самых прекрасных года своей жизни блестяще играл роль обер-лейтенанта вермахта Пауля Зиберта. А после его смерти неизвестный павший германский офицер принят за легендарного советского разведчика. И может быть, сделать тогда это захоронение Могилой Неизвестного Немецкого Солдата? Сотни тысяч их вместе с миллионами красноармейцев нашли свою смерть на украинской земле, мужественно выполняя свой долг, веря, пусть обманываясь, что сражаются за родину и свой народ и не неся ответственности в своей подневольности и жертве за преступления нацистского режима.

– Мой друг Дэвид Глэнц свою книгу «Величайшее поражение Жукова. Впечатляющая неудача Красной Армии в операции «Марс»", о сражении на ржевско-вяземском плацдарме осенью и зимой 1942 года, посвятил «памяти десятков тысяч советских и германских солдат, которые сражались и погибли или выжили в ужасной мясорубке этой операции только для того, чтобы быть забытыми историей». Наверное, и нам через пятьдесят с лишним лет после окончания Второй мировой войны стоит так же относиться к нашим бывшим врагам и не считать солдат вермахта фашистами и преступниками?

И зачем нам этот миф? Пусть место и время смерти Кузнецова, подробности его последнего боя навсегда останутся неизвестны. Пусть мы не узнаем даже, погибли Николай Иванович в бою или был пленен, а потом расстрелян, убили ли его украинские повстанцы как немецкого офицера или как большевистского агента. Это был один из последних рыцарей нашей отнюдь не романтической эпохи, свято веривший в свою миссию. 20 сентября 1943 года, перед тем как пойти уничтожить заместителя Коха Даргеля (тот чудом уцелел), Николай Иванович оставил в отряде Медведева письмо, которое просил вскрыть только в случае своей гибели. Вот что писал он в этом своеобразном завещании:

«25 августа 1942 года в 24 часа 05 минут я спустился с неба на парашюте, чтобы мстить беспощадно за кровь и слезы наших матерей и братьев, стонущих под ярмом германских оккупантов.

Одиннадцать месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром германского офицера, пробирался в самое логово сатрапа – германского тирана на Украине Эриха Коха. Теперь я перехожу к действиям.

Я люблю жизнь, я еще очень молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью, я сделаю это. Пусть знают фашисты, на что способен русский патриот и большевик (хотя членом партии Кузнецов так и не стал, мировоззрение у него было коммунистическое; о таких говорили: «беспартийный большевик». – Б. С.). Пусть знают, что невозможно покорить наш народ, как невозможно погасить солнце. Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны… Я пойду на смерть с именем моего Сталина, отца, друга, учителя. Передайте ему привет».

Николай Иванович Кузнецов обрел бессмертие. Мы не знаем, где его могила, но образ обер-лейтенанта Зиберта, бесстрашно расстреливающего высокопоставленных нацистов, навсегда останется в нашей памяти. Почти все жертвы кузнецовских пуль в той или иной мере были причастны к военным преступлениям или преступлениям против человечества. Эрих Кох в 1961 году польским судом был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением (гаулейтер скончался в 1986 году). И в этом же ряду преступников, только рангом повыше, стоял тот, с чьим именем Николай Иванович Кузнецов шел на смерть, ничего не зная о злодеяниях сталинского режима.

Конечно, Кузнецова, гениального разведчика, обязательно стоило послать на многолетнюю нелегальную работу в Германию. Но, несомненно, начавшаяся война перечеркнула для него возможность такого предназначения. Времени на «акклиматизацию» нового резидента и создание в Рейхе его агентурной сети уже совсем не было. И Николая Ивановича, с его уникальными способностями, использовали как рядового фронтового разведчика, добывавшего сведения главным образом тактического характера, и как террориста, уничтожавшего чинов преступной оккупационной администрации. И в этом – тоже драматизм его судьбы…