"Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II" - читать интересную книгу автора (Штерн Борис Гедальевич)

ГЛАВА 3. Падре дон Карлеоне

Уже через год русская богатенькая узейро Кустодиева, чудом спасшаяся от большевиков, сделалась отличным прикрытием для офирских террористов. Она круизировала по Средиземноморскому бассейну, сорила электрумом, приценивалась, устраивалась, размещалась в Европе. Ее уже узнавали на европейских таможнях и не проверяли чемоданы. Сашко был ее любимым сынком, а Гамилькар — черным мужем и купидоновым магнатом. Графиня Узейро, не будь дурой, остановила свой выбор на Италии. Она даже не вызывала подозрений — без всяких подозрений ясно было, что дело тут нечисто, итальянская полиция хорошо видела, но смотрела сквозь пальцы на то, что русский паспорт графини Кустодиевой выправлен в Эфиопии, что хлопчик-сынок на графиню не похож, а черный муж ее, хотя и состоит при Узейро pour се affaire,[6] но, сразу видно, не как супруг, а любовник. Но полиция закрывала глаза за взятки, хотя знала Гамилькара как офирского националиста, хотя где находится эта страна, никто не ведал, даже чиновники МИДа. Что-то слышали — есть такая страна, маленькая странишка вроде Монако, Лихтенштейна или Андорры, где-то на водопадах Нила. Гамилькар подбирался к Италии кружным ганнибаловым путем через Марокко, Испанию, Францию, даже тоже перешел снежные Альпы. В Риме они сняли шикарную квартиру на третьем этаже с видом па Ватикан; с балкона можно было по пятницам наблюдать выезд из ватиканских ворот самого папы римского — каждый вечер в пятницу открывались помпезные створы, отлитые по эскизам Микеланджелло, которые нисколько не напоминали скромненькие врата в Офир, и папа Карел-Павел без свиты уезжал в простеньком, народном (папа косил под народ) черном «форде» до утра понедельника на уик-энд. «Форд», наверно, бронированный, прикидывали Гамилькар с графиней, наблюдая из-за занавески за папским выездом, ну, а за ними, в свою очередь, наблюдали филера итальянской полиции, которые опасались покушения па папу римского. Но особняк рядом с Ватиканом служил Гамилькару только для отвода посторонних глаз. Муссолини он решил взорвать на тайной дачке в домике в Бонцаниго — в этом домике по давней традиции скрывались или оттягивались высшие итальянские чины: здесь прятался Гарибальди, приезжал маршал Бадольо, наведывался Муссолини.

Вскоре атташе офирского представительства при эфиопском посольстве тайно и совсем недорого снял для них домик в горной местности у городка Бопцаниго, рядом с домиком Муссолини, который притулился прямо посередине крутой горы, к нему вели выбитые в скале ступени. Хозяин их домика — дон Карлеоне, плотник, худой, высокий, морщинистый, крепкий старик, зимой и летом в длинном помятом сером плаще, был похож на сельского падре, соседи звали его падре Карло, он плотничал и столярничал, чернорубашечников на дух не выносил, сочувственно относился к левым и ко всем противникам Муссолини. Он работал на какой-то стройке в Милане, ездил туда на черненьком «форде», в Боицаниго возвращался на выходные дни и жил в дачной пристройке по соседству с аптекарем и алкоголиком Джузеппе Верди. Карло и Джузеппе много пили, пели, играли в четыре руки на клавесине, катались по очереди на тяжелом германском велосипеде, ругали соседа-дуче, дрались и мирились, совсем как в какой-нибудь южной российской провинции. Дуче иногда приезжал сюда — в самые трудные свои минуты, пересидеть запой; но в этом году он здесь еще не появлялся.

Когда Гамилькар в очередной раз ушел через Альпы но каким-то своим делам (на этот раз по заданию негуса Фитаурари он посетил Ленина в Горках, чтобы посоветоваться с ним об организации профсоюзного движения в Африке (это был официальный предлог, на самом деле Гамилькар имел поручение склонить Ленина к предательству интересов рабочего класса и переходу на рельсы международного дофепизма); Гамилькар также тайно посетил Кремль и записал в своем дневнике дополненную цитату из Герцена: «Я с удивлением осмотрел в Кремле три символа российской государственности — Царь-Колокол, который никогда не звонил, Царь-Пушку, которая никогда не стреляла, и Царь-Фонарь, который никогда не светил», — так вот, пролетарский вождь заинтересовался проблемой советизации Офира, но уже не мог ничего присоветовать Гамилькару, а только по-детски мечтательно улыбался и делал под себя в кресле-каталке, — к сожалению, Ленин не был истинным первородным последователем дофенизма, потому что, как показало бальзамирование, фаллос у вождя был короткий и тонкий (его заспиртовали и передали в институт Революции) — свидетельств об отношении Ленина к дофенизму не сохранилось, но Гамилькар застенографировал свою беседу с вождем, в которой на вопрос о здоровье Ленин ответил: «Боюсь Кондратия».

В шушенской бане один крестьянин сказал мне: «А ты, Ильич, помрешь от Кондрашки», и на мой вопрос «почему?», крестьянин ответил: «Да шея у тебя больно короткая» (конечно, крестьянин под шеей подразумевал другой ленинский орган); Гамилькар собирался предложить больному вождю переселиться в Офир, но так как тело Ленина решено было не хоронить, мавзолей уже был построен, то и вопрос отпал; чтобы закончить с этой неожиданно возникшей ленинианой, надо напомнить, что негус Фита-урари, будучи уже Pohouyam'ом, предложил ВЦИКу купить ленинский Мавзолей вместе с мумией для офирского Национального музея, переговоры велись до скончания века и завершились к взаимному удовольствию сторон — мавзолей был куплен по весу чистого золота, его разобрали, каждый кирпич пронумеровали и завернули в бумажку, перевезли в Офир и установили в центре Амбре-Эдема рядом с гранитным фаллосом и пушкинским Бахчисарайским фонтаном), — так вот, когда Гамилькар в очередной раз ушел через Альпы, падре Карло кинул глаз на графиню.

— Sortons un peu au potager, — сказал падре Карло, — lе temps est si beau, et c'est si rare a Boncanigo. Ot.[7]

— Aves le plus grand plaisir.[8]

— Да скажите, пожалуйста, для чего же мы с вами говорим по-французски? — спросил падре.

— Я не хочу коверкать итальяно.

Они пришли в огород, где последовал разговор с эротическими сигналами:

— Смотрите, от, какие мне удалось вывести помидоры.

— О, какие красивые красные помидоры. Я хочу поглядеть на капусту.

— И serait bien aimble a vous de venir me ranimer. Ot,[9] — шепнул он ей.

Гамилькар отсутствовал уже второй месяц, а графиня, привыкшая pour «c'est affaire», souffrir sans «c'est affaire».[10] Падре внушал ей доверие, даже более чем доверие. Это его простецкое «ot» так напоминало ей задумчивую частичку «вот» или «от», которые русские любят вставлять в разговор. «Se amor поп е che dunqe?»[11] — думала графиня.

— Gueule du bois? — понимающе спросила она. — Je suis a vous… Ne me jouez pas un mauvais tour,[12] — подумала и добавила она.

Падре ответил:

— О, что вы! A quoi pensel-vous![13]

Наконец Элка зашла в гости к дону Карлеоне в дачную пристройку.

— А не выпить ли нам чаю? — сказал падре известный любовный пароль.

— Почему бы не выпить? — правильно ответила графиня.

— Ах, какой у вас верстак! — сказал плотник дежурную фразу.

— Хотите на нем поработать? — опять правильно спросила графиня.

Плотник, не теряя времени, увлек графиню Кустодиеву на большое letto matrimoniale, le met a l'aise[14] и, как говорится, имел ее. Вот.

Плотник был восхищен.

— Vous la plus jolie, chere comtesse. Ot.[15]

— Какая из меня к черту графиня, — ответила тоже восхищенная Элка, натягивая трусы. — Была графиня, сплыла графиня.

Плотник взял недельный отпуск на своей стройке, и они семь дней без перерыва восхитительно трясли матримониальное ложе в дачном сарайчике, вкусно пахнущем стружками, кукурузной олифой и столярным клеем. Восхитительно! С плотником было восхитительно по-другому, чем с Гамилькаром. Плотник был груб и не царских кровей, его дрын, прости господи, не уступал величиной гамилькаровой елде, но поверхность, как и полагается плотницкому дрыну, была рашпелевидной, что придавало новые ощущательпые нюансы. Восхитительно! Плотник дополнял Гамилькара, Гамилькар дополнял плотника.

Их связь не осталась незамеченной.

— За неимением горничной имеют дворника, — однажды сказал вечно пьяный музыкант Джузеппе Верди и получил за такую шутку поленом по голове. Пришлось вызывать «скорую помощь» и увозить Джузеппе с разбитой головой в больницу для бедных, откуда он с сотрясением мозга был вскоре изгнан за пьянство.

Гамилькар в очередной раз перешел через Альпы и вернулся в Бонцаниго. Плотника в доме не было, он уехал на заработки в Милан, но в доме пахло плотником. Гамилькар что-то почувствовал, раздул ноздри, внимательно посмотрел па графиню и сказал:

— Vous etes terrible avec votre petit air innocent.[16]

— А вы что думали du train, que nous allons! — с вызовом ответила графиня. — Просто il me faisait la cour.[17]

В домик по вечерам наведывались темные личности. От Рима было недалеко. Жили на две квартиры.

— Одной zhopo'y на двух стульях, — говаривала графиня.

Вечный город был хмур и грязен после войны. Какой-то бомбист недавно взорвал в Риме эфиопское консульство, но подозревать в этом взрыве Ленина и комиссаров у римского комиссара полиции не было никаких оснований. Подозрение пало на Гамилькара, как на эритрейского сепаратиста. Его, конечно, не арестовали, но с поблажкой за ним приглядывали.

— Пусть взрывает себе всяких эфиопов, это его дело, но догляд нужен, — сказал комиссар полиции.

Теперь, находясь наконец в Италии, Гамилькар вволю мог ненавидеть все итальянское: Рим, макароны, карабинеров, Муссолини. Он бродил по Риму, как когда-то но Севастополю. В Великой Блуднице — Сашко говорил: «Велика шлюха» — Гамилькару нравился один лишь разваленный Колизей, в этих развалинах он чувствовал руку Карфагена.

Но вот пришло время пощупать самого Бенито. Эфиопским консульством были сделаны через МИД Италии дипломатические намеки, и Муссолини решил принять этого эритрейского сепаратиста.