"Город, который сошел с ума (сборник)" - читать интересную книгу автора (Юдин Борис Петрович)

Детектив

Это уже был конец лета. Точно! То ли конец июля, то ли начало августа. Погоды стояли такие, что на тополях начали обгорать по краям листья, а кое-где даже скручиваться охристыми трубочками. Когда я вышел на улицу людей посмотреть, себя показать, меня уже ждали два друга – соседа. Виталий Константинович, начальник отдела кадров местного пивзавода, и Григорий Евстигнеевич, слесарь, но добрейшей души человек.

Виталий Константинович был сух и высок ростом. Он стеснялся своего роста, и оттого, что втягивал голову в плечи, напоминал экзотическую птицу марабу.

Григорий Евстигнеевич, напротив был кругл, румян и пребывал постоянно в хорошем настроении. А это редчайшее качество в наши суровые времена. Нужно сказать, что некоторые соседи объясняли хорошее настроение Григория Евстигнеевича тем, что он, дескать, постоянно под мухой.

Но это бессовестная клевета и гнусные домыслы. Хорошее настроение Григория Евстигнеевича объяснялось тучным телосложением и тем, что человек он был хороший.

Виталий Константинович тоже был хороший человек, но телосложение у него было не то – не тянул Виталий Константинович на румяного добряка-хохотунчика. Не тянул.

Что касаемо моей внешности и характера – об этом я деликатно умолчу. Пусть люди скажут – им со стороны виднее.

Да! Совсем забыл сказать, что тот день был выходным!

Забыл, а это очень важно отметить, что день был выходной и мы не нарушали трудовой дисциплины. Мы вообще ничего не нарушали и нарушить не могли, потому что люди мы приличные. Другие, посмотришь, чуть что – так сразу нарушать что попало. А мы – нет. Мы люди другого сорта. Нам нарушать – воспитание не позволяет. И высокие моральные принципы.

Но – о принципах в следующий раз. А сейчас я продолжу, если позволите.

– Привет, Петрович! – вразнобой поздоровались соседушки с лавочки, стоящей в тени под старым клёном.

– Привет, привет! И утром два привета! – удачно пошутил я в ответ и тоже уселся на лавку.

Немного помолчали. Закурили. Закурили каждый свои. Не из жадности, а потому что Виталий Константинович курил Приму, Григорий Евстигнеевич Беломор, а я Бонд. Я с фильтром курю, потому что берегу здоровье. Можно было бы курить и что подешевле, поэкономить немножко. Но здоровье дороже. Его за деньги не купишь – это тебе и любой мальчишка скажет.

Я хочу отметить, что на этой лавочке мы собираемся уже много лет. Каждый выходной. И прекрасно проводим время. Это потому что мы люди тихие, я бы сказал, интеллигентные. Обсуждаем то, да сё. Дискуссируем. Но всё чинно – благородно. Ни тебе мата, ни тебе других оскорбительных слов. А о мордобое и речи быть не может. Такие мы люди. Вот возьмите хоть Валентина Константиновича. Тонкий человек! К кому ни зайдёт – первым делом спрашивает, где он может руки помыть. И называет всех не товарищи, или граждане или ещё как-нибудь, а благороднейшим образом – Сударь! Сударыня! Правда, нарывается иногда, но надо отдать ему должное, на хамов и грубиянов не обращает ровно никакого внимания.

Да! Совсем забыл! Для полноты картины и информации следует добавить, что и Виталий Константинович и Дмитрий Евстигнеевич женаты, имеют и детей и внуков, а Дмитрий Евстигнеевич ещё и кота и канареек. А я старый холостяк. Правда за хозяйством у меня присматривает Маргарита Павловна. Очень душевная и симпатичная женщина. Она и живёт у меня – ну не мотаться же через весь город, если полы понадобится вымыть.

К дому напротив подъехала машина скорой помощи. Из машины вылез недовольный мужик с деревянным чемоданчиком, выкрашенным в зелёное, посмотрел на бумажку в руке и вошёл в подъезд.

Да, – задумчиво произнёс Григорий Евстигнеевич и сплюнул под ноги для убедительности.

Да… что уж говорить, судари мои, – поддержал разговор Виталий Константинович. Он уже докурил свою сигарету и начал выковыривать окурок из мундштука.

Я решил перевести беседу в другое русло.

– Детектив вчера вечером смотрели?

Друзья повернули ко мне головы. И Григорий Евстигнеевич сказал:

– А чего там смотреть? Там смотреть нечего. Там брехня одна. В жизни всё не так. В жизни – вот если бы я надумал что украсть – меня бы ни одна сволочь не поймала.

– А чего же Вы тогда, сударь, не воруете? – проявил интерес Виталий Константинович – А я Вам скажу, почему Вы не воруете. Вы не воруете только потому, что боитесь наказания! И Виталий Константинович назидательно потряс в воздухе узловатым указательным пальцем.

– Ни хрена я не боюсь, – парировал Григорий Евстигнеевич. Срал я на ихние наказания дриснёй. Я не ворую потому, что у нас на заводе украсть нечего. Всё до меня прибрали.

– Эх, господа, господа! Не будем о сложном. Лучше составим план. – И я вынул из кармана блестящую монетку достоинством в один лат. Подержал на ладони, полюбовался и положил на скамейку рядом с собой.

– Поедем на парапет, – горячо поддержал меня Григорий Евстигнеевич. – Там вчера у Люси по пятьдесят сантимов была.

Григорий Евстигнеевич говорил слова поддержки, а сам, вынув горсть мелочи старательно отсчитывал свою долю и выкладывал монетки столбиком рядышком с моим латовиком.

– Побойтесь Бога, сударь! – пристыдил Григория Евстигнеевича Виталий Константинович – Там же крутка! И Виталий Константинович сделал такое лицо, будто ему что-то омерзительное показали.

Поморщился, поморщился, попрезирал нас – но свою долю выложил. Понимал, что в магазине та же крутка, только в три раза дороже.

– Тогда погнали. А то тут сидючи ничего не высидим, – подвёл итог Григорий Евстигнеевич, сгрёб своей лапой деньги и поднялся.

Мы за ним.

Мы вскочили в подошедший трамвайчик и покатили в вожделенному рынку с экзотическим названием «Парапет». Там, на асфальтированной площадке возле продуктового магазина были сооружены прилавки из тарных ящиков и народ кишмя кишел. Там можно было купить всё. От дешёвых белорусских консервов до импортных турецких кофточек китайского пошива. Отдельной стайкой держались накрашенные девки. Они едва стояли на ногах от выпитого и сверхурочной работы. За девками приглядывал качок с рябым лицом. О таких раньше говаривали, что у него на лице чёрт горох молотил. Но, похоже, рябины не умаляли, а наоборот повышали его авторитет среди подопечных.

Крутку, то бишь разведённый спирт, давали только из под прилавка и исключительно хорошим людям и по рекомендации.

Мы весёлой тройкой подкатили к Люсе и Григорий Евстигнеевич нашептал ей в ухо нечто. При этом он впихнул в Люсину ладошку заранее приготовленные деньги. Люся постреляла глазами по сторонам, потом взяла у Григория Евстигнеевича старенький школьный портфельчик и, нагнувшись под свой прилавок, поколдовала над этим портфельчиком немного. Поколдовав, довольная вручила его Григорию Евстигнеевичу и пожелала здравствовать.

После этой ответственной процедуры мы зашли в магазин. Взяли хлебца, литровую бутыль польского лимонада и копчёной салаки.

Оставалось решить – куда податься.

– Может ко мне пойдём? – предложил Виталий Константинович, – Сядем, как люди. Руки вымоем.

Мы представили себе супругу Виталия Константиновича, маленькую, деловую и ядовитую, как сушёный мухомор, и Григорий Евстигнеевич сказал – А чего бы нам не сесть на свежем воздухе, в тенёчке? Смотри, погода какая! Птички чирикают, цветочки расцветают махровым цветом. Лепота!

И мы поехали в парк имени Ленинского комсомола.

Собственно говоря, ни Ленинский, ни какой другой комсомол к этому парку отношения не имели и иметь не могли. Разбил этот парк бывший городской голова, решивший однажды сделать доброе дело. Чтобы потомки помнили.

Ну, пару поколений, может, и помнили, а, когда красные войска вошли, забыли начисто. Даже забыли, что это парк. И в самом центре у фонтана устроили братское кладбище, чтобы горожанам было приятней прогуливаться. А потом городскому архитектору бзик зашёл – разбить вокруг могил английский ландшафт. Сначала взялись рьяно. Повырубали всё, на что денег хватило, а потом и деньги кончились и умный архитектор куда-то запропал. Говаривали, что на лодке в Швецию сбежал. Если не врут, то за шведские парки я спокоен. Через несколько лет ретивые комсомольцы на субботнике сумели выкрасить скамейки любимой в народе зелёной краской, и водрузили у входа трёхметровую бетонную вывеску с орденами комсомола. Потом тоже то ли у них тоже деньги кончились, то ли сумели уже отчитаться перед начальством. И бросили это гиблое дело. А потом настала Республика. Ордена посбивали, пацаны поломали то, что было в их силах. И к парку стали прибиваться любители свежего воздуха вроде нас.

Мы вышли из трамвая и дружно пошли на вожделенную природу. Со стороны на нас глянуть – картина Айвазовского. Впереди Виталий Константинович всем телом наклонившийся вперёд и напоминавший бурлака на Волге с картины… как там его? – классика, одним словом.

Следом катился колобком Григорий Евстигнеевич в спортивных рейтузах с пузырями на коленках и голубенькой майке.

А там уж и я. Не берусь говорить, как я выглядел – самому себе похвалы воздавать – это нескромно.

Но, думаю, не менее достойно, чем мои друзья.

Парк нас встретил долгожданной прохладой. Мы устроились в густой тени дубов у фонтана. Там было хорошо. Ветерок время от времени швырял фонтанную пыль в лицо, и от этого становилось приятно и поднималось настроение.

Григорий Евстигнеевич, – а он вообще мужик хозяйственный, – постелил на лавочке чистую газетку. На газетку порезал хлебушка. Рыбку выложил. Открыл и налил в пластиковые стаканчики запивон. Водку он светить не стал – мало ли кто увидит и чем это обернётся. И это он правильно сделал. Бережёного Бог бережёт. Налить-то и в портфельчике можно.

Можно уже было начинать, да Виталий Константинович, как интеллигентный человек, забеспокоился:

– Где же тут руки можно вымыть, судари вы мои? Как же это получается?

Потом Виталий Константинович пошёл мыть руки к фонтану, чаша которого была как раз вровень с землёй. Он мыл руки, а сам всё говорил о гигиене, пока не уронил очки в воду. А каждый знает, что без своих очков в стальной оправе Виталий Константинович, ровно слепой. Поэтому Григорий Евстигнеевич разделся до трусов, принял глоток для храбрости и профилактики острых респираторных заболеваний, и нырнул в воду. Уж не знаю какой там ныряльщик из Грнгория Евстигнеевича, только с третьего нырка он очки нашёл. После чего оставалось только выпить за успешное завершение абсолютно безнадёжного мероприятия. Что мы и сделали.

Потом Григорий Евстигнеевич, дабы приобрести приличный вид, снял мокрые трусы, надел трико на голое тело, а трусы, выкрутив как следует, водрузил на голову ввиде чалмы для прохлады. Он вообще большой затейник, наш Григорий Евстигнеевич. Другому за жизнь того в голову не придёт, что Григорию Евстигнеевичу за пять минут блызнет.

Когда перестали жевать салаку, Виталию Константиновичу снова припёрло мыть руки, но Григорий Евстигнеевич его жёстко осадил.

– Ты куда поднялся? Ты в этой воде не только микробу смоешь, ты от этой воды триппер в дом принесёшь. Я там видел…

Но что там Григорий Евстигнеевич видел, так и осталось тайной. Но, я думаю, что ничего хорошего он там не увидел, потому что крутил Григорий Евстигнеевич головой с явным отврашением.

Хорошо, сударь, – согласился Виталий Константинович. А согласившись, как человек, вытер руки о штаны и стал закуривать.

Закурили и мы.

А как только закурили, так и настало время для светской беседы.

Виталий Константинович уже было открыл рот, чтобы похвастаться, как ему двадцать лет тому назад вырезали грыжу и как он себя геройски вёл, и что при этом говорил доктор и прочий медперсонал. Хотел Виталий Константинович похвастаться, да Григорий Евстигнеевич опередил:

– Вот до чего у нас народ на кражи выдумчливый. Этим немцам, или америкашкам и за большие доллары ихние фантасты того не напридумывают, что наш простой мужик даром сообразит. Нет! В этом деле наши ихним замухрышкам сто очков вперёд дадут. А потом догонят и добавят. Вот к примеру, напарнику моему Витьке загорелось дачу покрасить. Ну, какая там дача? Одно название – фазенда. Только если загорелось, значит надо краску доставать. А у нас в цехе как раз была. Немеряно. Только проблема, как вынести. Вот Витёк одолжил у путейцев оранжевый жилет, взял ведро с краской в левую руку, а в правую кисточку и пошёл прямо по подъездным путям мимо вохры. Подошёл к воротам кричит вохровцу на вышке – Открывай! Уснул, что ли?

Тот свою морду выставил, пропуском интересуется.

– Какой тебе пропуск? – отвечает Витёк, – Не видишь что ли, дурила, что велено шпалы пронумеровать? Открывай, а то до обеда не управлюсь.

Так и ушёл вместе с ведром. По шпалам. Голова. Мы потом так это дело обмыли, что этой краски десять вёдер купить можно было. Так ведь не в деньгах счастье.

– Да… – задумчиво произнёс Виталий Константинович – Да… Бывает… Только я вам скажу, судари мои, что это уж кому какое счастье. Тут уж не угадаешь, как карта ляжет. Тут уж… – В этом месте Виталий Константинович прервался на минутку, внедрил очередную порцию, чтобы посторонним трёпом не задерживать конвейер, заел рыбкой и аккуратно вытер губы тыльной стороной ладони, а руки о штаны. А, приведя себя в порядок, продолжил – Вы конечно помните, судари мои, что как только мы от России отъехали и случилась свобода вместе с демократией, так Россия объявила экономическую блокаду. В то время у нашего пивзавода дела в конец разладились, поелику мы лишились огромного рынка сбыта. Да к тому же в Белоруссии задержали два наших вагона с хмелем, которые шли из Польши и почему-то были уже проплачены.

И в это трудное, прямо скажем, для завода время пришёл ко мне мужичок. С виду невзрачный, но глазки хитренькие. Бери, говорит, на работу, начальник.

Фура у меня своя, а сбыт вашей продукции я гарантирую.

Я подумал, подумал, да и рекомендовал его начальству. Пусть пробует человек, дерзает, проявляя личную инициативу и жажду наживы. Платить, правда, нам нечем было, но договорились так – за фуру пива этот деятель деньги по приезде вносит в кассу, а прицепчик реализует в качестве вознаграждения.

И пошло – поехало. Не знаю уж, судари, кому он это пиво продавал, но умудрялся он пару раз в неделю обернуться. Тут мы воспряли духом. Зарплату выплатили. А потом настал, если припоминаете, энергетический кризис. То есть не то чтоб бензина не было – был. Но цены начали кусаться. Тут наш мужичок, – назовём его для простоты Иван Иванович, – выступил с новой инициативой. Вы, – говорит этот Иван Иванович директору, – только дайте мне бумагу, что я ваш дистрибьютер. Вы только дайте мне эту бумагу, а я вас бензином залью, как в половодье. Что делать? Директор и подписал эту туфту. Думали исчезнет наш Иван Иванович вместе с бумагой. Ан нет. Не такой он был простой. Уехал он в Новополоцк на нефтеперерабатывающий комбинат и вернулся с договором о производстве бензина из давальческого сырья в неимоверных количествах. Директор подписывать – ни в какую. – Где я тебе, – говорит, – столько нефти возьму? А Иван Иванович своё гнёт – нефти мол и не надо. Это, мол, для таможни бумажка. Мы состав арендуем, нальём водой цисцерны, чтоб ихняя таможня видела, что состав гружёный, а потом в ближайшее болото воду сольём. И можно бензином затариваться. Словом, составил этот Иван Иванович чётко продуманный план. Всё кажется предусмотрел. Всё, да не всё…

Но чего не сумел предусмотреть хитрый Иван Иванович, Валентин Константинович рассказать не сумел, потому что к нам подошёл полицейский патруль в количестве двух человек, один из которых был сосед по двору сержант Дворецкий.

– Ну вот, – грустно сказал этот самый Дворецкий своему напарнику, – налицо распитие спиртных напитков в общественном месте. Будем принимать соответствуюшие меры.

– Ваши документы, господа, – это он уже к нам обратился.

– Какие тебе документы, морда ментовская? – возник Григорий Евстигнеевич.

– Какие тебе документы от соседей по двору?

Тут Дворецкий нас сразу и признал.

– Господи, мать честная Богородица! А мы идём, думаем что за ханурики тут засели? А это наши! Расслабься, Коля. Это свои – дал он команду напарнику радостным голосом.

Григорий Евстигнеевич пояснил, наливая стаканчики – А мы ради выходного решили на природе посидеть. Хорошо сидим, – сказал он протянув полицейским напиток.

– Разговоры разговариваем. Прямо, детективные истории из жизни получаются. Куда там этим писакам.

Полицейские дружно крякнули, присели рядом и взяли по рыбке.

– Ты, сосед, – обратился сержант Дворецкий к Григорию Евстигнеевичу, – налей-ка нам по второй для разгону крови, а я вам тоже историю из жизни расскажу.

Григорий Евстигнеевич не заставил ждать, и Дворецкий, почавкав немного, начал рассказывать:

Это ещё при советской власти было. Пошли наши ребята на стадион дежурить. Там как раз соревнования по спидвею проходили. Зашли в чипок типа Голубой Дунай, смотрят, а один мужик берёт себе и другу по стакану красного и сотнягой расплачивается. Только эти лохи выпили, как наши – цап-царап! Мужик этот, у которого сотня, стал возбухать. Я, кричит, такой! Я – сякой! Не имеете, мол, никакого такого права! Мол, мы только по стаканчику красненького!..

Ну, наши погрузили их в машину и уже по дороге показали кто на что и какие права имеет.

Другой бы на месте этого мужика заткнулся бы и молчал, а этот и в отделении начал выступать. И довыступался до конкретных пиздюлей.

А потом оказалось, что был этот мужик примерным семьянином, передовиком производства и орденоносцем.

– Ну и чё? – спросил Григорий Евстигнеевич, снял с головы уже подсохшие трусы и повесил их на спинку скамейки для окончательной просушки.

– Чё, чё? – ответил Дворецкий – Хрен через плечо! Отпустили этого мудака утром, как человека, а он взял, да и повесился. Посмертное письмо на имя прокурора оставил. Хорошо наши ребята по вызову приехали, так спустили проблему на тормозах.

– Да… – сказал Валентин Константинович и стал прикуривать.

– Да… – сказал Григорий Евстигнеевич и пригорюнился.

– Уж… – сказал я и тоже закурил.

– Ну вы соседушки, бывайте, – подвёл черту в разговоре сержант Дворецкий, – у нас служба. И они с напарником пошли в глубь парка в сторону общественной уборной, хлымая сапогами и орлиным взором окидывая кусты жасмина.

Мы помолчали малость, погрустили. Потом Григорий Евстигнеевич спросил – Константиныч! А дальше что?

Но тут выяснилось, что Валентин Константинович совсем раскис. Он уронил голову на грудь, замысловато посвистывая носом. И из левого уголка рта у него уже свесилась и побежала на рубаху тоненькая струйка слюны.

Григорий Евстигнеевич попробовал было растолкать друга, настойчиво спрашивая – А дальше-то что? Виталий Константинович на секунду очнулся, произнёс весомо – А потом они все погибли!.. – и снова уронил голову на грудь.

– Это он инфекцию в организм занёс, когда в этой параше руки вымыл, – поставил диагноз Григорий Евстигнеевич, и стал рассуждать на тему, что вот, дескать, медведь лапы не моет, хорошо если зимой оближет, а все его боятся.

Но теория теорией, а о друге следовало позаботиться. Мы аккуратно, как могли, перенесли сомлевшего Валентина Константиновича на травку, спрятав его за спинкой скамейки от недобрых глаз. А Григорий Евстигнеевич даже подсунул ему под голову полешко, валявшееся неподалёку на газоне.

Потом Григорий Евстигнеевич выяснил, что трусы его совсем просохли и стал переодеваться, повернувшись лицом в кусты и выставив на обозрение розовый девичий зад.

Это он очень подходящий момент выбрал, потому что на дорожку выкатились две девицы в боевой раскраске и начали смеяться, нахваливая мужские достоинства Григория Евстигнеевича.

Тот, прыгая на одной ноге и не обращая внимания на крики и домогательства, надел наконец свои трусы и вернулся на лавку, чтобы уже в нормальной обстановке натянуть трико.

– Заржали, зассыхи! – пристыдил Григорий Евстигнеевич девиц. – Чего заржали? Будто ию в жизни не видали?

Это Григорий Евстигнеевич так к месту блеснул эрудицией.

– Чего, чего мы не видали, папахен? – проявили интерес дамы.

– А ничего вы, коровы, в жизни не видали, – с интонацией экскурсовода изрёк Григорий Константинович. – Ни хрена вы не видали, раз не знаете, что женское обнажённое тело, как произведение искусства, называется ню, а мужское, вот как моё, к примеру, ию.

– Что ж в твоём брюхе, хорошенький, от искусства? Я понять не могу, хоть и стараюсь – спросила крашеная в фиолетовое по последней моде девка, длинная и тощая, как коромысло.

Девицы тем временем уселись на лавку рядом с нами, а Григорий Евстигнеевич, нисколько не смутившись, продолжил:

– А почему не искусство? Ты глянь – все члены прилажены туда куда должно, форма, пусть экспериментальная, но в наличии, и содержания, главное, полным полно. Так и прёт. Сразу видно, что развит человек всесторонне, не то, что ты, дылда. – Это Григорий Евстингеевич к фиолетовой.

Потом Григорий Евстигнеевич отошёл сердцем и предложил девкам по глотку. Они не отказались. Потом чернявенькая толстушка сплела жалостную историю о разбитой любви, которая была приготовлена для сентиментального клиента, и в ожидании этого сентиментального, хранилась про запас.

Потом Фиолетовая начала декламировать стихи Есенина и у неё это так хорошо выходило, что Григорий Евстигнеевич прослезился. А потом пришла ихняя мадам и заявила, что не хрен прохлаждаться, когда клиент косяком пошёл.

Клиент у них косяком пошёл – это, стало быть, вечер уже. Мы с Григорием Евстигнеевичем оглянулись вокруг – точно! Уже потянуло от реки прохладой, и исчезли с дорожек пронырливые воробьи, и в доме, выходящем фронтоном на запад, залило окна красным.

И настало время подумать, как домой Валентина Константиновича доставить. Не бросать же его, как собаку, под кустом.

Григорий Евстигнеевич предложил – Знаешь, Семён Петрович, некрасиво будет, если мы его по городу поволочём. Кто из знакомых увидит – некрасиво получится. Давай мы с тобой последнюю прикончим и посидим до темна. Может Константиныч и сам проспится за это время? А не проспится, так в потьмах не так стыдно волочь его будет.

Сказано – сделано. Мы выпили по стакашку и Григорий Евстигнеевич стал до меня домогаться – расскажи ему, да расскажи детектив из жизни. Я пораскинул умишком, порылся в своей богатой на приключения памяти и начал:

Ты же знаешь, Григорий Евстигнеевич, где я работаю. А работаю я сапожником. И был у нас начальник снабжения по фамилии Прищепкин. Деловой, как швабра. Худющий, чернявый, да въедливый. Взял как-то этот Прищепкин партию новых женских сапог и поехал с ними в Минск контакты деловые налаживать. Не знаю, какие и с кем он там контакты налаживал, только вернулся радостный, как поросёнок в луже. С комбината уволился, потому что стал этим самым дистрибьютером, – вот слово поганое какое, – Минского автомобильного завода. И не только стал этим самым, но и бумаги с собой соответствующие привёз.

Ну и вот. Уволился этот самый Прищепкин и поехал со своими бумагами на Украину. Так и так. Не нужны ли вам, ребята, новые МАЗы. Ребятам МАЗы, конечно нужны, только платить им было чисто нечем. Прищепкин и тут проявил сознательность и согласился взять сахарком. И пока ребята по сусекам скребли, да сахарок искали, Прпищепкин очутился уже в Тюмени, где за обещаный сахар и машины ему дали три состава нефти, которая, вроде должна была пойти в Мажекяй. Только нефть вместо Мажекяя попала почему-то в Польшу. Сахар оказался зачем-то во Франции, а какая-то израильские лохи сделали ему предоплату за всё те же МАЗы.

А потом всё выяснилось и стали нашего Прищекпкина ловить. Все, кому не лень ловили, а он спокойно попивал портвейн на своей вилле в Португалии.

– А потом? – спросил заинтерисованно Григорий Евстигнеевич и разлил остатки.

– А потом – суп с котом, – радостно отозвался я и закурил для полноты вкусовых ощущений.

– Потом стал этот Прищепкин своих родителей за бугор вытаскивать. Он им и так, он им и сяк – а они ни в какую – не хотим, говорят, нажитое честным трудом имущество за так бросать. Ныли они ему, ныли. И донылись до того, что приехал Прищепкин в Ригу по чужим документам и начал родительское имущество реализовывать. И наверное реализовал бы – мужик-то он деловой, да подвела жадность. Зашёл он как-то в Лидо, сел, как человек, выпил. А сосед по столику поспорил с ним на год его, Прищепкинского рождения. Ну, ты же сам эту хохмочку знаешь. Поспорили на вагон шампанского. И проиграл Прищепкин этот детский прикол. Ему бы разбашляться, да мазать пятки, а он зажадничал – Знать ничего не знаю, ведать ничего не ведаю. А потом его нашли в Даугаве с простреленной башкой. Вот такой, брат, детектив.

Григорий Евстигнеевич плеснул остатки в стакашек и его осенила идея.

– Елы-палы! Сейчас мы с тобой его поднимем! Сейчас он пойдёт своими лапами, как миленький!

И Григорий Евстигнеевич, левой рукой приподняв голову Виталия Константиновича, правой влил ему в рот остатки пойла. Виталий Константинович сразу очухался, приподнялся. Но потом, прокричав боевой клич – За Родину, за Сталина! – снова обмяк.

Тем временем уже смеркалось по-настоящему. И уже стало заметно, что городские власти экономят на освещении. Не то чтобы этого освещения не было совсем. Оно было. Но было оно тусклое, как глаза снулой рыбы, да и светились лампочки через два столба на третьем.

Так что пора было начинать операцию по доставке тела.

Мы с Григорием Евстигнеевичем подняли болезного и поволокли к дому.

Я предложил было Григорию Евстигнеевичу доехать до дома трамваем, но он эту идею отверг сразу:

– Ты что, Петрович? Ты что, опозорить друга хочешь? Да мало ли что с этим трамваем может случиться? Вдруг мы Константиныча уроним, а трамвай ему ноги отрежет? Что потом жене скажем? Дотащим пешком.

И мы потащили. Виталий Константинович оказался тяжёлый и неудобный. До того тяжёлый, что пару раз мы его клали на троттуар, чтобы перекурить. Григорий Евстигнеевич при этом всё рассказывал, что если бы мы из боя друга выносили, то было бы нам гораздо хуже, потому что по нам непременно стреляли бы враги. Так, рассуждая о преимуществах мирной жизни, мы протащили Виталия Константиновича большую часть пути. И оставалось нам всего-навсего свернуть за угол, а там – пара кварталов – и всё.

И только мы собирались вырулить налево, как за углом сухо протрещали выстрелы. Сначала, как будто пистолетные, потом длинная автоматная очередь.

– Стреляют, – задумчиво произнёс Григорий Евстигнеевич. Он бы ещё чего-нибудь произнёс бы, и уже пошлёпал губами, да из-за поворота на полном ходу вывернулся джип, замер на секунду на двух правых колёсах, но не опрокинулся, вопреки нашим ожиданиям, а рявкнул мотором и исчез в темноте.

– Давай по другой улице пойдём, – предложил я Григорию Евстигнеевичу. Но он не только не прислушался к разумному предложению, а даже обиделся как будто.

– Ты что Семён Петрович? – ядовито спросил он меня – Ты что Труса празднуешь? А если бы мы были в разведке?

– Если бы мы были в разведке, то были бы в разведке, а не здесь, – сообщил я, но спорить не стал. И мы поволоклись дальше.

Мы уже почти прошли квартал, осталось до дома рукой подать. Но тут боевой дух Григория Евстигнеевича иссяк.

– Всё, блин. Больше не могу. Перекур! – объявил он и мы положили Валентина Константиновича на троттуар и оттышались.

– Как ты думаешь, Григорий Евстигнеевич, что это было? – меня всё беспокоила перестрелка.

– Я думаю, – сказал Григорий Евстигнеевич и затянулся, – Я думаю это была обычная бандитская разборка. Но мы же с тобой, Семён Петрович, не бандиты. А раз мы с тобой не бандиты, то нас этот шухер не касается и коснуться не может.

Мы покурили и Григорию Евстигнеевичу щёлкнула новая идея.

– Есть рацуха! – радостно объявил он. – Мы его не поведём. Зачем вести человека, если он идти не может. Это получается насилие над личностью. Мы его понесём, как раненого из боя.

– Дался ему этот бой! – подумал я. Но ничего не оставалось, как согласиться.

Я взял Валентина Константиновича за руки и взвалил его себе на горб, а Григорий Евстигнеевич нёс за ноги. Рацуха оказалась не гожей. Выносимый из боя товарищ оказался тяжелей покойника. Интересно, как при такой худобе, как у Валентина Константиновича, можно иметь такой вес. Загадка природы, да и только.

И всё же мы перешли улицу и возле вечно строющейся пристройки к банку посадили Валентина Константиновича на землю, прислонив его к штабелю кирпичей. Только собрались перекурить по новой, как Григорий Евстигнеевич взволнованно зашептал – Блин горелый! Сёма! Мы же ему очки потеряли! Ну, всё теперь!

Я попробовал утешить Григория Евстигнеевича – Ты не угрызайся, Гриша. Ты спокойно. Давай подумаем, где мы их обронить могли. Вспомним, вернёмся и найдём – некуда им деться.

– И то правда! – обрадовался Григорий Евстигнеевич. Потом почесал потылицу и объявил:

– Я так себе думаю, что это вышло, когда мы курили в последний раз. Больше негде, ей Богу!

Мы шустренько вернулись на место прошлого перекура и, чиркая спички, начали шарить на асфальте.

– Смотри, Сёма! Я гильзу нашёл, – прошептал Григорий Евстигнеевич и поднял вверх правую руку.

И только он поднял вверх правую руку, как по глазам резануло ярким светом и оглушила команда:

– Бросить оружие! Лечь на землю! Лицом вниз! Не двигаться!

Не знаю, как Григорий Евстигнеевич, а меня сразу сбили с ног и некие двое, сопя и матерясь больно закрутили мне руки назад и защёлкнули наручники. У Григория Евстигнеевича судя по воплю – Что ж ты, падла, по яйцам бьёшь! – были дела не намного лучше моих.

Я лежал, вбирая левой щекой тепло асфальта, и разглядывал растоптанный окурок, лежащий у самого моего носа. Я лежал и до меня доходило, что сию минуту и я стану вот таким вот растоптанным на асфальте окурком. И от этого понимания мне было немножко нехорошо.

– Втать, падла! – ткнулся мне в бок носок сапога.

– Встать! Марш к стене! Встать тебе говорят!

Это тошное дело подниматься, когда руки у тебя за спиной. Это тошненько, потому что, как ни крутись, а приходится становиться на колени.

Нас поставили лицом к стене дома, ноги на ширину плеч. Стали шарить бесцеремонные руки.

– Смотри-ка! Толстый обоссался, – засмеялись слева, – Тоже мне киллер хренов.

Потом мне вложили в правую руку тяжёлое и прохладное.

– У этого пальчики уже готовы, господин майор, – сказал хрипловатый басок.

– А автомат?

– А автомат они как бы выбросили. Киллерская традиция.

– Хорошо. Молодцы. Дайте-ка я на них гляну.

– Повернуться кругом! При резких движениях стреляю без предупреждения!

Я, как можно медленнее повернулся и увидел несколько мужиков в камуфляже и масках. И прямо передо мной стоял сосед по дому, начальник уголовного розыска Фёдор Потапович. Я молчал, а Григорий Евстигнеевич сразу заверещал:

– Что же это деется, Фёдор Потапович? Мы же только его несли, как из боя. А он очки обронил. Надо же было очки найти. Ему без очков нельзя. Что же это деется? Он же вон там, возле кирпичей лежит.

– Запиши, – сказал кому-то Фёдор Потапович, – что преступники добровольно согласились показать место нахождения трупа.

А потом уж к нам – Показывайте!

Мы прошли к штабелю кирпичей, где оставили уставшего друга, но там, где мы его оставили никого не было.

– Ну, где? – строго спросил Фёдор Потапович.

Григорий Евстигнеевич засуетился:

– Ей Богу, здесь лежал. Вот сюда прислонютый. Может его похитили, а?

Поставьте их снова к стене. Сейчас они у меня всё вспомнят. А то гонют дуру. Не на лохов нарвались, ребята!

Нас снова отвели к стене. Григорий Евстигнеевич всё что-то бормотал непонятное, а я смотрел, как в окне второго этажа дома напротив, отодвинув чуть-чуть занавеску на нас пялилась любопытная рожа.

– Мы с вами вот что, – Это Фёдор Потапович подошёл – мы вас, говнюков, сейчас расстреляем, если добровольно не признаетесь.

– Мы признаемся, Потапыч, мы признаемся! – это у Григория Евстигнеевича нервы шалить стали, – Мы во всём признаемся, только скажи в чём.

– В чём? Будто сам не знаешь. В убийстве главы совета предпринимателей Симонова.

– Ну ты, чё, Фёдор Потапович? – озаботился Григорий Евстигнеевич, – Ты чё? Я же за жизнь мухи не убил, а ты…

– Товсь! – прозвенела команда и на нас уставилось три автомата.

– Ты чё, Потапыч, ты чё?

– Огонь!

Грохнуло и сверкнуло. И мне в щёку вонзился осколок кирпича. Я скосил глаза на Григория Евстигнеевича. Тот медленно оползал по стенке.

– Ишь ты, сомлел, родимый. В отделение их.

Нас пинками затолкали в машину и буквально через три минуты мы поднимались по ступенькам парадной лестницы полицейского управления.

Потом нас провели в подвал, где располагались камеры предварительного заключения. Потом нас ещё раз обыскали, отобрали часы, остатки денег и шнурки от тапочек Григория Евстигнеевича. Потом меня втолкнули в камеру и сняли наручники. Потом за мной закрылась обитая жестью дверь с глазком и окошечком под названием кормушка.

Камера моя была не большая и не маленькая. Камера была размером с кухню в хрущёвке. Зарешёченная лампочка над дверью, окно из стеклоблоков, парашка в углу у самой двери. Справа стенная ниша имитировала полки. В ней стояла мятая аллюминеевая кружка.

Я закурил, – курево нам оставили, слава Богу, – и стал читать надписи, оставленные на стенах предыдущими жильцами. Среди многочисленных – «Здесь был Санёк»! и «Кто не был, тот будет, кто был не забудет», – выделялась полная отчаяния – «Господи! Прости меня, грешного!» с припиской снизу – «Братва! Ворона – чёрт.» Я сел в уголке и прислонился к стене. Рядом красовалась надпись «Не забуду мать родную.» И мне послышался мамин голос:

– Сёма! Мальчик мой. Ты слушай, когда мама тебя учит. Скоро мама учить не будет. Скоро люди будут учить. А, когда начнут люди учить, вот тогда ты поплачешь. Ты тогда будешь плакать, а люди будут смеяться с тебя.

А потом вступила тётя Песя, вечная ей память:

– Ида. Не тормоши мальчика. Ну, какой из него музыкант? Я не скажу, что в Сёме нет таланта. Нет! Он гениальный мальчик. Только талант у него особенный. Так пусть идёт в сапожники. А что? Ты хочешь сказать, что хороший сапожник валяется на дороге? Посмотри! У него же золотые руки, а ты хочешь, чтобы он это золото обломал об эту скрипку? Конечно, если ты скажешь, так он их обломает. Только, что из этого выйдет хорошего, ещё неизвестно.

Потом я как следует прокрутил в голове прошедший день. И выходило, что ничего хорошего меня не ожидало. От этого стало грустно, но я никого не винил. Что поделаешь, если такое твоё счастье? Просто так карта легла. Что тут поделаешь?

Так я загрустил, что и не заметил, как уснул. Уснул я всё так же сидя и обнимая колени руками. Мне снился хороший сон. Как будто я играю на скрипке. Да! Я стою на сцене и играю «Времена года» Вивальди, а у рояля Григорий Евстигнеевич. И так поёт моя скрипочка, что слёзы всё текут и текут у меня по щекам. Потом грянули заслуженные аплодисменты, и я сообразил, что это не аплодисменты, а дребезжит и стонет открываемая дверь в камеру.

Меня провели в служебную комнату, где симпатичная девочка – лейтенант сняла мне отпечатки пальцев. Она была такая грустная, что я стал её жалеть. Вишь, как сложилась судьба – и служба собачья, и дома, наверное нелады, и денег постоянно не хватает, и мало ли что ещё. Я бы ещё её жалел, да девочка заметила мой взляд, тявкнула – Что уставился, козёл пархатый? – и исчезла вместе со своим деревянным чемоданчиком.

В камере меня ждала уже кружка жидкого чая и хлеб. Только поесть я не успел – меня повели на допрос.

Я сел на любезно предложенный стул и стал пялиться на Фёдора Потаповича, который делал вид, что ищет в своих бумагах что-то важное. Потом Федор Потапович это важное отыскал и сказал мне:

– В общем так, Файндшмидт. В сторону все формальности. Я объясняю тебе, как человеку, в какое говно ты попал. Я это объясняю тебе, чтобы ты не вздумал юлить и прикидываться. Первое – твой подельник во всём признался. И чистосердечно раскаялся. Этого раскаяния следствие ждёт и от тебя.

Второе. За поимку убийц бизнесмена Симонова назначена премия в сто тысяч долларов. Ты вдумайся. Ты вдумайся в цифру и скажи, где вы спрятали труп?

Когда Фёдор Потапович назвал цифру, мне стало очень нехорошо, потому что за такие деньги нас с Григорием Евстигнеевич стопчут в говно и не заметят. Но надежда всё же была. Это была малюсенькая надежда, что всё-таки Бог есть. И я вкратце рассказал, что с нами произошло.

Пока я говорил, Фёдор Потапович недовольно морщился, а, когда я закончил, он произнёс:

– Ты Файндшмидт, мне сказки Шехерезады не рассказывай. Твой подельник Семёнов тоже пробовал задурить мне голову. Я звонил домой вашему Виталию Константиновичу и мне внятно ответили, что последний явился домой около семи часов вечера в средней стадии опьянения и лёг спать, чему есть не менее пяти свидетелей.

– Мне от тебя не сказки нужны, мне нужен ответ – где труп?

И тогда я решил – буду молчать. Будь, что будет, но я не дам этим сволочам заработать на мне. И, когда я так решил, то мне стало хорошо. Потому что, когда ты поступаешь правильно, то становится хорошо.

Да, я совсем забыл сказать, что пока мы с начальником сидели и мирно беседовали, по кабинету расхаживал мужик. Он очень нервничал этот человек. На правой руке у него была надета кожаная перчатка, и он всё время перебрасывал из руки в руку мешочек с чем-то тяжёлым внутри. Я решил, что там насыпана дробь для полноты удара. И не ошибся, потому что, когда я заявил Фёдору Потаповичу, что искать труп – это его проблема, то этот нервный врезал мне в ухо. Я оглох на минуту, из глаз полетели искры. И я подумал, как дурак, лёжа на полу, что это правду говорят, будто из глаз искры летят. Истинную правду. Пока я разлёживался, нервный подскочил ко мне и стукнул пару раз ногой. Я посмотрел внимательно на этого человека и мне показалось, что глаза у него затянуты белой плёнкой. Он пришёл в раж, этот мужчина. В уголках рта у него выступила пена, а он всё пинал и пинал меня.

Пинал, пока Фёдор Потапович не приказал отправить меня в 3 камеру на доработку.

Что такое доработка я не знал, но чуял, что добра мне уже ждать не приходится.

И точно. В камере меня ждали трое жлобов с такими мордами, что мама моя родная! Они валялись покуривая на нарах, то бишь на той части пола, что приподнята сантиметров на двадцать. Я стал в правом углу и подумал, что сегодня мне так хотелось дать кому-нибудь плюху, и что сейчас я смогу это желание исполнить.

– Ну, наконец-то, Сёма, ты пришёл! – Я обернулся на голос. У парашки на полу мирно сидел Григорий Евстигнеевич. Лицо у него был в кровоподтёках. И, наверное, повреждена голова, потому что он нёс несусветное:

– Ну, Сёма, вам сейчас покажет. Дождались, суки. Вы знаете, что у Сёмы чёрный пояс, и ему вас смешать с говном, что позавтракать? Ты завтракал сегодня, Сёма?

Я не завтракал, но на всякий случай промолчал.

– А вот я счас посмотрю, на что твой Сёма годится – сказал жлоб, что покрупней и харкнул на пол жирной зеленоватой соплёй.

– Чё смотришь, пидор гнойный, – это он ко мне, – чё смотришь? Убери!.

Ну, счас ты у меня это слижешь!

И жлоб шагнул ко мне, одновременно размахиваясь из-за уха. Я инстинктивно выбросил вперёд правую руку. Жлоб неожиданно опрокинулся на спину, стукнувшись головой о так называемые нары.

В камере стало оченнь тихо. Так тихо, что я услышал, как бьётся сердце у Григория Евстигнеевича.

Жлоб похрипел немного, дёрнул ногами и затих. К двери рванулся другой, помельче, и заколотил, что было мочи:

Помогите! Убивают!

Меня вывели и снова защёлкнули наручники. Потом в пустой камере меня долго били. Я не сопротивлялся. Я скрутился калачиком, стараясь прикрыть яйца и почки. А что бы вы делали на моём месте?

Потом эти люди устали и меня снова повели на допрос. Я ковылял по лестнице и думал, что слава Богу, по яйцам не попали, а, что с почками, будет видно попозже.

В кабинете Фёдора Потаповича уже сидел довольный Григорий Евстигнеевич.

– Это, Сёма, ты ему правильно сделал, – похвалил меня Григорий Евстигнеевич. Я не стал разочаровывать друга – ну как ему объяснишь, что жлоб, скорей всего, поскользнулся на собственной сопле. Я не стал его разочаровывать, потому что у нас обоих целый день состоял из сплошных разочарований.

– Ну вот что, говнюки! – двинул речь Фёдор Потапович – Вот что я вам скажу. На ваше счастье бизнесмен Симонов нашёлся у своей любовницы живой и невредимый. Как и что – вам знать не надо. Дольше жить будете.

Обещанная премия по этому случаю отмененена – Фёдор Потапович горестно вздохнул и продолжил, – вот вам справки, что вы находились в медвытрезвителе и катитесь отсюда к такой матери.

Мы, поддерживая друг друга, доковыляли до дома и сели на родную лавочку.

Я прикурил последнюю сигарету, и мы подымили в очередь. И, только Григорий Евстигнеевич растоптал окурок, как из-за угла вывернулся Виталий Константинович. Он, видно, шёл с работы, потому что держал папку с бумагами в одной руке и свёрнутую газету во второй.

– Ну, как дела, судари мои? – весело спросил Виталий Константинович. Он отлично видел, какие у нас дела – это было нарисовано на наших разбитых мордах. Но всё – таки спросил.

Я промолчал, как всегда, а Григорий Евстигнеевич не выдержал:

– Катись отсюдова, гондон конкретный!

Виталий Константинович затрусил в подъезд, а Григорий Евстигнеевич стал читать вслух забытую газету «Светлый путь»:

– Вчера вечером был убит у дверей своего дома бизнесмен Симонов. Благодаря умелым действиям полиции, киллеры были задержаны. Ими оказались сапожник КБО Файндшмидт и слесарь вагонного депо Семёнов…

– Григорий Евстигнеевич читал газету, а я думал, что сейчас приму душ и пойду к доктору Майзелю, и он вырвет мне обломки зубов. И тогда ихние края не будут мне царапать язык. Я думал про это и мне было хорошо.