Борис Можаев ВЛАСТЬ ТАЙГИ

1

Поздно ночью сильно постучали в окно избы участкового милиционера.

Сережкины спали прямо на полу; широкую деревянную кровать вынесли во двор и пересыпали дустом – от клопов спасенья не было. Татьяна, приподнявшись на локте, будила мужа:

– Вася! Слышь, Вась! Да очнись ты, не маку же напился!

– А! – тревожно вскрикнул Сережкин и, сбросив теплое одеяло с лоскутным верхом, быстро вскочил на ноги. – Что случилось, Тань?

– Да ничего, – спокойно ответила жена. – Вон стучит кто-то. Опять, видно, по твою душу.

В окно снова настойчиво постучали.

– А-а, – равнодушно отозвался Сережкин, почесывая широкую волосатую грудь, и потянулся так, что захрустели суставы. – А я уж думал, не пожар ли?

В одних кальсонах и ночной рубахе он пошел в сени, шлепая по полу босыми ногами. В сенях Сережкин наскочил на ведро, чертыхнулся в темноту, обозвав Татьяну раскидухой, и на ощупь отыскал дверную задвижку.

– Кто там? – хрипло спросил он, выглядывая наружу из-за приотворенной двери.

– Василий Фокич! – метнулась от окна к Сережкину темная фигура. – Беда, Василий Фокич. Сплавщики у нас бузят. Из ружьев так и палят, так и палят…

– Постой, говори толком, – оборвал его Сережкин. – Где это – у вас!

– Да ты что, ай не признал меня? Я ж Усков из Переваловского сельпо.

– Николай! – удивленно воскликнул Сережкин. – Фу ты, дьявол! Спросонья-то никак не очухаюсь. Здорово! – Сережкин вышел на крыльцо и подал Ускову руку. – Откуда ты? Неужто в такую пору из Переваловского?

– А я на моторке… Еле утек. Так из ружьев и палят, варнаки.

– А что, задели кого-нибудь?

– Да нет, этого не было…

– Кто же сплавщиками верховодит, Рябой, что ли?

– Вроде его не видал. Больше этот, Варлашкин, шумит. Этот, что в картинках весь. – Усков показал рукой на грудь и живот.

– А, татуированный! – протянул Сережкин. – Известно. Ну, пошли в избу. Я в момент соберусь, и поедем.

На кухне или, как Сережкины говорили, в чулане, отгороженном невысокой дощатой перегородкой от остальной избы, Василий зажег лампу. Круглолицый толстогубый Николай с непривычки к свету сильно сощурился.

– Садись, – пригласил его к столу Сережкин и сунул табуретку.

– Вася, едешь? – спросила Татьяна.

– Да. – Сережкин ушел в темную комнату собираться.

– Поесть чего-нибудь собрать?

– Не надо.

– Куда ж ты теперь?

– В Переваловское. Опять сплавщики поднялись, – ответил Сережкин и закряхтел, с трудом натягивая волглые сапоги.

– Из ружьев так и палят, так и палят, – донеслось из чулана.

На пол, на постель, на стол падал от двери длинный прямоугольник света. Татьяна лежала, все так же опираясь на локоть. Ладонью другой руки она прикрывала лицо от света. Одеяло сползло на грудь, обнажая острые худые плечи и выпуклую ключицу.

– Ты бы погодил до свету, Вася, – упрашивала она тихим глухим голосом. – А то ведь, не ровен час, того и гляди… – она не сказала, что убьют, но он понял.

– Чудная ты, Татьяна, – нехотя ответил он. – А если бы, к примеру, в бою меня командир послал ночью в разведку, я бы ему что сказал? А? Молчишь? То-то и оно. А здесь я сам командир и солдат. Сам себе приказываю и выполняю, понятно? Если я не пойду, кто пойдет? В одну сторону на полсотни километров нет милиционера, а в другую, может, на пятьсот, а может, на тыщу… Аж до самого океана. Я один тут. А порядок все равно должен быть. Власть и в тайге власть, – заканчивал Сережкин всегда этой внушительной фразой, за что получил в округе прозвище «Власть тайги».

И Татьяна смирялась, затихала.

– Подай-ка мой портупей, – попросил он жену. – А то куда мне в грязных сапогах через постель?

– Папань, я подам! – неожиданно раздался из темного угла детский голос, и парнишка лет десяти, опережая мать, бросился к столу, где лежала отцовская портупея.

– Ах ты, кочедык! – ласково обругал отец сына. – Не спишь, мерзавец!

– Может, молочка попьешь, – предложила Татьяна.

– Это можно.

Сережкин уже в чулане, на свету, проверил пистолет – заряжен ли? Затем надел снаряжение. Приземистый, туго затянутый ремнями, он производил внушительное впечатление. У него все подалось вширь: скуластое с широкой переносицей лицо, угловатые тугие плечи и даже ступня была широкой, почти квадратной. Крупные черты его лица выражали степенное миролюбие, и только маленькие светлые глаза задорно поблескивали и хитровато щурились. Ему шел сороковой год, но выглядел он лет на десять моложе. Впрочем, молодила его короткая стрижка жестких рыжеватых волос.

Он выпил литровый горшок молока, предварительно предложив Ускову, который отказался, и, повернувшись к Татьяне, сказал на прощание:

– Ну, я поехал.

– Поезжай, поезжай, – ответила она, и это прозвучало и как прощание и как доброе напутствие.

Сережкин с Усковым вышли на улицу. Небо затянуло плотными облаками, они куда-то спешили, наваливались друг на друга и клубились темно-бурыми клочьями. Иногда сквозь их рыхлую толчею проваливалась луна, и тогда видны были далеко разбросанные друг от друга деревянные дома Хохловки, за ними похожие на кочки стога сена, а еще дальше матово поблескивал плес Бурлита… Сережкин и Усков быстро шли по луговой тропинке к реке.

– Как думаешь, доберемся к утру до Переваловского? – спрашивал Ускова Сережкин.

– Сейчас два часа, светает в пятом… Думаю, доедем.

– Ну, давай, рассказывай по порядку.

– Пришли они, значится, с вечера, засветло еще, вроде как бы на танцы… – начал торопливо Усков, катя свое полное круглое тело по тропинке за размашисто шагающим Сережкиным. – Ну, и как водится, зашли ко мне в магазин, взяли водки. Человек пять их было. Я еще предупредил их: «Не много ли, ребята, будет три литра-то?» Не твое, говорят, дело. Ты знай продавай да посапывай. Меня, конечно, задела такая непочтительность, но я смолчал. Ладно, думаю, что будет дальше? Ушли они. Да, Варлашкин-то завернулся, скорчил рожу и говорит мне: приготовь, мол, нам местечко, дружок, мы погулять решили. Я думаю: тебе тот дружок, который на цепи сидит. Но смолчал. Ушли. А через час, в сумерках, закрываю это я магазин, слышу, возле клуба кричат. Я туда. Смотрю, дерутся на танцах. Девки с криком врассыпную, как горох. А потом и ребята наши разбежались. А что они сделают? Их меньше. К сплавщикам еще со станов подошли, да двое с ружьями. Ну, они как пальнут, пальнут! Куда тут деваться? У председателя Волгина собаку убили, а сам он в сопки чесанул, а за ним и мужики. Изобьют ведь! И пошли они по селу охальничать, заборы ломают, собак бьют. В избу ко мне вломились. Так я успел во дворе на сушилах спрятаться. В сено зарылся. Часа два пролежал там. А потом задами пробрался к реке, завел моторку и вот к вам приехал.

– А когда уезжал ты, они еще в деревне были? – спросил Сережкин.

– Да все там колобродили. А вот и лодочка моя, прошу!

Они подошли к реке. Усков вытащил кол, за который лодка была привязана на цепь. Вдвоем они столкнули лодку с мели, сели в нее и стали выгребать на быстрину. Течение подхватило лодку и медленно понесло ее вдоль темных лесных берегов. Вскоре заработал мотор, стало веселее. По реке Бурлиту от Хохловки до Переваловского было километров двадцать, и они надеялись добраться на место происшествия к рассвету. Мотор выбивал ровную пистолетную дробь, лодку, покачивая, легко несло по течению. На перекатах волны заливали выхлопную трубу, тогда от кормы веером разлетались брызги, а трескотня мотора становилась глуше. Усков сидел в корме, навалившись боком на изогнутый руль, и без конца говорил о том, как «палят из ружьев» сплавщики. Вдруг мотор несколько раз сильно выстрелил и заглох.

– Свечи замочило, – сказал авторитетно Усков. – Это мы сейчас.

Он засветил фонарик и начал копаться в моторе.

Лодка еще несколько минут с тихим плеском летела по инерции и наконец застыла. Река в этом месте была широкая, течения не ощущалось. После грохота мотора стало неестественно тихо, и лишь через некоторое время Сережкин услышал стрекот кузнечиков, доносившийся с берега, и даже шелест крыльев и попискивание летучих мышей, которые ловили над рекой невидимую мошкару. Медленно шли минуты ожидания. Звенел и кусался гнус. Сережкин хлопал себя широкой ладонью по шее, по лицу, отфыркивался, словно умывался, и говорил сердито:

– Ну скоро ли ты? Что, в самом деле, вывез на съедение, что ли?

– Обождите минуточку… Я скоренько… отсырели, проклятые, – отвечал виновато Усков и что-то брал на зуб, на язык, на что-то плевал и кряхтел.

А минуты, долгие, тягучие, все шли и шли. Сережкин уже стал проявлять заметное недовольство.

– Да ты что, смеешься надо мной? Может, за это время преступление случилось, а у тебя – свечи… Смотри, головой отвечать будешь!

– Ну что же мне теперь делать? – в отчаянии восклицал Усков. – Кажись, все на месте: искра, свечи, магнето… а не ревет, проклятый!..

Уже полнеба зарделось, заиграло зарей, уже верхушки деревьев стали ловить красноватые отблески восхода, когда наконец Усков понял причину отказа мотора: он повернул к Сережкину свое мокрое от пота одутловатое лицо и сказал жалобно и тихо:

– Бензин весь кончился.

– А, чтоб тебя рыбы съели! Тюфяк с мякиной, – обругал его в сердцах Сережкин. – К берегу давай. Пешком дойдем!