"Тишина" - читать интересную книгу автора (Бондарев Юрий)

9

Час спустя Сергей лежал на диване в своей комнате, потушив свет, - был лимит на электроэнергию. Топилась на ночь голландка.

Разнеженная теплом кошка дремала возле постреливающей печи, спокойно вытянувшись, мурлыкая. Котята, вылизанные ее языком, с мокрой шерсткой, жалобно пищали, искали ее открытый мягкий живот, нажимали лапами вокруг сосков.

Сергей взял одного из котят, влажного, теплого, растопырившего лапы; пустил его себе на грудь; существо это беспомощно зашевелилось, дрожа слепой мордочкой, оскальзываясь лапами, заползло к горлу, тоненько пища, тыкалось дрожаще-нежно мокрым носом в шею, подбородок Сергея.

Он погладил его по шершаво-слипшейся спине.

– Дурак ты, дурак.

В слоистых потемках однотонно щелкали костяшки отцовских счетов в соседней комнате.

Сергей, лаская, гладил котенка, и было ему неспокойно, грустно, как не было с тех пор, как он вернулся. Лежа на спине, он вспоминал встречу с капитаном Уваровым в "Астории", Нину, вечер у Мукомоловых - и чувствовал, что был растерян и не хватало ему ясности и простоты; не было того, что представлялось месяц назад в гремящем прокуренном вагоне, мчавшемся домой, чего ожидал и хотел он.

– Ну что пищишь, дурак ты, дурак? - шепотом сказал Сергей и положил в коробку растопырившего лапы котенка.

Вечерняя тишина стояла в квартире. Розовое пятно - отсвет печи - суживалось и расширялось на стене, еле слышно щелкали в тишине счеты, шуршала бумага, и будто сквозь теплую толщину слабо пробивалась едва уловимая музыка - то ли радио, то ли заводил кто-то патефон. Константин?.. Он дома?

"Жить как Константин? - спрашивал себя Сергей. - А что потом? А дальше как? А завтра, а через, год? Да что задавать вопросы? Видно будет… Все будет видно… Главное, я дома… Но почему именно мне повезло, Константину, двум из школы - случайность?"

Звонок в прихожей. Три раза. Движение в глубине квартиры, шаги в коридоре, туго бухнула замерзшая дверь, голоса. Опять бухнула дверь, зазвенев пружиной. Тишина. Щелкнул выключатель, вкрадчиво постучали - и голос:

– Сергей Николаевич!

– Войдите! - Сергей скинул ноги с дивана.

Желтая полоса света из коридора легла на пол комнаты. В дверь протиснулась освещенная сзади фигура Быкова, голос сытый, как после обеда, он еще жевал что-то.

– Темнотища-то, ба-атюшки! Вам письмо или повесточка, шут разберет. Что же свет не зажигаете? Экономите?

– Давайте сюда, - сказал Сергей грубовато и при свете из коридора прочитал - это была повестка из милиции, уведомляющая его явиться завтра в одиннадцать часов утра к майору Стрешнекову. - Вы мне что-то хотите сказать? - спросил он Быкова, заглядывающего умиленно-ласково в коробку с котятами.

– К счастью, говорят, котята-то. Одного бы у вас взял, - сказал Быков. - Люблю малышей, даже детеныши безобразного бегемота - прелесть симпатичны. Видели? Я в Лейпцигском зоопарке видел.

– Слушайте, милый Петр Иванович, это вы, кажется, грозитесь тут пересажать всю квартиру? - Сергей посмотрел на него с неприязнью. - Вы? Интересно, как вы это сможете сделать?

Быков возмущенно выпрямил свое короткое, плотное тело.

– Глупости, какие глупости люди собирают! Я понимаю, я погорячился, ваш отец погорячился, но зачем глупости собирать? Вы меня еще не знаете, Сергей Николаевич, что ж, вы до войны вот как этот котенок были. Поживем - притремся, делить нам нечего. Нечего нам делить, да. В одной квартире.

– Будьте любезны… - сказал Сергей сдержанно. - Будьте любезны, прикройте дверь с другой стороны.

– Кто там у тебя? - послышался голос отца из соседней комнаты.

– Напрасно вы, напрасно. Покойной ночи, Сергей Николаевич, - заспешил, с озабоченностью наклоняя голову, Быков, затем деликатно закрыл дверь; заглохли шаги в коридоре.

Сергей при свете печи вторично прочитал веющую морозной улицей повестку.

В другой комнате загремел отодвигаемый стул, зашмыгали тапочки.

– С кем ты разговаривал? - спросил отец на пороге, устало снимая очки. - Кто заходил? Можно с тобой посидеть? Мы с тобой почти не видимся, сын.

– Заходил Быков. Передал повестку.

– Какую повестку? Опять в военкомат?

– Нет. Меня вызывают в милицию. Тебя это пугает?

– Но зачем в милицию?

– Вчера я ударил одну сволочь.

– Был пьян?

– Нет.

– Бить по физиономии - не так уж действенно, сын.

– Ты так думаешь? - усмехнулся Сергей.

Отец протер очки, спрятал их в карман пижамы, движения были спокойно-заученными, а глаза близоруко и утомленно приглядывались к полутемноте в комнате, озаренной гудящими вихрями огня в голландке. И все это раздражало Сергея своей добротой, домашностью, какой-то слабостью даже, которую он не хотел видеть в отце; и, не в силах подавить возникшее раздражение, Сергей заговорил неожиданно для себя:

– Вот ты, старый коммунист, даже старый чекист, скажи: почему ты терпишь Быкова? Не думал ли ты, что мы даем всяким хмырям взятки, именно взятки, чтобы они не беспокоили нас, - улыбаемся им, молчим, здороваемся, хотя знаем все? Так, что ли?

– Почему ты о Быкове?

– Ты знаешь, что он орет на кухне? Он что, пугает вас всех - и вы лапки кверху?

– Его не подведешь под статью Уголовного кодекса, Сергей. Он никого не убил, - ответил, опираясь на колени локтями, отец. - К сожалению, бывают вещи труднодоказуемые, сын. В августе сорок первого года я выводил полк из окружения, и мой растяпа политрук потерял сейф с партийными документами. Политрук погиб, а я едва не поплатился партбилетом. И хожу с выговором до сих пор. И ничего не сделаешь. Вот так, сын, не было четких доказательств. Не было. И ответил я как комиссар полка. А пятно трудно смыть.

– Что же тогда делать? - спросил Сергей вызывающе. - Терпеть, молчать? Так? Не-ет! Лучше ходить с выговорами! Может быть, ты вину политрука тоже по доброте душевной взял на себя? Ты что - добр ко всем?

– Во-первых, Сережа, на мертвых свалить легко. Во-вторых, я не советую тебе связываться необдуманно, - Николай Григорьевич неуверенно коснулся ладонью колена Сергея. - Только терпение и факты. Мерзавцев надо уничтожать фактами, доказательствами, а не эмоциями. Эмоции не докажут состава преступления. У тебя есть какие-нибудь доказательства против того, кого ты ударил?

– Доказательства для военного трибунала.

– А свидетели есть у тебя, сын?

– Только один свидетель - это я…

– Тогда этот человек может обвинить тебя в клевете. И легко привлечь тебя к суду за физическое оскорбление, за хулиганство. Здесь закон оборачивается против тебя.

Сергей встал, раздраженный.

– Ты, кажется, трусишь? Или чересчур осторожничаешь?

Отец тоже встал, сожалеюще-печально взглянул в лицо Сергея, сказал вполголоса:

– После смерти матери мне уже ничего не страшно. Страшно только за тебя. И то после того, как ты вернулся и живешь непонятной мне жизнью.

И пошел в свою комнату, шлепая стоптанными тапочками, горбясь, перед дверью задержался, смутно видимый в темноте, договорил:

– Вот уже месяц ты никак не называешь меня. Слово "папа" ты перерос, я понимаю. Называй меня "отец". Так легче будет и тебе и мне.

"Зачем я говорил так с ним? Он не заслужил этого! - несколько позже думал Сергей, шагая по улице, вдыхая щекочущие горло иголочки морозного воздуха. - Я не имел права так говорить. Я раздражен все время… Почему я раздражен против него?"

На углу он зашел в автоматную будочку, насквозь промерзшую, до скрипа накаленную стужей. Снял скользкую от инея трубку; подышав на пальцы, набрал номер Нины. Долго не подходили, и неопределенно длинные гудки в пространстве вызывали у него тревогу.

Когда щелкнуло в трубке и женский прокуренный голос пропел "алю-у", он попросил:

– Мне Нину Александровну.

– Нету ее, голубчик, нету. - Голос этот нехорошо фыркнул. - Ушла Нина Александровна.

Сергей резко повесил трубку. Некоторое время стоял в нерешительности - в раздумье глядел, как пар дыхания ползет по обледенелой стене, испещренной номерами телефонов, по инею на стекле, на котором кто-то гривенником вычертил рожицу с выпяченными губами, с комично длинным носом.

Стиснув зубы, он набрал номер Константина, сразу же отозвался приятно-веселый голос: "На проводе", - потом громкое чавканье; тоненькой струйкой влился фокстрот, как из другого мира.

– Пошел… со своим проводом, - проговорил Сергей. - Что у тебя там - патефон, компания?

– Прошу государственную тайну не разглашать! - Константин преспокойно жевал. - Никакой компании, за исключением патефона и бутербродов на столе. Ты что звонишь, а не зашел? Подняться на второй этаж - дороже плюнуть.

– Ты мне нужен. Приходи к метро "Павелецкая".

– Что стряслось? Деньги? Женщина? - Константин перестал жевать. - Мгновенно надеваю штаны. Нет таких крепостей, которые…

Возле метро в морозном пару, вылетающем из дверей, - беспрестанное движение толпы. Подземные скоростные поезда приносили людей из теплых недр туннелей; толпа, спеша, растекалась от метро, металлический скрип снега раздавался в студеном воздухе; поднятые воротники, голоса, огоньки зажигаемых спичек, простуженно-бодрые выкрики продавцов папирос около входа - развязных парней в телогрейках:

– "Казбек", "Казбек", покупай с разбегу! Запасайся к Новому году! - И бормотание озябшими губами: - Штучный "Беломор", штучный "Беломор"!

Сергей всматривался в растекающуюся от дверей толпу, искал на лицах мужчин, даже в походке женщин каких-то особых примет взаимного понимания. Он заметил в толпе немолодого мужчину, несущего елку, завернутую в мешковину, и рядом с ним женщину, молодую, живо говорившую ему что-то, и тогда вспомнил о близком Новом годе, но без праздничного ожидания, а с холодком неопределенного беспокойства.

– Категорический привет! Ты давно?

Подошел Константин в роскошной пыжиковой шапке, в кожанке на меху, красный шерстяной шарф по-модному подпирал подбородок. Сказал, протягивая руку, нагретую меховой перчаткой:

– Э-э, мордализация нахмуренная, решаешь мировые проблемы? Плюнь, не решишь. Пойдем куда-нибудь пиво пить.

– Подышим свежим воздухом, - хмуро сказал Сергей.

Когда отошли на сотню шагов от метро, уже не дуло банным воздухом из дверей вестибюля, острые лезвия мороза резали по лицу, иней оседал на воротнике.

– Американские миллиардеры для сохранения здоровья придерживаются гимнастики дыхания, - не выдержал молчания Константин. - На счет "четыре" - вдох, на счет "четыре" - выдох. Делай, братцы, вдох с левой ноги… Сделаем, братцы, по-армейски. Не желаете, товарищ Вохминцев, изображать миллионера? Напрасно.

– Помолчи, Костька…

– Ясно. Готов слушать. Что стряслось?

– Ничего. Иди и молчи.

– Не могу! - взмолился Константин плачущим голосом и перчаткою остервенело потеребил ухо. - Приятно прогуливаться весной с хорошенькой девочкой под крендель, а у меня обморожены руки и уши - нахватался сталинградских морозов, хватит! Зайдем куда-нибудь! Хоть в этот знакомый павильончик.

В закусочной, кивая на все стороны знакомым, Константин бесцеремонно-вежливо растолкал стоявших и сидевших за стойками, потеснил кого-то шутя ("Братцы, всем место под солнцем"), очистил край столика в углу, крикнул через головы:

– Шурочка, принимай гостей - две кружки!

Пили из толстых кружек, залитых пеной, подогретое пиво; Константин густо посыпал края кружки солью, отхлебывал, вздыхая через ноздри, улыбался от явного удовольствия.

– Ей-богу, Сережка, здесь клуб фронтовиков!

Выло здесь многолюдно, тесно, накурено. Задушенная сизым дымом лампочка мутно горела под потолком. Голоса гудели, сталкивались в спертом пивном воздухе, пахло селедкой, оттаявшей в тепле одеждой, и перемешивались разговоры, смех, крики, не прекращающиеся среди серых шинелей; лишь уловить можно было недавнее, военное, знакомое: "Плацдарм на Одере…", "Под Житомиром двинули танки Манштейна…", "В сорок третьем стояли на Букринском плацдарме, через каждые пять минут играли "ванюши…", "Бомбежка - чепуха, самое, брат, неприятное - мины…" Мужские голоса накалялись, гул становился густым, хлопали промерзшие двери, впуская морозный пар, он мешался с дымом над головами людей; из-за столпившихся перед стойкой спин появлялось игривое, румяное лицо Шурочки, звенящей стаканами.

– Клуб, - повторил Константин, подул на шапку белой пены, спросил наконец: - Что все-таки случилось? Чего ощетинился?

– Ерундовое настроение.

– Почему "ерундовое"? Может быть, угрызения совести, что морду набил вчера этому… в "Астории"?.. Плюнь! Но должен тебя предупредить: ты тактически вел себя неосторожно - на рожон лез, пер грудью, как паровоз. - Константин отпил глоток пива, покрутил пальцами в воздухе.

Сергей поморщился, расстегнул на груди шинель (здесь было душно, жарко), сдвинул назад шапку, вынул папиросу; и, прикуривая, чиркая зажигалкой, с ощущением раздражения против Константина, против этой опытной его осмотрительности сказал:

– Ну а дальше?

Константин возвел глаза к потолку.

– Мы еще не живем при коммунизме, и в наше время, как это ни горько, еще волшебно действуют справки и прочие свидетельства. У тебя их нет. Бумажных доказательств. Чем ты можешь козырнуть против него, Сережка? Сейчас орут: все воевали! Докажешь, что не все воевали честно? Не докажешь! Хорошо, что все хорошо кончилось. Плюнь на все это!..

– Еще ничего не кончилось, - перебил Сергей. - Меня вызывают в милицию. Завтра. Я постараюсь доказать все.

Гул голосов все нарастал, двери закусочной беспрестанно хлопали, впуская и выпуская людей, пар, желтея, вздымался от порога, обволакивая лампочку.

– Не советую! Вот этого не советую! - убежденно произнес Константин. - Ни хрена не докажешь. Мы победили, война кончилась, ну кто будет разбираться в перипетиях? Тебе ответят: война - на войне убивают. Кто прав, кто виноват - разбираться поздно. Поверь, Сережка, просто я на год вернулся раньше тебя, пообтерся. Ты еще не обгорел. Этот хмырь не так прост. И на кой он тебе?

– Иногда мне хочется послать тебя подальше со всей твоей опытностью! - сказал зло Сергей. - И уж совсем мне непонятна твоя дружба с нашим милым соседом Быковым!

– Напомню: я работаю у него шофером на фабрике. Следовательно, он - мое начальство. С начальством ссориться - плевать против ветра.

– Идиотство!

Константин с грустным выражением посыпал солью на край кружки.

– Ничего не навязываю. Сказал, что думал. Знаю, знаю, - несколько ревниво проговорил он. - Если бы тебе посоветовал Витька Мукомолов, ты бы с ним согласился. Я для тебя друг второго сорта. Со штампом - "второй сорт". Так ведь? - Константин разминал на пальцах соль.

– Пошли отсюда, - сказал Сергей с неприятным и едким чувством к себе, к Константину. - Надоело.

Они вышли на улицу, изморозь мельчайшей слюдой роилась, сверкала в ночном воздухе.