"Юность командиров" - читать интересную книгу автора (Бондарев Юрий)

2

Минут через десять он уже шагал по синим теням домов, мимо мохнатых от инея заборов; снег под сапогами визжал так, что, казалось, слышно было за целый квартал. "Что ж, с Новым годом тебя! - говорил он сам себе. - С Новым годом!"

В последнем переулке, который сворачивал к училищу, он услышал позади себя торопливый и звучный хруст шагов, насвистывание - и оглянулся, сразу узнав по этому насвистыванию Бориса. Тот шел своей гибкой, скользящей походкой, в избытке чувств похлопывая рукой по фонарным столбам, словно желая нарушить покой спящего после праздника города, и первый окликнул Алексея, обрадованный:

– Алешка, ты? Подожди-ка! Так и знал, что тебя встречу. Все дороги, черт возьми, теперь ведут в училище!

На углу Борис догнал его; был он весел, возбужден и, как бы намекая на что-то, вприщур глядел на Алексея; новая шинель была расстегнута на все пуговицы, белые ровные зубы светились, открытые улыбкой.

– Слушай, ты куда таинственно исчез с Валей? Проводил?

– Да.

– Ну и как?

– А что может быть "как"?

– Все ясно, закуривай! Нечего торопиться. Все дрыхнут в училище. Вот шел и думал: теперь на всю жизнь офицерами, - наверно, судьба! Что ж, кончим училище - лет через пятнадцать встретимся полковниками где-нибудь на глухом полустанке: "Здорово, друг Алешка…" Фу черт, страшно жарко!

Он оживленно откинул полу шинели, извлек из кармана коробку папирос.

– Вчера покупал у мальчишки возле кино. "Дяденька, купите "Казбек" с разбегу!" Давно папирос но курил! Помнишь: "Эх, махорочка-махорка, породнились мы с тобой!" Нет, жаль, праздник проходит так быстро! Тебе понравилась Майя?

– Видимо, добрая. Не ошибся?

– Насчет доброты не знаю. - Борис, чиркая зажигалкой, сдвинул брови. - Глупо! Огрубели, что ли? В общем, сморозил глупость! Вырос уже, чтобы целоваться под фонарями. Огрубел, огрубел!.. А какова Валя, а? Вообще, Алешка, ты произвел впечатление!

– Чем же?

– Сам знаешь!

Месяц назад они были в ветреных, лесистых Карпатах, за тысячи километров отсюда, и вот теперь шли по белым новогодним улицам незнакомого тылового города с каким-то уютным названием Березанск - и было непривычно и странно, что нет на чистом снегу черных оспин воронок, следов танковых гусениц, глубоких колей орудийных колес. И Алексей сказал с непонятным самому себе чувством непрочности, будто еще раз убеждаясь:

– Кажется, тысяча девятьсот сорок пятый… а?

– И кажется, не мы одни с тобой это понимаем! - засмеялся Борис. - В городе, оказывается, еще гуляют!

Впереди в морозном воздухе послышались неразборчивые голоса, обрывок песни, где-то на крыльце, наверно в открывшейся двери, мелькнул свет, потом из-за деревянного домика, топча этот мирно блестевший снег, вывалила на середину мостовой подгулявшая компания, в переулке хрипнул, застонал аккордеон, трое мужчин, обнявшись, пьяно побрели навстречу и, покачиваясь, запели старательно:

Развевайся, чу-убчик, по ветру…

– Смотри, наяривают "Чубчика", - улыбнулся Борис. - Фронтовая братва, что ли?

Эта песня была знакомой, и им обоим показалось неправдоподобным слышать ее здесь, в тылу; пластинку с этой песней они не раз находили в немецких блиндажах - старая песня эмигранта Лещенко.

– Интересно, - сказал Алексей и остановился.

Шумная компания приближалась - у двоих пальто были вольно распахнуты, щегольски поскрипывали по-модному собранные в гармошку хромовые сапоги, а ноги заплетались, стараясь, однако, шагать потверже по заледенелой мостовой. Сбоку шел высокий, мрачного вида аккордеонист в коротком, военного покроя полушубке, он не пел; зажав потухшую папиросу в зубах, парень этот меланхолически наигрывал. Поравнявшись, он поднял голову, мутно скользнул взглядом по лицам Алексея и Бориса и, внезапно выплюнув окурок, с силой свел мехи, изумленным и сипяще-горловым голосом выдавал:

– Стой, братцы! Он!.. Ей-богу, он!..

Прижав аккордеон к животу, впиваясь в лицо Алексея узкими щелочками глаз, он учащенно задышал, как будто из воды вынырнул.

– Кто "он"? - спросил Алексей, понимая, что человек этот принял его за кого-то другого.

Песня оборвалась, и Алексей тотчас увидел, как двое парней молча, тихо, будто сразу протрезвев, как по уговору, зашли сбоку и сзади - он услышал их окружающие шаги, осторожный скрип снега под ногами.

– В чем дело, милые? - насмешливо спросил Борис, став рядом с Алексеем и поправляя перчатки на пальцах. - В чем дело, хотел бы я знать!

– Кто? Этот? - напряженно выговорил один, придвигаясь к Алексею. - Этот?

– Он! - заорал аккордеонист. - Так это ты, сволочуга, заштопал меня с сахарином? На Лопатино-Товарной? Э?

Он спешащим движением передал аккордеон товарищу, бросил злобный взгляд на Бориса, заговорил отрывисто:

– А ты, если целым остаться хочешь, отойди! Тебя не надо! Я эту паскуду давно искал! Всю жизнь мечтал встретиться! Да-а! Посмотрим, какой ты сейчас будешь! Мамочка есть? - И крикнул за спину Алексея: - Не тронь, Сема, я сам разделаюсь! Старые счеты!..

И он схватил Алексея за грудь, рванул к себе.

– Отпусти руку, - сказал Алексей предупреждающе и, сжав локти аккордеониста, оттолкнул его. - Я долго думать не буду.

– Молись, лягаш!.. - Парень поспешно сунул руку в карман. - Я т-те фары выбью!..

– Очень жаль, дурак! - сквозь зубы сказал Алексей и коротко, резко ударил верзилу по скуле.

В снег полетела каракулевая шапка.

Аккордеонист отшатнулся, замахал рукой, - в ней что-то тускло блеснуло, - закричал сиплым, разбухшим голосом:

– Бей его, братцы! В кровь… бей гадюку!..

И кинулся на Алексея, нагнув голову. На этот раз реакция Алексея была мгновенной - второй удар сбил человека в огромный сугроб, продолговатый блестящий предмет упал на мостовую, в снег. Алексей наступил на него. Все это произошло в несколько секунд.

Двое парней в распахнутых пальто подскочили к Алексею, и в эту же минуту он увидел, как руки Бориса мелькнули в воздухе; сбитый его ударами, один, екнув, сел на мостовую, другой отскочил в сторону, заревел диким голосом:

– Стрелять буду!..

– А, у тебя еще оружие, сволочь!..

В два прыжка Алексей очутился возле него, схватил за кисти рук, рывком притянул к себе, сильно стиснув его; и когда Борис, сейчас же бросившись следом на этот крик, стад лихорадочно ощупывать в поисках оружия карманы этого парня, Алексей выговорил зло:

– Если найдем оружие, этим же оружием по голове! Понял?

– Братцы, пошутил, бра-атцы!..

Оружия не было.

– Бери этого, я задержу остальных! - крикнул Алексей.

Двое бежали посредине мостовой, освещенные яркой луной, тени их скакали по сугробам.

В эту же минуту Алексея ослепило направленным боковым светом фар: два маленьких "виллиса" бесшумно вкатили в переулок. Человек, хрипя, рванулся в руках Бориса, головой ударил его в плечо, закричал:

– Убива-ают! Уби-или!..

И в тот миг, когда Борис накрепко скрутил ему сзади руки, в пяти шагах от них первый "виллис" круто затормозил, окатив холодной волной снега.

– Что такое? Прекратить! - раздался раскатистый голос из раскрытой дверцы машины. - Что тут? А ну!..

Из первого "виллиса" грузновато вылез высокий, глыбообразный человек в шинели и в бурках; из второй машины, звякнув шпорами, спрыгнули на мостовую два офицера. И Алексей тут же узнал в этом грузном человеке в бурках командира первого дивизиона майора Градусова, его крупное, мясистое лицо было перекошено гневом.

– Драка? Курсанты? Какого училища? Сейчас же прекратить!

– Что случилось? Какая драка, товарищ майор? - спросил один из офицеров.

С тяжелой одышкой майор Градусов шагнул к Алексею, точно готовый опрокинуть его своей налитой, широкой фигурой, выговорил:

– Кто этот человек? Немедленно объяснить, в чем дело.

Тогда Алексей поправил сбившуюся шапку, ответил насколько можно спокойней:

– Товарищ майор, тот юморист угрожал оружием. На испуг брал…

Он не договорил, увидев, как человек замотал головой, завыл истошным, страдающим голосом, вырываясь из рук Бориса:

– Изби-или! Напа-али!..

– Прекратите! - крикнул Градусов; задрожавшее лицо его налилось кровью. - Вы курсантам угрожали оружием? Кто на вас напал? Они? В артиллерийском училище нет курсантов, которые нападали бы на штатских! А ну! Предъявите документы! Отпустить его!

Алексей возбужденно усмехнулся. Борис отпустил человека; тот, ссутулясь, втянув голову в плечи, выдавил:

– Не имеете права документы!..

– Это наверняка спекулянты, товарищ майор, - разгоряченно проговорил Алексей. - Они первыми напали на нас, приняли за кого-то…

Наступило короткое молчание; было лишь слышно трудное дыхание Градусова.

– Та-ак!.. - басовито протянул он. - Вы понимаете, гражданин, что в военное время полагается за нападение на военного человека? А? Чего молчите? Товарищи офицеры, задержать. Проверить у коменданта. Ну а вы? Как смели? - Градусов гневными глазами полоснул по лицу Алексея. - Как смели ввязаться в драку? Передайте о взыскании капитану Мельниченко - месяц неувольнения! Обоим! Вконец распустились!..

– Ваши, товарищ майор? - спросил один из офицеров, немолодой уже, в черной шинели, с портупеей. - Орлы-то знакомы? В нашем дивизионе я что-то их не видывал ни разу.

Не ответив, Градусов грузно повернулся, прочно ступая, зашагал к машине, из которой выглядывал шофер, влез на сиденье, щелкнула дверца. "Виллис" тронулся. Вторая машина стояла, работая мотором. Незнакомые офицеры, видимо командиры батарей из соседнего дивизиона, подсадив съежившегося человека в "виллис", негромко поговорили между собой о чем-то; один из них, тот, в черной шинели, обернулся, скомандовал:

– А ну оба марш в училище! И доложить дежурному!

Потом стало очень тихо в переулке, даже как-то просторно от освобожденного белеющего снега на мостовой - рокот моторов замолк за углом. Алексей и Борис подавленно молчали.

– За что такая милость? - наконец ядовито выговорил Борис. - За что, Алеша? Не можешь объяснить - майор был трезв?

– Очевидно, он видел, как я стукнул этого дурака!

– Начинается тыловое воспитание! Когда там лупили всякую сволочь - награждали, а здесь - наряды. Этих же слизняков расстрелять мало! Да откуда, откуда майор появился?

– Дьявол его знает! Наверно, из офицерского клуба, встречал Новый год.

Сказав это, Алексей поднял втоптанный в снег блестящий предмет - это была остренькая, как шило, автоматическая ручка, вероятно служившая кастетом, и, брезгливо выругавшись, швырнул ручку в сугроб.

Молча дошли до училища. Над дверью проходной будки горела электрическая лампочка, тусклая и слабая, будто устала светить за длинную новогоднюю ночь. Дневальный - совсем юный дед-мороз с винтовкой, в колоколообразном тулупе - высунул нос из воротника, оглядел обоих с нескрываемой завистью:

– Эх, проходи…

– С Новым годом, брат! - поздравил Алексей, усмехнувшись.

– Слушаюсь, - ответил одуревший от одиночества дневальный. - Так точно.

Над училищным двором плавала в морозном звездном небе холодная льдинка луны. В офицерском клубе еще светились все окна; возле подъезда цепочкой вытянулись машины. Хлопали двери, на миг выпуская звуки духового оркестра, доносились голоса. Офицеры выходили из подъезда, разъезжались по домам. Наступало утро.

Валя поднялась на третий этаж, осторожно позвонила коротким звонком, подумала - все спят; но довольно скоро дверь открыла тетя Глаша, всплеснула руками.

– Ба-атюшки! В инее вся! - ахнула она и, схватив с полочки веник, замахала им по ее плечам. - Не одобряю я этого, чтобы так по гостям засиживаться. Личико вытянулось, а глаза спят…

– Ох, тетя Глаша, еле на ногах стою! - Валя присела на сундук в передней, начала расстегивать пуговицы на пальто. - Ужас как устала…

– Ишь замерзла вся, - завздыхала, ворча, тетя Глаша. - Дай-ка я тебе расстегну, небось руки совсем онемели.

– Спасибо. Я сама. Представьте - на улице такой новогодний холодище, можно превратиться в сосульку, но, слава богу, меня спасли фронтовые перчатки.

– Какие такие перчатки?

– А вот как Васины, - уже снимая пальто, Валя кивнула на кожаные меховые перчатки, лежавшие на полочке. - Очень похожи. Вася дома?

Тетя Глаша недовольно покачала головой, ответила:

– Не в настроении он. Письмо с фронту получил. Какого-то его лейтенанта в Чехословакии убили… Вот и не спится ему. На Новый год не пошел, а дежурный офицер два раза звонил.

Валя вошла в натопленную комнату озябшая, внесла с собой холодок улицы, остановилась возле голландки, протянула руки к нагретому кафелю, после этого сказала:

– Ну вот, новость! Капитан артиллерии лежит на диване и, кажется, в состоянии мировой скорби? Ты не был в клубе?

Василий Николаевич в расстегнутом кителе, открывавшем белую сорочку, лежал на диване, положив ноги на стул, и курил. На краю уже убранного стола - недопитая рюмка, тарелка с нарезанной колбасой и сыром.

– А, прилетела синица, что море подожгла, - сказал он, наугад ткнув папиросу в пепельницу на попу. - Садись, выпьем, сестренка? Выпьем за озябших на трескучем морозе синиц!

Он не стал дожидаться согласия, приподнялся, налил Вале, затем себе, чокнулся с ее рюмкой, выпил и опять лег, не закусывая, только на миг глаза закрыл.

– Хватит бы, Вася, причины-то выдумывать, - заметила тетя Глаша. - За один абажур только и не пил, кажись.

– Вы самая заботливая тетка в мире, поверьте, тетя Глаша. - Василий Николаевич провел пальцами по горлу, по груди, точно мешало там что-то, снова потянулся к папиросам. - Меня, тетя Глаша, всегда интересовало: сколько в вас неиссякаемой доброты? И поверьте, трудно жить на свете с одной добротой: очень много забот.

– Эх, Вася, Вася! - тетя Глаша с жадностью вглядывалась в него, качая головой. - И чего казнишь себя? И чего мучаешься? Что проку-то! Разве вернешь?

По ее мнению, он был человеком не совсем нормальным и не совсем здоровым: прошлое сидело в нем, как в дереве сучок; казалось, выбей его - и ничем эту дыру не заделаешь. Одна из причин его настроения была, наверно, и в том, что за два месяца к нему не пришло с фронта ни одного письма: где-то там, за Карпатами, то ли забыли его, то ли некогда стало писать, но была и другая причина. По вечерам, возвращаясь из училища, Василий Николаевич часто запирался в своей комнате и долго ходил там из угла в угол, но порой и ночью из-за стены доносились его равномерные шаги, чиркали спички - и тетя Глаша не спала, слушая эти звуки в тишине дома. Утром же, когда она входила в его опустевшую, застуженную комнату, подметала, вытряхивала из пепельницы окурки, везде - на столе, на тумбочке, на стульях - лежали книги с мудреными военными заглавиями, меж раскрытых страниц темнел папиросный пепел. О чем он думал по ночам?

Раз во время этой утренней уборки из середины одной книги выпала крохотная, уже пожелтевшая от времени фотокарточка; на обороте детским круглым почерком было написано: "Родной мой, я всегда тебя буду помнить". Тетя Глаша, охнув, опустилась на стул и заплакала - это была Лидочка, покойная жена Василия Николаевича: с тонкой шеей, большеглазая, с наивной, смущенной полуулыбкой, которая как бы говорила: "Не смотрите на меня так пристально, я не хочу улыбаться", - это совсем детское лицо поразило ее. И целый день тетя Глаша думала об этой улыбке, об этой тонкой ее, слабой шее и даже несколько раз доставала и смотрела на маленькую зеленую пилотку со звездочкой, которая лежала в чемодане у Василия Николаевича, хранимая им. Это было все, что уцелело от жены его; сама она осталась в далекой Польше, на высоте 235, возле незнакомого города Санок.

Тетя Глаша никогда не видела ее живой, никогда не слышала ее голоса - знала только, что она была военной сестрой и работала в каком-то медсанбате, где Василий Николаевич познакомился с ней.

"Господи, - прижимая руки к груди, думала она в тот день, когда увидела фотокарточку, - ведь совсем ребенок. Зачем ее убили?"

Но Василий Николаевич ничего не говорил о своей жене; и когда Валя настойчиво просила его что-нибудь рассказать о ней, он лишь хмурился, отвечая: "Все прошло, Валюша".

Но, очевидно, ничего не прошло.

Недавно к ним зашла молоденькая медсестра из госпиталя, и, когда Валя представила ее: "Это Лидочка", Василий Николаевич быстрее, чем надо, пожал ее протянутую руку; и тете Глаше показалось, в глазах его толкнулось выражение невысказанного вопроса. "Очень приятно, Лидочка", - сказал он и произнес слово "Лидочка" так медленно и ненадежно, что эта медсестра, покраснев, спросила: "Вам не нравится мое имя?" Он посмотрел на нее странно и ответил, что имя это очень ей подходит, и ушел в свою комнату, извинившись.

В Новый год он не пошел на вечер в училище, наверно, потому, что ранним утром принесли письмо. Тетя Глаша вынула белый треугольничек из ящика, шевеля губами, прочитала на штемпеле: "Проверено военной цензурой", - и крикнула радостно:

– Васенька!

А он вышел с намыленной щекой, без кителя, в нижней рубашке, взял письмо и тут же, держа еще в руке помазок, прочитал его; и впервые вдруг крепко выругался вслух - видимо, забыл, что рядом стояла тетя Глаша.

– Убило кого? - спросила она упавшим голосом. - Товарища твоего?

– Да… старшего лейтенанта Дербичева. Какой парень был - цены ему нет!..

И тотчас же ушел к себе, слышно было - затих, а когда теперь он лежал на диване, весь день не выходя из дому, и когда говорил о доброте, тетя Глаша чувствовала, о чем думал он, и в порыве непроходящей жалости и к нему, и к Лидочке, и к неизвестному ей погибшему на фронте старшему лейтенанту спросила все-таки совсем некстати:

– Письмо тебя расстроило, Васенька?

А Валя сидела молча, усталая, вертела в пальцах рюмку, волосы упали на щеку. Возбуждение прошло, и в теплой комнате после мороза ее охватила такая сладкая истома и так горели щеки, что хотелось положить голову на стол и отдаться легкой дреме. Какая-то отдаленная музыка звучала в ушах - или, может быть, это казалось ей, - веки смыкались, и все мягко плыло куда-то.

– Да у нее глаза спят! - громко сказал Василий Николаевич. - А ну-ка марш в постель!

– Нет уж! И не собираюсь! - Валя тряхнула головой, выпрямилась. - Знаешь, в госпитале на дежурстве я привыкла дремать чутко, как мышь. Хочешь, я повторю твою последнюю фразу: ты говорил…

– О чем? - усмехнулся Василий Николаевич. - О танцах, по-видимому?

– Ох, совсем в голове все смешалось! - Валя встала. - Разве можно спрашивать сонного человека?

– Ты угадала, - сказал он. - Это несправедливо.

Нахмурясь, он медленным движением загасил папиросу в пепельнице, снова налил себе водки. Тетя Глаша пристально-внимательно смотрела на рюмку, а Валя спросила с настороженностью:

– Почему ты пьешь?

Он ласково взял Валю за подбородок, заглянул в глаза.

– Так, хочется. Тебе это мешает? Я пью за тех, кому не повезло.