"Пирамида" - читать интересную книгу автора (Бондаренко Борис)

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Теперь в различных документах, справках, приказах его обозначали так: Кайданов Дмитрий Александрович, к.ф.-м.н. рук.сек., что означало кандидат физико-математических наук и руководитель сектора, а в расчетной ведомости в графе «оклад» против его фамилии стояла цифра четыреста. Среди его обязанностей была и такая – раз в два-три месяца водить по институту зарубежных гостей. Его предупреждали об этом заранее, и он являлся на работу чисто выбритый, в безукоризненно выглаженном костюме и до блеска начищенных ботинках. Он злился и на гостей, и на Дубровина, «сосватавшего его на такую работу», – в этом парадном облачении он чувствовал себя неважно и почти ничего не делал, дожидаясь приезда делегации. Наконец раздавался телефонный звонок, предупреждавший о прибытии делегации, Дмитрий вставал, одергивал пиджак, Жанна приказывала ему повернуться, стряхивала с костюма ей одной видимые пылинки, поправляла галстук, Ольф говорил ему что-нибудь вроде «дуй, начальник, да только не лопни от важности», и Дмитрий, чувствуя все свое лицо, шагал по просторнейшим коридорам навстречу высокой делегации и заранее изо всех сил изображал приветливость и спокойную доброжелательность. И потом в течение часа ему приходилось играть роль этакого молодого, талантливого, преуспевающего ученого и изъясняться на довольно приличном, но до тошноты официальном и скучном английском языке. Однажды во время такого лицедейства он заметил усмешку на лице Ольфа и нахмурился, сбившись с заученного тона.

Проводив делегацию, Дмитрий сердито спросил:

– Ты чего усмехался?

– Я нечаянно, – серьезно сказал Ольф.

– Что, очень смешно было? – хмуро допытывался Дмитрий.

– Да, нет, не очень, – стал оправдываться Ольф. – Выглядел ты просто великолепно. Но, понимаешь, как увидел я тебя, такого новенького, блестящего, респектабельного, вспомнил почему-то того, прежнего…

– Ах, вон что, – протянул Дмитрий и ушел к себе в кабинет.

В его кабинете – большой «начальнический» стол темного дерева, удобные кресла, мягкий диван, телефон, тяжелые, плотные шторы на окне. На столе лежали журналы, список телефонов под стеклом, перекидной календарь, массивный письменный прибор, но ящики были пусты, прибором никогда не пользовались, и случалось, что единственным посетителем кабинета была уборщица. Работал Дмитрий в соседней комнате, вместе с Ольфом, Жанной и Валерием. Там были обычные ширпотребовские столы с незапирающимися ящиками и давно утерянными ключами, жесткие скрипучие стулья, в углу на асбестовой подстилке стояла плитка с замызганной кофеваркой. Над столом Ольфа висел рисунок Ольги – высоколобый широкоскулый человек с коричневым лицом и длинными мрачными глазами сидел на чем-то низком, уперев локти в колени, и скрещенными пальцами поддерживал массивный подбородок. Под рисунком стояла подпись: «Мыслитель». Рядом стол Валерия, а над ним – рукописный плакат: «Лучше два раза пообедать, чем ни разу не завтракать». Над столом Жанны – надпись огромными черными буквами: «Не свирепеть!!!» А над головой Дмитрия – призыв Ольфа: «Граждане, психуйте по очереди! Сегодня ты, а завтра я!»

В эту комнату гостей не водили – здесь работали. Если кому-то нужно было сосредоточиться или просто отдохнуть, он брал ключ от кабинета Дмитрия, висевший на гвоздике, и запирался там изнутри. Кабинет служил и для других целей – выясняли отношения, отсыпались.

Кайданов начальствовал над четырнадцатью душами, в основном недавними выпускниками, самому старшему из которых не было и тридцати, и только двое были женаты, не считая его самого и Ольфа.

Четырнадцать душ считали, что Кайданов – начальник самый что ни на есть мировой, и однажды высказали ему это на одной из предпраздничных выпивок. Дмитрий озадаченно потер подбородок и хмыкнул:

– Подхалимы вы. Пользуетесь тем, что я командовать не умею.

Командовать он действительно не умел, о чем и предупредил Дубровина два года назад, когда организовывался его сектор.

Дубровин улыбнулся:

– А не надо уметь… Думаешь, я умею? Знаешь, что я сказал своим людям, когда меня назначили завлабом? Я собрал их и произнес такую речь: «Примем за аксиому, что вы собрались здесь для того, чтобы работать, а не только получать зарплату. Я даю вам задания – вы их выполняете. Как вы будете это делать – меня не касается. Можете стоять на голове и плевать в потолок, но если в конце концов окажется, что работать вы не можете, я попрошу вас подыскать другое место». Ну, и прочее в том же духе. Я предоставил им полную свободу, ну, и сам видишь, что из этого получается.

А получалось у Дубровина очень неплохо – его «публика» работала как одержимая, и о тех, кто попадал в его лабораторию, с завистью говорили – «повезло». Публика могла приходить на работу, когда ей вздумается, и уходить в любое время. Если кто-то вообще не появлялся в институте, с него не требовали объяснений. С него требовалась только работа.

Дмитрий не без опаски решил последовать методу Дубровина и с удивлением обнаружил, что руководить людьми необычайно просто. Все задания выполнялись в срок или еще раньше. За два года ему, по существу, ни разу не приходилось прибегать к своей власти. Однажды он с недоумением сказал об этом Дубровину, тот засмеялся:

– Милый мой, да чего же ты хочешь? Тебя же не надо заставлять работать, а они чем хуже тебя?

– А ведь и в самом деле… – покрутил головой Дмитрий.

Дубровин серьезно сказал:

– Смех смехом, но, я думаю, в нашей работе это единственно верный способ руководства. Уже одно сознание того, что ты должен сидеть «от» и «до» и обязательно мыслить, иначе на тебя обрушится гнев начальства, способно убить всякое желание работать. Никому еще не удавалось принуждать людей к творчеству. Творчество требует свободы, если и не абсолютной, то максимально приближенной к ней. Любая, даже самая примитивная идея должна созреть, и если для этого нужно, чтобы человек неделю болтался по коридорам, травил анекдоты, читал детективы, пусть так и будет. Важен результат. А кто не хочет работать или не способен – это очень скоро выяснится. И если такой будет аккуратно высиживать законные восемь часов двенадцать минут, все равно у него ничего не получится. Так что – продолжай в том же духе.

И Дмитрий «не замечал», если полсектора срывалось за грибами или по понедельникам до обеда пустовали комнаты. Ведь работа все равно делалась, и совсем неплохо.

Институтские корпуса стоят в лесу. Многие даже и не знают, сколько их, этих корпусов, спроси, пожмут плечами: «А бог их знает… Не то семь, не то восемь». Летом по бетонным дорожкам, что проложены между корпусами, почти никто не ходит – куда приятнее через сосны и елочки да по пути прихватить грибов и земляники. Иные особенно удачливые добытчики, пока доберутся до проходной, на жареху насобирают. А зимой, если холодно, на этих дорожках тоже мало кого увидишь, с автобуса ныряют прямо под землю, коридоры доведут куда надо.

До города – восемь километров через лес. И какой лес! Ехать мимо теплых на взгляд бронзовых сосен, густых коричневых елей, неправдоподобно белых, «киношных», как выразился кто-то, берез. А город – такой, что несведущий человек, глядя из окна электрички на три десятка домов, и не сообразит, что это и есть тот самый знаменитый Долинск, известный всему миру. За этими домами – лес, за ним – снова дома. Между кварталами – неширокие извилистые улицы, засаженные деревьями. Городок тихий, чистый, уютный!

А было так, что они вполне могли и не попасть сюда из-за Ольфа. Сейчас он предпочитал не вспоминать об этом, но тогда, осенью шестьдесят четвертого года, Дмитрию пришлось немало поговорить на эту тему.

Им обоим давно прочили аспирантуру. Считалось это как бы само собой разумеющимся, и Ольф не сразу и понял его, когда Дмитрий осторожно сказал:

– Слушай, а тебе не кажется, что в аспирантуру нам идти не стоит?

Это было спустя месяц после того, как они снова стали работать вместе, и Ольф в шутку называл тот месяц «медовым». Он беспрекословно выполнял все указания Дмитрия и во всем полагался на него. Но тут Ольф иронически поднял брови и осведомился:

– Ну а куда же нам стоит идти – в институт народов Азии?

– Почему же, можно и в другое место, – сказал Дмитрий.

– Например?

– Ну, хотя бы в Долинск.

– А что это такое?

Ольф и сам отлично знал, что это такое, но Дмитрий принялся невозмутимо объяснять:

– Отличный городок, всего сто километров от Москвы, отличный институт, отличный ускоритель…

– Короче говоря, – перебил его Ольф, – все отлично, но зачем нам это нужно?

– А зачем нам нужна аспирантура?

– Здрассьте…

– Ольф, я ведь серьезно говорю. Давай помыслим как следует. Тут же все просто. Конечно, аспирантура куда надежнее – три года спокойной жизни, и кандидатская в кармане, а вместе с ней и приличный оклад. Но ведь очень может быть, что эти три года просто выпадут для нашей работы.

– Почему?

– Да хотя бы потому, что нам скоро придется проверять свои результаты на экспериментах. А здесь негде. Самое большее, на что мы можем рассчитывать, что нам выделят где-то несколько часов, может быть в том же самом Долинске. На ускорителе нам дадут ровно столько времени, чтобы прилично оформить диссертации, – и ни минутой больше. Это-то, надеюсь, тебе не надо доказывать?

– Да в общем-то похоже на истину…

– Именно так и будет, – уверенно сказал Дмитрий.

– Но ты подумай, чем мы рискуем, Димыч. Неизвестно, дадут ли нам вообще возможность заниматься нашими К-мезонами. А что, если, несмотря на все наши великолепные идеи, нас усадят за стол и предложат заняться расчетом каких-нибудь элементарных кривых? У начальника-то ведь и свои идеи есть.

– Что ж, риск действительно есть, – согласился Дмитрий. – Ну, а как ты хочешь, чтобы совсем без риска? И потом, в аспирантах три года ходить. Это же школярство, Ольф, только и разницы, что уровень повыше. Нас же будут так опекать и направлять. А, да что об этом говорить…

– Димыч, я сам все отлично понимаю. И я ведь сам решил, что в вопросах, связанных с работой, буду во всем полагаться на тебя. Так что как скажешь, так и будет.

И Дмитрий сказал:

– Едем в Долинск.

Они явились в Долинск через две недели после выпускного вечера и были зачислены в лабораторию Шумилова.

А теперь жили они каждый в своей квартире, по соседству – в двадцать шестой и двадцать седьмой. Жанна жила этажом ниже, а Валерий – в соседнем подъезде. По вечерам Ольф приводил из яслей Игорька – человечка двух с половиной лет от роду, очень похожего на него. Ольф разговаривал с сыном серьезно, как с равным, мальчишка рос не по годам крупный и смышленый, и Ольф очень любил говорить с ним. Ася работала в Москве и приезжала к Дмитрию в пятницу вечером и уезжала в понедельник рано утром. И если на неделе выпадали свободные вечера, Дмитрий не знал, куда девать себя, и уходил бродить в лес, если была не очень скверная погода, или сидел в темноте и слушал музыку. Но свободные вечера выдавались не часто. Обычно часам к восьми все четверо собирались у него в квартире и работали до полуночи. За четыре дня – с понедельника до четверга – квартира основательно прокуривалась, и по пятницам Жанна пораньше уезжала с работы и делала генеральную уборку – открывала все окна, мыла полы, меняла пропахшие табаком занавески и выбрасывала пустые бутылки. К приезду Аси квартира приобретала вполне приличный вид, но запах табака никогда не выветривался до конца, и как-то Ася, посмеиваясь, сказала Жанне:

– Представляю, что тут у вас творится, когда меня нет. И как только ты выдерживаешь в этой газовой камере?

– Привыкла, – отмахнулась Жанна, а Дмитрий поворчал:

– Нашла кого жалеть. Она сама чадит так, что кого хочешь уморит. Посмотри на ее пальцы.

И действительно, Жанна курила разве что чуть меньше их, пальцы у нее пожелтели от табака.

Долинск был великолепным городом, но только не для любителей развлечений. Они бы просто умерли здесь от скуки. В этом городе хорошо было работать. Развлекаться ездили в Москву, и по субботам и воскресеньям ночные электрички привозили в Долинск шумные группы веселых, подвыпивших людей. Но обычно спокойно и пусто по ночам в Долинске. Яркие фонари напрасно освещают чистый серый асфальт улиц. Рано укладывается город спать, и жизнь в нем – спокойная, чистая, сытая. Так говорят все, кто приезжает сюда ненадолго. Да только вряд ли стоит очень уж завидовать долинцам. Жизнь здесь всякая – и хорошая, и плохая, и так себе. Как и всюду.

В тот первый рабочий день и началась их борьба с Шумиловым, и длится она вот уже пятый год и должна закончиться через пятнадцать дней, десятого мая, когда группа Кайданова проведет свой последний, самый сложный, решающий эксперимент. Какой вид тогда будет у Шумилова, вряд ли кто возьмется предсказать, но сейчас отношения у него с Кайдановым самые сердечные. При встрече в коридоре или в столовой – улыбка, вежливый полупоклон, приветливый взгляд. Но за последние два года никто не видел, чтобы Кайданов и Шумилов перекинулись хоть словом. Не о чем им говорить. На заседаниях Ученого совета они не вступают в споры и всячески избегают даже упоминать о работах друг друга. А старожилы как пикантный анекдот преподносят новичкам некоторые из тех чрезвычайно лестных отзывов, на которые не скупился когда-то Шумилов, говоря о Кайданове и Добрине. Да, тогда он явно выделял их, да и было за что. И с тех пор как разошлись их пути-дорожки, никто не слышал от Шумилова ни одного плохого слова о Кайданове. Что ж, и это понятно, кто же не знает, что Шумилов – джентльмен до мозга костей, олицетворение порядочности. И это действительно так, хотя вряд ли кто-нибудь поручится, что Шумилов был бы таким джентльменом, предположи он хоть на минуту, чем закончится эта история. А впрочем, как знать… Чужая душа – потемки. Да и никому не дано заглядывать в будущее и корректировать прошлое. Ведь тогда, четыре года назад, все шло очень естественно. Не ему же, доктору наук, было опасаться этих двух новоиспеченных теоретиков, на чьих дипломах еще не высохли чернила. Да и они, конечно, не предполагали, что им придется когда-нибудь вступить в борьбу со своим шефом.

Но теперь-то ясно видно, что эта борьба началась с первого дня, даже, пожалуй, с первого часа их встречи – несколько минут официального знакомства не в счет, – может быть, еще по дороге в институт, когда Дмитрий и Ольф сели в автобус, увидели Шумилова и тот дружеской, разве что чуть-чуть покровительственной улыбкой ответил на их приветствие.

Автобус был полон, Шумилов стоял, опираясь на спинку сиденья, он никогда не садился, если стояла хоть одна женщина, и, чуть наклонившись, рассказывал двум сотрудницам о поездке в Англию. Говорил он не очень громко, но тем не менее пол-автобуса слышало его рассказ. Ольф стоял почти рядом с ним. Шумилов не понравился ему сразу, с первого взгляда, и Ольф никак не мог понять почему. Понял это он много позже, но и потом не мог бы четко сформулировать, что вызывало его неприязнь. А тогда это и вовсе не просто было сделать. Говорил Шумилов интересно, но Ольф быстро заметил, что фразы его излишне гладкие, голос чересчур богат интонациями, а кое-какие паузы выглядели слишком уж эффектными. «На публику работает», – подумал Ольф и тихонько шепнул Дмитрию:

– Понаблюдай-ка за этим артистом.

Дмитрий с недоумением посмотрел на него, перевел взгляд на Шумилова и молча отвернулся, пожав плечами. А вечером, когда Ольф снова заговорил о Шумилове, Дмитрий спросил:

– Да чем тебе он не нравится, скажи на милость?

– Чем? – переспросил Ольф. – Да если бы я знал. Ведь смешно упрекать человека за то, что он тщательно повязывает галстук, что костюм у него без единой морщинки, а ботинки начищены до блеска?

– Я думаю.

– Вот видишь… А мне даже это в нем не нравится. Глупо, но факт.

– То, что глупо, действительно факт, – иронически заметил Дмитрий.

Два дня они знакомились с лабораторией, сидели в библиотеке, читали отчеты и публикации. Работа Шумилова, к сожалению, была довольно далека от их собственной – и уже поэтому не очень понравилась им. Дмитрий с неудовольствием разглядывал графики, диаграммы, вчитывался в формулы.

– Ну что? – спросил Ольф в конце второго дня.

Дмитрий неопределенно хмыкнул:

– Работа как работа… По-моему, ничего выдающегося. А впрочем, посмотрим, не стоит судить с наскока. К тому же она, по-моему, не сделана и на треть.

– Однако уже два годовых отчета сварганили. – Ольф кивнул на толстые фолианты, забронированные в дерматин, и усмехнулся: – Интересно, кто занимался такой стилистикой? Сдается мне, что сам Шумилов редактировал. Гладенько все, кругленько, ни одного острого угла. Да и водицы хватает.

– Опять ты о том же. – Дмитрий поморщился. – Отчет как отчет, казенная бумага. И чего ты взъелся на него?

– Да, понимаешь, Димыч, какая-то идиосинкразия к нему, что ли… Не нравится он мне – и все. Глаза у него какие-то пустые. Мысли в них не видно. А так он ничего…

На следующий день они отправились к Шумилову. Кабинет у него был новехонький – просторный, весь какой-то мягкий, уютный.

Шумилов с улыбкой поднялся им навстречу.

– Милости прошу. Пожалуйста, присаживайтесь. – Он выложил на стол пачку «Пэл-Мэл». – Курите.

– И пододвинул им пепельницу, в которой не было ни единого окурка. Ольф с наслаждением затянулся, подержал дым в легких, восторженно сказал:

– Хороши!

Дмитрий подозрительно посмотрел на него, Ольф чуть повел бровью и положил ногу на ногу. Шумилов улыбнулся на его похвалу:

– Да, действительно хороши. Остатки английской роскоши.

Такая светская беседа продолжалась еще несколько минут. Наконец Шумилов спросил:

– Ну как, освоились? Познакомились с людьми?

– Спасибо, вполне освоились.

Ольф был чудовищно вежлив и даже принялся растягивать слова и ставить ударения.

– Люди, по-моему, отличные, как, наверно, и все в этом институте.

– С жильем все нормально?

– Да, спасибо, все хорошо.

– Вы уж потерпите полгодика, сдадим осенью дом – получите квартиры.

– Ничего, потерпим. – Ольф одарил Шумилова ясной улыбкой.

– Ускоритель видели?

– Разумеется.

– Вы очень кстати прибыли к нам, – сказал Шумилов. – Людей у меня не хватает, работы много, так что дело вам найдется.

– Да мы, собственно, за этим и пришли, – сказал Ольф.

– Ну и отлично! – воскликнул Шумилов, словно он только и ждал их приезда, чтобы поручить им самую важную и значительную часть работы. – Тогда сейчас же и приступим.

И он раскрыл папку.

– Маленькое предисловие, Николай Владимирович…

– Да-да, пожалуйста.

– Видите ли, дело в том, что мы в университете занимались вместе, – скромно сказал Ольф. – Знаете, как-то привыкли друг к другу и жили в одной комнате… Короче говоря, хорошие друзья. Так вот, если вы не возражаете… и если это, конечно, возможно, – вкрадчивым голосом сказал Ольф, – мы и дальше хотели бы работать вместе. Это было бы очень удобно для нас.

– Ну, разумеется, – не задумываясь сказал Шумилов. – Могу только приветствовать такое содружество.

И Шумилов стал объяснять им задачу.

Задача была, как определил потом Ольф, «сложности весьма ниже средней» – рассчитать интенсивность нейтронного пучка для довольно примитивного случая, – и объяснения Шумилова были, в общем-то, не нужны, но Ольф и Дмитрий внимательно слушали его. Дмитрий вообще за все время сказал всего несколько ничего не значащих фраз, предоставив Ольфу полную свободу трепаться о чем угодно. В конце Ольф бросил несколько реплик, дав понять Шумилову, что ему все ясно.

– Вам тоже понятно? – спросил Шумилов у молчавшего Дмитрия.

– Да, – бесстрастно ответил Дмитрий.

– Ну и отлично. Приступайте к работе. Если что будет неясно, прошу ко мне.

– И к какому времени мы должны это сделать?

– Ну, я, разумеется, не тороплю вас, вам же надо еще войти в работу, да она и не так проста, как кажется. Думаю, что недели две, как минимум, это займет у вас. Для верности будем считать три.

Дмитрий удивленно посмотрел на него и уже хотел что-то сказать, но Ольф наступил ему на ногу и поспешно поднялся:

– Хорошо, как сделаем, сразу придем.

Шумилов проводил их до двери и напутствовал сверхдоброжелательной улыбкой:

– Счастливо вам работать.

Когда они отошли немного, Дмитрий выругался:

– Каков гусь! Что он, издевается над нами?

– Не думаю, – сказал Ольф.

– Три недели на такую пустяковую задачу! Да тут работы самое большее на три дня! За кого он нас принимает?

– Не кипятись, Димка… Откровенно говоря, меня это совсем не удивляет.

– Ты думаешь, здесь нет никакого подвоха?

– Уверен.

– Да нет, это же черт знает что! – продолжал возмущаться Дмитрий.

– А по-моему, все нормально. Ты разве не видишь, как ему нравится роль этакого мэтра, доброго и снисходительного начальника, заботливого опекуна? Разве не видишь, как ему хочется понравиться нам? А так как он не знает, на что мы способны, он и прибегает к этому дешевому приему. Он, конечно, уверен, что мы справимся с этой задачей меньше чем за три недели, но ведь для него не это главное. Он хочет, чтобы мы как-то поднялись в собственных глазах, поверили в то, что действительно сделали что-то стоящее. Да, гусь еще тот. А ты удивлялся, почему он не нравится мне. Слушаться надо старших, детка. – И Ольф шлепнул Дмитрия по затылку. – А знаешь, нам ведь повезло, что он сделал этот хилый ход.

– Почему?

– Да потому, что теперь мы смело можем пойти с козырей, и он наверняка не станет отказывать нам.

– Ты думаешь?

– Конечно. Он не станет переигрывать своей роли. Вот мы и предложим ему комбинацию – будем делать кое-что для него, а остальное время заниматься своей работой.

– Может, и в самом деле удастся…

– Удастся, – уверенно сказал Ольф. – А кроме того, – засмеялся он, – доктор совершил еще одну ошибку.

– Какую?

– Он решил, что в нашем дуэте первым номером являюсь я.

– А, пошла-поехала, – поморщился Дмитрий. – Какая разница?

– Да это же просто отлично, Димка! Держись и впредь скромным пай-мальчиком и предоставь мне молоть языком. Мы из этого сделаем хорошую котлетку, вот увидишь. А пока давай как следует сделаем эту задачку, чтобы на ней ни соринки, ни пылинки не было.

И они взялись за задачу. Она действительно заняла у них неполных три дня, и Ольф, посмеиваясь, сказал:

– Завтра мы преподнесем ему эту пилюлю. Вот видик у него будет, представляю! А знаешь, – заметил он, кончив переписывать выводы, – я подозреваю, что шеф просто решил проверить нас. По-моему, эта задачонка ему совсем не нужна.

– Почему ты так думаешь?

– А ты вспомни отчеты. Куда можно присобачить эту нашлепку? Для чего она могла понадобиться ему?

Дмитрий задумался.

– Похоже, ты прав, – наконец сказал он. – Я как-то не подумал об этом.

– То-то, – удовлетворенно хмыкнул Ольф. – Отсюда еще раз мораль – слушайся старших. А завтра сиди и помалкивай, разве что поддакни разочек с умным видом.

– Ладно, – улыбнулся Дмитрий, его забавляло, с каким увлечением Ольф относится к этой бутафорской борьбе с Шумиловым.

Шумилов встретил их такой же обаятельной улыбкой, как и в первый раз.

– Прошу, прошу, – широким жестом указал он на кресла, а когда Ольф стал развязывать тесемки папки, спросил: – Не получается что-нибудь?

– Да нет, все получилось… Мы так думаем, – сказал Ольф.

– Да… Ну и что же?

Шумилов явно не понял его.

– Я хочу сказать, что мы закончили, – пояснил Ольф.

– Вот как, – не сразу сказал Шумилов. – Ну что ж, давайте посмотрим.

И он стал внимательно смотреть их выкладки. Он вчитывался в каждую строчку, «искал блох», как выразился потом Ольф, и только однажды спросил:

– А это откуда следует?

– Там внизу сноска, – сказал Ольф.

– Да-да, вижу…

Закончив читать, он откинулся на спинку стула и улыбнулся:

– Поздравляю. Отличная работа.

И тон его был по-прежнему сердечным.

– Откровенно говоря, – продолжал Шумилов, – я не предполагал, что вы сможете так быстро сделать эту работу. Я ведь ориентировался на обычный уровень выпускников. Ну что ж, тем приятнее, что я ошибся. Вы уже занимались когда-нибудь самостоятельной работой?

– Да так, делали кое-что, – неопределенно ответил Ольф.

– Это чувствуется, – кивнул Шумилов. – Я думаю, мы хорошо сработаемся с вами.

– Мы тоже так думаем, – с ясной улыбкой ответил Ольф. – И если уж зашел разговор об этом… Видите ли, Николай Владимирович, мы действительно уже около полутора лет занимаемся одной проблемой… некоторыми вопросами К-мезонных распадов. Нам кажется, мы кое-чего уже достигли. Может быть, и не очень многого, не знаем… Мы еще никому не показывали своей работы…

Ольф замолчал и испытывающе посмотрел на Шумилова.

– Продолжайте, я вас слушаю, – бесстрастно сказал Шумилов.

– Видите ли, нам бы хотелось продолжить эту работу… если, конечно, она действительно чего-то стоит, – поспешно добавил Ольф. – Мы понимаем, что это идет вразрез с вашими планами, но… может быть, удастся как-то совместить наши интересы. Я думаю, работать мы действительно немного умеем, и можно будет сделать так, что и ваша работа не пострадает, и мы смогли бы продолжить свою.

– То есть вы хотите одновременно делать и свою работу, и то, что я вам буду поручать? – уточнил Шумилов.

– Да, – сказал Ольф и впился взглядом в лицо Шумилова.

– Ну что ж, – задумчиво сказал Шумилов. – В принципе это вполне возможно. Надо подумать.

– Тогда, может быть, – сразу вступил Ольф, – вы взглянете на нашу работу?

– Конечно, – благосклонно кивнул Шумилов.

Ольф выложил перед ним еще одну папку. Шумилов наугад просмотрел несколько страниц и закрыл ее.

– Хорошо, я постараюсь поскорее посмотреть это.

– А чем нам пока заниматься?

Шумилов помедлил.

– Чем угодно. Я пока не хочу давать вам никакого задания. А потом видно будет.

И он вновь проводил их до двери кабинета и напутствовал обворожительной улыбкой.

– Уф! – с облегчением вздохнул Ольф в коридоре. – Прямо как в инквизиции. Одного я только понять не могу – неужели он действительно доволен, что мы так быстро сделали эту ерунду?

– Похоже, – сказал Дмитрий.

– Тогда он лучше, чем я думал. Не всякий может так невозмутимо сносить подобные уколы собственному самолюбию. Прошу прощения, доктор Шумилов! – И Ольф отвесил почтительный полупоклон в сторону его кабинета.

– Перестань, тут же люди, – одернул его Дмитрий. – И не радуйся прежде времени. Еще неизвестно, что получится из нашей затеи.

– Хорошо получится, – уверенно сказал Ольф.

– Ну-ну…

– Сейчас меня только одно интересует, – сказал Ольф. – Долго он нас будет мурыжить?

Шумилов «мурыжил» их целую неделю. Встречались они ежедневно, но ни разу и словом не обмолвились о работе, хотя Дмитрия так и подмывало подойти к нему и спросить, как обстоят дела. Шумилов, как обычно, был лучезарно вежлив и прямо-таки светился доброжелательностью, но вел себя так, словно они и не давали ему никакой работы.

– Вот барбос! – ругался Дмитрий. – Хоть бы намекнул как-нибудь…

Он нервничал, а Ольф посмеивался и успокаивал его:

– Спокойствие, Матильда, спокойствие. Наша прима-балерина набивает себе цену.

Наконец Шумилов мимоходом бросил им:

– Прошу после обеда ко мне.

И величественно удалился.

– Вот прохиндей! – разозлился Дмитрий. – Обязательно ему надо поиграть на нервах! Как будто сейчас два слова сказать нельзя было!

– Спокойно, Матильда, спокойно, – повторил Ольф.

Шумилов встретил их как обычно – радушной улыбкой. И когда они уселись, он положил перед собой папку с их выкладками и немного торжественно сказал:

– Ну что ж, приступим. Я с большим удовольствием посмотрел вашу работу. Разумеется, сейчас еще трудно говорить, чем она закончится, но одно бесспорно… – Шумилов помолчал и веско закончил: – Да, бесспорно. Это весьма и весьма серьезная заявка на значительную работу, и я от души рад за вас. Еще раз поздравляю.

– Спасибо, – пробормотал Ольф, чуть-чуть растерявшись.

– Разумеется, – продолжал Шумилов, – вы получите возможность продолжить свою работу, и я постараюсь оказать вам посильную помощь. Но, как вы, вероятно, знаете, К-мезоны – не совсем моя специальность, и я взял на себя приятную обязанность представить вашу работу моему другу члену-корреспонденту Академии наук Дубровину…

Ольф уставился на него и переспросил:

– Дубровину?

– Да, – кивнул Шумилов, явно довольный произведенным эффектом. – Вам, конечно, известно это имя…

– Ну, еще бы, – пробормотал Ольф.

– Дубровин просмотрел ваши выводы и высказал свое мнение… – Шумилов опять помолчал и эффектно закончил: – Весьма лестное для вас мнение. Он заинтересовался вашей работой и хочет встретиться с вами. Вы, надо полагать, также не будете возражать против этого? – с улыбкой спросил Шумилов. – Завтра утром он ждет вас.

– Где? – хриплым голосом спросил Ольф.

– У себя в кабинете, разумеется. Вы знаете, где он находится?

– Да разве… – начал Ольф и осекся.

– Что? – поднял брови Шумилов.

– Мы не знали, что Дубровин работает здесь.

– Вот тебе и на! – развеселился Шумилов. – Да он с самого основания института заведует лабораторией. Кабинет его в этом же здании, на третьем этаже, комната триста шестнадцать. Завтра в девять он ждет вас. Он просил передать, чтобы вы приготовили более подробные обоснования своей работы.

– Ну конечно, – сказал Ольф. – Ведь эти выкладки, так сказать, для общего ознакомления.

– Понятно, – кивнул Шумилов. – А потом уж поговорим детально, как вы будете работать.

В коридоре Ольф растерянно похлопал по карманам, отыскивая сигареты.

– Идем, Димыч, в какой-нибудь темный уголок, помыслим.

И они стали мыслить.

– Ну, как тебе все это нравится? – спросил Ольф.

– Хорошо нравится, – засмеялся Дмитрий.

– Нет, ты только подумай… Он, кажется, и в самом деле доволен, что у нас есть что-то этакое… свое. А с другой стороны, чего бы ему быть довольным? По идее, он должен заботиться о том, чтобы мы работали на него, именно потому, что у нас шарики крутятся. А он как будто и в самом деле рад, что мы будем заниматься своей работой. Чем все сие объясняется?

– Ну, знаешь ли, – возмутился Дмитрий. – И охота тебе подозревать его во всяких гадостях? Почему бы ему и не радоваться, что у нас есть своя идея? Тем более что мы не отказываемся работать и для него.

– Так-то оно так, – задумчиво сказал Ольф. – Да мне что-то плохо верится во врожденное благородство его натуры.

– А, да иди ты… А потом, не все ли равно, почему он так делает? Главное, что мы можем заняться своей работой.

– Это верно, – согласился Ольф. – Нам просто грешно жаловаться. Но представляешь, какого дурака сваляли мы?

– А именно?

– Да с Дубровиным. Если бы мы знали, что он работает здесь…

– И что тогда?

– А, недотепа! – рассердился Ольф и передразнил его: – «Что тогда»! Да то, что с самого начала явились бы к нему, выложили наши карты и поклонились бы в ножки: возьмите, ради Христа, под свое крылышко!

– Ага, – саркастически усмехнулся Дмитрий, – и он бы с радостью обнял нас и воскликнул: вот вас-то мне и надо!

– А почему бы и нет? Может быть, не сразу, но потом-то он нашел бы для нас место. А теперь поздно переигрывать… впрочем, чем черт не шутит. Знаешь что, давай наведаемся в библиотеку и посмотрим, чем он занимается сейчас. Может быть, это не так уж и далеко от нашей идеи.

Они пошли в библиотеку и разыскали последние статьи Дубровина и отчет его лаборатории.

– Жаль, – огорченно сказал Ольф вечером, захлопывая отчет. – Если верить этим бумажкам, он не занимается К-мезонами уже года два. Хотя это все-таки ближе к нам, чем работа Шумилова. Жаль. Сдается мне, что с Дубровиным мы отлично спелись бы.

Ольф открыл журнал с последней статьей Дубровина, стал еще раз просматривать ее и восхищенно покачал головой:

– Ты только взгляни, какая работа мысли! Это тебе не Шумилов. Все четко, ясно, отточенно, ничего лишнего. Вся статья-то четыре странички, а ведь Шумилов наверняка сделал бы из этого по меньшей мере четырнадцать!

– Да ладно тебе, – недовольно сказал Дмитрий. – Человек ему добро делает, а он же его и облаивает.

– Да нет, я не о том, – отмахнулся Ольф. – Ведь недаром говорят, что стиль – это человек. А ты сравни стиль Дубровина и стиль Шумилова. Это же небо и земля!

Дубровин оказался худым большеголовым человеком невысокого роста с нездоровым отечным лицом и изрядной плешью. Он прихрамывал, но ходил быстро, по-птичьи припадая на больную ногу. Кабинет его был обставлен прямо-таки по-спартански – простой стол, жесткие стулья и потрескавшаяся во многих местах доска в грязно-белых меловых разводах.

Дубровин приподнялся и протянул руку:

– Будем знакомиться. Дубровин Алексей Станиславович.

Ольф и Дмитрий назвали себя.

– Ну-с, приступим к делу. На полях ваших заметок я поставил девять вопросительных знаков, вам ясно, к чему они относятся?

– Да, – сказал Ольф.

– Тогда начнем с них.

Разговор напоминал допрос. Дубровин говорил так, как писал статьи, – только самое главное, ничего лишнего, и несколько раз поморщился, когда его не поняли и ему пришлось повторять. В отличие от Шумилова, он сразу понял, кто есть кто, и обращался преимущественно к Дмитрию – Ольф к концу разговора и совсем умолк.

Дубровин великолепно разобрался в их работе и словно мимоходом делал такие замечания, что Дмитрий хватался за карандаш и быстро записывал, опасаясь что-нибудь упустить. Говорил Дубровин как будто недовольным тоном и два раза безапелляционно бросил: «Чепуха!» Дмитрий и глазом не моргнул – в первый раз буркнул: «Возможно» – и поставил большой вопросительный знак, а во второй спокойно заявил:

– Не думаю.

Дубровин с интересом взглянул на него и поднял брови:

– Вот как?

– Да, – сказал Дмитрий. – Я изрядно посидел над этим вариантом, и, осмелюсь доложить, он заслуживает внимания.

– А конкретнее?

Дмитрий стал объяснять, но не дошел до середины, как Дубровин прервал его:

– Ясно, дальше не надо. Я был неправ.

Ольф расплылся в улыбке, но Дмитрий и ухом не повел, как будто так и надо.

Память у Дубровина была феноменальная – он походя указывал, где нужно искать недостающие материалы, и продиктовал не только названия десятка работ, но и годы издания и номера журналов, где эти статьи были опубликованы.

Часа через полтора он сказал:

– Все, пока хватит. Давайте итожить. Замысел ваш недурен, и исполнение, на данном этапе разумеется, вполне приличное. Надеюсь, ваша работа будет неплохим дополнением к моей, не нынешней, конечно, а предыдущей. Теперь – что вы должны делать? Надо залатать те прорехи, о которых мы говорили, – это первое. Второе – проверить экспериментально кое-какие выводы. Это, как сами понимаете, посложнее. Месяца через три я попытаюсь раздобыть вам время на ускорителе, хотя оно давно расписано чуть ли не по минутам. В крайнем случае – дам вам взаймы несколько часов.

– Когда же мы этот долг отдавать будем? – с улыбкой спросил Дмитрий.

Наконец-то улыбнулся и Дубровин:

– Тоже верно. Это я по привычке сказал. Ладно уж, пожертвую… Я думаю, Шумилов не будет слишком притеснять вас своими задачками. Пока, по крайней мере… А потом уж вам придется основательно поработать на него.

– Джентльменское соглашение? – спросил Дмитрий.

Дубровин недовольно покосился на него:

– Почти. А вам это не нравится?

– Да нет, почему же…

– Еще один практический совет. Программировать вы, конечно, не умеете?

– Нет.

– Советую кому-нибудь научиться. С арифмометрами далеко не уедете. Машинное время найти будет можно, но программисты загружены до предела, а так как вы пасынки, никто с вами возиться не будет. Вычислительный центр у нас мощный, есть обширная библиотека программ на многие случаи жизни, надо только научиться пользоваться ими. И еще – побывайте на ускорителе, познакомьтесь с инженерами и вообще – завоюйте их. Как все экспериментаторы, они смотрят на теоретиков с подозрением, и если вы докажете им, что кое-что смыслите, это будет очень неплохо. В общем, действуйте.

На прощанье Дубровин сказал:

– Ко мне, разумеется, обращаться можно когда угодно, но настоятельно рекомендую: делайте это только в крайних случаях. Забот у меня хватает.

И он выпроводил их из кабинета.

И пошла у них, как говорил Ольф, не жизнь, а конфетка. Шумилов действительно не утруждал их работой и, давая какое-нибудь задание, почти извинялся и неизменно приговаривал:

– Разумеется, в сроках я вас не стесняю.

А они каждый раз испытывали чувство неловкости и столь же неизменно говорили:

– Ну что вы, мы сделаем поскорее.

И, разделавшись с заданием Шумилова, продолжали свою работу.

С Дубровиным они встречались часто. Слишком буквально восприняв его прощальные слова, они с месяц не давали о себе знать, и однажды Дмитрий услышал по телефону его сердитый голос:

– Милостивый государь, вам не кажется, что неплохо было бы показаться?

Дмитрий поперхнулся.

– Видите ли, Алексей Станиславович…

– Что я должен видеть?

– Пока что никаких особенных затруднений у нас не возникло…

– Ах, вот как… Но вы что-то сделали?

– Конечно.

– И вы настолько самоуверенны, что не сомневаетесь в истинности сделанного?

– Н-нет…

– Значит, так. Жду вас завтра в пять.

Они полночи и весь следующий день просидели за работой, готовясь к такому же допросу, как и в первый раз. Но Дубровин встретил их почти ласково. Тон его по-прежнему был ворчливым, но говорил он уже не так безапелляционно и прислушивался к каждому возражению. Выслушав их отчет, он одобрительно сказал:

– Недурно, недурно… Вы неплохо поработали. К эксперименту подготовились?

– Не совсем, – сказал Дмитрий.

– Почему?

– Вы же сказали, что время нам дадут месяца через три.

– Мало ли я что сказал… Время будет через три недели. Хватит вам, чтобы подготовиться?

– Наверно, – сказал Дмитрий.

– Наверно или точно?

– Хватит.

– Через неделю представьте подробнейшее описание эксперимента, несколько вариантов. Дам вам четыре часа, для начала хватит. Но если будет очень нужно, прихватите еще. Шумилов вас не притесняет?

– Нет, что вы.

– Ну и отлично. Я скажу ему, чтобы эти три недели он вас не трогал. А теперь прошу учесть вот что.

И Дубровин стал детально разбирать их работу и давать советы.

Когда они примчались к нему с результатами эксперимента – именно теми, которые они ожидали, – Дубровин просмотрел снимки, график, на скорую руку набросанный Ольфом, и будничным тоном сказал:

– Ну что ж, недурно. Можно двигаться дальше. Кажется, вы довольны? – спросил он, обращаясь к Ольфу.

– Еще бы, – заулыбался Ольф.

– Спасибо вам, Алексей Станиславович, – сказал Дмитрий,

– Спасибо? – вопросительно повторил Дубровин. – «Спасибо» вы скажете, когда я приглашу вас к себе и вы разопьете бутылку коньяку. Вот там «спасибо» будет уместно, но сейчас… В науке, по-моему, слово «спасибо» не имеет права на существование. А теперь, – он внимательно оглядел их, – вам неплохо было бы отдохнуть. Сегодня четверг, если не ошибаюсь?

– Да, – сказал Ольф.

– Я думаю, до понедельника вы со спокойной совестью можете отдыхать, с Шумиловым я договорюсь. Для начала отоспитесь, а потом отправляйтесь куда-нибудь. Вы, насколько я знаю, не женаты?

– Еще нет, – пробормотал Дмитрий.

– Но девушки у вас есть?

– Есть.

– Вот и отправляйтесь с ними.

– Будет сделано, – растянул рот в улыбке Ольф.

Через неделю Дубровин позвонил им:

– Ну как, вы не раздумали пить коньяк?

– Коньяк? – опешил Дмитрий.

– Ну да, коньяк. За вашу удачу. Или вы не пьете?

– Да нет, почему же, пьем…

– Я думаю… Значит, жду вас у себя. Да не в кабинете, конечно, а дома. После семи в любое время… Кстати, нет ли у вас какого-нибудь глупого дефектива?

– Чего? – не понял Дмитрий.

– Ну, детектива, – буркнул Дубровин. – Я лежу в постели, должен же я чем-то развлекаться. Если вам не трудно, поищите что-нибудь.

– Хорошо, что-нибудь принесем. Значит, после семи.

Их встретила маленькая женщина с ласковыми глазами.

– Может быть, мы не вовремя? – пробормотал Дмитрий.

– Ну что вы, наоборот… Меня зовут Мария Алексеевна.

Они назвали себя.

Дубровин лежал на диване в своем кабинете – похудевший, небритый. Увидев их, он с видимым удовольствием произнес:

– Прошу, прошу… Я не встаю и не извиняюсь – болен. Рассаживайтесь, как вам будет удобнее.

Они сели вокруг низкого столика. Дмитрий спросил:

– А что с вами?

– Почки, – буркнул Дубровин и позвал жену: – Маша!

– Да, сейчас, – тут же откликнулась Мария Алексеевна и через несколько минут внесла бутылку коньяку и закуски.

– Может, вам помочь? – тут же вскочил Ольф.

– Да, пожалуйста, – просто сказала Мария Алексеевна, и Ольф ушел с ней.

Через несколько минут они сидели все вместе, и Дубровин скомандовал:

– Наливайте. Мне – минеральной.

– Почему? – спросил Ольф.

– Я же сказал – почки. Я уже лет десять капли в рот не беру. А вы пейте, это для вас припасено.

Хорошо было сидеть в этом уютном кабинете, заставленном книжными шкафами. Дмитрий нет-нет да и бросал взгляд на книжные полки, пока Дубровин не заметил это и не сказал:

– Вам, я вижу, не терпится? Посмотрите.

И Дмитрий пошел рыться в книгах.

Книг у Дубровина множество, и среди них – редкие дореволюционные, издания. Дмитрий так увлекся ими, что не сразу понял вопрос Дубровина и переспросил:

– Что?

– Я смотрю, моя библиотека пришлась вам по вкусу.

– Ну, еще бы.

– Можете любую книгу взять с собой.

– Правда? – обрадовался Дмитрий.

– Почему же нет? – удивился Дубровин. – Читайте на здоровье. И можете приходить в любое время, если что-то понадобится. Если меня не будет, жена проведет вас сюда – и мой кабинет к вашим услугам.

– Спасибо, – сказал Дмитрий.

– Пожалуйста, – иронически бросил Дубровин и обратился к Ольфу: – К вам это тоже, конечно, относится. Кстати, вы нашли для меня что-нибудь?

– Да, сейчас принесу.

Ольф принес из передней книги. Дубровин небрежно просмотрел их:

– Это я читал, это тоже… А это что-то новенькое. Благодарю… Кстати, вы-то читали это? Нет? Ясно, вы слишком умны для этого, и у вас мало времени.

– Нет, почему же… – начал сконфуженно оправдываться Ольф.

Дубровин перебил его:

– Да вы не оправдывайтесь. Я сам читаю такие книжонки, только когда ничем не могу заниматься.

Дубровин помолчал.

– Видите ли, меня давно интересует история человеческой глупости. Скажут, неприлично обзываться. Неприлично считать себя умнее других. Скажут, что надо быть скромным. Но еще Гете говорил, что только нищий скромен. Кстати, в нашей работе скромность вовсе ни к чему. Так мне кажется. Мы в конечном итоге работаем для того, чтобы добыть хоть какие-то крупицы истины, еще неизвестной людям. А истина и скромность – понятия несовместимые. «Истина так же мало скромна, как свет», – угадайте, чьи это слова?

Дубровин хитро взглянул на них.

Ольф пожал плечами:

– Не знаю.

– Это говорил Маркс, – сказал Дубровин. – А потому – не будьте скромными! Если дело касается истины, вы не должны ни на кого и ни на что обращать внимания. Ни личные привязанности, ни авторитеты, ни соображения удобства и материальной выгоды, ни семья – ничто не должно вас сдерживать. Я думаю, много открытий не было сделано вовремя только потому, что интересы истины не были для исследователя на первом месте. А истина не терпит никаких компромиссов. Никаких, даже самых незначительных, – подчеркнул Дубровин и откинулся на подушки.

Когда они прощались, Дубровин с неожиданной теплотой в голосе сказал:

– Очень хорошо, что вы пришли. И неплохо, если мы будем почаще так встречаться. Не бойтесь, если я занят или нездоров, я скажу вам об этом.

Шумилов был с ними все так же вежлив и доброжелателен. На заседании Ученого совета, когда речь зашла о новом пополнении, он с большой похвалой отозвался о Дмитрии и Ольфе, и им незамедлительно сообщили об этом. Еще несколько раз он при случае хвалил их и всячески подчеркивал свое расположение к ним. А между тем они все меньше работали для него, и Шумилов воспринимал это как должное.

– Слушай, – сказал однажды Ольф, – все-таки я не пойму, что он за человек. Почему он позволяет нам такие номера?

– А, нашел о чем думать, – отмахнулся Дмитрий. – Не все ли равно? Лишь бы давал нам возможность работать.

– Тут что-то нечисто, – задумчиво сказал Ольф. – И по-моему, не обошлось без Дубровина. Ты заметил, как Шумилов с ним держится?

– Как?

– Да чересчур уж почтительно.

– Ну и что? Дубровин старше его, да и известность у него куда больше.

И верно – Шумилов держался с Дубровиным как будто запросто, они говорили друг другу «ты», но легко было заметить почтительные нотки, проскальзывающие в его голосе. А Дубровин разговаривал с ним так же, как и со всеми, – с обычной для него прямотой, иногда довольно резко и насмешливо. Шумилов в ответ только улыбался и никогда не вступал в спор.

Ольф несколько дней ходил с загадочным видом и наконец торжественно сказал:

– Ну-с, я кое-что выяснил…

– Что? – непонимающе спросил Дмитрий – он уже забыл о том разговоре.

– Да о Шумилове.

– И охота тебе время тратить на такую ерунду.

– Погоди, сейчас не то запоешь… Во-первых, Шумилов и Дубровин почти ровесники – Шумилов только на полгода моложе.

Дмитрий присвистнул:

– Вот это да… Он же выглядит лет на восемь моложе.

– Вот именно – выглядит, – сказал Ольф, довольный произведенным эффектом. – А им, между прочим, обоим по тридцать девять.

– И только?

– Да. Так что это не Шумилов выглядит моложе, а Дубровин старше. Слушай дальше. Они вместе учились в физтехе, на одном курсе и даже в одной группе. Вместе работали после окончания в каком-то институте. Потом Дубровина направили сюда, и он перетянул к себе Шумилова, а может быть, сам Шумилов напросился. И это еще не все. Дубровин защитил докторскую еще десять лет назад – представляешь? А Шумилов в то время даже кандидатом не был. Кандидатскую он делал уже здесь, под руководством Дубровина, и, если судить по названию, его диссертация – лишь отросточек от работы Дубровина, той самой, за которую он получил Государственную премию.

Ольф помолчал.

– Ну, переварил? И это еще не все. Докторскую Шумилов делал тоже под руководством Дубровина. И отделился Шумилов от Дубровина всего два года назад. Сначала он был руководителем сектора, а после утверждения докторской стал завлабом. Стало быть, нынешняя тема Шумилова – его первая самостоятельная работа. Как тебе все это нравится?

Дмитрий покачал головой:

– Да, теперь кое-что ясно. И откуда только ты выкопал все это?

– Секрет фирмы, – самодовольно улыбнулся Ольф. – А ты еще говорил, что я занимаюсь ерундой. Надо слушаться старших, мой принципал. Но каков Дубровин-то, а? Еще и сорока нет, а он и доктор, и лауреат, и член-корреспондент. А когда-то мы степеней известных достигнем?

– А зачем тебе это? – серьезно спросил Дмитрий.

– Да ведь не одним же только сознанием своей гениальности жить.

– Это на кого намек?

– На некоторых… Не членом-корреспондентом, но замухрыстыми-то кандидатами надо стать?

– Станем, – успокоил его Дмитрий.

Все лето и начало осени они работали, как в добрые студенческие времена, – жадно, с наслаждением, экономя каждую минуту. Дубровину то и дело приходилось сдерживать их – он очень внимательно следил за тем, чтобы они не переутомлялись, и иногда просто приказывал им отдыхать.

Однажды он словно мимоходом заметил:

– Почему вы не познакомите меня со своими девушками?

Ася часто бывала у Дмитрия, но Светлана незадолго перед этим впервые приезжала в Долинск, и Ольф удивился:

– Разве вы видели их?

– Нет, – сказал Дубровин. – Но, разумеется, слышал. В нашем НИИ-хуторе трудно что-нибудь скрыть. И мне хочется посмотреть на них. Вы ничего не имеете против?

– Нет, конечно, – пробормотал Ольф.

– Ну и отлично. Значит, как только они снова появятся у вас, прошу ко мне. И желательно предупредить хотя бы за день.

– Хорошо.

Когда они вчетвером пришли к Дубровину, Дмитрий удивился, увидев его. Обычно Дубровин ходил в темной рубашке, в простеньком костюме и только посмеивался, когда Мария Алексеевна сокрушалась по поводу его затрапезного вида. А сейчас он прямо-таки весь блестел – чисто выбритый, помолодевший, он церемонно поклонился Асе и Светлане:

– Очень рад познакомиться с вами.

И видно было, что он действительно рад.

Сначала девушки держались немного скованно, особенно Светлана, но после того, как Мария Алексеевна увела их на кухню и облачила в передники, они быстро освоились. Дубровин с нескрываемым удовольствием поглядывал на них, а на следующий день сказал:

– Должен сообщить, что ваши девушки нам очень понравились. Особенно жене – она просто в восторге. Насколько я понял, отношения у вас с ними достаточно серьезные. Вы собираетесь жениться?

– Вообще-то да, – смутился Ольф.

– Когда, если не секрет?

Ольф и Дмитрий задумались.

– Можете, конечно, не отвечать, и вообще, если хотите, прекратим этот разговор, – церемонно сказал Дубровин. – Я, разумеется, не собираюсь вмешиваться в вашу личную жизнь. Но в ноябре наш институт получает дом. Как холостяки, вы можете рассчитывать, самое большее, только на комнату в общей квартире. А вероятнее всего, вам дадут по комнате в общежитии, несмотря на все обещания Шумилова и мои просьбы. А если вы будете женаты, отдельные квартиры я вам гарантирую, для начала, конечно, однокомнатные. Вы, надеюсь, не очень шокированы этой прозой? – иронически спросил Дубровин.

– Нет, конечно, – сказал Ольф.

– Подумайте об этом.

Когда Ольф сообщил ему, что они намерены в сентябре «сообразить коллективную свадьбу», Дубровин обрадовался:

– Вот и отлично, поздравляю вас. Где вы намерены отметить это событие?

– Еще не знаем.

– Если у вас будет не слишком много народу… и если вы, разумеется, ничего не имеете против, – убийственно вежливым тоном сказал Дубровин, – моя квартира к вашим услугам.

Ольф смешался.

– Как-то неудобно, Алексей Станиславович.

– Неудобно? – как будто не понял его Дубровин. – Почему? И где же вам будет удобнее – в ресторане?

– Да нет, не в этом дело. Вас неудобно стеснять.

– А если я скажу, что нам это доставит удовольствие, вы, надеюсь, поверите мне?

– Поверю, – засмеялся Ольф.

– Тогда будем считать, что мы этот вопрос решили, – улыбнулся Дубровин.

Это была великолепная свадьба – нешумная, уютная. Не было пьяных песен и криков «горько», был тесный кружок любящих друг друга людей. Вечером зашли с поздравлениями Шумилов и Жанна, посидели немного и ушли. Дубровин был какой-то тихий и умиротворенный, даже голос у него изменился, стал мягким и ласковым. Он с трогательной заботливостью ухаживал за Асей и Светланой. Когда они расходились, уже под утро, Дубровин поцеловал им руки, и Светлана вдруг всхлипнула и прижалась к нему, выговорив сквозь слезы:

– Спасибо вам, Алексей Станиславович…

И Ольф впервые увидел, как Дубровин смутился. Поглаживая плечо Светланы, он растерянно говорил:

– Ну что ты, девочка, что ты…

Светлана отстранилась от него и улыбнулась сквозь слезы:

– Ничего, Алексей Станиславович, это я так… Знаете, я ведь не помню своего отца. Вот и подумала, как хорошо было бы, если бы он был похож на вас…

– Ну вот, – расстроился Дубровин и неожиданно сказал: – И хорошо, что ты так подумала, приходи к нам почаще, мы всегда рады тебе.

И с того дня Светлана часто бывала у них, гораздо чаще, чем Ольф.

Недели через две Дубровин позвонил им и, как обычно, спросил Дмитрия. Не отвечая на приветствие, он сухо сказал:

– Пожалуйста, прошу ко мне вместе со всем багажом. И побыстрее.

Когда они пришли, Дубровин заперся изнутри, чего никогда раньше не делал, и быстро прошел к столу.

– Садитесь. Вот вам статья, пожалуйста, читайте как можно внимательнее.

Он положил перед ними свежий номер «Physical Review». Пока они читали, Дубровин быстро ходил по кабинету, припадая на больную ногу.

Через несколько минут Ольф выругался, перевернул страницу, чтобы посмотреть фамилии авторов, и сказал:

– Кэннон и Брук… Надо запомнить.

– Не мешай, – досадливо поморщился Дмитрий, а Дубровин на секунду остановился, посмотрел на них и снова забегал по кабинету.

Ольф читал стоя, навалившись на плечо Дмитрия, и возбужденно крутил в руках крышку от чернильного прибора. Дмитрий читал как будто спокойно, но пальцы его сжимали журнал так, словно хотели разорвать его. Он уже понял, что это катастрофа, и оставалось только определить размеры бедствия. Сначала ему показалось, что катастрофа полная, в статье излагались основные выводы их работы. Совпадали даже незначительные детали. И когда он кончил читать, Дубровин забежал вперед и отрывисто спросил:

– Ну?

Дмитрий промолчал и потянулся за сигаретой. Закурив, он снова начал читать.

– Чего ты молчишь? – закричал Ольф.

– Перестань, – резко сказал Дмитрий. – Иди побегай по коридору, успокойся. И не мешай мне. Алексей Станиславович, дайте ему воды.

– Вот гад, – пробормотал Ольф и отошел от него.

А Дмитрий еще раз внимательно просмотрел статью и сказал почти спокойно:

– Да, подсидели нас… Одна треть работы уцелела – не больше.

– И то ладно, – буркнул Дубровин. – Я уж было подумал, что дело совсем плохо. Можешь ты выделить все, что не входит в их работу?

– Конечно.

– Сколько тебе понадобится времени?

– День.

– Тогда давай завтра прямо с утра. И разумеется, все соображения по поводу дальнейших поисков. Идите.

В коридоре Ольф разразился ругательствами. Дмитрий молча слушал его и наконец разозлился:

– Замолчи ты, ей-богу… Лаешься как извозчик. Лучше давай подумаем, что еще можно сделать.

– Ну уж, дудки! – огрызнулся Ольф. – С меня на сегодня хватит. Можешь сам этим заниматься.

И Ольф, круто повернувшись на каблуках, отошел от него. Дмитрий проводил его взглядом и пошел к себе в лабораторию. Ольф так и не появился на работе, и дома его тоже не было. Дмитрий работал, почти не вставая из-за стола, и даже не поднял головы, когда ввалился пьяный Ольф.

Он выставил на стол бутылку водки, кусок колбасы и, не снимая плаща, бухнулся на кровать. Через несколько минут он поднялся, разделся и поставил стаканы на стол. С размаху налил водку в стаканы и пододвинул один Дмитрию:

– Пей.

– Не хочу, – сказал Дмитрий, не глядя на него.

– Да брось ты эти бумажки! – взорвался Ольф. – Не успеешь, что ли?

Дмитрий поднялся, молча собрал бумаги и надел пиджак.

– Куда ты? – угрюмо спросил Ольф, глядя на него исподлобья.

Дмитрий промолчал.

– Ну и черт с тобой, – буркнул Ольф и выпил.

Дмитрий взялся за ручку двери и сказал:

– Ложись, спать, завтра нам надо быть в форме.

Ольф зло посмотрел на него и отвернулся.

Дмитрий пошел к Жанне, коротко рассказал ей, в чем дело, и попросил:

– Если можно, я посижу у тебя, поработаю.

– Ну конечно, – сказала Жанна. – Располагайся.

Работы оказалось больше, чем он думал. В двенадцать часов Жанна сварила ему кофе, и потом Дмитрий перебрался в красный уголок. Два раза он подходил к своей комнате и прислушивался. За дверью было тихо, но свет горел, и Дмитрий не заходил, докуривал сигарету и возвращался в красный уголок.

Он только усмехнулся, вспомнив, какие надежды они возлагали на эту работу. Как никогда, они были близки к удаче, и вот на самом финише удача отвернулась от них. Было ясно, что в любом, даже самом благоприятном случае их работа будет всего лишь дополнением к работе американцев. Почти готовое здание мгновенно превратилось в развалины, и ему очень не хотелось копаться в обломках, но он знал, что это нужно сделать, и работал сосредоточенно и спокойно. Наконец он закончил, собрал бумаги и пошел по коридору. Свет в их комнате все еще горел. Дмитрий осторожно открыл дверь. Ольф спал не раздеваясь, повернувшись лицом к стене. Дмитрий сходил на кухню, сварил кофе, побрился и стал будить Ольфа. Тот долго не мог проснуться и наконец сел на кровати, с отвращением передернул плечами и виновато взглянул на Дмитрия:

– Не сердись, старик.

– Ладно, – сказал Дмитрий.

Когда они утром пришли к Дубровину, тот молча взял папку из рук Дмитрия, бегло просмотрел ее и сказал:

– Ясно.

И, внимательно оглядев их, остановился взглядом на помятом лице Ольфа:

– Пил, что ли?

– Был грех, – хмуро сказал Ольф, не глядя на него.

Дубровин кашлянул и повернулся к Дмитрию:

– Отправляйся-ка спать. А ты – останься, – приказал он Ольфу и, подождав, пока за Дмитрием закрылась дверь, сердито захромал к столу. – Что, нервишки подвели?

Ольф промолчал.

– Ты, кажется, летчиком был? – язвительно спросил Дубровин.

– Вроде этого, – уныло ответил Ольф, уставившись взглядом в стенку.

– Тогда тем более непростительно, – жестко сказал Дубровин. – Значит, нервы у тебя должны быть крепкие, и нечего ссылаться на них. Распускаешь себя, друг мой. Нравится тебе жалеть себя. Помолчи-ка, – повысил голос Дубровин, заметив, что Ольф хочет возразить. – У всех у нас нервы, и, между прочим, я думаю, что на Дмитрии эта история тоже не сладко сказывается. Думаю, что ему похуже, чем тебе, – с расстановкой сказал Дубровин. – Я думаю, – продолжал он, напирая на «думаю», – не сделаю открытия и не слишком оскорблю тебя, если скажу, что в этой работе ты не на первых ролях…

Ольф дернулся и промолчал.

– Что, не прав я?

– Да нет, почему же…

– Вы, я вижу, действительно хорошие друзья, с чем от души поздравляю обоих. Тебя в особенности, – расчетливо бросил Дубровин. – Но из этого, между прочим, не следует, что с друзьями можно обращаться по-хамски, как ты вчера, и полагать, что в дружбе все позволено. Это, разумеется, всего лишь мое частное мнение, совершенно не обязательное для тебя, но я считаю своим долгом высказать его, – отрезал Дубровин. – Может быть, я и преувеличиваю, но это потому, что Дмитрий выглядит сейчас гораздо хуже тебя, несмотря на твое похмельное состояние. И если ты сообразишь, что его нужно щадить и помнить не только о своих нервах, но и о нем, это будет очень неплохо.

Он помолчал, ожидая, что скажет Ольф, но тот не произнес ни звука.

– Ладно, иди, – сказал Дубровин.

Через три дня Дубровин вызвал их к себе.

– Ну-с, прошу внимания. Я посоветовался с Александром Яковлевичем, и мы решили вот что…

Александр Яковлевич – директор института, всемирно известный ученый, один из создателей современной физики. Для большинства физиков он фигура почти легендарная, авторитет непререкаемый. Дубровин – один из самых любимых его учеников и постоянно встречается с ним, но предпочитает умалчивать об этом и ссылается на Александра Яковлевича в редчайших случаях.

Дубровин помолчал, давая им время переварить эту новость, и продолжал:

– Решили так. Во-первых, вы напишете статью на основе этого материала, – он положил руку на папку. – В очень корректной и до предела объективной форме изложите то, что не вошло в работу Кэннона и Брука. Статья, конечно, будет не бог весть какая, но сделать это необходимо, чтобы хотя бы в этом опередить их. Статью следует написать архисрочно, и она будет немедленно опубликована в ЖЭТФ. Ясно?

– Да, – сказал Дмитрий.

– Второе. Бросить все дела, переключиться только на эту работу и закончить ее как можно скорее. Все необходимое для этого – ускоритель, машинное время, мои консультации и прочее – к вашим услугам. Александр Яковлевич в принципе одобрил план вашей дальнейшей работы, мы еще вместе уточним его, а посему – с богом. Шумилов, разумеется, освободит вас от всех обязанностей – об этом я уже позаботился. Теперь все зависит только от вас. Подумайте, какая вам нужна помощь, и сообщите мне. Вопросы есть?

– Пока нет, – сказал Дмитрий.

– И советую не очень расстраиваться, – добавил Дубровин, – не все еще потеряно. It could be worse [могло быть хуже (англ.)], как говорят ирландцы. – Он улыбнулся. – Если у ирландца сдохла корова, он невозмутимо размышляет: ничего страшного, могла заболеть жена, мог заболеть я сам, мог в конце концов и умереть, но ведь ничего этого не случилось. Короче говоря, it could be worse. В этом что-то есть, не так ли?

– Конечно, – улыбнулся Дмитрий.

Эту работу они закончили через восемь месяцев. Вскоре после разговора с Дубровиным они провели несколько экспериментов, и стало ясно, что дела их не так уж и плохи – работа пошла по новому пути, казавшемуся многообещающим. Но точно так же этот путь могли нащупать Кэннон и Брук. Дубровин, выслушав их и одобрив, заметил:

– А ведь вам надо поторапливаться, а?

– Придется, – пробурчал Дмитрий.

И они поторапливались, то есть работали с утра до вечера, боясь дать себе хоть небольшую передышку, и жадно, набрасывались на свежие номера американских журналов – нет ли новостей от Кэннона и Брука? Ничего не было.

Ольф добровольно взвалил на себя всю черновую работу, предоставив Дмитрию заниматься «высокими материями». А когда Дмитрий попробовал было заговорить о том, что и он мог бы заняться этой черновой работой, Ольф решительно сказал:

– Брось, Димыч. Конечно, мне не очень-то приятно возиться с этим одному, но сейчас не до церемоний. Каждый делает, что может. Не забивай себе голову мелочами, это моя забота. А ты – мысли. И не набивайся на комплименты – ты же сам знаешь, что делаешь это лучше меня. А с мелочами мне легче справиться.

И действительно, Ольф всюду завел знакомства – на ускорителе, в вычислительном центре, в библиотеке – и беспощадно эксплуатировал их. Но он и сам успевал «мыслить» – разделавшись с расчетами, набрасывался на выкладки Дмитрия и с каким-то остервенением принимался за настоящую работу.

Где-то посередине работа, по выражению Ольфа, «закачалась», и показалось им, что это не бог весть что, и ни к чему эта заочная дуэль с американцами, и вообще – надо послать все к черту, чтобы не потерять еще больше времени, и поискать что-нибудь настоящее. И тут же это, как они думали, настоящее – какие-то полузабытые идеи, казавшиеся блестящими, грандиозные проекты, когда-то набросанные на клочках бумаги, и еще какие-то совершенно новые, сверхоригинальные идеи – сразу всплыло, и рядом с этим великолепием и захватывающими дух перспективами их работа показалась вдруг ненужной и жалкой. И они полдня на все лады обсуждали новые блестящие возможности и прикидывали, нельзя ли как-нибудь тут же приняться за их осуществление.

– В конце концов, – решительно сказал Ольф, – вовремя осознать свои ошибки – это и есть настоящее мужество.

– А кроме того, – вслух подумал Дмитрий, заложив руки за голову, – какая разница, кто это сделает – мы или американцы? Лишь бы было сделано.

– Если только они наткнулись на это, – скептически заметил Ольф.

– Ты думаешь, нет?

– Ничего я не думаю. – Ольф тоскливо посмотрел на яркое солнце за окном, заснеженные сосны, покачал головой, глубоко вздохнул и бесстрастно сказал: – Мне тоже не нравится эта гонка, но все-таки придется довести ее до конца.

Дмитрий усмехнулся:

– Побаловались – и хватит?

– Вот имений. Вообрази, что мы решим заняться одной из этих блестящих идей. А как мы объясним, почему на полпути бросаем работу? Что скажем Дубровину? Что нам стало скучно? Представляю, что он нам выдаст… А кроме того, не забывай, что есть еще и Шумилов. Не вечно же будет длиться наш творческий отпуск. Нет, Матильда, придется нам поскучать. Мы уже не студенты – это тогда мы могли заниматься чем вздумается. Так что давай, это самое… дальше поехали. А может, для начала на лыжах прокатиться? Денек-то уж больно хорош.

– Тоже идея, – согласился Дмитрий и поднялся. – Не удалось украсть миллион, так хоть грошиком попользуемся.

И они до вечера бродили на лыжах по лесу, а на следующее утро, как обычно, сели за работу. Только вечером Ольф вспомнил о вчерашнем разговоре и вздохнул:

– Кончить-то мы кончим, да если бы знать наверняка, что не изобретаем велосипеды.

– Ишь чего захотел, – ухмыльнулся Дмитрий. – Может быть, ты не прочь бы узнать, что ты гений?

– И это неплохо было бы, – серьезно сказал Ольф и склонился над столом.

И когда они сделали последние эксперименты, обработали результаты и увидели, что это действительно конец – самый что ни на есть настоящий, долгожданный, – они с каким-то недоумением переглянулись. Ольф засмеялся, поднялся из-за стола и с наслаждением потянулся.

– Все, Матильда, конец. Ася! – заорал Ольф. – Конец!

Это было в воскресенье вечером, они сидели у Дмитрия – квартиры, как и обещал Дубровин, они получили еще осенью, – Ася возилась на кухне и с испуганным лицом выглянула оттуда:

– Что конец?

– Работе конец! – Ольф обнял ее и чмокнул в щеку. – Совсем, понимаешь?

Ася взглянула на Дмитрия, тот улыбнулся и кивнул, и она облегченно вздохнула, оттолкнула Ольфа:

– Фу ты, психопат. Я уж думала, случилось что.

– Случилось, Асенька, случилось, – засмеялся Ольф. – По этому случайно случившемуся случаю не мешало бы случайно выпить. Субсидируй, доцентша! Ты же у нас самая богатая! – по привычке поддразнил он ее.

– Тебе бы только выпить, – заворчала Ася.

– Асенька, да ведь случай-то какой, а? И опять же, случившийся совершенно случайно! – продолжал дурачиться Ольф.

Они, конечно, на радостях «поддали» в этот вечер, а на следующее утро пошли к Дубровину.

Дубровин молча просмотрел результаты и довольно хмыкнул:

– Недурно, весьма недурно. А что вы такие кислые? Перебрали, что ли?

– Есть маленько, – нехотя сказал Ольф, – да не в этом дело.

– А в чем же? Работой недовольны?

– Относительно, – буркнул Дмитрий.

– А-а… Тоже правильно. Подкузьмили вас американцы, да что делать, друзья мои, такова сэ ля ви.

Дубровин перенял это выражение от Ольфа и с удовольствием употреблял его, особенно когда хотел поддеть их.

– Не журитесь, у вас все впереди. А кроме того, это действительно неплохо сделано, честно говорю. Сами знаете, на комплименты я не слишком щедр, так что оцените. Ну-с, а теперь быстренько, но не спеша сработайте статью, и чтобы через неделю она лежала у меня на столе.

И через неделю статья лежала на столе Дубровина. Он торопился и, не читая, сунул ее в портфель.

– Мне некогда, голубчики, завтра уезжаю на две недели в Швейцарию, а потому – коротенько. Неделю вам на похмелье, на отсыпание, на догуляние, а потом будьте добры за работу.

– За какую работу? – с отчаянием спросил Ольф.

Дубровин, не обращая на него внимания, продолжал:

– Составьте подробнейший отчет со всеми причиндалами – графиками, таблицами, диаграммами и прочей дребеденью – и отпечатайте в трех экземплярах, на отличной бумажке. В общем, все как полагается, чтобы получился приличный кирпич в приличном переплете. Приложите все свои публикации, месячишка через два и эта появится, так что капиталец у вас будет. В начале июля намечено остепенить вас, – значит, за месяц до этого бумажки должны быть в порядке.

– Как это остепенить? – опешил Ольф.

– Обыкновенно, – невозмутимо сказал Дубровин, убирая со стола бумаги. – Докторов вы не заслужили, а кандидатов – в самый раз.

– Да разве кандидатов дают без официальной защиты? – удивился Дмитрий.

– Вообще-то нет, но у нас, в виде исключения, это можно.

– И мы, стало быть, и есть эти исключительные личности? – повеселел Ольф.

– Вроде того… Понимаю, что скучно такой работенкой заниматься, от души сочувствую вам, да что делать, надо. Ну, будьте здоровы, мне некогда.

– И он тряхнул им руки, выпроводил из кабинета и захлопнул дверь.

– Алексей Станиславович! – попытался остановить его Дмитрий, но Дубровин даже руками замахал:

– Потом, потом, некогда…

И им пришлось засесть за эту скучную и неблагодарную работу. Делали они ее, как нерадивые школьники, с постной физиономией зубрящие заданный урок, – с утра намечали, что надо сделать за день, и, кое-как разделавшись с «барщиной», больше не возвращались к ней.

Дубровин только посмеивался, глядя на их героические усилия:

– Заставить бы вас годиков пять каким-нибудь чиновником четырнадцатого класса в канцелярии поработать – вот тогда запели бы!

– Боже упаси! – с ужасом сказал Дмитрий.

Они уже намекали, что неплохо было бы перенести «остепенение», но Дубровин только отмахивался:

– Работайте, работайте.

Но однажды они дружно взмолились.

– Алексей Станиславович, давайте перенесем месяца на два! – сказал Дмитрий. – Мочи моей больше нет.

Дубровин внимательно посмотрел на них:

– Что, совсем плохо?

– Плохо! – почти с радостью сказал Дмитрий, уже решив, что Дубровин согласен. Но тот только покачал головой:

– Терпите, друзья, месяц всего осталось.

– Алексей Станиславович, да что будет, если перенесем? Почему обязательно в июле?

– Потому что у меня и других дел хватает, кроме ваших, – напомнил Дубровин. – В августе симпозиум, а я член оргкомитета. А в сентябре поеду в отпуск.

– А на октябрь?

– А вдруг я до октября умру? – отшутился Дубровин, но, заметив, что они по-прежнему серьезны, сказал: – Понимаю, что надоело, но все-таки придется закончить сейчас.

Они еще пытались выклянчить у него отсрочку, но Дубровин был непреклонен.

Когда они вышли, Ольф с недоумением потер подбородок.

– Что-то химичит наш шеф, а? Почему он так торопится?

– Ну вот, пошел, – недовольно сказал Дмитрий. – Тебе с твоей подозрительностью только в угрозыске служить.

– Посмотрим, – неопределенно сказал Ольф.

Но у Дмитрия и самого закралось подозрение, что Дубровин чего-то недоговаривает. Да и зачем ему, в самом деле, так торопиться?

И им пришлось снова сесть за опостылевшую работу и срочно заканчивать ее.

Все сильнее раздражал их Шумилов, его салонная вежливость. Он по-прежнему не упускал случая похвалить их, хотя они давно уже ничего не делали для него и просто не представляли, в каком состоянии его работа. Дмитрий как-то спросил у Жанны:

– Как ваши дела? Продвигаетесь?

– Кажется, да, – не очень уверенно сказала Жанна. – Моя работа, во всяком случае, идет неплохо, – поправилась она. – У других тоже как будто ничего. А как в общем – понятия не имею. Ведь у каждого из нас какая-то частная проблема. Николай Владимирович ставит их перед нами, мы выполняем, а дальше уже его дело. Это вы, корифеи, можете позволить себе работать по-своему, – с завистью сказала Жанна. – А мы что…

– Ну, пошла прибедняться… Но неужели он не держит вас в курсе дела?

– Он не балует нас своим вниманием, – насмешливо сказала Жанна.

Дмитрий рассказал об этом разговоре Ольфу, тот присвистнул:

– Если уж его собственная любовница так отзывается о нем…

– Ну вот, – разозлился Дмитрий, – я так и знал, что ты это ляпнешь. Любовница не любовница – какое это имеет значение?

– Не кипятись. В принципе – никакого, конечно, да ведь все мы люди, все мы человеки.

– А потом, – проворчал Дмитрий, – еще неизвестно, так ли это.

– Вот те на, – удивился Ольф. – Всему институту известно, а ему неизвестно.

– Мало ли что болтают…

– А ты спроси у нее самой, – поддразнил его Ольф. – Вы же друзья.

– Перестань, – сказал Дмитрий.

– Да чего ты злишься, не понимаю? – удивился Ольф. – Я же ничего плохого о Жанке не говорю. Наоборот, это только делает ей честь. Она оказалась умнее, чем я думал, – и слава богу.

– Ладно, хватит, – оборвал его Дмитрий. Ему нравилась Жанна, и неприятно было думать, что она так связана с Шумиловым.

– Все, не буду, – покладисто сказал Ольф. – Но каков все-таки Шумилов, а? Нет, вряд ли мы с ним хорошо сработаемся. Это не Дубровин… Слушай, давай все-таки поговорим с Дубровиным, пусть он возьмет нас к себе.

Они уже давно подумывали об этом и откладывали разговор до окончания работы. И на этот раз Дмитрий сказал:

– Вот закончим с этим барахлом, – он с ненавистью взглянул на разложенные бумаги, – тогда и скажем.

– Лады, – согласился Ольф.

Так они и сделали.

Ольф, притворно сгибаясь под тяжестью трех довольно увесистых томов, боком протиснулся в кабинет Дубровина, мелкими шажками дошел до стола, всем своим видом показывая, что вот-вот свалится от изнеможения, и потом долго отдувался и обмахивался платком.

Дубровин улыбнулся, глядя на него:

– Может быть, ты не только летчиком, но и клоуном был?

– Еще нет, – серьезно ответил Ольф.

Дубровин просмотрел материалы и небрежно сказал:

– Могло быть и лучше, но тоже сойдет. Ну, не умерли?

– Еще нет, – повторил Ольф тем же тоном.

– Стало быть, уже и не умрете… Можете отправляться на все четыре стороны. Заседание Ученого совета одиннадцатого июля в два часа дня. Без четверти два извольте быть в конференц-зале. Разумеется, волноваться по этому поводу нет никакой необходимости – вся процедура будет чистейшей воды формальностью. Так что спокойненько отдыхайте.

– Будет сделано, – сказал Ольф. – Кстати, Алексей Станиславович, мы слышали, что у вас предвидятся какие-то вакансии.

Ни о каких вакансиях они не слышали, но Дубровин и глазом не моргнул.

– Ну и что?

– Может быть, вы возьмете нас к себе?

– Зачем? – спросил Дубровин, ничуть не удивившись.

– Ну как зачем? – опешил Ольф. – Работать.

– А чем вам плохо у Шумилова?

– Да ничем… До сих пор, по крайней мере, – уточнил Ольф. – Но ведь мы фактически работаем не у него, а у вас.

– Ну и что же? Теперь поработаете у него. Вы забыли наш уговор?

– Не забыли, конечно, – обиженно сказал Ольф – он не ожидал такого поворота. – Но мы думаем, что так будет лучше и для нас, и для работы, конечно… Может быть, и для вас, ведь мы неплохо сработались с вами. Или мы ошибаемся? – с вызовом спросил Ольф.

– Нет, не ошибаетесь, – спокойно сказал Дубровин, не обращая внимания на тон Ольфа. – Вы очень милые и симпатичные люди, и мне приятно было работать с вами. Но и с Шумиловым вы отлично сработаетесь – он человек очень приятный.

– Ну, еще бы.

– Не перебивай. А кроме того, у него интересная тема, и вы, кстати, можете во многом помочь ему. Во многом, – подчеркнул Дубровин. – И он, между прочим, надеется на вашу помощь и ждет ее.

– Он сам говорил это? – удивился Ольф.

– Да. Так что прошу вас – отдохните и принимайтесь за работу. И работайте так, как вы умеете. А ты что молчишь? – обратился Дубровин к Дмитрию.

Тот неохотно ответил:

– А что тут говорить…

И все трое замолчали.

– Я вижу, вы обиделись на меня, – мягко сказал Дубровин.

– Да нет, что вы, – кислым тоном возразил Ольф, избегая его взгляда.

Дубровин помолчал. Ольф уже собрался было встать, но Дубровин остановил его:

– Сиди. Я вижу, придется все-таки объясниться… Конечно, я мог бы со временем взять вас к себе. Это, кстати, можно было и раньше сделать. Но я не хочу.

Они угрюмо молчали. Дубровин неожиданно спросил:

– Вам кто-нибудь говорил, что я эгоист?

– Эгоист? – удивился Ольф. – Вы? Нет, разумеется.

– Ну, так я вам сейчас это говорю, – почему-то рассердился Дубровин и встал из-за стола. – Сидите, сидите… Да, я самый настоящий эгоист, точно такой же, как и вы, как и всякий другой ученый. Почему вы так удивляетесь, что я не хочу вас брать к себе? Разумеется, мне нужны люди неглупые, работоспособные, умеющие оригинально мыслить и все такое прочее…

Он остановился перед ними и отчеканил:

– Но мне не нужны люди, у которых то и дело вспыхивают в голове всякие гениальные идеи. Гениальных идей у меня самого предостаточно. Их у меня столько, что и всей моей жизни не хватит, чтобы осуществить хотя бы десятую долю. Будь мои воля и власть, я заставил бы весь институт работать только над моими идеями. И разумеется, мои идеи представляются мне значительнее всех прочих… Не понимайте мои слова слишком буквально. Это идет не от разума, а от чувства, и я не думаю, что это так плохо. Больше того, я убежден, что каждый ученый должен верить в исключительность своих идей, это непременнейшее условие того, что они наиболее полно будут воплощены в жизнь. Вот почему все прочие идеи, какими бы блестящими они ни были, интересуют меня постольку, поскольку не мешают осуществлению моих собственных планов. Самостоятельность, оригинальность мышления – бога ради, я всегда готов приветствовать это. Но в определенных пределах, пока это идет мне на пользу. Ну, а вы, на ваше счастье, не из такой породы, поэтому и не нужны мне. Я слишком высокого мнения о вас, чтобы брать вас к себе, – сказал Дубровин и сел. – Вы понимаете меня?

– Приблизительно, – пробормотал ошеломленный Ольф.

– Уже кое-что, – улыбнулся Дубровин. – А теперь представьте, что вы начнете работать у меня. Самое большее через полгода кто-нибудь из вас вообразит, что моя работа никуда не годится, и предложит свой вариант. Может быть, в конце концов вы и окажетесь правы, но мне-то что от этого? Вы думаете, я позволю вам работать над этим своим вариантом? Черта с два! – энергично сказал Дубровин, и Дмитрий невольно улыбнулся. – Я заставлю вас работать так, как это мне будет нужно, а так как вы наверняка не согласитесь, я выгоню вас и возьму на ваше место людей более покладистых. И не сомневайтесь, так оно и будет, несмотря на все мое хорошее отношение к вам… Ты что смеешься? – посмотрел он на Дмитрия. – Думаешь, я не сделаю это?

– Сделаете, – с улыбкой согласился Дмитрий.

– Очень рад, что вы это понимаете. Ну, а с Шумиловым вам такая перспектива не грозит. Он очень милый, обаятельный человек, но от души желаю вам не быть похожими на него. А впрочем, вы уже не похожи. Годика через полтора-два его работа будет закончена, а там я постараюсь сделать так, чтобы вам предоставили полную самостоятельность. Устраивает вас такой вариант?

– Вполне, – сказал повеселевший Ольф.

– Ну и… – Дубровин сделал жест рукой, выпроваживая их из кабинета, – гуляйте. Когда Светлана будет рожать?

– В сентябре, – сказал Ольф.

– Тебе особенно надо отдохнуть. Готовься к тому, что потом целый год будешь недосыпать.

– Бу сделано, – ухмыльнулся Ольф, он еще не привык к тому, что скоро станет отцом.

Когда они уже уходили, Ольф остановился и с невинным видом спросил:

– Кстати, Алексей Станиславович, а почему же, если вы такой эгоист, вы возитесь с нами? Время из-за нас теряете, нервы себе треплете, уму-разуму учите?

– А вы не знаете?

– Нет.

– И я не знаю, – серьезно сказал Дубровин. – Наверно, просто потому, что вы нравитесь мне. Вы ведь неплохие люди.

– Вообще-то да, – скромно согласился Ольф.

Защита прошла на редкость буднично и прозаично. (От кого защищаться, если никто не нападает? – спросил потом Ольф.) Кандидатов наук в институте работало больше двухсот, и появление еще двух новоиспеченных «ученых мужей» не могло не быть событием заурядным. Ольф даже выразил сомнение: а читали ли как следует члены Ученого совета их труд? Возможно, и нет, с улыбкой сказал Шумилов и разъяснил, что в этом не было бы ничего удивительного, все знают, что они подопечные Дубровина, а его авторитет слишком велик, чтобы ставить под сомнение ценность их работы. Как бы то ни было, а голосование единодушно подтвердило – Добрин и Кайданов звания кандидатов физико-математических наук достойны.

Два дня они выслушивали поздравления, пожимали кому-то руки, пили шампанское, а потом взялись за работу.

Это было в июле, а в середине августа в Долинске открылся международный симпозиум, на котором Дубровин сделал доклад. Дмитрий и Ольф, конечно, были на нем. Дубровин говорил минут пятнадцать, и уже где-то на четвертой минуте Дмитрий почувствовал беспокойство, а на десятой тревожно заворочался и стал украдкой поглядывать по сторонам – не смотрит ли кто на них и нет ли двусмысленных улыбок. Но никто не смотрел, не было никаких улыбок. Даже Жанна ничего не поняла, она не очень внимательно следила за их работой. А из доклада Дубровина следовало, что добрая половина их работы, за которую они получили кандидатские звания, по меньшей мере должна быть поставлена под сомнение, и даже сразу можно было с уверенностью утверждать, что кое-какие выводы, еще месяц назад казавшиеся бесспорными, просто неверны.

– Ты все понял? – спросил Ольфа Дмитрий.

– Да, – сказал Ольф, не глядя на него. Он с убитым видом сидел рядом и только в конце заседания взглянул на него и невесело сказал: – Н-да… Долбанул нас шеф. Прямо по темечку…

В перерыве Дубровина окружили какие-то люди и продолжали задавать вопросы. Он отвечал с видимой неохотой, оглядывался по сторонам, наконец, отыскав глазами Дмитрия и Ольфа, быстро подошел к ним и сказал:

– Никуда не уходите, дождитесь меня.

И тут же отошел, и его снова окружили.

Они ждали его до самого вечера – Дубровину приходилось улаживать какие-то конфликты, кого-то уговаривать, звонить в горком по каким-то совсем не научным делам. Наконец он освободился, и они молча пошли напрямик через душный августовский лес.

Институт разбит на две части. Та, где был конференц-зал, находилась в самом городе, вернее, на окраине его, в лесу, и отсюда до дома Дубровина было пятнадцать минут небыстрого хода.

Дубровин шел медленно, прихрамывая сильнее обычного, и им все время приходилось придерживать себя.

– Устал я, – вдруг со вздохом сказал Дубровин.

Это был, кажется, первый случай, когда Дубровин жаловался. Выглядел он и в самом деле неважно.

– Когда в отпуск идете? – спросил Дмитрий.

– Недели через три.

– Поедете куда-нибудь?

– Придется. Почки опять пошаливают.

И снова замолчали.

Дома у Дубровина никого не было. Он сказал Ольфу:

– Достань-ка коньяк. И закусить.

Ольф достал бутылку, повертел ее в руках.

– За удачу – коньяк, за неудачу – коньяк, – сказал он. – Вы прямо как врач нам его прописываете.

Дубровин как будто не расслышал, снял пиджак и галстук.

Выпили, закусили, помолчали немного, и Дубровин спросил:

– Ну, что носы повесили? Неприятно?

– Да чего уж приятного, – сказал Ольф. – Сначала американцы нас ограбили, теперь вы руку приложили.

– Давно вы эти результаты получили? – спросил Дмитрий.

– Да как вам сказать… Первые – в феврале, последние – совсем недавно.

– Поэтому вы нас и торопили?

– Разумеется.

Помолчали.

– Алексей Станиславович… – начал Дмитрий.

– Да?

– А если бы мы защищались после вашего доклада, – провалились бы?

– Не думаю. Но неприятности могли бы быть. Не здесь, конечно, а в ВАКе.

– А сейчас разве не могут? Ведь оформление займет по крайней мере полгода.

– Сейчас уже не страшно, ведь доклад сделан после присуждения, так что с формальной стороны все в порядке. К тому же я на всякий случай придержал публикацию статьи с этими результатами, и, когда она появится, ваши диссертации уже наверняка проскочат через экспертов.

– И все-то вы предусмотрели, – сказал Ольф.

– А то как же, – в тон ему ответил Дубровин. – Вам это очень не нравится?

– Не то чтобы очень… – вмешался Дмитрий и замялся.

– Но совесть мучает, да? – закончил Дубровин.

– А, вас нет? – брякнул Дмитрий.

– Представьте себе, нисколько, – спокойно ответил Дубровин. – Даже если бы мои результаты полностью опровергали ваши – а это, кстати, вполне могло случиться, – я сделал бы то же самое.

– Почему? – спросил Дмитрий.

– А почему нет?

– Да ведь вы же сами говорили, что наука не терпит никаких компромиссов, никаких сделок!

– А при чем тут наука и какие-то сделки? – рассердился Дубровин. – Какое отношение имеют к науке всякие звания и титулы?

Он встал и заходил по кабинету.

– Бросьте вы делать из этого трагедию и подводить какую-то философскую базу. Дело выеденного яйца не стоит. Вы же теоретики и должны хоть немного уметь абстрактно мыслить. Вообразите, что я не занимался этой работой, кстати, совершенно случайно перекрестившейся с вашей, и, если уж на то пошло, мысль о ней возникла у меня после просмотра ваших выкладок… Что, съели? Или сделал бы ее через год или два. Что получилось бы? Разве от этого ценность вашей работы изменилась бы? Стала бы она хоть на грош лучше или хуже? Я вас спрашиваю?

– Нет, – сказал Дмитрий.

– А в чем тогда дело? Почему это случайное совпадение должно помешать вам иметь то, что вы по праву заслуживаете? Почему, наконец, Шумилов, который работает меньше вас и, я думаю, хуже вас…

Они оба, как по команде, уставились на него. Дубровин запнулся, но твердо закончил:

– Да, я не оговорился, хуже вас. Почему он должен получать пятьсот рублей в месяц, а вы – сто?

– Сто тридцать, – поправил его Ольф.

– Не перебивай! – рассердился Дубровин. – Вечно ты со своими хохмами!

– Виноват, Алексей Станиславович.

– Если уж вы заговорили о Шумилове… – начал Дмитрий.

– То что? – подозрительно посмотрел на него Дубровин.

– Может быть, вы и закончите? – твердо сказал Дмитрий.

– А что вы хотите знать?

– То, что вы о нем думаете.

– А вам это очень нужно?

– Да.

Дубровин помолчал и неохотно сказал:

– А что вам даст мое мнение? И вообще – что может значить мнение одного человека?

– Для нас – больше, чем мнение всех остальных, – сказал Дмитрий.

– Хм… Вот поэтому мне и не хочется говорить о нем.

– А вы рискните, – настаивал Дмитрий.

Дубровин подумал немного и сказал:

– Ладно. Вы, в конце концов, не детский сад… Так вот, Шумилов, как я вам уже говорил, человек превосходный во всех отношениях. Но я думаю, что он не ученый и никогда им не станет. Хотя работать он умеет и работает хорошо. В обычном смысле этого слова, – добавил он, вспомнив, видимо, что говорил раньше. – Но в науке слово «обычно» чаще всего означает «плохо». Исследовательская работа сама по себе вещь необычная. А Шумилову явно чего-то не хватает, чтобы вырваться из категории обычного. Может быть, того, что называют талантом, хотя я не знаю, что это такое. А вы знаете?

– Понятия не имею, – сказал Ольф.

– Иногда я думаю, – продолжал Дубровин, – что талант – вещь, разумеется, великолепная сама по себе и совершенно необходимая для человечества, но для отдельного человека это вовсе не благодеяние, а что-то вроде наказания, какой-то дефект личности, если хотите. Я думаю, истинно талантливый человек не способен по-настоящему ни огорчаться, ни радоваться ничему из того, что лежит вне сферы избранной им деятельности. А это, как ни объясняйте, и есть самый настоящий дефект человеческой личности… Так вот, если исходить из этого критерия, Шумилов человек абсолютно бездарный. За десять лет совместной работы я достаточно хорошо узнал, что по-настоящему радует его, а что огорчает. Разумеется, он радовался и научным успехам, и огорчался из-за неудач. И огорчался и радовался искренне, конечно. Но первая его настоящая радость была, когда он стал кандидатом и получил возможность свободно тратить деньги. Вторая – когда он стал доктором. А так как академиком он никогда не станет, то впереди его ждет еще всего-навсего одна-единственная настоящая радость – когда он купит себе «Волгу»… А чем это вы, собственно, так довольны? – сердито спросил Дубровин, заметив мелькнувшую на лице Ольфа улыбку.

– Ну что вы, Алексей Станиславович, чем уж тут быть довольным, – сразу посерьезнел Ольф. – Дело, видите ли, в том, что Шумилов всегда мне не очень нравился, хотя я и сам не мог себе объяснить почему. А сейчас стало понятнее.

– Да? Ну, тем лучше. Хотя это всего лишь мое личное мнение, весьма возможно, в корне неверное, – отрезал Дубровин.

– А почему же вы тогда все время поддерживаете его? – спросил Дмитрий.

Дубровин недовольно покосился на него:

– Ну, во-первых, не все время. За последние три года мы вообще мало сталкиваемся с ним. И, простите, почему же мне его не поддерживать? Мы десять лет проработали вместе, и, смею вас уверить, хорошо поработали, он во многом помог мне. А во-вторых, я думаю, что я человек довольно терпимый и никому не навязываю своих взглядов, а в отношениях с людьми стараюсь придерживаться общепринятых норм, а не своих оригинальных идей. В работе – другое дело. Пожалуй, единственное, чего я не переношу, – это всякую халтуру, научную недобросовестность, карьеризм. А Шумилов не халтурщик и не карьерист. Он честно делает то, что может. И, опять-таки с точки зрения общепринятых норм, он вполне заслужил то, что имеет. И «Волгу» тоже. Я ведь уже говорил вам, что всякие степени, титулы и оклады иногда не имеют ничего общего с наукой. Все это от лукавого… Ну что, хватит с вас?

– Не совсем, – хитро улыбнулся Ольф. – Еще один маленький вопросик… Если, так сказать, применить ваш критерий талантливости… я имею в виду ваши рассуждения о радости, то, это самое… что мы из себя представляем?

– То есть талантливы вы или нет?

– Во-во, это самое, – потупился Ольф.

– Думаю, что да, – серьезно сказал Дубровин.

– И не боитесь, что мы зазнаемся? – расплылся Ольф в неудержимой улыбке.

– Нет, не боюсь.

– А почему вы думаете, что мы не умеем по-настоящему чему-то радоваться, кроме работы? – продолжал допытываться Ольф.

– Я не думаю, я вижу. Сколько бы вы ни уверяли меня, что вас мучат угрызения совести из-за этого «остепенения», на самом-то деле вы только из-за того беситесь, что ваша работа оказалась наполовину обесцененной. Разве нет?

– Конечно, – сказал Дмитрий.

– Вот видите…

Заглянула Светлана, она недавно пришла вместе с Марией Алексеевной и сидела на кухне.

– Ольф, ты домой не идешь? – робко спросила она.

– Сейчас, сейчас, – сразу заторопился Ольф.

Дмитрий тоже поднялся, но Дубровин сказал:

– Если не торопишься, посиди еще.

Ольф и Светлана ушли. Дмитрий держал в руке рюмку с недопитым коньяком и задумчиво смотрел на абажур.

– Ну, как ты? – ласково спросил Дубровин, заглядывая ему в глаза. Таким тоном он говорил только с ним, когда они оставались одни.

– Ничего, – пожал плечами Дмитрий.

– Очень расстроился?

– Порядком, – признался Дмитрий. Он вздохнул, допил коньяк и откинулся на спинку кресла.

– С работой Шумилова освоился? – спросил Дубровин.

– Более или менее.

– Ну и какое впечатление?

– Да как вам сказать… Интересно, конечно.

– А что же тебя смущает?

– Да какая-то она… бесхребетная, что ли. По-моему, Шумилов сам не уверен, что все делает правильно. Какие-то отступления, не совсем обоснованные эксперименты… А вообще-то не знаю… Может быть, это просто стиль его работы?

В разговоре с Дубровиным Дмитрий был не совсем искренним – на самом деле он не думал, что таков стиль работы Шумилова. Не в стиле тут было дело. Зимой они бегло, для очистки совести, просмотрели годовой отчет и тут же забыли о нем, своих забот хватало.

Вернувшись из отпуска и отпраздновав «остепенение», они пришли к Шумилову. Он еще раз сердечно поздравил их, несколько минут они поговорили о том о сем. Шумилов вопросительно посмотрел на них:

– Чем теперь намерены заняться?

– Чем прикажете, – бодро сказал Ольф, а Дмитрий осторожно добавил:

– Надо бы, я думаю, сначала основательно ознакомиться с тем, что уже сделано.

– Конечно, – тут же согласился Шумилов. – И вообще должен заметить, что я и впредь не намерен ограничивать вашу самостоятельность. Знакомьтесь, осваивайтесь, выскажете свои соображения, а потом вместе решим, чем вам лучше заняться.

И они начали осваиваться. Внимательно разобрали не только последний годовой отчет, но и два предыдущих, и уже тут Дмитрий почувствовал некоторое недоумение. Отчеты были внушительны, щедро иллюстрированы диаграммами и графиками, все выглядело солидно, добротно, каждый этап был выполнен как будто безупречно, но все вместе как-то не очень связывалось в одно целое. Оставалось впечатление, что Шумилов не очень-то хорошо знает, чего хочет. Впрочем, ни в чем конкретном его нельзя было упрекнуть. В сущности, то, что вызывало недоумение Дмитрия, можно было назвать мелочами, как будто обычными в исследовательской работе. Но у Дмитрия стало складываться впечатление, что мелочей этих слишком много, и они все больше раздражали его. Да и не такими уж безобидными были эти мелочи… Однажды они целый день просидели над разбором одного эксперимента, и вечером Дмитрий с досадой сказал:

– Слушай, или я ни хрена не понимаю, или… – он замолчал, вглядываясь в график.

– Что «или»? – спросил Ольф.

– Можешь ты мне объяснить, зачем Шумилову понадобилось делать это?

– Отчего же нет? – ухмыльнулся Ольф. – Чтобы убедиться в справедливости этого гениального уравнения.

И он ткнул пальцем в аккуратную строчку, выписанную тушью.

– Но это же почти очевидно.

– Вот именно – почти. К тому же это для тебя почти очевидно, а он, вероятно, засомневался.

– Но должна же была интуиция подсказать ему, что заниматься этим не нужно.

– А если у него ее нет?

– Чего нет? – не понял Дмитрий.

– Интуиции.

– Ну, знаешь ли, – развел руками Дмитрий. – Если заниматься проверкой таких вещей, то этой работе и через десять лет конца не будет.

– А куда ему торопиться? – сказал Ольф. – Заняло у него это всего три недели, усилий с его стороны почти никаких не потребовало – кто-то сделал, доложил, к отчету приложил, – дела идут, контора пишет. А жить стало чуть-чуть спокойнее, одним «вдруг» стало меньше.

– Но почему он стал проверять именно это? Где же тут логика?

– А если ее нет?

– Чего нет? – опять не понял Дмитрий.

– Логики, – невозмутимо сказал Ольф.

– Перестань! – рассердился Дмитрий. – Я ведь серьезно.

– Я тоже, – сказал Ольф, но Дмитрий уже не слушал его и продолжал размышлять вслух:

– Если уж он так осторожен и не доверяет себе, то стоило бы в первую очередь проверить другие, более интересные вещи. Ну, например, выяснить, чем вызван этот аномальный выброс…

Дмитрий показал на график.

– Пожалуй, – согласился Ольф.

Осваивались они две недели, а потом пошли к Шумилову. Они наметили для себя несколько проблем, которыми, на их взгляд, надо было заняться в первую очередь, но решили пока не высказываться и посмотреть, что предложит им Шумилов. И когда он спросил их, надумали ли они что-нибудь, Дмитрий вежливо уступил ему «право подачи»:

– Да, есть кое-что… Но мы бы хотели узнать, что вы считаете нужным нам предложить.

Шумилову как будто не очень понравилось это, он помолчал и стал излагать им свои соображения.

Дмитрий выслушал его и осторожно сказал:

– Очень интересно… Но вам не кажется, что сначала следовало бы проверить вот это…

И он назвал одну из намеченных проблем и поспешно спросил:

– Или это уже сделано?

– Нет.

Шумилов как будто не удивился их предложению и, немного помолчав, спокойно согласился:

– Неплохая идея. Если вы хотите заняться этим – пожалуйста.

Легкость, с которой Шумилов согласился с ними, неприятно удивила Дмитрия. Они ожидали встретить возражения и приготовили тщательнейшее обоснование своей идеи. А Шумилов сказал «неплохая идея» – и все. А между тем идея была далеко не очевидная, и Дмитрий не сомневался, что она не приходила Шумилову в голову, иначе он уже осуществил бы ее.

– Если это и есть его стиль работы, – сказал он потом Ольфу, – то это плохой стиль.

Они принялись за осуществление своей идеи, но дня через два Дмитрий решительно сказал:

– Придется тебе пока одному над этим посидеть.

– Почему?

– Мне надо еще побегать по всей работе.

– Унюхал что-нибудь?

Дмитрий неопределенно покрутил рукой:

– Да так, есть кое-какие подозрения.

И они разделились. Ольф так увлекся идеей, что почти не интересовался поисками Дмитрия, а тот ничего не говорил ему.

Незадолго до симпозиума Дмитрий сказал Ольфу:

– Отложи свои бумажки в сторону и слушай… Ты, надеюсь, не забыл, на чем мы погорели три года назад?

– Ну, еще бы. Ее величество «комбинированная четность».

– А помнишь, мы удивлялись, почему Шумилов занимается проверкой почти очевидных уравнений и в то же время не обращает внимания на аномальный выброс?

– Ну?

– Дело вот в чем. Выброс этот может быть по нескольким причинам. С большой натяжкой его можно объяснить несовершенной постановкой эксперимента, что Шумилов и сделал и на этом успокоился. Но одной из причин его может быть то самое несохранение комбинированной четности, о которое мы тогда споткнулись…

– И что же? – наморщил Ольф лоб.

– Слушай дальше. Я подумал, что Шумилов просто не заметил этого или решил не отвлекаться. А теперь сравни два отчета – предыдущий и последний. В первом он пишет, что желательно провести серию экспериментов по упругому рассеянию К-минус мезонов на протонах, и эти эксперименты были запланированы. А теперь посмотри, что в следующем отчете. Шумилов скороговоркой объясняет, что намеченные эксперименты решено было не проводить, так как появились новые данные, вполне удовлетворяющие его. И такие данные действительно появились. Но интересно то, что он ссылается на второстепенные, сравнительно бесспорные работы и ни словом не упоминает об интереснейших, но очень неясных экспериментах группы Тардена…

Дмитрий говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово, словно еще раз проверял себя, и Ольф весь сжался от нетерпения, однако молчал, он знал, что в таких случаях Дмитрия нельзя перебивать.

– Но самое-то интересное, – продолжал Дмитрий, – что один из намеченных экспериментов был все же проведен.

– И Шумилов не упоминает об этом в отчете?

– Нет.

– А от кого ты узнал об этом?

– От Жанны.

– А как все это нужно понимать?

– Сейчас увидишь. Жанна нашла результаты этого эксперимента, и я проделал кое-какие расчеты. Не сомневаюсь, что их в свое время проделал и Шумилов, поэтому он быстренько и свернул эксперименты. Он просто испугался своих результатов.

– Почему?

– Потому что они косвенно связаны опять-таки с несохранением комбинированной четности. Смотри сюда. Экспериментальное значение верхней границы относительной вероятности двухпионных распадов нейтральных ка-два мезонов меньше трех десятых процента. Это результаты Дубнинской группы. А у Шумилова эта граница намного выше – почти один процент.

Ольф в изумлении откинулся на спинку стула.

– Что он, сошел с ума? Неужели он нигде не приводит эти результаты?

– Нет.

– Ну, это уже просто подлость…

– Зачем так громко. Формально его вряд ли в чем упрекнешь. Ведь это был побочный эксперимент.

– Да-а…

– А теперь смотри, что получается. Результаты Дубнинской группы относятся еще к шестьдесят первому году. Техника эксперимента с того времени значительно усовершенствовалась, и вполне естественно, что получились расхождения. Во всяком случае, любой ученый попытался бы выяснить причину этих расхождений. Я думаю, что Шумилов тоже наверняка сделал бы это, если бы был уверен, что тут дело именно в технике эксперимента или еще в чем-то столь же несущественном. Но ведь после экспериментов Дубнинской группы были работы Фитча и Кронина, Окуня, потом эксперименты в ЦЕРНе и Харуэлле. В итоге, сам знаешь, ситуация оказалась архисложная, никто толком не знает, что делать с этой комбинированной четностью, как связать концы с концами. Для каких-то категорических суждений слишком мало данных. Все неясно, неустойчиво, малодостоверно. Вероятность неудачи при исследованиях в этой области намного возрастает… Стоит ли удивляться, что Шумилов предпочитает не рисковать, не ввязываться в эту историю? Ему что-нибудь попроще бы, поскромнее, понадежней.

– А чего же он тогда хочет?

– Чего он хочет, я не знаю, – задумчиво сказал Дмитрий. – А вот чего он не хочет, я догадываюсь.

– Чего?

– Он не хочет, чтобы его работа хоть как-то соприкасалась с проблемами несохранения комбинированной четности.

– Ты уверен?

– Уверенным тут быть трудно. Но уж очень факты… один к одному подходят. Надо еще помыслить, узнать кое-что.

– Все-таки странно… Подвернулась такая блестящая возможность заняться настоящей работой – и он сам отказывается от нее.

– Ты же сам говоришь: все мы люди, все мы человеки…

– Знаешь, что меня смущает? Ведь работа Шумилова идет уже четвертый год, неужели никто ничего не заметил?

– Ну, тут удивляться нечему. По сравнению с остальными его работа не слишком-то значительная, никому до нее дела нет, у всех своих забот хватает. Да еще учти, что никакого криминала в его действиях нет. Он волен по-своему интерпретировать те или иные факты.

– Ты думаешь, и Дубровин ничего не заметил?

– Наверно, нет. Он давно не следит за его работой.

– А Жанне ты говорил?

– Нет, но она, кажется, и сама догадывается, что не все чисто.

– Что же нам теперь делать?

– Посмотрим, – неопределенно сказал Дмитрий. – У нас еще слишком мало фактов, чтобы предпринимать что-то конкретное.

– Но Дубровину-то надо сказать?

– Зачем? Во-первых, и говорить-то почти нечего. Пока что все это наши домыслы. А потом – до каких пор он будет нянчиться с нами? Неплохо было бы самим разобраться во всем.

– Ну, смотри, – сказал Ольф и вдруг засмеялся.

– Ты что? – удивился Дмитрий.

– Да так, вспомнил кое-что… Кто бы мог подумать, что спустя три года мы опять столкнемся с несохранением комбинированной четности. Ты, случаем, не видишь в этом указующего перста судьбы?

– Пока нет, – улыбнулся Дмитрий, – но думал, кстати, я об этом и раньше.

– Да? Смотри-ка, а я напрочь выбросил из головы…

Ольф совсем развеселился, встал и заходил по комнате.

– А ты, я смотрю, тоже хорош. Обзывал меня сыщиком, а сам все вынюхивал, как бы своего ближнего подсидеть.

– Ничего я не вынюхивал. Почти все эти данные мне Жанна сообщила.

– Кстати, что она за человек?

– По-моему, очень хороший.

– Ты собираешься рассказать ей?

– Со временем.

– И не боишься, что она донесет Шумилову о нашей подрывной деятельности?

– Ну, во-первых, Шумилову рано или поздно придется рассказать. Я не собираюсь действовать исподтишка.

Ольф остановился:

– Ты это серьезно?

– Вполне.

– А если он просто-напросто вышвырнет нас из лаборатории?

– Не исключено, конечно. Но мне почему-то кажется, что он не сделает этого.

– Почему? Он же имеет полное право на это. Ему нужны люди, работающие на него, а не против него.

– И это верно, – спокойно согласился Дмитрий. – И все-таки сказать придется.

Ольф покачал головой и ничего не ответил. Потом вспомнил:

– А ведь работа Шумилова – тема кандидатской диссертации Жанны. Тебя и это не смущает?

– Нет, – сказал Дмитрий.

Дмитрий все рассказал Жанне недели через две. Он сухо, безо всяких эмоций изложил факты и свои соображения. Жанна как будто не удивилась, молча выслушала его и спросила:

– Ты уже говорил кому-нибудь об этом?

– Пока нет.

– А почему ты именно мне рассказываешь?

– Потому что нам понадобится твоя помощь.

– Нам? – подняла брови Жанна.

– Да. Мне и Ольфу.

– А-а… – безразлично сказала Жанна.

– Тебе не устраивает такая комбинация?

Жанна пожала плечами:

– Почему? Мне все равно.

– А что ты думаешь об этом? – Он показал на выкладки.

– Пока ничего. Так сразу тут не разберешься. Надо подумать.

– Для тебя это неожиданность?

Жанна как-то странно взглянула на него и не ответила.

– Мне казалось, – осторожно начал Дмитрий, – что ты и сама кое о чем догадывалась. То есть тебя не совсем устраивало общее направление работы.

– Допустим, – сухо сказала Жанна. – Ну, а какую же помощь вы хотите от меня получить?

– Если наши соображения покажутся тебе достаточно вескими… – Дмитрий замялся, подыскивая слова.

– Ну, и что дальше? – спросила Жанна, не глядя на него.

– То мы могли бы вместе поработать в этом направлении.

– Каким образом? План работы лаборатории утвержден Ученым советом.

– Планы в научных исследованиях нарушаются часто. Это все-таки не поточное производство.

– А как вы думаете изменить план Николая Владимировича?

– Разумеется, рассказать ему обо всем, попытаться убедить его.

– И я должна помочь вам в этом, – медленно сказала Жанна.

– Ну да, – простодушно сказал Дмитрий. – И в этом тоже.

– И где я должна это сделать – в постели?

Дмитрий даже передернулся от неожиданности и покраснел, только сейчас до него дошло, почему у Жанны такое напряженное лицо.

– Жанка, да ты что? – растерянно спросил он. – Ты серьезно?

Она испытующе посмотрела на него, но тут же с облегчением вздохнула и сердито сказала:

– Вот святая простота… Да ты сам посуди. Ты что, не знаешь, что я живу с ним?

– Слышал кое-что, – растерянно пробормотал Дмитрий.

– И правильно слышал! – отрезала Жанна. – А теперь вообрази себя на моем месте. И ты с невозмутимым видом предлагаешь мне выступить против него?

– А что тут такого?

Жанна засмеялась:

– Да ты и в самом деле не от мира сего… Вообрази, что Ася вдруг преподнесла бы тебе такой сюрприз.

Дмитрий удивленно посмотрел на нее и сконфуженно сказал:

– Айв самом деле приятного мало. Но ты же все-таки не жена, – попробовал вывернуться он.

Жанна вздохнула:

– И это верно… Да от этого ведь не легче.

Она задумалась.

– А если я все-таки не соглашусь, несмотря на все ваши веские соображения?

– Почему наши? В конце концов, истина – вещь объективная и безличная.

– Брось ты мне мораль читать, – рассердилась Жанна. – Все это я и без тебя знаю. Что из того, что вы правы? Ну и занимайтесь себе на здоровье этой объективной истиной, я-то почему должна?

– Потому что ты умная женщина.

– Спасибо, – иронически наклонила голову Жанна.

– Да я серьезно.

– Но все-таки почему ты именно меня выбрал для этой цели?

– Да потому, что ты действительно умная женщина, отличный человек, и мне хочется, чтобы мы работали вместе. Да я, кстати, намерен и еще кое-кого перетянуть на нашу сторону с твоей помощью. Ты же знаешь всех лучше меня.

– Ну хорошо, – сказала Жанна, явно довольная его словами. – А если Николай Владимирович не согласится с вами?

– Наверно, так и будет.

– И что тогда?

– Откуда я знаю. Посмотрим, обсудим вместе, решим.

– Ты и меня имеешь в виду?

– Конечно.

Жанна повела головой:

– А ты нахал, Димка. Я ведь еще ничего не сказала.

– А куда ты денешься? Я ведь вижу, что тебе хочется по-настоящему работать, а не только винтиками заниматься.

– Ладно, я подумаю, – сказала Жанна.

– Думай, – разрешил Дмитрий.

Через два дня Жанна сказала:

– Я согласна.

И они стали работать втроем.

Четвертым стал Валерий Мелентьев. Он работал тогда в Москве и впервые появился в Долинске недели через две после разговора Дмитрия с Жанной – и сначала не понравился им своей шумной развязностью, самоуверенностью и хвастливостью. На их взгляд, он слишком часто крутил в руках ключи от собственной машины, слишком много рассказывал об Америке, где полгода был на стажировке, и о Париже, где провел две недели, и не всегда кстати вставлял в свою речь английские и французские слова. Но работать он умел великолепно, что они признали с первого же дня, а в их глазах это достоинство с лихвой искупало его недостатки. Работа Мелентьева была тесно связана с только что закончившейся работой Дмитрия и Ольфа, и Валерий ежедневно бывал в их лаборатории, сыпал шуточками, посмеивался, сколачивал компании и водил их в буфет пить пиво и сразу стал решительно своим человеком. Работал он не больше трех-четырех часов в день – из-за неизлечимой, хронической лени, как объяснил он сам, посмеиваясь. Но и за четыре часа он успевал сделать столько, что иному понадобилась бы для этого неделя. Он любил повторять изречение Эйнштейна: «Я могу по пальцам пересчитать дни, когда мне приходили в голову по-настоящему ценные мысли» – и утверждал, что главное в любой работе – выделить эту ценную мысль, если, конечно, она имеется. И делал он это великолепно. Интуиция у него была просто феноменальная – он мгновенно схватывал суть дела и не обращал внимания на детали, они его просто не интересовали. Работая, он сразу становился очень серьезным, даже лицо у него преображалось – делалось строгим, сосредоточенным. В свои неполные тридцать лет Мелентьев опубликовал уже больше десятка работ, посвященных самым различным проблемам теоретической физики, и три или четыре из этих работ были признаны довольно значительными. Он блестяще владел самым совершенным математическим аппаратом, и создавалось впечатление, что ему решительно все равно, чем заниматься, лишь бы проблема была интересной и сложной. Дмитрий как-то сказал ему об этом, и Валерий охотно согласился:

– Ты прав, старик. Да и сам посуди – какая разница между всеми этими идеями?

Дмитрию не очень понравилась такая неразборчивость, и он промолчал.

Мелентьев был знаком и с Шумиловым и с Дубровиным. Шумилов относился к нему с явным уважением, а Дубровин, как выяснилось, недолюбливал и отозвался о нем так:

– Человечек, я думаю, так себе, но талантлив, это бесспорно. – Подумал немного и добавил: – Можно сказать, локально талантлив. Великолепно организованная мыслящая машина.

И вот эта мыслящая машина стала работать с ними, и виной всему была Жанна.

В конце сентября Светлана родила сына. Ольф узнал об этом утром и позвонил Дмитрию на работу. Он говорил минут пять, и Дмитрий наконец спросил:

– Ты что, уже клюкнул?

– Ага, – радостно хихикнул Ольф. – Я сейчас приеду. Три сто пятьдесят, понимаешь? – наверно, уже в десятый раз повторил Ольф. – Говорят, что все нормально.

– Приезжай, – сказал Дмитрий.

– Еду, еду…

Когда он приехал, ему торжественно преподнесли цветы и открыли бутылку шампанского. Ольф как-то глупо заулыбался, нагнулся к портфелю, уронив при этом цветы, и вытащил еще четыре бутылки шампанского. Распили и эти бутылки. Потом позвонила Жанна, она была в отпуске, только что вернулась с юга и еще не выходила на работу, и Ольф заорал в трубку, что у него родился сын, что весит он три сто пятьдесят и чтобы она немедленно приезжала поздравить его. Жанна ограничилась поздравлением по телефону и сказала, что зайдет вечером. Но вечером Валерий повел их в ресторан, и Ольф оставил записку, чтобы Жанна тоже шла туда, дал швейцару рубль, чтобы он пропустил ее, туманно объяснив:

– Знаешь, папаша, она такая…

Ольф показал руками в воздухе, какая она.

– В общем, самая красивая…

Папаша понял, и Ольф дал ему еще рубль. Как потом выяснилось, швейцар начал пропускать всех женщин, которые казались ему красивыми, и его пришлось сменить, а когда Жанна пришла, ей с трудом удалось убедить нового привратника, что ее ждут.

Они сидели за столом, уставленным коньяком, винами, закусками, сытые, уставшие, пьяные и говорили так, как говорят в подобных случаях все подвыпившие люди, то есть каждый говорил о своем, не слушая Другого, вспоминал какие-то потрясающие истории, случившиеся с ним, но истории эти, конечно, никому не удавалось рассказать до конца. Валерий за разговорами оглядывал зал и уже подмигивал хорошенькой девушке за соседним столом, а ее спутник кидал на него мрачные взгляды и раза два приподнимался было, чтобы встать и пойти выяснить отношения, но девушка удерживала его.

И вдруг Валерий присвистнул и сказал:

– Mon dieu, что я вижу! Какая женщина!

Дмитрий оглянулся и увидел Жанну.

– Это же не женщина, а жемчужина! А какая оправа! Надо полагать, что это и есть first lady вашего города?

Дмитрий не успел ответить – Жанна уже подошла к ним. Валерий растерялся, но только на мгновение, тут же вскочил и приготовился знакомиться. Жанна с недоумением взглянула на него, и Дмитрий сказал:

– Это Валерий Мелентьев.

– Совершенно верно, – подхватил Валерий и кинулся усаживать Жанну. Через минуту он уже пододвинул свой стул поближе и наклонился к ней, рассказывая что-то вполголоса.

– Готов товарищ, – пробормотал Ольф.

Жанна была просто ослепительна в этот вечер. Смуглая, почти коричневая от загара, в открытом платье, она по-королевски восседала за их столом и небрежно слушала Валерия. А когда он слишком близко пододвинулся к ней, Жанна что-то коротко бросила ему, и Валерий сразу замолчал и выпрямился, но через минуту снова заговорил.

На следующий день выяснилось, что они проговорились Валерию обо всей этой истории с Шумиловым и его работой, и он сразу предложил им свою помощь. И хотя за день до этого Валерий говорил, что ему пора ехать в Москву, он задержался еще дней на десять. И надо сказать, помощь его была довольно существенной. Валерий быстро заметил пробелы в их построениях и высказал кое-какие соображения по поводу того, как их можно устранить. У него прямо-таки глаза блестели от удовольствия, когда он разбирал работу Шумилова и отмечал его промахи.

Дмитрий спросил у Ольфа:

– Ты сказал ему о том, что Жанна живет с Шумиловым?

– Да.

– И что он?

– Да ничего, – засмеялся Ольф. – Сказал, что это не страшно. По-моему, он больше ревнует ее к тебе, чем к Шумилову.

– Ну вот еще… Я-то здесь при чем?

– Ну да, при чем… Он же видит, как Жанна относится к тебе и как к нему.

Действительно, Жанна относилась к Валерию довольно сдержанно. Пожалуй, даже более чем сдержанно. Явной неприязни к нему не выказывала, но несколько раз говорила с ним довольно резко. Валерий просто не знал, что отвечать, и заметно терялся, правда ненадолго. Потом он внезапно уехал, торопливо попрощавшись с ними, и неопределенно пообещал заглянуть через недельку.

Явился он через три дня веселый, но чересчур уж возбужденный.

– Ребята, – сказал он, – я знаю одного парня, которому очень нравится ваша компания.

– Что это за парень? – полюбопытствовал Ольф. – Мы всем здесь нравимся.

– Парень, по-моему, ничего. Тоже физик, кандидат наук, автор двенадцати опубликованных и ста двадцати четырех еще не написанных работ, владеет двумя иностранными языками… Ну, что еще? Ах да, он хочет работать с вами.

Ольф сначала не понял его, а потом хлопнул по плечу и рассмеялся:

– Ну и отлично, чего же лучше! Вчетвером мы такого наворочаем…

И тут он встретил твердый, предупреждающий взгляд Дмитрия и осекся, а Дмитрий сразу вмешался в разговор:

– Ты что, хочешь перевестись к нам в институт?

– Да, – сказал Валерий. – Вернее – в вашу лабораторию. А если еще точнее – в вашу группу. Если, конечно, вы не против, – небрежно добавил он.

– То есть заняться антишумиловщиной? – серьезно уточнил Дмитрий.

– Да.

– А ты уверен, что у нас что-то получится?

– Уверен, – сказал Валерий и посмотрел на Жанну. Та как будто и не слышала, о чем идет разговор, – такое бесстрастное было у нее лицо.

– Но ведь у тебя своя работа в Москве, – сказал Дмитрий. – И ты сам говорил, что она еще далека от окончания.

– А-а, – Валерий махнул рукой. – Не так уж она много стоит. Я могу ее потихоньку и здесь закончить, если нужно будет. А кроме всего прочего, я давно уже подумывал о том, чтобы уйти оттуда. Мой шеф – личность абсолютно бездарная, у меня давно с ним контры… В общем, пусть это вас не волнует.

– А как же ты переведешься? Ты уверен, что Шумилов возьмет тебя?

– Ну, если только в этом дело, – самодовольно улыбнулся Валерий, – то тут и вовсе беспокоиться нечего. Я уже намекал ему, что хотел бы перебраться сюда. Он мне прямо сказал, что с удовольствием возьмет меня к себе.

– А он знает, что ты собираешься работать против него? – спросил Дмитрий.

Валерий удивленно посмотрел на него:

– Что за вопрос? Конечно, нет. Вы же ничего не говорили ему, как я мог вас подвести? Да и что это меняет, в конце концов?

Дмитрий молчал. Ольф с недоумением поглядывал то на него, то на Жанну, она не вмешивалась в разговор.

– Ну, так что? Устраивает вас моя кандидатура? – небрежно поинтересовался Валерий.

– Надо подумать, – спокойно сказал Дмитрий.

Валерий с удивлением взглянул на него – он явно не ожидал такого ответа, – натянуто улыбнулся и с еще большей небрежностью бросил:

– Ну, думайте… – И отправился к себе в гостиницу.

Дмитрий молча посмотрел ему в спину.

Разговор начал Ольф:

– Какая муха тебя укусила, Димыч? Чем это Валерка тебе не подходит?

– А тебе все в нем нравится?

– Да что он, девица, что ли? – сердито сказал Ольф. – При чем тут нравится или не нравится? Он отличный физик и хочет работать с нами, что еще тебе надо?

– Кое-что мне в нем определенно не нравится, хотя он и в самом деле не девица.

– Что именно?

– Хотя бы то, как он легко расстается со своей незаконченной работой. А потом сообрази – Шумилов примет его к себе в полной уверенности, что Валерий будет помогать ему, и вдруг через месяц окажется, что все наоборот. Ты бы сделал так?

– Нет, – сказал Ольф, – но это, в конце концов, его дело.

– Только ли его? – покачал головой Дмитрий. – Работать-то он будет с нами.

– Чего же ты хочешь? – сердито спросил Ольф. – Отказать ему?

– Давайте вместе решать, – уклончиво сказал Дмитрий.

– Я – за, – решительно сказал Ольф. – Не вижу никаких оснований отказывать ему.

– А ты, тихоня? – с дружеской усмешкой спросил Дмитрий молчавшую до сих пор Жанну.

Жанна улыбнулась и отпарировала:

– Но ведь ты сам ничего не сказал. Это не по-джентльменски.

– Ох, иезуиты, – засмеялся Дмитрий. – Я просто хотел выяснить, не будет ли тебе неприятно работать с ним.

– Мне? – совершенно естественно удивилась Жанна. – Почему?

– Вот это да! – восхитился Ольф. – Можно подумать, что Валерка действительно воспылал любовью к нашей работе, а не к ней.

– Какая разница, – безразлично сказала Жанна. – Если он в самом деле хочет работать с нами – пусть работает.

– Ну что ж, на том и решим, – сказал Дмитрий.

Через неделю Валерий уже работал вместе с ними.

А вскоре они едва не поссорились.

Разговор случайно зашел о том, что надо будет сказать обо всем Шумилову. Валерий сначала не понял:

– О чем сказать?

– Об этом, разумеется. – Дмитрий показал на пухлую папку со всеми выкладками.

– Да ты что? – изумился Валерий. – Хочешь, чтобы он вас вытурил в два счета?

– Почему «вас»? – спокойно сказал Дмитрий – его ничуть не удивили ни изумление Валерия, ни его обмолвка. – Ты ведь тоже причастен к этому.

– Ну, я-то… – начал Валерий и вовремя осекся, но все отлично поняли его. – Не в этом дело – вас, нас. Зачем раньше времени раскрывать карты? Думаете, Шумилов согласится изменить свои планы?

– Наверно, нет, – сказал Дмитрий, – но сказать все-таки надо.

– Зачем?

Он действительно не понимал, почему надо говорить Шумилову.

– Потому что иначе будет просто непорядочно, – сказал Дмитрий. – Положение у нас и без того щекотливое: как бы мы ни относились к Шумилову, нельзя не признать, что мы многим обязаны ему.

– Чем это?

– Очень многим, – подчеркнул Дмитрий. – Во-первых, мы с Ольфом уже полтора года работаем у него, а почти ничего не сделали по его теме. И надо быть только благодарными ему за то, что он дал нам возможность закончить нашу работу, чем бы это ни объяснялось. Уже поэтому будет просто свинство, если мы исподтишка нанесем ему такой удар. А во-вторых, не надо забывать, что мы пришли на готовое.

– То есть как это на готовое? – не понял Валерий.

– Я имею в виду его ошибки. Это не так уж мало. Если бы мы начинали с нуля, возможно, и нам пришлось бы сначала конструировать эти ошибки.

– Ну, знаешь ли… – протянул Валерий. – Если так рассуждать… Можно подумать, что его результаты и ошибки – его личная собственность.

– Почти. Ведь они не опубликованы.

– Да он же сам не хотел этого!

– Неважно, – твердо сказал Дмитрий. – И кроме того, как ни мала вероятность, что он согласится с нами, ее тоже нельзя сбрасывать со счета. Хотя бы потому, чтобы нас потом ни в чем нельзя было упрекнуть. Я не хочу…

– Ну, это уже какое-то чистоплюйство, – не сдержался Валерий.

Дмитрий покраснел, а Ольф быстро спросил у Валерия:

– А что же ты предлагаешь?

– Да чего проще! Дождаться защиты годового отчета и тогда все и выложить, прямо на заседании Ученого совета. А до тех пор ни звука.

– Не будет этого! – резко сказал Дмитрий.

– Ну, это еще как сказать, – обиделся Валерий. – Ты ведь не один.

Он явно рассчитывал на поддержку Ольфа и Жанны и вопросительно посмотрел на них. Жанна молчала, а Ольф неохотно сказал:

– Как я к этому отношусь, значения не имеет. Если Димка считает нужным сказать, так и будет.

Валерий разочарованно отвернулся от него и обратился к Жанне:

– А ты?

Она сказала, глядя куда-то мимо него:

– Даже если бы вы решили ничего не говорить, я бы и сама сказала. О себе, по крайней мере.

Валерий пожал плечами:

– Дело ваше… Самим все придется расхлебывать.

– В общем, так, – подвел итоги Дмитрий. – Дискутировать на эту тему больше не будем. Как только подготовим все материалы, сразу сообщим Шумилову. Как это будет конкретно, еще уточним. Я думаю, лучше будет, если мы сделаем это вдвоем с Жанной. Так? – Он вопросительно взглянул на нее. Жанна кивнула.

Но все вышло иначе. Через несколько дней Шумилов попросил Дмитрия зайти к нему. Он был чем-то очень доволен и улыбался еще более радушно, чем обычно.

– Ну, как ваша работа? Я слышал, подходит к концу?

– Да, как будто, – уклончиво ответил Дмитрий.

Шумилов имел в виду ту самую идею, которую они выдвинули в июле. На самом деле они уже почти закончили эту работу, и Дмитрий недоумевал, откуда Шумилов мог узнать об этом.

– Ну и отлично, – весело сказал Шумилов. – Добрин сможет сам закончить ее?

– Да.

– Тогда у меня к вам большая просьба. У меня появилась одна идея – по-моему, довольно интересная. Одному мне с ней не хочется возиться, да и времени нет, надо бы к декабрю основательно рассмотреть ее и успеть включить в план следующего года. Если бы мы сейчас вдвоем взялись за это – было бы очень неплохо. А потом, конечно, и Добрин подключится. Вы как, не против?

– Вообще-то нет, конечно, – неопределенно сказал Дмитрий. А что он еще мог сказать?

– Тогда давайте приступим, – сказал довольный Шумилов.

Дмитрий сразу увидел, что эта идея должна еще дальше увести работу Шумилова по тому направлению, которое они считали неверным. Он слушал Шумилова и думал: что делать? Сначала он решил отделаться общими словами, а потом вместе со всеми обсудить создавшееся положение. Но Шумилов говорил долго, очень обстоятельно, детально разбирая места, которые вовсе не требовали этого. Дмитрия все больше раздражало это копание в мелочах. Шумилов наконец закончил и нетерпеливо спросил:

– Ну, как вам показалась моя идейка?

Шумилов так и сказал – «идейка», но видно было, что сам он считает свою идею значительной и очень доволен тем, что она пришла ему в голову. И Дмитрий неожиданно для самого себя сказал:

– Мне она не понравилась.

Довольная улыбка медленна сходила с лица Шумилова.

– Вот как… – сухо сказал он. – Что же именно вам в ней не понравилось?

– Все, – сказал Дмитрий, делая усилие, чтобы не отвести взгляд от лица Шумилова. – Мне она кажется бесперспективной.

Отступать дальше было некуда, и Дмитрий, помедлив, добавил:

– И не только эта идея, но и вообще вся ваша работа.

– Даже так… – негромко сказал Шумилов. Он уже справился с собой, но видно было, каких усилий стоит ему его спокойствие. – Ответственное заявление.

– Конечно, – согласился Дмитрий. – И мы хотели бы обсудить это с вами. Так думаю не только я.

– Кто же еще?

– Добрин, Мелентьев…

Дмитрий замолчал. Шумилов спокойно смотрел на него и ждал.

– Еще кто-нибудь? – наконец спросил он.

– Да, – сказал Дмитрий. – Жанна.

Он не хотел, чтобы вышло так. Надо было, чтобы Жанна сама сказала ему. Наверно, Шумилов не сразу понял его или просто не поверил, потому что он еще несколько секунд так же спокойно и бесстрастно смотрел на него. Но потом лицо его неуловимо изменилось, и Дмитрий не сразу понял, почему оно стало таким, и отвернулся. Он боялся взглянуть на Шумилова, чтобы еще раз не увидеть того, что было на его лице, – страха и боли. Такой боли, что Дмитрий сразу пожалел о том, что сделал. Он не ожидал, что все выйдет так скверно, ведь Шумилов всегда был сдержанным и очень уверенным в себе. А теперь перед ним сидел уже немолодой, сорокалетний человек, ошеломленный неожиданной жестокостью, и этот человек просто не знал, что ему сейчас делать. И он инстинктивно сделал то, что делают все люди и животные, столкнувшись с неожиданной бедой, – попытался укрыться от опасности. Он встал из-за стола, подошел к окну, стал смотреть в него. Там, за окном, тихо шумел мелкий дождь поздней осени.

Дмитрий тоже поднялся и негромко спросил:

– Я могу идти?

И тут же понял, что не нужно было спрашивать, и направился к двери. Он пошел к Жанне и сказал:

– Пойдем поговорим.

И потом, когда они вышли в коридор:

– Я все ему сказал.

Жанна как будто не удивилась, спокойно спросила:

– Обо мне тоже?

– Да.

Жанна прикусила губу и задумалась.

– Я не хотел, но так получилось, – и Дмитрий рассказал, как это получилось. – Прости, что так вышло.

Жанна вздохнула:

– Ничего. Может быть, это и к лучшему. Он у себя?

– Да.

И Жанна медленно пошла в кабинет Шумилова. Она не постучалась и, прежде чем закрыть за собой дверь, спустила собачку – Дмитрий слышал, как щелкнул замок. Он вернулся к себе. Ольф посмотрел на него и спросил:

– Случилось что-нибудь?

– Я сказал Шумилову.

Валерий присвистнул.

– Ну, и как он?

Дмитрий ничего не ответил, а Ольф спросил:

– Жанна к нему пошла?

– Да.

Они закурили и стали ждать Жанну. Она пришла часа через полтора и устало опустилась на стул.

– Ну что? – спросил Валерий.

– Ничего, – сказала Жанна.

– Ну как это ничего? Говорил он что-нибудь?

– О господи, – рассердилась Жанна. – А что я, по-твоему, делала там?

Валерий смешался – он только сейчас догадался, насколько неуместны его расспросы. Жанна поднялась.

– Я домой. Дима, поедешь со мной?

– Да.

– А вы, – повернулась Жанна к Ольфу и Валерию, – не вздумайте идти к нему объясняться. И вообще – пореже попадайтесь ему на глаза.

– Ладно, – сказал Ольф.

Все еще шел дождь. Жанна раскрыла зонтик и взяла Дмитрия под руку, прикрывая его от дождя. Дмитрий перехватил у нее зонт и только потом подумал, что не надо было этого делать, – если Шумилов стоит у окна, он наверняка увидит, как они уходят, прикрывшись одним зонтом. Потом они ждали автобус, и Жанна тоскливо сказала:

– Погода еще такая мерзкая…

Жанне не хотелось идти домой, и они пошли к Дмитрию.

Они долго пили чай и молчали. Наконец Дмитрий спросил:

– Он очень расстроился?

– Не то слово. Он просто убит.

– И что он собирается делать?

– Чудак ты, Дима, – устало сказала Жанна. – О самой работе мы почти не говорили. Его куда больше расстроило то, что именно я оказалась заодно с вами. А о том, кто прав – он или мы, – он пока и не думает.

– Он очень любит тебя?

– Да. До сегодняшнего дня я даже не подозревала, что так сильно.

– И что же вы решили?

– Что надо по-хорошему расстаться. То есть это я так решила, он и слышать об этом не хочет… Он на все согласен, лишь бы я не уходила от него.

– Даже на то, чтобы изменить план работы?

– Похоже, что так.

– Но ведь он еще не знает, насколько серьезны наши возражения! Я же ничего конкретного не говорил ему.

– Для него это не так уж важно.

– Ты хочешь сказать, что он сделал бы это ради тебя?

– Да.

– А почему ты решила уйти от него?

Жанна уклончиво ответила:

– Это длинная история… Я давно уже хотела уйти. Если бы ты знал, как мне жалко было его сегодня. Какой он был беспомощный… Он ведь очень добрый. Говорит со мной, а у самого такое выражение, как будто все время хочет понять, почему с ним так жестоко обошлись, и не может.

Через два дня Жанна сказала:

– В общем, так… Белено передать, что вы можете заниматься чем угодно.

– И все? – спросил Ольф.

– Да.

– Не густо, – ухмыльнулся Валерий.

Жанна вспылила:

– А ты без комментариев никак не можешь?

Теперь они встречались с Шумиловым только в коридорах или в автобусе по дороге на работу, он вежливо наклонял голову, отвечая на их приветствия, и тут же отворачивался. Так продолжалось недели две. Жанна нервничала и ничего не рассказывала даже Дмитрию. Наконец он сам спросил:

– Что у вас происходит?

– Ничего, – тусклым голосом сказала Жанна. – Если, конечно, не считать того, что он каждый день уговаривает меня выйти за него замуж. Каждый день… – с отчаянием выговорила она. – Я скоро с ума сойду от этих разговоров.

– О нас он говорил что-нибудь?

– Нет.

– Может быть, мне самому сходить к нему?

– Иди.

И Дмитрий пошел к Шумилову.

Он стоял у окна и медленно повернулся на голос Дмитрия. Несколько секунд пристально вглядывался в него, словно не мог понять, зачем этот человек здесь. Наверно, он и в самом деле считал его причиной всех своих бед.

– Слушаю вас, – с видимым усилием сказал Шумилов.

– Мне нужно поговорить с вами.

– Садитесь.

Но сам он остался стоять, повернувшись спиной к окну, и повторил:

– Слушаю вас.

– Нам хотелось бы, – начал Дмитрий, подчеркивая это «нам», – чтобы вы посмотрели наши предложения и высказали о них свое мнение.

– Зачем?

– Если они заслуживают внимания… – Дмитрий замялся.

– То что же? – вежливо осведомился Шумилов.

– Тогда, возможно, следовало бы внести их в план работы на следующий год.

– А вы, оказывается, дипломат, – каким-то странным, осуждающе-презрительным тоном сказал Шумилов, но тут же взял себя в руки и сухо закончил: – В прошлый раз вы достаточно ясно сказали мне, что вся моя работа кажется вам бесперспективной, а следовательно, и не нужной. Или я неправильно понял вас?

– Нет, все правильно.

– Тогда ваше предложение должно означать просто замену моих планов вашими, не так ли?

– Примерно так.

Шумилов помолчал и с раздражением спросил:

– И вы думаете, что я сделаю это?

– Нет, – сказал Дмитрий, глядя на него, и тоже встал.

– Нет? – удивился Шумилов. – Тогда зачем же вы пришли?

– Чтобы вы ознакомились с нашими предложениями.

– Ваши предложения меня не интересуют, – нетерпеливо сказал Шумилов, и видно, было, как неприятен ему этот разговор и как хочется ему поскорее закончить его. – Если они действительно заслуживают внимания, поступайте так, как сочтете нужным. Дождитесь защиты отчета или напишите докладную и изложите свое мнение Ученому совету.

– Вероятно, мы так и сделаем, – сказал Дмитрий, – но вам, я думаю, все-таки следует взглянуть на нашу работу.

– Чего ради?

– Ради дела.

Шумилов молча смотрел на него, потом отрывисто сказал:

– Хорошо, оставьте, я просмотрю.

Дмитрий положил папку на стол:

– Если у нас появятся какие-то новые данные, мы вам сообщим.

Шумилов наклонил голову и ничего не ответил. Дмитрий попрощался и вышел.

Он рассказал об этом разговоре Жанне и добавил:

– Я не уверен, что он действительно станет смотреть наши выкладки. Если можешь, попроси его сделать это, иначе он останется в дураках. Ведь ему все равно придется высказать свое мнение, рано или поздно.

– Хорошо.

– И еще… – Дмитрий замялся.

– Что?

– Может быть, все-таки удастся… Ну, если он посмотрит и с чем-то не согласится или у него появятся какие-то свои предложения… Может быть, из всего этого соорудить такой общий план, не указывая имен, так сказать, план всей лаборатории.

Дмитрий совсем запутался, но Жанна поняла его.

– Нет, об этом даже и говорить не стоит, он не согласится.

Дмитрий рассказал обо всем Ольфу и Валерию.

– Ну что ж, к оружию, граждане. Я думаю, драчка будет серьезная. Наша настырность наверняка кому-то очень не понравится. Здесь, кажется, не любят скандалов.

И они принялись за работу. Потом Ольф напомнил Дмитрию:

– Слушай, может быть, все-таки сказать Дубровину?

– Как раз сейчас ему только с нами и возиться, – сердито возразил Дмитрий. – Лучшего времени не выберешь. Ты что, не видишь, что он еле ходит?

Да, Дубровин был очень болен. Он появлялся в институте на несколько часов, делал самое необходимое и уезжал домой. А вскоре и совсем слег, и после очередного приступа его увезли в больницу.

Заседание Ученого совета, на котором защищался отчет лаборатории Шумилова, состоялось в январе.

Председательствовал Дубровин. Он недавно выписался из больницы, не долечившись, и выглядел скверно. Был он не в настроении – морщился, потирал лысину и несколько раз недовольным тоном предлагал говорить покороче и только по существу. Ученый совет, собравшийся далеко не в полном составе, скучал, позевывал, поглядывал на часы, вопросы разбирались тоже самые что ни на есть обычные. И народу в конференц-зале было немного.

Шумилову дали слово после перерыва. Все графики и диаграммы были аккуратно развешаны на подставках, доска чисто вымыта.

Шумилов начал доклад, и Дмитрий вспомнил, как говорил он в прошлом году. Тогда его внушительный голос звучал на весь зал, он отчетливо выговаривал каждое слово, и видно было, что ему самому приятно было смотреть на все эти уравнения и слышать свой собственный голос. А сейчас он сухо излагал только самое главное, не останавливаясь на деталях, и говорил так, словно исполнял скучную и неприятную обязанность. И слушали его невнимательно.

Шумилов закончил и стал тщательно вытирать платком руки.

– У тебя все? – спросил Дубровин.

– Да, – не сразу сказал Шумилов. – Пока все. Но прежде чем приступить к обсуждению отчета, я должен сказать следующее: группа сотрудников нашей лаборатории, а именно – Кайданов, Добрин, Мелентьев… – Шумилов все-таки чуть-чуть замялся, но твердо закончил: – и Алексеева – придерживаются несколько иного мнения о проделанной работе и особенно о дальнейших планах. Я думаю, нужно в первую очередь предоставить им возможность высказать это мнение.

Стало тихо. Дубровин удивленно поднял голову и, повернувшись к Дмитрию, несколько секунд в упор смотрел на него.

– Разрешите, Алексей Станиславович? – сказал Дмитрий.

– Да, пожалуйста, – сухо сказал Дубровин и официальным тоном объявил: – Слово предоставляется кандидату физико-математических наук Кайданову.

Дмитрий пошел к сцене. На ступеньках он столкнулся с Шумиловым, и, прежде чем догадался, что надо уступить ему дорогу, Шумилов с подчеркнутой вежливостью отошел в сторону и пропустил его.

Дмитрий неторопливо разложил на кафедре бумаги и сказал, обращаясь к Дубровину:

– Должен заранее предупредить, что десяти минут, положенных по регламенту, мне будет недостаточно. Так как я буду высказывать не только свое мнение, но и мнение своих товарищей, прошу дать мне двадцать минут.

Дубровин неприязненно покосился на него и буркнул:

– Хорошо, начинайте.

И Дмитрий начал. Уже через несколько минут он увидел, что драчка действительно будет серьезная – Ученый совет больше не скучал. Кто-то из них не выдержал и перебил его вопросом, Дмитрий секунду помолчал и вежливо ответил:

– С вашего позволения, на вопросы буду отвечать потом.

И это явно не понравилось Ученому совету, хотя Дмитрий мог поклясться, что Дубровин одобрительно хмыкнул на его ответ.

Дмитрий говорил восемнадцать минут. Он старался быть предельно объективным – факты, только факты. Ни одного слова, не несущего информации, ничего своего, личного, за него должна говорить неумолимая логика фактов. И по тому, как зал иногда начинал гудеть, он видел, что факты воспринимаются как значительные. Дмитрий поглядывал на Дубровина, пытаясь понять, как он к этому относится. Но Дубровин не смотрел на него, что-то чертил на листочках бумаги.

Когда Дмитрий кончил, посыпались вопросы и из зала, и из-за стола Ученого совета. Вопросы были и к Шумилову, и он снова поднялся на сцену и взял в руки мел. Но Дмитрию пришлось отвечать больше, и когда он говорил, Шумилов с безучастным видом стоял у доски и отряхивал руки. А Дмитрию все чаще приходилось говорить «не знаю». Кто-то ехидно спросил:

– А вам не кажется, что вы слишком многого не знаете?

Дмитрий с раздражением ответил:

– Вы забываете, что наши построения еще в самом зародыше. Мы не провели ни одного эксперимента и, естественно, не можем утверждать с такой определенностью, какой вы требуете от нас. Доктор Шумилов и его лаборатория занимаются своей проблемой четыре года, а то, что мы представили на ваше рассмотрение, есть результат пятимесячной работы четырех человек.

– Ого! – сказал кто-то, а Ольф поднял большой палец и одобрительно кивнул.

Поднялся внушительного роста мужчина – Дмитрий его не знал – и, налегая на «о», церемонно сказал:

– Я полагаю, что, прежде чем выступить на этом заседании, товарищи всесторонне обсудили проблему между собой, и им должны быть лучше известны все сильные и слабые стороны данного вопроса. Хотелось бы знать, что думает Николай Владимирович об идеях своих молодых коллег и, соответственно, наоборот, что они думают о работе доктора Шумилова и чего хотят?

Шумилов взглянул на Дмитрия, едва ли не впервые за весь день, но тот молчал, и Шумилов неохотно сказал:

– Я не настолько глубоко освоился с этими идеями, чтобы высказывать какие-то категорические суждения. Весьма возможно, что они заслуживают внимания и нужно предпринять какие-то исследования в этом направлении. Но вряд ли все это имеет отношение к тому, что мы представили в своем отчете.

– То есть вы считаете интерпретацию своих результатов правильной?

– Да.

Теперь очередь была за Дмитрием. Он помолчал и медленно сказал:

– В отличие от Николая Владимировича, у меня более определенное мнение. Я не думаю, что тут возможен какой-то компромисс и что оба направления, по которым может пойти дальше эта работа, окажутся верными. А так как наши возражения представляются нам достаточно вескими, то, естественно, я считаю, что дальнейшая работа, запланированная доктором Шумиловым… является по меньшей мере бесперспективной.

Зал зашумел. Кто-то выкрикнул:

– Что же вы предлагаете?

– Я ничего не предлагаю, – сказал Дмитрий, – потому что от меня ничего не зависит.

– А если бы зависело? – допытывался тот же голос.

– А если бы зависело, – чуть повысил голос Дмитрий, – я предложил бы прекратить работу в том направлении, которое намечено Шумиловым.

Наверно, не надо было так говорить – большинство и без того уже было настроено против него. А сейчас зал снова загудел с неодобрением, а кто-то из членов Ученого совета с возмущением сказал:

– Ну, знаете ли…

Дмитрий вдруг почувствовал сильную усталость. Ему хотелось молча уйти и сесть на место, рядом с Ольфом и Жанной. Его почему-то не очень беспокоила эта враждебность, только хотелось знать, что думает Дубровин. А Дубровин по-прежнему не смотрел на него, и ничего нельзя было прочесть на его лице.

Задали еще несколько вопросов, Дмитрий не очень вразумительно ответил. Потом Дубровин спросил:

– Еще вопросы есть?

Вопросов не было. Дубровин повернулся к Дмитрию:

– Вы еще хотите что-нибудь сказать?

– Нет, – подавленно ответил Дмитрий и подумал: вот это уже ни к чему. Вполне можно было сказать «ты».

– Можете сесть.

И Дмитрий поплелся на место. Жанна на мгновение обняла его за плечи и шепнула:

– Молодчина, Дима.

Дубровин спросил и Шумилова, не хочет ли он еще что-нибудь сказать. Оказалось, что Шумилов хочет. Он говорил минут десять, и голос его звучал куда более уверенно, чем час назад, когда он делал доклад. И оказалось, что Шумилов очень хорошо понял все слабые стороны идеи своих молодых коллег и обратил внимание членов Ученого совета на некоторые детали, не замеченные в процессе обсуждения. Сделано это было в очень мягкой, предельно вежливой форме, и в конце выступления Шумилов подчеркнул:

– Но все-таки, повторяю, весьма возможно, что эта идея может оказаться чрезвычайно ценной, и ее, безусловно, нельзя сбрасывать со счетов.

Трудно было понять, говорит Шумилов искренне или нет.

– На публику работает, – со злостью проворчал Ольф.

А когда первый же из выступивших безоговорочно поддержал Шумилова и бросил несколько язвительных фраз о самонадеянных гениях, пытающихся «одним махом всех побивахом», Ольф совсем приуныл:

– Ну вот, теперь начнется…

И действительно, началось. Выступило человек семь, и каждый считал своим долгом поддержать Шумилова. Ольф прямо зубами скрипел от злости, но Дмитрий слушал спокойно, хотя и его неприятно удивило такое единодушие. Он даже улыбнулся, когда кто-то в запальчивости назвал работу Шумилова «превосходнейшей, выполненной на весьма и весьма высоком уровне», и сказал Жанне:

– А ведь мы неплохо помогли ему.

Жанна с недоумением взглянула на него:

– А чему тут радоваться?

– Радоваться-то нечему, но и паниковать не надо. Ты заметила, о чем они говорят? Ведь ничего существенного, все о каких-то мелочах, сплошь одни эмоции.

И в самом деле, против их доводов не было сделано ни одного серьезного возражения.

А потом попросил слово Валерий. Дмитрий с недоумением взглянул на него – они договорились, что выступать будет только он один. А когда Мелентьев нарочито небрежным, скучающим голосом начал комментировать не только последнее выступление Шумилова, но и некоторые положения его доклада, Дмитрий обхватил голову руками и стал слушать с таким напряженным вниманием, что Жанна встревоженно спросила:

– Ты что?

Дмитрий мотнул головой:

– Не мешай. Слушай.

А Мелентьев говорил вещи поистине удивительные. И не то было удивительно, что после его выступления некоторые утверждения Шумилова выглядели по меньшей мере сомнительно…

– Решил действовать исподтишка, – со злостью сказал Дмитрий. – Как вам это нравится?

Жанна уклончиво повела головой, а Ольф примирительно сказал:

– Не рычи, старик. Согласись, что он очень кстати преподнес эти фактики.

– Ну, еще бы, – сердито буркнул Дмитрий.

Ольф был прав: факты, сообщенные Мелентьевым, оказались очень кстати. Шумилов не сумел возразить – сказал несколько общих фраз о том, что все это требует детального изучения, и сел, видимо, растерявшись. Мелентьев отвесил что-то вроде иронического полупоклона и протянул:

– О, разумеется… Именно к этому я все и веду.

И пошел на место, размахивая руками. Дмитрий встретил его злым взглядом:

– Доволен?

– А как же, – ухмыльнулся Валерий.

Он и в самом деле был очень доволен и не испытывал ни малейшей неловкости. Дмитрий несколько секунд смотрел на него и отвернулся, стал слушать.

Говорил профессор Костин – холеный седой старик с крупным породистым лицом. Выступления Кайданова и Мелентьева он классифицировал как дерзкие, непочтительные и безосновательные. По мнению профессора Костина, решение могло быть только одно: безоговорочно одобрить отчет всеми уважаемого нами доктора Шумилова, а неприличную выходку молодых специалистов осудить. Костин отечески пожурил доктора Шумилова за излишний либерализм и выразил сожаление, что молодые люди потратили так много времени впустую. Надо уделять пристальнейшее внимание воспитанию молодых кадров, сказал профессор Костин, и просил отметить это в решении Ученого совета.

Костин сел. Дубровин спросил:

– Кто еще хочет высказаться?

Никто не хотел. Члены Ученого совета поглядывали на Дубровина, и кто-то наконец сказал ему:

– Может быть, вы скажете?

– Разумеется, – бросил Дубровин и встал, но не пошел к кафедре, устало оперся о стол обеими руками и заговорил резким, неприятным голосом:

– Начну с конца. Я думаю, уважаемый профессор Костин недооценил серьезности доводов Кайданова и его товарищей. И не только недооценил, но, совершенно не разобравшись в существе вопроса, высказался бездоказательно и де-ма-го-ги-чес-ки, – по слогам отчеканил Дубровин. – Прошу внести это в протокол, – бросил он секретарю, не обращая внимания на протестующее движение Костина. – То же самое, но, разумеется, в меньшей степени относится, к сожалению, и к большинству других выступлений…

Дубровин назвал несколько фамилий и продолжал:

– Меня удивляет такая категоричность со стороны лиц, недостаточно компетентных в рассматриваемом вопросе. Доказательства, основанные на каких-то общих положениях и взывающие к здравому смыслу, в науке всегда неубедительны. И я хотел бы обратить внимание на то, что против доводов Кайданова не было сделано ни одного сколько-нибудь существенного возражения. Это, разумеется, не значит, что я во всем поддерживаю их выступление. К сожалению, этот вопрос оказался полной неожиданностью для Ученого совета, и я полагаю, сейчас нет никакой возможности определенно решить его и сделать какие-то выводы. Бесспорно, следует тщательно изучить все материалы, представленные группой Кайданова, и затем обсудить их на Ученом совете. Я думаю, следует создать специальную комиссию, скажем, из трех человек, и поручить ей разобраться во всем и доложить Ученому совету.

Дубровин помолчал, вглядываясь в бумажки, сложил их и будничной скороговоркой закончил:

– Что касается отчета доктора Шумилова, его, разумеется, следует утвердить.

Оба предложения Дубровина были приняты единогласно. Даже Костин почему-то не возражал против создания комиссии.

Электричка, по обыкновению, опаздывала. Я ходил по пустой платформе, под яркими белыми фонарями, смотрел, как падает снег, и ждал Асю. Так бывало каждую пятницу вот уже полтора года, если не считать месяца прошедшим летом, когда мы ездили на юг, и иногда я спрашивал себя, сколько это еще может продолжаться. Не знаю почему, но мы еще ни разу не заговаривали о том, чтобы как-то изменить положение. Мы все очень спокойно и деловито обсудили перед тем, как решили пожениться, и мне казалось, что мы избрали единственно верный вариант. По крайней мере, все было очень логично. У меня была моя физика, у Аси – английская филология, и как-то само собой подразумевалось, что для обоих работа – главное, и придется смириться с тем, что большую часть времени нам суждено быть врозь. (Разумеется, только пока. За это спасительное «пока» мы ухватились оба.) Да и вряд ли мы могли что-нибудь изменить, даже если бы и захотели. Долинск – явно неподходящее место для специалиста по английской филологии, а о том, чтобы мне перебраться в Москву, пока не могло быть и речи.

Сначала мне даже казалось, что эти вынужденные расставания пойдут мне на пользу, но очень скоро, несколько неожиданно для себя, я занялся арифметическими подсчетами. Оказалось, что в неделе сто шестьдесят восемь часов – факт сам по себе, разумеется, ничем не примечательный. Но если жена приезжает в пятницу в 19:28 и уезжает в понедельник в 5:34, то получается всего пятьдесят восемь часов. Может быть, это и немало для человека, женатого лет этак десять – пятнадцать и если ему идет пятый десяток. Мне же было двадцать восемь, и женаты мы меньше двух лет. Какое-то время я думал, что в конце концов привыкну к этим разлукам. Может быть, я еще и в самом деле привыкну, если это будет и дальше так продолжаться. Ведь полтора года – не бог весть какой срок. Когда мы отправлялись на юг, я думал, что потом, после этого месяца, будет легче переносить расставания, ведь нам предстояло так много дней, когда мы будем все время вместе, с утра до вечера и все ночи. Я считал себя реалистом и знал – не помню уж откуда, наверно из книг, – что беспрерывное общение неизбежно утомляет людей и расставаться время от времени не только полезно, но и просто необходимо. Может быть, я даже думал – сейчас уже не помню, – что мы немного надоедим друг другу и с удовольствием разъедемся на те сто десять часов, что будут с утра понедельника до вечера пятницы. Так обстояло дело с теорией, а на практике получилось, что я начинал отчаянно скучать, даже если Ася уходила всего на час в парикмахерскую. И когда, приехав в Москву, мы расстались до очередной пятницы, я уже понимал, что мне будет не легче, а труднее, но все-таки не думал, что будет так трудно.

Особенно тяжело было по ночам. Мне так часто снилось, как Ася спит на моей руке и обнимает меня во сне, что когда она наконец-то приехала и я просыпался среди ночи и слышал ее дыхание, то не сразу верил, что это не во сне, и дотрагивался до нее…

Электричка с грохотом подкатила к платформе. Я стоял на обычном месте – Ася садилась всегда в четвертый вагон, – и когда двери открылись, сразу увидел ее. Ася поставила на платформу тяжелую хозяйственную сумку, одной рукой обняла меня и засмеялась:

– Ну, здравствуй.

Я прижал ее к себе. Ася поправила сбившуюся шапочку, сняла перчатку и провела ладонью по моей щеке, стирая следы помады.

– Ну, идем…

– На губах еще осталось, – сказал я.

Ася засмеялась.

Близоруко прищурившись, она оглядывала заиндевевшие березы и говорила:

– Тишина-то какая… Даже в голове шумит. Я уже с понедельника начинаю мечтать о том, как приеду сюда и наслушаюсь этой тишины…

– Только из-за этого? – спросил я.

Ася удивленно взглянула на меня и даже не нашла что ответить.

– Как ваше заседание? – спросила вдруг она, не спуская с меня глаз.

– Нормально, – небрежно сказал я, перехватывая сумку в другую руку. – Ты что, кирпичей туда наложила? Зачем ты таскаешь такие тяжести?

– Что значит нормально? – продолжала допытываться Ася, не обращая внимания на мои вопросы.

– Это значит, что будет создана комиссия, которая рассмотрит наши предложения и решит, стоят ли они чего-нибудь.

– И все?

– Ну, милая моя, это не так уж и мало.

– Я не о том… Что еще было?

– А, нашла о чем спрашивать… Обычная говорильня. Потом расскажу.

Наверно, мне плохо удавался мой небрежный тон, и Ася заподозрила что-то неладное. Но мне не хотелось сейчас говорить ей о своих неприятностях, и Ася не стала расспрашивать меня.

Мы пришли домой, я помог Асе раздеться, и она прошла на середину комнаты и стала оглядывать ее. Я подошел сзади и обнял ее. Ася покорно отдавалась моей ласке, прижавшись коротко остриженной головой к моей щеке.

– Хорошо у нас, правда? – вполголоса сказала она, не оборачиваясь.

– Да…

– Ты очень голодный?

– Угу…

– Сейчас я такой ужин сделаю…

– А я уже приготовил.

– Ну вот, – огорченно сказала Ася, высвобождаясь из моих рук. – А я накупила всего.

Я засмеялся:

– Ну и что? У нас еще целых два дня впереди, все съедим. Мне не хотелось, чтобы ты готовила сегодня. Ты же устала.

– А ты нет?

– Ну, я сегодня вообще весь день бездельничал. Даже на работу не ездил.

– Почему?

– Да так… Не хотелось.

Я отвел взгляд. Ася сказала:

– Димка, у тебя какие-то неприятности. В чем дело? Давай выкладывай.

Я рассказал ей о заседании Ученого совета и разговоре с Дубровиным.

– И что же теперь будет? – спросила Ася.

– Откуда я знаю… Обойдется как-нибудь.

Ася вздохнула:

– Ладно, давай ужинать.

После ужина мной вдруг овладело какое-то смутное беспокойство. Я не мог и самому себе объяснить, чем оно вызвано. Может быть, что-то насторожило меня в тоне Аси, в ее взглядах, а потом было мгновение, когда мне показалось, что лицо у нее стало точно такое же, как позапрошлым летом, когда она сказала мне, что не может поехать со мной.

…Это было нелегкое для нас обоих время неопределенных отношений. Мы оба понимали, что надо как-то решать нашу судьбу, и очень хотели и в то же время страшились последнего шага. Я уже сделал ей предложение, и она откровенно сказала, что ей и самой хочется выйти за меня замуж. Даже очень хочется, сказала Ася, но она боится, что это не очень-то хорошо будет для нас обоих, особенно для меня, и предлагала подождать. К счастью, мы не скрывали друг от друга своих сомнений; может быть, это в конце концов и оказалось решающим. Я хорошо представлял, что пугало ее, и не мог не признать основательности ее доводов. Это было связано с ее первым замужеством. Ася вышла замуж, когда ей было двадцать, и я помнил ее мужа – высокого, стройного, очень красивого. Выйдя за него, Ася перевелась на заочное и уехала с ним на Урал. А через три месяца она ушла от него и вернулась в Москву, и я очень хорошо понимал, почему она сделала это, но только потому, что никогда не мог понять, как она могла выйти за этого смазливого ребенка. Потом Ася с искренним удивлением говорила мне, что и сама этого не понимает, и делала вид, что не придает никакого значения этому «эпизоду». К сожалению, это было совсем не так, иначе я ничем не мог объяснить ее непреодолимого отвращения к замужеству вообще. Но если бы только это мешало нам… В то лето мы оба то приходили в полное отчаяние, то безудержно стремились друг к другу, считая часы и минуты, оставшиеся до встречи. А причина была такая, что говорить о ней было мучительно. Я долгое время делал вид, что причины этой и вовсе не существует, но Ася сама догадалась. И однажды ночью, когда мы молча лежали рядом, измученные и опустошенные, боясь прикоснуться друг к другу, она спросила:

– Дима, тебе это очень тяжело?

– Что? – спросил я, еще не понимая, что она обо всем догадалась.

– То, что я физически не удовлетворяю тебя, – неожиданно прямо и даже как-то грубо прозвучал ее ответ.

Я хорошо помню, что очень испугался тогда. Испугался того, что она все поняла и решила, что с этим ничего нельзя сделать и нам лучше расстаться. Был у нас тогда долгий, откровенный разговор, и мне, казалось, удалось убедить Асю в том, что ничего страшного нет, она слушала меня и соглашалась, но смотрела как-то виновато…

И вот сейчас когда мы сидели после ужина и говорили, мне показалось, что на какое-то мгновение лицо Аси стало таким же беспомощным и виноватым, как в тот вечер. Я спросил:

– У тебя все нормально? Никаких неприятностей нет?

– У меня? – удивилась Ася. – Нет, все хорошо.

Но я уже окончательно уверился, что она что-то скрывает от меня.

Ася сказала об этом в воскресенье вечером, когда мы лежали в постели.

– Дима… – сказала она, и голос у нее был такой отчаянный, что у меня сразу сильно забилось сердце.

Я ждал, когда она наконец скажет, но она молчала и только крепче обняла меня.

– Что? – наконец с трудом выговорил я.

– Меня посылают в Англию.

Ну вот, подумал я, но еще не понимал, что это означает, и спросил:

– Надолго?

Я был уверен, что командировка будет самое большее на два-три месяца, но Ася сказала упавшим голосом:

– На год.

Она тихо лежала рядом, прижавшись ко мне всем телом, а я молчал, смотрел на замерзшие стекла, синие от лунного света, и ни о чем не думал. Потом я с каким-то недоумением повторил про себя: на год – и вспомнил, что не спросил ее, когда она должна ехать.

– Когда тебе нужно ехать?

– В апреле, – прошептала Ася так тихо, что я с трудом расслышал ее.

В апреле, повторил я про себя, пытаясь догадаться, что из этого следует, и стал считать – январь, февраль, март… В апреле. Наконец я сообразил и спросил:

– А до отъезда ты не можешь взять отпуск?

– Я уже думала об этом. Я постараюсь.

Я промолчал, мне просто нечего было сказать, я как-то вдруг отупел и не мог бы связать и двух слов и почувствовал сильную усталость, у меня сразу заболели все мышцы, натруженные за день лыжной ходьбой.

– Когда ты вернешься, то станешь настоящей англичанкой и будешь говорить по-русски с лондонским акцентом…

– Если тебе будет очень тяжело, я не поеду.

– Ну вот, – невесело сказал я, – так я и думал, что ты скажешь это.

Она ничего не ответила, я положил руку на ее вздрагивающую спину и прошептал:

– Не надо, Асик. Нам ведь так хорошо было в эти полтора года… А потом будет еще лучше, ты же сама знаешь это… У нас ведь еще столько лет впереди…

Она ничего не говорила и только крепче прижалась ко мне и скоро уснула.

Обычно в понедельник я просыпался в четыре, готовил кофе и легкий завтрак, потом будил Асю и провожал ее на станцию. Но эта ночь вся прошла в какой-то полудреме. В три я окончательно проснулся и тихо лежал, иногда поглядывая на светящийся циферблат часов. В четыре я осторожно разжал Асины руки и хотел встать, но она провела щекой по моей груди и сказала:

– Не вставай, полежи еще немного.

– Почему ты не спишь?

– Я сплю. Но ты не уходи. Я не буду завтракать.

– Ну вот еще… Я тебя так не отпущу.

Меня всегда беспокоило, что ей приходится так рано ездить в холодных электричках, и я пытался заставить ее уезжать в воскресенье вечером, но Ася наотрез отказывалась.

– Не уходи, – повторила она.

– Я только поставлю чайник и вернусь.

Я поставил чайник, вернулся к ней и осторожно гладил ее плечи; и вдруг подумал: как же так, неужели этого не будет целый год? Рука моя остановилась, Ася вдруг заплакала и сказала:

– Не надо.

И убрала мою руку, села на постели и стала одеваться.

На кухне при свете яркой лампочки все стало другим, мы спокойно позавтракали и потом неторопливо пошли по очень тихой морозной улице, и скрип наших шагов был, вероятно, слышен на другом конце города.

Часы, остававшиеся после отъезда Аси до ухода на работу, были самыми бессмысленными и неприятными часами не только этого дня, но и всей недели. Я медлил возвращаться домой и обычно кружил по улицам, а летом уходил в лес, если стояла хорошая погода. Но сейчас было слишком холодно и темно для прогулки.

Я увидел желтые прямоугольники окон своей квартиры. Я никогда не выключал свет, отправляясь с Асей на станцию, – это тоже вошло у меня в привычку. Я еще немного постоял во дворе, но холод все-таки заставил меня подняться. Всегда неприятно было входить в пустую квартиру и видеть смятую постель, еще не остывшую от тепла наших тел. А сегодня, это было особенно трудно сделать – я никакие мог отделаться от мысли, что мне целый год придется ежедневно открывать дверь в пустоту. На площадке между третьим и четвертым этажами я остановился, закурил, повертел в руках ключи и вдруг примостился на корточках, прислонившись спиной к теплым жестким ребрам батареи, долго сидел так, курил и думал. Была одна из тех минут, когда меня вдруг начинала удивлять история моего знакомства с Асей, и мне с трудом верилось, что я знал ее шестнадцатилетней девочкой – худенькой, маленькой, большеглазой, с двумя смешными косичками и родинкой на левой щеке. Тогда мне казалось, что эта родинка портит ее лицо, которое и без того нельзя было назвать красивым. Почему нужно было, чтобы мы расстались, так и не сойдясь ближе, разъехались, даже не помня друг друга, и, встретившись спустя девять лет на шумной московской улице, с радостью, поразившей нас обоих, бросились обниматься, жадно оглядывать изменившиеся, повзрослевшие лица? Почему нужно было, чтобы мы не встретились раньше, ведь мы шесть лет (подумать только!) жили в одном городе, ходили по одним и тем же улицам, видели одни и те же вывески, магазины, рекламы, почему мы не могли встретиться где-нибудь? Помню, в тот день мы забыли о всех своих делах и несколько часов бродили по городу, сидели в кафе, потом я проводил ее до общежития, увидел ее комнату, ее кровать, ее книги, ее платья и, поздно вечером вернувшись к себе, подошел к карте Москвы и прочертил карандашом две линии. Одна линия – ее обычный маршрут – начиналась от ее общежития в Петроверигском переулке, шла до метро «Дзержинская», потом до станции «Парк культуры» и еще коротенькая черточка до института. Мой маршрут – сто одиннадцатым автобусом до площади Свердлова, потом – книжные магазины на улицах Горького и Кирова. Обе линии пересекались только в одном месте – у метро «Дзержинская», там было самое вероятное место встречи. И действительно, неподалеку оттуда мы в конце концов и встретились – я стоял у витрины «Метрополя» и прикидывал, на какой сеанс лучше пойти, и Ася случайно заметила меня. А если бы не заметила? Если бы она вышла из дома минутой раньше или позже? Если бы я не вздумал в тот день пойти в кино? Что было бы тогда? Какими мы стали бы оба? А может быть, и хорошо, что мы не встретились раньше? Что узнали друг друга взрослыми, уже пережившими многие и многие из тех ошибок, которые неизбежно пришлось бы пережить вместе? Может быть, если бы мы встретились раньше, у нас не хватило бы сил, терпимости и понимания, чтобы пережить эти ошибки и разочарования, и нам вскоре пришлось бы расстаться? Кто знает, не получилось бы у Аси со мной то, что было у нее с первым мужем… Кто знает… Такие вопросы можно задавать себе бесконечно, и я отлично понимаю всю бессмысленность их, но что из того? Если бы все наши поступки и настроения подчинялись логике… Но разве логика способна примирить нас с отсутствием любимого человека? Разве логика хоть как-то может объяснить, почему так действуют на меня смятая пустая постель, недопитая чашка кофе, тюбик помады на туалетном столике, впопыхах оброненная шпилька? Логика подсказывает, что не нужно придавать большого значения этим мелочам, ведь Ася ушла не насовсем, через несколько дней она вернется, и сразу все изменится, и даже если она уедет на год, ничего страшного, ведь она приедет, это же необходимо, чтобы она уехала… Так уж сложилась наша жизнь, что нам приходится постоянно расставаться и встречаться вновь. И тут я подумал, что уеду из Долинска. Переберусь из тихого зеленого рая в шумную и дымную Москву. Работа там для меня всегда найдется, обменять квартиру тоже, вероятно, будет не слишком сложно. В крайнем случае, вступим в кооператив. Да, так и сделаю, решил я. Как только Ася вернется из Англии.

Я встал и пошел к себе.

Дубровин вызвал меня после обеда. Выглядел он очень утомленным, и мне было неприятно, что мы доставили ему столько хлопот.

– Ну-с, для начала такая новость, – сразу приступил он к делу. – Комиссия создана, и председателем оной является ваш покорный слуга.

Новость меня не удивила – я не сомневался, что так и будет.

– А кто еще в комиссии? – спросил я.

– Ольховский и Веремеев. Но они для проформы,

– Ну и отлично, – сказал я.

– Да? Чем же это отлично?

Я промолчал.

– А если ваши доводы не покажутся мне достаточно убедительными, что тогда? Надеюсь, ты не думаешь, что я стану покрывать вас и выдавать желаемое за действительность?

– Вы же знаете, что я так не думаю.

– Значит, уверен в своей правоте?

– Да.

– Похвально, – почему-то с улыбкой сказал Дубровин. – Но ты меня действительно не совсем убедил. А ну-ка, засучивай рукава.

Мы часа полтора обсуждали нашу работу. Дубровин указал, мне на несколько внушительных провалов в наших построениях, – впрочем, я и сам знал о них, – и в заключение сказал:

– При желании вашу идею очень легко можно провалить – уж очень много тут возникает неясных и сложных вопросов. И – опять же при желании – можно рассматривать ее как перспективную и многообещающую, так как новизна и оригинальность ее бесспорны. Теперь все зависит от того, у кого какое желание появится. К сожалению, у Ученого совета наверняка возникнет первое, если, конечно, он для начала пожелает как следует разобраться в существе вопроса, а не только положится на мое мнение. А то, что в конце концов Ученому совету придется пожелать этого, тоже, к сожалению, очевидно.

– Почему? – тупо спросил я.

Дубровин с досадой посмотрел на меня и спросил:

– Собственно, о чем ты думаешь? Как ты представляешь свою дальнейшую работу?

– Никак, – брякнул я.

Дубровин удивленно поднял брови.

– Ну-с, а, позвольте спросить, кто за тебя должен думать? Или ты решил, что все уладится само собой?

Я ничего не ответил. Дубровин озабоченно спросил:

– Ты что, нездоров?

– Нет.

И вдруг неожиданно для самого себя я сказал:

– Ася уезжает. На год.

– Куда?

– В Англию.

– Н-да, – протянул Дубровин. – Очень некстати, особенно сейчас.

Я с удивлением взглянул на него – мы никогда не обсуждали наши семейные дела.

– А почему особенно сейчас?

– Видишь ли, если все обойдется так, как я предполагаю, тебе предстоит нелегкая работа.

– А что вы намерены делать?

– Выделить вас в самостоятельную группу, конечно, – удивился Дубровин моей непонятливости. – Что же еще можно придумать? С Шумиловым вы работать не будете, это бесспорно, к себе я вас не возьму… Или тебя не устраивает такой вариант?

– Нет, почему же, – вяло отозвался я.

Дубровин подозрительно посмотрел на меня и продолжал:

– Теперь ты и сам должен догадываться, почему Ученый совет постарается отмахнуться от вашей идеи. Чтобы выделить вас, придется где-то доставать средства, время на ускорителе, людей. А сделать это можно только за счет других – дело, разумеется, скандальное и хлопотное, хотя при желании вполне осуществимое.

Он помолчал.

– И какой же выход? – безучастно спросил я. Меня самого удивляло мое равнодушие.

– Вся надежда на Александра Яковлевича. Даст он свое «добро» – и Ученый совет, не задумываясь, согласится и даже разбираться не станет. Подключим партком, люди там сидят неглупые, поймут.

– А если нет?

– А когда будет «нет», – рассердился Дубровин, – тогда и будем думать, что делать дальше.

Он встал из-за стола и подошел ко мне.

– Мне очень не нравится твое настроение. Возьми себя в руки. Времени у нас нет, а работы невпроворот. К Александру Яковлевичу нужно являться вооруженным до зубов. Что именно сейчас нужно делать, – мы уже наметили. Так что принимайся за работу.

Я рассказал им о разговоре с Дубровиным, и несколько минут они бурно выражали свою радость. Ольф провозгласил «осанну», а Жанна даже улыбнулась Валерию. Я выждал немного и изложил план дальнейших действий. Они сразу загорелись, схватили ручки и немедленно приступили к творчеству.

Про меня они забыли, и только когда я оделся, Ольф удивленно спросил:

– Ты куда?

– Домой поеду. Голова что-то болит.

– А-а… Ну, езжай.

О головной боли я сказал только для того, чтобы не пускаться в объяснения, но, когда приехал домой, и в самом деле почувствовал себя нездоровым, разделся и лег. Не было еще и четырех, но за окном уже начинались сумерки. Я прочел несколько страниц из «Фиесты» Хемингуэя, а потом заснул.

Разбудил меня поворот ключа в замке. По шагам я узнал Жанну и включил лампу над изголовьем. Жанна сняла пальто, прошла ко мне и села на постель.

– Я разбудила тебя?

– Так точно.

– Ну ничего, вечером вредно спать… Как ты?

– Нормально.

Она положила мне ладонь на лоб.

– У тебя температура. Мерил?

– Нет.

Жанна разыскала градусник и сунула мне.

– Подержи. Ел что-нибудь?

– Нет, и не хочется.

– Ну, как это не хочется… Надо.

– Зачем? – серьезно спросил я.

Она внимательно посмотрела на меня и ушла на кухню. Я полежал немного, оделся и пошел следом за ней.

– Почему ты встал?

– Скучно.

– А где градусник?

– Положил на место.

– Сколько?

– Туберкулезная. Тридцать семь и три.

Жанна подозрительно посмотрела на меня, но как будто поверила.

– Ладно. Садись и не мешай.

Иногда удивляло меня: почему мне так легко и просто с этой женщиной?

Однажды я спросил ее об этом. Жанна усмехнулась:

– Родство душ, может быть?

Я с сомнением посмотрел на нее:

– Если бы я знал, какая у тебя душа…

– Хорошая, – заверила меня Жанна и уже серьезно добавила: – В первом приближении.

Сблизились мы быстро – через неделю уже разговаривали так, словно знакомы были год. И меня удивляло, почему у Ольфа долгое время было какое-то неопределенно-напряженное отношение к ней. Как-то я спросил его об этом, он подумал немного и признался:

– Наверно, красоты ее боюсь… А на тебя она не действует, что ли?

– В каком смысле?

– В обыкновенном, сексуальном.

– Нет, – засмеялся я.

Ольф недоверчиво хмыкнул.

Нельзя сказать, конечно, что на меня совсем не действовала красота Жанны. При первой встрече она просто поразила меня. Так и подмывало посмотреть на нее еще раз, подойти поближе, поговорить. И я очень хорошо понимал, почему Валерий бросил работу в Москве и очертя голову помчался за ней в Долинск. Наверно, он решил, что это и есть та единственная женщина, ради которой стоит отдать все на свете.

А для меня очень скоро красота Жанны стала чем-то привычным, само собой разумеющимся. Иногда, замечая мужские взгляды, направленные на нее, я и сам на какую-то минуту начинал смотреть на Жанну такими же оценивающими глазами, но это была только минута. Признаться, мне было очень приятно то явное, чересчур дружеское, как однажды выразился Ольф, расположение, которое выказывала мне Жанна. Сначала меня немного беспокоило, как отнесется к этому Ася. Она ни разу не дала мне понять, что ей неприятны такие отношения. А скоро, к некоторому моему удивлению, она очень подружилась с Жанной, и я, видя их вместе, никогда не замечал ни малейших признаков натянутости или неестественности в их отношениях.

После разрыва с Шумиловым Жанна бывала у меня почти ежедневно и иногда засиживалась допоздна. Однажды Валерий, застав нас вдвоем, многозначительно повел головой, а на следующий день бросил с кривой улыбкой:

– А ты, я смотрю, неплохо устроился, Я неприязненно посмотрел-на него:

– Что ты имеешь в виду?

Ему очень хотелось сказать мне что-то еще, но он сдержался.

– Да так, ничего.

Он всегда умел в самый последний момент избегать ссор.

Я уже не раз жалел, что Мелентьев начал работать с нами. Он так явно выпадал из нашей компании, что и сам чувствовал это. Раза два у нас возникали основательные стычки, и я втайне надеялся, что мы окончательно поссоримся и он уйдет от нас. Но он не уходил. Не работа, конечно, держала его – Жанна.

Как-то я сказал ей:

– Ты бы поосторожнее с Валеркой, а то…

– Что?

Я неопределенно покрутил руками в воздухе:

– Вдруг воспламенится.

– Да ну его, – отмахнулась Жанна. – Надоел. Никакого самолюбия у человека нет. Отлично знает, что мне наплевать на него, а все лезет.

– Мучается он.

– А кто ему велит мучиться? Что мне, в постель с ним лечь, чтобы он не мучился?

Когда Жанна сердилась, слог ее не отличался изысканностью.

И сейчас, когда я сидел в уголке на низком табурете и смотрел, как Жанна готовит ужин и накрывает на стол, мое тоскливое настроение начало проходить. Я очень любил смотреть, как она ходит, двигает руками, нагибается, ни у одной женщины я не замечал таких красивых, естественных и непринужденных движений.

– Ты в балетной школе не училась? – спросил я.

– Нет, с чего ты взял? – удивилась Жанна.

– Так… Красиво ходишь.

Она с недоумением посмотрела на меня и насмешливо улыбнулась:

– С каких это пор ты стал замечать такие вещи?

– Что я, совсем не человек, что ли… – попробовал я обидеться.

– Человек, конечно… Накинь на себя что-нибудь, человек, да не сиди у окна.

Я сходил за курткой и прихватил недопитую бутылку коньяку, стоявшую с прошлой недели.

Выпил я немного, всего одну рюмку, но вдруг опьянел. Так иногда бывало со мной – от усталости, нервного напряжения. Я знал, что не умею пить, и, когда собиралась какая-нибудь компания, всегда следил за собой и сразу прекращал пить, как только чувствовал первые признаки опьянения. Но сейчас я просто не мог поверить, что окосел с первой рюмки, и выпил вторую только для того, чтобы доказать себе, что я не пьян. Чай мы пошли пить в большую комнату, удобно устроились в креслах, и только тогда я убедился, что пьян. Я говорил почти беспрерывно, и по озабоченным взглядам Жанны видел, что болтаю всякую чепуху, но никак не мог остановиться. Кажется, я говорил ей о том, какая она красивая и как хорошо, что мы настоящие друзья и у нас такие простые, ясные и нужные для нас обоих отношения.

– Ведь и тебе это нужно, да? – спросил я, сам не зная, что надо подразумевать под словом «это».

Жанна сказала «да» и потом еще что-то, чего я не понял. На глаза мне попался рисунок Ольги, я стал пристально рассматривать его, словно видел впервые, и пытался вспомнить, когда она рисовала его и каким образом он попал ко мне. Вспомнить не удалось – рисунков Ольги у меня было много, и я начал рассказывать Жанне о том, какая Ольга была красивая и хорошая и какие мы с Ольфом подонки, что потеряли ее из виду и ничего не знаем о ней.

– Иди спать, – донесся до меня голос Жанны, и я покорно сказал:

– Сейчас.

Но я даже не двинулся с места. Жанна подошла ко мне, положила руки на плечи и, кажется, хотела приподнять меня, но я не вставал. Она наклонилась ко мне и повторила:

– Иди спать.

Я смотрел на ее лицо, склонившееся ко мне, – прекрасное, чуть смуглое, с большими черными глазами, яркими полными губами, тонкими, причудливо изогнутыми посредине дугами бровей, – и совершенство ее красоты вдруг ошеломило меня.

– Бог мой, какая ты красивая, ты даже не знаешь, как приятно смотреть на тебя, а твои руки… Ты знаешь, что такое твои руки? Это же чудо из чудес, таких рук больше ни у кого нет…

И я целовал ее руки, прижимал их к себе, упиваясь их теплотой, я взял ее ладони в свои и провел ими по лицу, наслаждаясь их прикосновением к моим губам, и говорил ей:

– Не уходи, пожалуйста, не уходи… Ты хоть понимаешь, что такое твоя красота? Что по сравнению с ней все наши уравнения, вся эта научная дребедень? Это же любой дурак может вызубрить. А по какой формуле создана твоя красота?

Я обхватил руками спину Жанны, прижался лицом к ее груди и почувствовал, как ее руки обняли мою голову, услышал ее быстрый влажный шепот:

– Ну что ты говоришь, Дима. Ты пьян, иди спать, милый…

«Милый», – услышал я, и это слово отрезвило меня. Это слово еще сегодня говорила мне Ася, и, вспомнив об этом, я замер и понял, что сижу в кресле, а Жанна наклонилась ко мне и ее руки обнимают мою голову, ее колени касаются моих ног… Я открыл глаза, увидел белую ткань ее блузки и подумал: как же так, как это возможно, зачем я обнимаю ее, ведь это Жанна, а не Ася… Ася! Как же я мог забыть о ней… Руки Жанны, лежавшие на моем затылке, вдруг отяжелели, и хотя я по-прежнему чувствовал их тепло и ласку, я сразу представил другие руки, руки Аси, и те ночи, когда они касались моей головы, и увидел четыре руки – смуглые, красивые руки Жанны, которые я целовал всего минуту назад, и тонкие, худые руки Аси, в течение многих ночей ласкавшие меня… Да как же это может быть, зачем это? – спрашивал я себя и, еще не думая, не сознавая, что делаю, отстранился от. Жанны. Она сразу убрала руки с моей головы, и я всем затылком почувствовал тяжелую упругость кресла и пустоту между собой и ее телом, и мне тут же захотелось уничтожить эту пустоту и снова обнять Жанну, ведь так хорошо было мне всего несколько секунд назад, – но я не мог. Я закрыл глаза, – кажется, ничто на свете не могло бы сейчас заставить меня взглянуть на Жанну, встретить ее взгляд, – и сказал:

– Я и в самом деле пьян. Смешно, да? Окосеть от двух рюмок…

Жанна промолчала, выпрямилась и отошла от меня. Я услышал, что она ушла на кухню, с облегчением открыл глаза, встал и направился в спальню. Я быстро разделся и лег, мне хотелось потушить свет и притвориться спящим, я боялся снова увидеть Жанну – и в то же время очень не хотелось, чтобы она уходила. И я обрадовался, услышав ее шаги. Она принесла какие-то таблетки, стакан крепкого чаю с лимоном, поставила на столик, и я ждал, что она сядет на постель, но она выключила свет и сказала:

– Спи.

И, склонившись ко мне, положила ладонь на лоб. Я почувствовал, как сразу напряглось все мое тело, протянул к ней руки, но она уже выпрямилась, и я, ни о чем больше не думая, ничего не желая, кроме того, чтобы она не уходила, сказал:

– Не уходи.

Несколько секунд она стояла неподвижно и мягко сказала:

– Нет, тебе надо спать. Если температура не спадет, выпьешь еще таблетку тетрациклина.

И вышла, осторожно прикрыв дверь. Я слышал, как она одевалась, потом щелкнул замок, и я еще несколько минут лежал и смотрел на серый, едва видимый потолок и скоро заснул.

Проснулся я от крика и рывком сел на постели, оглохший от стука крови в висках. Я помнил, что снилось мне что-то страшное, но что? Я повернул голову к окну, увидел холодный белый шар луны и голубое сияние вокруг него. Я выругался, задернул штору на окне и включил свет.

Шел второй час ночи.

Я оделся и включил везде свет – на кухне, в прихожей и даже в ванной. Страх от невспомнившегося ночного кошмара прошел, но какое-то странное беспокойство овладело мной. Я расхаживал по ярко освещенной квартире и вдруг подумал, что спокойная жизнь моя кончилась. Но почему? А когда же она началась, эта спокойная жизнь? И почему должна кончиться сейчас? На первый вопрос ответить было нетрудно – спокойная жизнь началась с осени шестьдесят четвертого года, когда мы сидели с Асей в шашлычной, а потом я до ночи бродил по Москве и, вернувшись, увидел в своей комнате Асю. В ту ночь пришла уверенность, что кончились мои метания и мне ничего не нужно больше, кроме Аси, работы, двух-трех друзей. И если что и беспокоило меня, то это беспокойство не затрагивало главного. Даже когда выяснилось, что с Асей будет не так гладко, как представлялось, я почему-то верил, что все обойдется. И с работой тоже. Неудачи уже не доводили меня до отчаянного состояния, я просто смирился с их необходимостью и неизбежностью. Порой меня самого удивляла моя уверенность, Я, например, как-то сразу, в один вечер, решил, что нам не нужно идти в аспирантуру, и потом ни разу не усомнился в правильности этого решения. Точно так же пришел день, когда я понял, что работа Шумилова идет по неверному пути, и мне даже в голову не приходило, что можно как-то изменить это мнение и пойти на какой-то компромисс. Чутье подсказывало мне, что все будет хорошо, и даже скандал на заседании Ученого совета не поколебал моей уверенности. Я давно уже не терзался мыслями о том, что наша работа может закончиться неудачей, и на прошлой неделе, когда Ольф пришел ко мне со статьей Фейнмана, меня самого смутило, как мало трогает меня то, что еще несколько лет назад наверняка надолго выбило бы из колеи…

Я разыскал журнал с этой статьей, нашел на полях пометки Ольфа, еще раз прочел отмеченные фразы и вспомнил, что говорил Ольф:

– Слушай, что пишет Фейнман в своей нобелевской лекции. «На этом завершается история развития пространственно-временной трактовки квантовой электродинамики. Интересно, можно ли чему-либо научиться из нее? Я сомневаюсь в этом. Наиболее поразительным является тот факт, что большинство идей, развитых в ходе этих исследований, в конечном счете не были использованы в окончательных результатах…» Как тебе это нравится?

Ольф выжидающе посмотрел на меня, но я промолчал, и он стал читать дальше:

– А вот еще. «Поразительно огромное множество различных физических точек зрения и весьма разных математических формулировок, которые оказываются эквивалентными друг другу. Поэтому примененный здесь метод, метод рассуждении на основе физических соображений, кажется весьма неэффективным. Оглядываясь назад на проделанную работу, я могу чувствовать только нечто вроде сожаления о том, что такое огромное количество физических идей и математических формулировок оканчивается простой переформулировкой того, что было известно ранее…» Тут Фейнман, видимо, решил позолотить пилюлю: «…хотя и выраженной в виде, который намного более пригоден для расчета конкретных задач…»

Ольф бросил журнал на стол и тоскливо сказал:

– А ведь эта теория создавалась в течение семнадцати лет. Она всеми признана, отмечена Нобелевской премией, и на тебе – нобелевский лауреат во всеуслышание заявляет, что она не слишком-то многого стоит… Что же тогда нам, грешным, думать?

Я слушал его так, словно он пересказывал сводку погоды. Все это не трогало меня. И когда он замолчал и начал ходить по комнате, я спокойно сказал:

– А нам, грешным, надо думать о том, чтобы это как можно меньше волновало нас. От того, что мы ежедневно будем повторять себе, что наши знания и возможности ничтожны по сравнению со сложностью проблем, стоящих перед нами, легче не станет. Работать-то все равно надо.

Ольф в удивлении остановился передо мной, потом насмешливо оскалился:

– Да ты, оказывается, стоик. И давно ты стал таким оптимистом?

Я промолчал, и Ольф серьезно спросил:

– Тебя что, действительно это так мало волнует?

– Да.

– Тогда тебе можно позавидовать, – Ольф вздохнул. – Я, к сожалению, еще не достиг такого… идиллического состояния. Может быть, заняться самоусовершенствованием по системе йогов?

Кажется, он все-таки не совсем поверил мне. Но я вовсе не преувеличивал своего спокойствия. В тот день меня куда больше волновало то, что вечером должна приехать Ася…

А что же, собственно, произошло сейчас? Вчерашний случай с Жанной?

Я вспомнил все до мельчайших подробностей: как целовал ее руки, что говорил ей, как просил ее не уходить. А если бы она и в самом деле не ушла, что тогда? И как это могло случиться после всего, что было у нас с Асей? Ведь я люблю ее, Асю, а что у меня к Жанне? Да ничего, ничего! Разве что идиотское тщеславие мужчины, которому льстит, что красивая женщина предпочитает его всем остальным.

Я передернулся от отвращения к самому себе. Если в этой циничной мысли и была доля правды, то очень небольшая. И если бы было только тщеславие – в этом не было бы ничего страшного. В том-то и дело, что я никогда не смотрел на Жанну такими циничными глазами. И за эти два года, что мы знакомы, ее красота не вызывала во мне никаких чувственных желаний… Почти никаких…

Я все быстрее и быстрее ходил по комнате, и вдруг мой взгляд скользнул по рисунку Ольги. Мне захотелось посмотреть и другие ее рисунки, и я торопливо залез на стул и вытащил один из чемоданов, где в беспорядке были сложены старые бумаги, конспекты, записные книжки – все, что оставалось у меня со студенческих времен. Здесь я и отыскал рисунки Ольги, разложил на полу и долго разглядывал их.

Я вспомнил, как видел Ольгу в последний раз. Это было весной шестьдесят пятого, она была в компании каких-то юнцов – красивая, смеющаяся, веселая. Они прошли рядом со мной, и мне показалось, что Ольга увидела меня, но нарочно отвернулась и стала что-то быстро говорить патлатому парню с физиономией прохвоста. А может быть, она действительно не заметила меня? Прохвост все пытался положить руку на плечо Ольге, но она каждый раз сбрасывала ее.

Вскоре Ольга ушла из университета и вовсе исчезла с нашего горизонта – куда? Что было с ней потом? Где она сейчас? Почему мы ничего не знаем о ней? Есть ли у нее хоть один человек, на которого она может положиться? Жива ли она вообще? Как же мы могли забыть, что она безнадежно больна? Как я вообще мог забыть это прошлое? Ведь это – моя жизнь…

И тут я понял, что должен немедленно поехать в Москву и разыскать Ольгу.

Я сел прямо на пол перед раскрытым чемоданом, привалился спиной к стене и взглянул на часы. Без четверти три. Первая электричка в 5:34, та самая, с которой Ася уезжает по понедельникам. Теперь нужно только разыскать телефон Ольги или ее адрес, и уже сегодня утром я буду все знать.

Я собрал все записные книжки и стал просматривать их, боясь, что телефон Ольги затерялся. Но телефон нашелся, я переписал его в записную книжку, затолкал все обратно в чемодан и положил его на место. Теперь оставалось только ждать электрички.