"Пирамида" - читать интересную книгу автора (Бондаренко Борис)

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Была пятница, двадцать пятое апреля, – первый из предстоящих пятнадцати дней ожидания. Вчера были сделаны последние расчеты для экспериментаторов и вычислительного центра, окончательно согласованы самые что ни на есть распоследние неувязки и назначена дата эксперимента – 10 мая, начало в 16:00, окончание в воскресенье, в 14:00, и эти двадцать два часа должны будут подвести итоги почти трех лет работы. Вчера Дмитрий собрал своих людей и с удовольствием объявил им, что уважаемый сектор может отправляться куда ему заблагорассудится и неделю не появляться в институте. Сектор крикнул «ура», последние месяцы они постоянно перерабатывали, засиживаясь в институте до вечера, и теперь решили наверстать упущенное по части отдыха, как объявил Игорь Воронов и предложил высказать пожелания. Пожеланий оказалось даже больше, чем людей в секторе, но все закончилось так, как и должно было, – сектор рассыпался на отдельные личности и решил развлекаться всяк по-своему.

Сегодня Дмитрий приехал в институт только к одиннадцати, в полной уверенности, что не застанет никого из своих, и удивился, застав сектор в полном составе. Дмитрий словно мимоходом осведомился, зачем они явились на работу. Сектор замешкался с ответом, потом кто-то наивно спросил:

– А что, нельзя?

Дмитрий ответил, что, конечно, можно, но разве они не устали, и как же их роскошные планы на отдых, и вообще – чем они намерены заниматься, если уж явились сюда? Майя Синицына, округлив красивые глаза, невинным голосом спросила:

– А зачем вы приехали, Дмитрий Александрович?

– Я начальник, мне по службе положено, – отговорился Дмитрий, и кто-то мигом парировал:

– А мы – подчиненные, нас дисциплина обязывает.

– Ладно, я пас, – сдался Дмитрий, и Игорь Воронов удовлетворенно хмыкнул:

– Один – один, товарищ начальник.

Дмитрий еще немного посидел с ними и пошел к себе в кабинет. Он понял, почему они явились сегодня на работу: слишком многое связывало их…

Когда создавался сектор, Дмитрий очень убоялся, что повторится история с лабораторией Шумилова – каждый будет сидеть в своем уголке, решать какую-то частную задачу и не знать, что творится за соседним столом. Он совершенно не представлял, что должен делать с этой оравой свежеиспеченных теоретиков и в чем должны заключаться его функции как руководителя. Они явились к нему все почти одновременно, и Дмитрий первые дни присматривался к ним и смущался, когда его называли по имени-отчеству. Он даже пытался намекнуть им, что еще не настолько стар, чтобы стоило величать его так, но намека не поняли.

Надо было как-то приступать к руководству, и Дмитрий решил, что самое лучшее и необходимое – чтобы все поняли, в чем заключается их задача. Он выложил все факты, имеющиеся к тому времени, и не только не скрыл слабых сторон и сомнительных мест, но сделал наибольший упор именно на это и предложил им высказывать свои соображения. Результаты такой откровенности оказались несколько неожиданными для него – ребята растерялись. Они беспомощно тыкались со своими примитивными предложениями и, взявшись за какую-нибудь задачу, то и дело приходили к нему с вопросами. А так как Дмитрий слишком часто говорил «не знаю» – иногда он действительно не знал, что нужно делать, – они обескураженно отходили от него и даже поглядывали с каким-то недоумением. Однажды Ольф с досадой сказал:

– Ты, брат, слишком надеешься на их самостоятельность. Не забывай, что они еще почти студенты. А ты их – трах по голове… Этак недолго и мозги набекрень.

– Ничего, очухаются, – буркнул Дмитрий.

И ребята постепенно «очухались». Они быстро «раскусили его» и поняли, что от них требуется. Однажды Лешка Савин, несдержанный, баламутный парень, в восторге от того, что сам додумался до решения, на которое чуть-чуть намекнул ему Дмитрий, брякнул:

– А вы жук, Дмитрий Александрович…

И смутился от собственной дерзости.

Дмитрий сделал удивленное лицо:

– Это как надо понимать?

– Хорошо надо понимать, – стал было оправдываться Лешка, но Дмитрий прервал его:

– Ну, тогда ладно. Иди работай.

Он с самого начала решил добиваться полной откровенности и взял за правило не скрывать затруднений, то и дело возникавших на первых порах, и признаваться в своих ошибках, даже если они незначительны. Раз в неделю они устраивали коллективное обсуждение всей работы, на котором каждая частная задача подвергалась самому тщательному анализу и ожесточенной, далеко не всегда объективной критике. Допускалось любое сомнение, если для него было хоть какое-то основание. И будь тут посторонний человек, хоть мало-мальски смыслящий в физике, через пятнадцать минут такого обсуждения ему наверняка показалось бы, что все, чем занимается группа Кайданова, не стоит и выеденного яйца – с такой страстью и видимой легкостью разносилось вдребезги все, что создавалось в течение недели. Но посторонние на эти обсуждения не допускались. Даже Дубровину, однажды пожелавшему прийти на такое «бостонское чаепитие», Дмитрий прямо сказал, что делать этого не стоит.

– Почему? – удивился Дубровин.

– Вы для них – шишка, – несколько смущенно улыбнулся Дмитрий, – и перед вами они постараются показать товар лицом. Ну, а цель этаких «чаепитий», как вы сами понимаете, несколько иная.

– Ясно, – коротко одобрил его Дубровин и не пошел.

«Чаепития» продолжались обычно несколько часов кряду, и в конце концов многое из разбитого вдребезги и похороненного заживо чудесным образом воскресало. Конечно, оказывалась и оппозиция, упрямо продолжавшая отстаивать разбитые теории. Ей дозволялось упорствовать в своих заблуждениях, – естественно, в пределах разумного. И если порой в адрес «иноверцев» в сердцах срывалось не слишком вежливое слово, обижаться было не принято. Для этого был термин – «издержки производства». И когда оппозиция наконец выкидывала белый флаг, «правоверные» великодушно раскрывали свои объятия и дальше жили по принципу – «кто старое помянет, тому глаз вон». Самой популярной была в группе такая поговорка: «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Если судить по количеству ошибок, за первые полгода работы они сделали вчетверо больше, чем за два следующих. Когда они подводили итоги этого полугодия, настроение у «чаевников» было похоронное. Они виновато посматривали друг на друга, на Дмитрия, и Лешка Савин спросил:

– А что, Дмитрий Александрович, мы окончательно бездари или еще есть какая-нибудь надежда?

Дмитрий помедлил с ответом, оглядывая их. Все, кроме Ольфа и Валерия, смотрели на него и словно ждали, когда он заверит их, что они не бездари. А он не нашел ничего лучшего, как повторить слова, сказанные когда-то Ольфу:

– А что, не выдать ли вам заодно и патент на гениальность?

Шутка не получилась – кто-то, нехотя улыбнулся, кто-то изобразил вежливый смешок. Дмитрий недовольно сказал:

– Так не пойдет. Чего вы всполошились? Ну, наломали мы дров, но не так уж и много, я ожидал худшего, – чуть-чуть покривил он душой. – Со временем научитесь работать по-настоящему.

В таком духе он говорил еще минут десять. Слушали его вежливо – но и только – и разошлись удрученные. Дмитрий чертыхнулся на свою педагогическую несостоятельность, пожаловался Ольфу и Жанне и больше таких проповедей уже не читал, решив, что лучшим, если не единственным, лекарством от неудач может быть только удача. И когда получилось что-то чуть-чуть похожее на маленькую удачу, он постарался, чтобы каждый как следует осознал это, и на все лады превозносил их достижение, разумеется, только в узком кругу, на «чаепитии». Хитрость удалась – ребята сразу почувствовали себя увереннее.

Они четверо считались, да и в самом деле были ими, основателями всей работы, и в шутку их называли «олигархами». А вот относились к «олигархам» не одинаково. Мелентьева недолюбливали за небрежную снисходительность и заносчивость, которую он далеко не всегда мог скрывать, с Жанной пытались было флиртовать, но тут же, получив вежливый холодный отпор, отступали. А Ольф сразу стал безоговорочно своим, у него занимали трешки до получки, шли к нему со всякими, порой самыми незначительными вопросами, выпивали с ним, «подначивали» – и любили все. А Дмитрий долго не мог понять, как же, в сущности, относится к нему группа. С уважением? Бесспорно. Его мнение нередко оказывалось решающим и порой сразу прекращало всякие споры, что иногда тяготило его и заставляло особенно тщательно взвешивать свои слова.

На одном из первых «чаепитий» Дмитрий сказал:

– Вот что, друзья. Давайте немного поговорим о том, как мы дальше жить будем. Я предоставляю вам довольно большую свободу действий, но, как сами понимаете, свобода эта не может быть бесконечной. Пока что вы больше будете учиться и ошибаться, но ведь и работа должна как-то двигаться. Надеюсь, я не очень обижу вас, если скажу, что пока она будет двигаться в основном за счет усилий нас четвертых. Но и вы должны внести свою посильную лепту. Пока что она, по-видимому, будет выражаться только в том, что вы поможете вести нам всякие расчеты. Работа, как сами понимаете, не очень приятная, но нужно и ее делать. Давайте договоримся так: когда кому-то из нас понадобится ваша помощь, мы подходим к вам и просим сделать вот это и это к такому-то времени. Если вы очень увлечены своей идеей и не хотите отвлекаться, вы вежливо, не вдаваясь в объяснения, отвечаете «не могу», и мы просим другого…

Веселое оживление в группе заставило его немного помолчать, и потом он продолжал:

– Я могу обещать, что мы не будем злоупотреблять вашей добротой, но и вы, со своей стороны, должны хорошенько понять, что, если каждый из вас ответит «не могу», расчеты придется делать либо нам самим, что не слишком-то разумно, либо искать какие-то другие формы нашего мирного сосуществования. Я надеюсь, что работать вместе нам придется долго, и хочу, чтобы отношения у нас были наилучшими. Ну что, устраивает вас такое житье?

– Еще бы! – хором сказало несколько человек.

Разумеется, их ото устраивало. Но Валерию и Ольфу такая речь очень не понравилась. Мелентьев разразился тирадой о «гнилом либерализме некоторых горе-руководителей», а Ольф мрачно изрек:

– Смотри, сядут они тебе на шею.

– Не сядут, – ответил Дмитрий не очень уверенно. Он и сам не был убежден в успехе своего «либерального» эксперимента и решил посмотреть, что из этого выйдет.

А вышло все очень неплохо. Ребята, как правило, беспрекословно выполняли все их просьбы и отказывались всего несколько раз. И почему-то случалось это всегда с Мелентьевым. После первого такого отказа он сказал Дмитрию, недовольно морщась:

– Слушай, это все-таки не дело. Вы как хотите, а мне просто нужен постоянный человек, который помогал бы мне делать расчеты. И без всяких этих «не могу». Так, в конце концов, везде заведено.

– А у нас пока что этого не будет, – сухо сказал Дмитрий. – Один сказал «не могу» – попроси другого.

– Ну, смотри, – сказал Мелентьев и ушел просить другого.

Кто-то сделал ему расчеты, и он как будто успокоился. Но потом ему отказали во второй раз, в третий, и наконец он взорвался. Он пришел в их рабочую комнату, швырнул на стол пачку бумаг и накинулся на Дмитрия:

– Слушай, Кайданов, ты когда-нибудь наведешь порядок в своем хозяйстве?

– А что случилось?

– А то! Мне надо срочно посчитать вот эту муру, – кивнул он на бумаги.

– Подхожу к Полынину, а он – извините, Валерий Васильевич, не могу. Мальцев – то же самое. И Савин, видите ли, тоже не может. А кто может? Я что, должен всех обходить и как нищий клянчить, чтобы мне ради Христа сделали одолжение? Или самому прикажете сесть за эту, с позволения сказать, работу?

– Не кричи, – прервал его Дмитрий. – Дай сюда, я сам попрошу кого-нибудь.

– Во-во, нашел выход, – зло кинул Валерий. – Тебе-то они, конечно, не откажут, ты все-таки начальник.

– Ольф не начальник, но ему не отказывают. И Жанне тоже. Значит, просишь не так, как нужно.

– А! – взбеленился Мелентьев. – Я, видите ли, прошу не так. А как нужно просить? Я должен расшаркиваться перед ними: «Будьте добры, голубчик, пожалуйста, не можете ли вы, если вам не трудно…» – издевательским тоном тянул Мелентьев. – Так, что ли?

– Расшаркиваться не надо, а вот слово «пожалуйста» еще никому не мешало.

– Ну еще бы… Они же, все как один, в институте благородных девиц воспитывались…

– Прекрати! Я же сказал, что сам попрошу кого-нибудь.

– А в следующий раз они снова скажут «не могу»? Так не пойдет. Я еще раз предлагаю тебе: выдели мне одного человека, и чтобы без никаких «не могу».

– Нет, – сказал Дмитрий.

Мелентьев несколько секунд молча смотрел на него, повернулся и хлопнул дверью. Дмитрий взял его бумаги и пошел к Майе Синицыной.

– Если ты не очень занята, посчитай эти интегралы.

– Хорошо, Дмитрий Александрович, – сразу согласилась Майя.

Валерий вернулся через час, и Дмитрий, не поднимая головы от стола, сказал ему, что его выкладки у Майи. Мелентьев пробурчал что-то и до вечера просидел молча, не вставая из-за стола.

Но история на том не кончилась. Через два дня Мелентьев пришел взбешенный и, сунув руки в карманы, остановился перед столом Дмитрия и сказал хриплым, придушенным от злости голосом:

– Я только что от твоей любимицы, Кайданов. Я попросил ее посчитать еще один вариант, вот этот. – И он сунул под нос Дмитрию бумагу. – Здесь работы-то всего на час. И что, ты думаешь, она ответила мне?

– Что? – спокойно спросил Дмитрий.

– Что она не хочет! Не не может, а именно не хочет.

– А то, что я давал ей, она сделала?

– Да! Сделала! – сорвался на крик Мелентьев. – И не преминула мне заявить, что сделала не для меня, а для Дмитрия Александровича! Для вас, сударь!..

– Перестань! – резко сказал Дмитрий, и Мелентьев замолчал. – Я сам с этим разберусь.

– Да уж сделайте одолжение, Дмитрий Александрович, – язвительно сказал Мелентьев.

И Дмитрий пошел разбираться. Майя сидела за своим столом с покрасневшими от слез глазами, и в комнате было необычно тихо. Увидев его, она шмыгнула носом и виновато поднялась, комкая платок.

– Идем поговорим, – сказал Дмитрий.

Майя молча пошла за ним в кабинет и, когда Дмитрий закрыл дверь, села на диван и всхлипнула.

– Ну, успокойся, пожалуйста, – Дмитрий присел рядом.

Мелентьев назвал Майю его любимицей, что было верно только отчасти, потому что она была любимицей всей группы. Веселая, жизнерадостная, она смотрела на мир ласковыми, порой изумленно-радостными глазами. И помогать она была готова всем, даже когда ее не просили об этом. Видно, очень уж обидел ее Мелентьев, если она так сказала ему.

Майя все еще всхлипывала, и Дмитрий, погладив ее по вздрагивающему плечу, повторил:

– Ну ладно, Маечка, успокойся… Что случилось?

– Так, Дмитрий Александрович, – она подняла на него огромные влажные глаза. – Мне нетрудно посчитать эти интегралы, и я сделаю, если хотите… Но пусть он скажет по-человечески, а то… Вошел как какой-то хан, не поздоровался, бросил мне листок и цедит сквозь зубы: «Это к тому, что ты делаешь, и поскорее». И с другими он тоже так. А потом еще обижается, что ему помогать не хотят…

Она снова всхлипнула и спросила:

– Вы не сердитесь, Дмитрий Александрович? Может, я и неправильно поступила, но ведь…

– Да нет, Майя, я не сержусь… Иди работай.

– А это, – она потянулась за листком, – я сейчас посчитаю.

– Не нужно.

Дмитрий вернулся к себе. Валерия не было. Жанна посмотрела на него и спросила:

– Что там?

Дмитрий сел за стол и невесело сказал:

– А то, что наш гений Мелентьев иногда ведет себя как хам самой высшей категории.

Ольф хотел было что-то сказать, но Дмитрий не обратил на него внимания и уткнулся в бумаги Мелентьева. Он решил сам посчитать эти интегралы. Заняло это действительно меньше часа, и, когда Мелентьев пришел, Дмитрий протянул ему листки и, словно ничего не случилось, сказал:

– Получи свои расчеты.

Мелентьев, конечно, сразу увидел, что расчеты сделаны Дмитрием, пристально посмотрел на него и усмехнулся:

– Это что, надо понимать как воспитательную методу?

– Воспитаешь тебя, как же…

Мелентьев закурил, пододвинул свой стул к стулу Дмитрия и прочно уселся, готовясь к долгому разговору. Дмитрий безучастно ждал, пока он начнет. И Мелентьев начал:

– А тебе не кажется, что это не самый лучший выход из положения?

– Возможно, – согласился Дмитрий, разглядывая его. – Даже наверняка нет. Лучший выход из этого положения – если бы ты извинился перед Майей за свою грубость, и она досчитала бы твои интегралы. Но так как я еще ни разу не слышал, чтобы ты перед кем-то извинялся, то решил, что и сейчас не будешь.

– Правильно решил.

– Вот видишь…

– Отдаю должное твоей проницательности. Ну, а что дальше будем делать?

– А именно?

– Опять мне придется упрашивать их? А если они вдруг все откажутся?

– И это возможно.

– Ну, и что дальше?

– А как ты думаешь?

– Никак… Пока что, – с значительным видом сказал Мелентьев.

– Ну, так я за тебя подумал… Будешь отдавать свои листки мне, а я уж, так и быть, попрошу за тебя.

– А ты, оказывается, Соломон, – криво улыбнулся Мелентьев.

– Тебя и этот вариант не устраивает?

– Не очень-то устраивает.

– А чего же ты хочешь?

– Я уже говорил. Выдели мне кого-нибудь.

– Нет.

– Почему?

– Это настолько очевидно, что и объяснять не хочется… И знаешь что – хватит об этом. Тебе не хочется просить – не надо, я уже сказал, что сам буду.

Мелентьев в раздражении громыхнул стулом и встал.

– Нет уж, давай поговорим еще немного. Ты нее ставишь меня в дурацкое положение… Воображаю, как они сейчас там хихикают.

– В это дурацкое положение ты сам себя поставил.

– Если бы ты не распустил их, ничего бы и не было. Не пойму я, какого дьявола ты так цацкаешься с ними? Они же чепухой занимаются, а ты смотришь и помалкиваешь.

– Это для тебя чепуха, – возразил Дмитрий, стараясь быть спокойным. – А для них это настоящие открытия. И я тебя не заставляю цацкаться с ними. У тебя есть своя задача – вот и делай ее.

– А они что – будут штаны просиживать да зарплату получать? Вместо своих открытий, которые и выеденного яйца не стоят, они вполне могут заниматься делами более нужными.

– Считать твои интегралы?

– Да, считать мои интегралы? И твои тоже! – огрызнулся Мелентьев. – Должно же быть какое-то разделение труда. Пусть каждый делает, что может, а не что хочет. Это же, в конце концов, аксиома всякой сферы деятельности, в том числе и научной. Что, неправ я?

– Прав, разумеется, – холодно сказал Дмитрий. – Когда-нибудь так и будет.

– Когда же это, интересно?

– Когда выяснится, кто из них на что способен, что может делать, а чего нет.

– А тебе еще не ясно?

– Нет, не ясно. Да, пока они только и умеют, что считать интегралы и решать самые элементарные задачи. А ты многое умел, когда начинал работать?

– Уж во всяком случае больше, чем они! – отрезал Мелентьев.

– Возможно, – устало согласился Дмитрий, его все больше раздражал этот разговор. – Даже наверное так. Но из этого еще не следует, что они не смогут делать того, что делаем мы. Их надо еще многому учить.

– А у нас что, ликбез?

– Если хочешь, да, – сухо сказал Дмитрий. – Нравится тебе или нет, но, пока я руководитель группы, будет так, как я наметил. А вот когда я окончательно уверюсь в том, что кто-то способен на что-то большее, чем брать интегралы и рассчитывать кривые, – заниматься только этими интегралами и кривыми он не будет. Если ты исходишь из того, что все они потенциальные чернорабочие от науки, – это твое дело.

– А ты, надо полагать, считаешь, что все они потенциальные гении? – насмешливо осклабился Валерий.

– Нет. Но если ты думаешь, что наша группа будет состоять из элиты и обслуживающего персонала, то ты ошибаешься. Этого уж точно не будет, – твердо сказал Дмитрий. – И хватит об этом.

– Он не так уж неправ, – вмешался Ольф. – Кто-то должен делать черновую работу.

Дмитрий недовольно покосился на него.

– Они и делают.

– Мало, – упрямо продолжал Ольф. – Могли бы и больше.

– Могли бы, конечно, – нехотя согласился Дмитрий. – Но они и так работают как одержимые. Они очень много делают – пусть пока вхолостую, но не вижу, как иначе они могут чему-то научиться. Поймите вы наконец, что я хочу только одного – дать им возможность как можно полнее проявить себя. Это же, в конце концов, важно не только для них, но и для нас, нашей работы. Вы же видите, что мы влезли в такую проблему, что пробьемся над ней не один год. Да и почему мы должны думать только о себе? Кто о них-то будет думать, кто их будет учить?

– Добренький ты человек, Кайданов, – усмехнулся Валерий, – всем угодить хочешь. Да только не мешало бы помнить, что науку движет не массовый энтузиазм, а личности, таланты. И уж кому господь бог этого таланта не отмерил – волей-неволей быть ему чернорабочим.

Молчавшая до сих пор Жанна сказала:

– Ты вот назвал Диму добреньким, но, я думаю, чуть-чуть в слове ошибся. Он не добренький, а добрый. Но если уж на то пошло, лучше даже добреньким быть, чем таким, как ты.

– Вот оно что… – протянул Валерий, заметно меняясь в лице. – Что же я, по-твоему, злой?

– Не знаю, – уклончиво ответила Жанна. – Но то, что ты в этом случае думаешь только о себе…

– Я не о себе, а о работе думаю! – вспылил Валерий. – Посчитайте, что мы сделали за эти три месяца. А сколько можно сделать, если бы они как следует помогали нам, а не изобретали велосипеды!

– А вот мне очень жаль, что у меня в свое время не было возможности изобретать эти велосипеды. Ты у нас, конечно, талант-самородок, – насмешливо кинула Жанна, – и уж не знаю, как ты там начинал, но мне пришлось после университета два года на побегушках быть и делать иногда то, с чем и десятиклассник справился бы. А потом с боем отвоевывать себе право на хоть сколько-нибудь самостоятельную работу. И если уж говорить откровенно, то я только сейчас, в этот последний год, почувствовала, что такое настоящая научная работа. Не поздновато ли для тридцати лет? И Дима все очень правильно делает. Пусть мы потеряем какое-то время, но оно в конце концов с лихвой окупится…

Ольф, чувствуя, что вот-вот может вспыхнуть ссора, взял правую руку Дмитрия, поднял ее вверх и шутливо бросил:

– Два – два в вашу пользу. Валерка, пойдем пивка тяпнем. Ну их, благородных…

Валерий промолчал, и Ольф подтолкнул его к двери:

– Идем, идем.

Вечером, когда Ольф зашел к нему, Дмитрий не выдержал и снова заговорил об этом:

– Вот уж не думал, что ты заодно с этим… суперменом окажешься…

– Почему же заодно? – невозмутимо сказал Ольф. Он готов был к продолжению разговора. – У меня и своя голова на плечах есть.

– И ты считаешь, что он прав?

– Кое в чем – да.

– В чем же это?

– Учить их, конечно, надо, но вполне можно сделать и так, чтобы они больше помогали нам. В конце концов, главное-то работа.

– Работа? – переспросил Дмитрий таким тоном, что Ольф остановился посреди комнаты, он часто во время разговора расхаживал из угла в угол, и повернулся к нему. Дмитрий пристально смотрел на него и наконец медленно сказал: – А может быть, главное все-таки не работа?

– А что же?

– Люди.

Ольф не сразу понял его и торопливо согласился:

– Ну, разумеется, люди.

Дмитрий засмеялся каким-то насильственным, вымученным смехом и, заметив, что Ольф снова принялся расхаживать по комнате, сердито сказал:

– Да сядь ты, не маячь перед глазами!

И когда Ольф молча уселся в кресло и с тревожным недоумением посмотрел на него, Дмитрий заговорил:

– Разумеется, люди, как же иначе? Мы же сплошь все гуманисты…

– А чего ты злишься?

– А вот то и злюсь, что на словах-то мы все очень хорошо усвоили, что люди – главное, хотя бы потому, что они занимаются этой работой. А как доходит до дела, о людях-то меньше всего и думаем…

Голос у него сорвался, и Ольфу даже показалось, что Дмитрий сейчас может заплакать. Ольф встал и подошел к нему, положил руки на плечи:

– Димка, у тебя что-то случилось… С Асей что-нибудь?

Дмитрий резко дернул плечами, и Ольф убрал руки.

– Ничего у меня не случилось… Но мне, откровенно говоря, просто непонятно, как ты можешь поддерживать Валерку… Неужели ты считаешь, что я все это делаю зря?

– Нет, – мягко сказал Ольф и сел. – Конечно, нет. Я только думаю, что ты… перебарщиваешь.

– В чем?

– Ну, хотя бы с Полыниным. Он уже три недели носится с этой бредовой идеей о позитронной аннигиляции, а ты ни слова не говоришь ему, а тем самым поощряешь и дальше заниматься этой чепухой.

– А что я, по-твоему, и сам не знаю, что идея бредовая? Но ты не думаешь, что такая бредовая идея могла прийти в голову только человеку, мыслящему оригинально и незаурядно?

– Допустим…

– Уже хорошо. Ну и что, по-твоему, я должен сделать? Приказать ему, чтобы он не думал об этом? Так он все равно будет думать. Пусть уж лучше сам убедится в том, что его идея – бред. Он парень бесспорно талантливый и очень неглупый, через неделю или две сам придет и скажет, что все это чепуха. И кстати, пока он убедится в этом, научится очень многому, чего не дадут ему никакие лекции и наши наставления.

– Но ведь мог бы он и нам помогать. Хотя бы тому же Валерке.

– «Мог бы»! – сердито сказал Дмитрий. – А если не может? Ты что, не видишь, что он фанатик и ни о чем другом не способен думать, пока эта идея сидит у него в голове? А мы с тобой не такие? Вспомни-ка, сколько раз мы увлекались идеями, которые сейчас-то, с высоты нашего сегодняшнего роста, можно назвать бредовыми! Но тогда-то они казались нам чуть ли не гениальными…

– Ну, допустим, тут ты прав, – неохотно согласился Ольф. – А другие? Тебе не кажется, что они… иногда слишком уж зарываются?

– Возможно, – не сразу сказал Дмитрий, закуривая. – Может быть, я и в самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь… Я уже тебе говорил, что чувствую себя ответственным за этих ребят… И если уж честно признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово, что постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий… Но как это сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а об этом не смей и думать. Ну, а если ошибемся? Пусть уж сами ищут, пробуют, испытывают себя… Конечно, мы теряем время, но я уверен, что эти потери не напрасны. А когда на первом плане только работа – волей-неволей начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У нас и без того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда мы ничего не хотели знать, кроме работы.

– Жертвы? – переспросил Ольф.

– Да. Вспомни хотя бы Ольгу.

– Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас.

– Сама, конечно, – с горечью сказал Дмитрий. – А что еще оставалось ей делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось, и забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы что-нибудь сделать? Да ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф.

Дмитрий сжал руками голову и застонал.

– Если бы ты знал, как мы были нужны ей… Какое у нее было лицо, когда она увидела меня…

– Когда?

– Этой зимой, в январе… Я отыскал ее, но слишком поздно.

– Как поздно? – тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом выкрикнул: – Что значит поздно?

– Она умерла, Ольф… Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в то время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино…

– Почему ты мне ничего не сказал? – с какой-то бессмысленной яростью спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. – Когда ты узнал об этом? Почему зимой ничего не говорил?

– Что толку? Я видел ее всего один раз, потом она не велела пускать меня.

– Почему?

– Потому что было уже поздно, слишком поздно…

– Что значит «поздно»? Димка, что ты говоришь? Почему раньше ничего не сказал? Когда ты узнал о ее смерти?

– Четыре дня назад.

– Почему молчал?

– Я не мог, Ольф… Я все еще не могу до конца поверить этому…

– Кто тебе сообщил?

– Врач. Он переслал ее рисунки и письмо.

Дмитрий дал ему оба письма – врача и Ольги – и толстую кипу рисунков, и Ольф стал читать. А Дмитрий в изнеможении опустился в кресло, закрыл глаза. Все эти четыре дня его не покидала тяжелая усталость, от которой он едва волочил ноги, и такими ненужными казались сейчас споры с Мелентьевым и Ольфом, так неприятно было, что они не понимают самых элементарных вещей. С этой непонятной усталостью он вставал по утрам и весь день ощущал ее, словно какой-то тяжкий груз, ложился с ней, и по ночам просыпался в пустой квартире, и иногда зажигал свет, и сидел на постели, не понимая, почему он должен быть один. Прошло уже три недели после отъезда Аси, а он все еще не мог привыкнуть к тому, что в пятницу она не приедет, не нужно идти встречать ее, и старался не думать о том, что так будет еще почти целый год… И что-то странное было в том, что это чувство одиночества предельно обострилось именно с того дня, когда он узнал о смерти Ольги. Почему? Может быть, потому, что в каждой строчке ее письма чувствовалось то безмерное одиночество, в котором умирала она? Он посмотрел на письма, брошенные Ольфом на столике. И, помедлив, взял их и снова стал читать. Сначала письмо Емельянова, лечащего врача, – короткое, сухое, словно упрекавшее его в чем-то:

«Здравствуйте, Дмитрий Александрович! Должен сообщить Вам тяжелое известие – Ольга умерла, четыре дня назад, в субботу, в два часа дня. Не сообщил об этом сразу, как Вы просили, по одной причине – таково было желание Ольги. Она просила написать Вам только после кремации. О последних днях ее могу сказать немногое – умирала она очень тяжело, в полном одиночестве, не допуская к себе даже мать. Держалась с редкостным мужеством. Я видел немало смертей, зрелище это всегда тягостное, очень многие, по обычным понятиям люди совсем не слабые, перед лицом смерти необыкновенно теряются, но Ольга держалась до конца с достоинством поразительным.

Выполняю просьбу Ольги и пересылаю ее письмо и все рисунки, оставшиеся после нее, кроме тех, которые она подарила мне незадолго до смерти. Рисовала она почти до последнего дня.

Вот и все. Ваш В.Емельянов».

И письмо самой Ольги, написанное, видимо, в несколько приемов, крупными, неровными буквами, стоявшими иногда отдельно друг от друга.

«Дорогие мои.

Пишу вам обоим – и верю, что вы всегда будете вместе. Может быть, на свете нет ничего важнее, как быть с кем-то рядом и делить все неудачи и беды. Радость можно разделить почти с каждым, а вот беду – с немногими, м.б., только с одним. И сейчас, когда мне осталось жить так немного, ни с кем, кроме вас, я не хотела бы делить свои беды. Как жаль, что это оказалось невозможным. Мне не надо было тогда уходить от вас, но что делать, если так получилось. Не вини себя в этом, Ольф. Если кто и виноват, то я одна. И ты, Дима, не слишком огорчайся, что мы больше не виделись после того свидания, и ни в чем не обвиняй себя. Если бы ты знал, какую радость доставил мне своим приездом. В.П., наверное, говорил, почему мне нельзя было больше видеться с тобой. Я очень хотела, но не могла…

Я знаю, что вы не забыли меня и смерть моя будет тяжела для вас. Что ж, мальчики, вы же знали, что так будет, знала и я. Умирать – необыкновенно страшно и больно. Как жить хочется, ребята!

Живите, любите друг друга – и иногда вспоминайте вашу Ольгу, которой когда-то было так хорошо с вами.

Прощайте, родные мои».

И все. Ни даты, ни подписи. И несколько сот рисунков… У Дмитрия все еще не хватало духу посмотреть их все, а сейчас над ними склонился Ольф. Он подолгу рассматривал каждый рисунок, откладывал в сторону, осторожно брался за следующий – и вдруг быстро сложил их, резко поднялся и сказал Дмитрию:

– Убери, я не могу…

И, не дожидаясь, пока Дмитрий положит их в шкаф, ушел.

На следующее утро Ольф, как обычно, зашел за ним, чтобы вместе поехать на работу. Дмитрий, завязывая шнурки ботинок, сказал, не глядя на него:

– Можешь передать Валерке, что таких дискуссий, как вчера, я заводить больше не собираюсь и ему не советую. Не нравятся эти порядки – пусть убирается. А если будет и дальше по-хамски вести себя с ребятами, я сам постараюсь, чтобы он ушел.

Ольф промолчал.

Говорил он с Валерием или нет, но дискуссий и в самом деле больше не возникало. Мелентьев стал обращаться к Дмитрию подчеркнуто вежливо, первое время почти не приходил к нему по вечерам, на «чаепитиях» демонстративно отмалчивался – в общем, всячески показывал, что он «умывает руки». И даже к работе как будто охладел, хотя по-прежнему делал очень много. И с ребятами почти не разговаривал. Давал Дмитрию листки с заданиями, небрежно просматривал сделанные расчеты и, если Дмитрий говорил ему, что пока он никого просить не может, пусть подождет или посчитает сам, – молча забирал свои бумаги и усаживался за работу. Сегодня Мелентьева не было. Вчера, когда все с таким воодушевлением строили планы недельного отдыха, он подошел к Дмитрию и негромко сказал:

– Если не возражаешь, я исчезну на это время.

– Конечно. Поедешь куда-нибудь?

– Да так, проветрюсь.

И он уехал, утром Дмитрий случайно увидел из окна, как разворачивалась его машина. И сам он не собирался быть в институте, но, неприкаянно послонявшись по квартире, зачем-то поехал, а спустя полчаса прикатил и Ольф, хотя Светлана уже третий день лежала с температурой. И все остальные тоже зачем-то приехали, и сейчас он слышал за стеной взрывы веселого смеха. А он сидел один, в пустом кабинете, за пустым столом и не шел к ним. Захотелось еще раз «проиграть» в уме ход предстоящего эксперимента, поискать слабые места. Их как будто не было – готовились к этому решающему опыту долго и тщательно, все было проверено и перепроверено, все казалось надежным и бесспорным… Пришел Ольф и зачем-то спросил:

– Не помещаю?

– Нет, конечно… Чего это они там бесятся? – кивнул Дмитрий на стену.

– Наверно, весна действует, – усмехнулся Ольф.

– Ты чего домой не едешь?

– А ты?

– Ну, меня никто не ждет… Как Света?

– Нормально… Слушай, ты Игорька сможешь взять?

– Смогу, конечно… А ты что собираешься делать? – удивился Дмитрий.

– Схожу на вэцэ, там мне время дали.

– Это еще зачем?

– Надо кое-что посчитать.

– Что именно?

– Хочу еще раз проверить границы рассеивания.

– Зачем? – пристально посмотрел на него Дмитрий.

– На всякий случай… Делать-то все равно нечего, – нехотя ответил Ольф.

– Мы это уже все рассчитали до мелочей.

– Береженого бог бережет, – усмехнулся Ольф.

– А почему именно это? Тогда надо все заново считать, с начала до конца.

– Не мешало бы, – серьезно сказал Ольф.

– Зря ты это… Лучше отдохнул бы. Давай завтра отправимся куда-нибудь.

– До завтра еще дожить надо, – без тени улыбки сказал Ольф.

Дмитрий молчал. Он уже не впервые замечал, что Ольф чересчур осторожен. Чем ближе к концу подходила работа, тем неуверенней становился он, порой раздражался из-за мелочей и начинал проверять самые очевидные вещи. «Что это – страх перед неудачей?» – думал Дмитрий, но спрашивать у Ольфа не решался. И сейчас ему ничего не оставалось, как пожать плечами:

– Дело твое, конечно, только зачем это нужно?

– Мне это нужно, – отрезал Ольф.

– Да чего ты злишься? Иди считай, что я тебе, запрещаю, что ли?

– Значит, Игорька ты возьмешь?

– Ну конечно, я же сказал.

Ольф ушел, а Дмитрий посидел немного и поехал за Игорьком.

Увидев их, Светлана улыбнулась, но как-то нехотя, словно по обязанности, и молча принялась раздевать Игорька. Она не спрашивала, где Ольф, и Дмитрий сам сказал:

– Ольф немного задержится, нужно кое-что посчитать.

– Он же вчера говорил, что вся работа закончена, – с раздражением сказала Светлана.

– Мы сами так думали, но вдруг вылезла одна бяка, – сказал Дмитрий, отводя от нее глаза.

– И этой бякой, конечно, кроме него, больше некому заняться…

– Ну, не совсем так, – уклончиво ответил Дмитрий. – Просто он сделает это лучше и быстрее.

– Ну, еще бы…

Светлана молча ходила по комнате, резко хлопала дверцами шкафа, лицо у нее было злое. Дмитрий смотрел на нее и с трудом верил тому, что это и есть та самая робкая девочка, которую они с Ольфом увидели впервые шесть лет тому назад на балтийском побережье. Светлана после родов заметно пополнела, стала красивее и в первый год замужества выглядела счастливейшей из смертных. А что случилось потом? – не раз задавал себе вопрос Дмитрий. Улыбалась Светлана все реже, все чаще в ее голосе прорывались злые нотки, все чаще Ольф приходил к нему по вечерам невеселый… Вот и сейчас – то ли не верит Светлана, что ему нужно было остаться на работе, то ли считает, что не важно, где он и что делает, а важно то, что его нет…

– Ему действительно очень нужно было остаться, – мягко сказал Дмитрий.

– Ты же знаешь, что значит для нас этот эксперимент. А ведь он отвечает за всю организационную и техническую сторону опыта.

Светлана промолчала, и Дмитрий подумал, что для нее все это пустые слова, она просто не представляет, что такое работа Ольфа. Наверно, все было бы значительно проще, если бы она хотя бы приблизительно знала, чем он занимается. Но все эти нагромождения формул и уравнений для нее – сплошная бессмыслица.

Светлана трижды пыталась поступить в институт, в последний раз ей не хватило всего одного балла, – и потом, видимо, смирилась со своей неудачей. Сейчас она работала техником на вычислительном центре, занималась в основном набивкой и проверкой перфолент – занятие нудное и неинтересное…

– Ну, я пойду, – Дмитрий поднялся.

– Спасибо за Игоря… Ты уж извини, что я… так встречаю тебя, я не совсем здорова. – Светлана виновато посмотрела на него. – Настроение такое…

– Ну что ты… я понимаю.

До приезда Аси оставалось еще сорок минут, но Дмитрий все-таки пошел на станцию. Ходил по платформе, часто смотрел на стрелки вокзальных часов, дергающихся с отчетливым сухим стуком.

Ася не приехала. Не было ее ни в четвертом вагоне, ни в соседних. Дмитрий торопливо пошел в конец платформы – Аси не было и там. Следующая электричка приходила почти через полтора часа, и он спрыгнул с высокой платформы на пути и пошел домой напрямик, через пустырь, щурясь от закатного апрельского солнца.

Когда он пришел к себе, то увидел в передней ботинки Ольфа, а затем и его самого, торопливо вышедшего навстречу.

– А где Ася? – спросил Ольф.

– Не приехала.

– Почему?

– Откуда я знаю.

– Наверно, просто опоздала на электричку.

– Может быть, – вяло согласился Дмитрий, закурил и сел в кресло.

Ольф прошелся по комнате и спросил, искоса взглянув на него:

– Мне уйти?

– Сиди, бога ради, – с раздражением сказал Дмитрий. – Сам скажу, если надо будет… Посчитал?

– Да.

– Ну и что?

– То же самое, что и было, разумеется, – усмехнулся Ольф. – А ты все еще не перестаешь удивляться, почему я это делал?

– При чем тут «удивляться»? Просто считаю, что не надо было делать – и все.

– Теперь-то и сам вижу, что не надо было. Но, понимаешь, ночью проснулся и подумал – вдруг что-то упустили? И все – сна ни в одном глазу.

– Ольф помолчал и вдруг спросил: – Ты знаешь, почему я бросил летать?

– Ну как почему? Ты же сам говорил, что увлекся физикой, поэтому и ушел из авиации.

– Верно, говорил, и в общем-то это правда. Но летать я бросил не поэтому… Помнишь, ты как-то спрашивал, не хочу ли я снова летать?

– Помню.

– Я сказал тогда, что уже не хочу, что физика куда интереснее. Вранье все это. Физика, конечно, интереснее, но летать до сих пор хочется, да так, что по ночам уже сотни раз снилось, что летаю. Тот, кто хоть раз самостоятельно в воздух поднялся, на всю жизнь этим отравлен. И летать я бросил не по своей воле… Понимаешь, какая история была… Мне до выпуска меньше года оставалось, я уже давно самостоятельно летал. И, надо сказать, летал неплохо, был в училище не на последнем счету… И приключилось однажды со мной вот что: пошел я на посадку, уже выпустил шасси и закрылки – да и задымился, а потом и загорелся самым что ни на есть натуральным синим пламенем…

Дмитрий с удивлением взглянул на него. Ольф усмехнулся:

– Что, не ожидал, что и со мной могло приключиться… нечто серьезное?

– Ну что ты… Просто… неожиданно как-то. Почему же ты раньше ничего не рассказывал?

– Погоди, сейчас поймешь… Когда я понял, что запахло жареным, первая мысль, как и у всех в подобных случаях, – катапультироваться. Да тут же, слава богу, сообразил, что поздно – высоты не хватает, да и нельзя – аэродром прямо по курсу, а там – самолеты, заправщики… Хорошо хоть, что первой-то мыслью была именно та, что поздно, а то, чего доброго, тут же и надавил бы на катапульту, благо она под рукой. А упади такая головешка на аэродром – салют был бы отменный… Да и меня, пожалуй, пришлось бы по частям собирать… Ну, а раз не катапультироваться, остается одно – садиться. На «МИГе» это и вообще-то задача непростая, особенно для нас, зеленых, – скорость все-таки внушительная, почти триста километров в час. А тут еще и двигатель пришлось выключить, чтобы не взорваться. Сделал я это как-то автоматически, однако гореть продолжаю. Дым прямо в фонарь валит, видимость плохая… Вся трудность была в том, что планировать приходилось аккуратненько в начало полосы. Не дотянешь – на лес грохнешься; перетянешь – с полосы вылетишь и такого козла дашь, что самолет на кусочки развалится и ты вместе с ним. Ну конечно, и мимо полосы, на грунт, садиться тоже не рекомендуется – эффект был бы тот же…

Говорил Ольф спокойно, словно пересказывал содержание какой-то книги.

– Поскольку я, как видишь, остался жив-здоров, отсюда следует, что задачу эту мне выполнить удалось. Даже, как говорили, блестяще выполнил. А вот как – этого я и сам рассказать не могу. Ничего не помню… То есть помню, конечно, все движения, а вот почему орудовал ручкой и педалями именно так, как нужно было, не знаю. Видно, очень мне жить хотелось, если все мои знания и небогатый летный опыт сами собой в эти единственно нужные движения вылились…

В общем, сел я аккуратненько в самом начале полосы, прокатился до конца и, естественно, стал фонарь сбрасывать. А он не сбрасывается. Я решил, что его заклинило. Оглядываюсь и вижу, как катится ко мне орава красных машин, пожарных да санитарных… И так медленно катится… Потом-то мне сказали, что полтора километра они всего за одну минуту одолели. А мне казалось, что они не едут, а ползут. Смотрю на них и думаю: успеют – не успеют? Взорвусь или нет? И пока они тушили меня, все об этом же и думал – успеют или нет? Успели… А когда потушили и полезли ко мне, я без всякого труда сбросил фонарь и сам попытался вылезти, да не тут-то было – ноги не держат. Вытащили меня… Оказывается, когда я в первый раз фонарь пытался сбросить, то замок не в ту сторону давил… Интересно, да? – Ольф прищурился сквозь дым сигареты.

– Куда уж интереснее…

– Слушай дальше, это только присказка… Ну, походил я с неделю в героях, для проформы полежал в госпитале, снова на комиссию – к полетам годен. В первый полет пошли, как и полагается, на спарке, вдвоем с инструктором. Есть в авиации такое мудрое правило – после перерыва в полетах даже опытных асов сразу одних не выпускают, обязательно «вывозка» с инструктором. Все шло хорошо – поднялись, прогулялись в зоне и пошли на посадку. Инструктор сзади сидит, помалкивает… И вот когда оставалось высоты всего метров пятьдесят, показалось вдруг мне, что сесть я не смогу, обязательно грохнусь. И вместо того чтобы садиться, я ручку на себя, вверх, подальше от земли, даже обороты двигателя не прибавил, и чуть мы не повисли на деревьях, хорошо, что инструктор сразу сориентировался, взял управление на себя. Но садиться все равно уже было поздно, пошли на второй круг. И опять то же самое, тут я уже заранее сказал инструктору, что не смогу, и он сел сам… Отправили меня на месяц в санаторий, потом снова комиссия – годен. Опять, разумеется, на спарке пошли, но я ужа не то что сесть, но и взлететь толком не сумел, тут же мы и вернулись… После этого меня и комиссовали… Понял, к чему я все это рассказал?

– Примерно.

– Ну, так я тебе точно скажу, а не примерно. Если сейчас мы погорим – ой, плохо мне будет, Димка… Ты-то поскулишь малость и снова за что-нибудь возьмешься, а я – не знаю… Как бы снова, как после той посадки, мне хребет не переломило…

– Зря ты так.

– Зря, конечно, – согласился Ольф, – а что делать… Не думать об этом не могу. Вот как-то собрал я воедино все свои грешки в работе – скверная картина получается. Почему-то все так выходило, что очень уж быстро я лапки кверху подымал. Вспомни хотя бы ту нашу общую работу в университете? А потом – почему один не сумел работать? Да и тут уже сколько раз мне казалось, что все завязли по уши, караул кричать надо… Да ты-то не закричал и кричать не думал. И тогда, с первой работой, на мою панику не поддался и один превосходно продолжал работать…

– Что толку, все равно пришлось бросить.

– Утешить меня хочешь? – Ольф прищурился. – Ты брось это. Я уверен, что, если бы ты тогда не держался до последнего, и теперешней нашей работы не было бы. И вот сейчас: разве ты, в принципе, не допускаешь возможности неудачи? Допускаешь, конечно, но ведь это не пугает тебя. А меня пугает, да так иногда, что в холодный пот кидает.

– Неудачи не будет, Ольф.

– Дай-то бог… А ведь здорово будет, если все получится как надо, а, Димка? – оживился Ольф. – Это ведь будет работенка по крупному счету, а?

– Не знаю. Наше дело – закончить ее, а оценить всегда кому найдется.

– Ишь ты, – совсем развеселился Ольф. – Оценят, конечно, как же без этого… А что Шумилов фактически свернул свою работу – тоже не знаешь?

– Нет, – с удивлением посмотрел на него Дмитрий. – А ты откуда знаешь?

– Встретил Виктора Балашова, долго мы с ним гутарили… Очень уж он интересовался, как у нас дела. По-моему, просто жалеет, что тогда к нам не перешел… А под конец и проговорился, что с самой зимы, как отчет защитили, занимаются всякой мелочью, проверяют старое, а вперед – ни шагу, и похоже, что уважаемый Николай Владимирович просто не знает, куда дальше двигаться… Тебе не кажется, что это капитуляция?

– Ну почему же обязательно капитуляция…

– По-моему, он просто ждет, чем у нас все закончится.

– Возможно. Ну и что?

– Да ничего. Нехорошо, конечно, радоваться беде ближнего, но я, грешным делом, доволен этим. Конец-то закономерный… Что ты все на часы смотришь? Пора Асю встречать?

– Да.

– Ну иди. А что ты заикался насчет того, чтобы завтра отправиться куда-нибудь?

– Не мешало бы.

– Может, шашлычок сотворим?

– Можно.

– Тогда я с утра на базар сбегаю, а вино – твоя забота.

– Ладно.

Снова, как и полтора часа назад, я расхаживал по платформе и боялся, что Ася не приедет и с этой электричкой. Но она приехала. Ее почти вытолкнули из вагона. Я подхватил сумки, оттащил их в сторону, повернулся к Асе и обнял ее.

– Что случилось?

– Опоздала на электричку. – Она виновато посмотрела на меня. – Всего на полминуты. Так обидно было, что я чуть не расплакалась.

Мне показалось, что она и сейчас может расплакаться, такое несчастное и усталое было у нее лицо. Тушь на ресницах у нее начала расплываться, и я вытер ее глаза своим платком.

– Ну, пойдем.

По лестнице Ася поднималась так медленно, что я взял обе сумки в правую руку (опять эти сумки!), а левой поддержал ее за плечи и спросил:

– Ты не больна?

– Нет, просто очень устала.

После поездки в Англию работы у Аси стало намного больше. И уже не в первый раз приезжала она такая измученная. Я пытался уговорить ее отказаться от части нагрузок, но Ася только качала головой:

– Нельзя, Дима. Меня ведь для этого и посылали в Англию.

– А так можно? – Я начинал злиться. – Кончится тем, что ты свалишься.

– Не свалюсь.

Настаивать я не мог – я хорошо понимал ее.

Ася небрежно, нога о ногу, сбросила туфли, прошла к креслу и почти упала в него. Я включил газ и стал набирать воду в ванну. Ася сидела, закрыв глаза, и я сказал:

– Не засыпай.

– Не буду, – она чуть приоткрыла глаза и тут же снова закрыла их.

Ася пошла в ванную, а я стал разбирать ее сумки. Там, кроме продуктов, обычных журналов и контрольных, оказался сверток с детской одеждой. Я развернул его и никак не мог понять, для кого это, и за ужином спросил у Аси. Она смутилась и замешкалась с ответом.

– Для ребятишек из пятнадцатой квартиры, – наконец сказала она, опуская глаза.

– Из пятнадцатой квартиры? – переспросил я, пытаясь вспомнить, кто там живет. – Почему именно для них?

– Ты знаешь, кто там живет?

– Понятия не имею.

У меня было довольно смутное представление о жильцах своего подъезда. Я здоровался с ними при встрече, на том мое общение и ограничивалось.

– Там живет дворничиха с четырьмя детьми, – нехотя стала рассказывать Ася. – Младшему три года, старшему – одиннадцать. Муж – профессиональный алкоголик, по полгода не работает, лечится в больницах или отсиживает, помощи от него – никакой. Ребята все такие боевые растут, в обиду себя никому не дают. Но ходят в таком старье, все чиненое-перечиненное… Вот сегодня я и решила купить им что-нибудь. Не знаю уж, как она примет это…

Мы оба надолго замолчали – и думали, наверное, об одном и том же. О том, чтобы завести ребенка, мы говорили уже не однажды, и каждый раз получалось, что сделать это в ближайшее время никак не удастся. У Аси после этих разговоров всегда портилось настроение, она виновато поглядывала на меня, а мне тоже бывало несладко. Однажды Ася оказала чуть не плача:

– Если ты очень хочешь, давай сейчас…

– Ну что ты, – принялся я торопливо успокаивать ее, – это не к спеху, просто я боюсь, что потом тебе трудно будет рожать…

Я еще долго успокаивал ее и договорился чуть ли не до того, что мне вообще не хочется ребенка. Она только повела плечом и замолчала, а я дал себе слово больше даже не заикаться об этом. От того разговора у нас обоих остался неприятный осадок, словно мы в чем-то обманывали друг друга. Я знал, что дело не только в том, что Асе будет сложно по меньшей мере на год бросить работу. Мучило ее и другое – она все еще думала о том, что мне совсем не так хорошо с ней, как я пытаюсь показать, и не хотела связывать меня. Она никогда прямо не говорила об этом, но ее опасения порой невольно проскальзывали в интонациях, взглядах, а особенно – в письмах из Англии. Я и сам боялся говорить с ней об этом и нередко ловил себя на том, что действительно слишком уж стараюсь показать, как у нас все хорошо, а она мгновенно улавливала малейшие нотки фальши в моем голосе и, в свою очередь, старалась не показывать мне этого. Получался какой-то заколдованный круг – я часто замечал, что говорю с Асей не так, как мне хочется, а выбираю слова, чтобы ненароком не упрекнуть ее в чем-нибудь, а она тут же чувствовала это и, кажется, еще больше убеждалась в справедливости своих опасений… Однажды я даже подумал: есть что-то неестественное в том, что за четыре года нашей совместной жизни у нас не было даже пустяковой ссоры… А впрочем, какие там четыре года? Вряд ли наберется и один…

И сейчас Ася низко склонилась над тарелкой, пряча от меня лицо, и я обругал себя и подумал, что не надо было мне молчать после рассказа о дворничихе и хотя бы сейчас нужно найти какие-то слова, чтобы успокоить ее. Но я просто не знал, что сказать ей – так, чтобы все получилось естественно. И промолчал до самого конца ужина, а потом сказал:

– Иди ложись, я сам все уберу.

– Хорошо, – сказала она таким подавленным голосом, что я испугался, положил ей руку на затылок, заставил посмотреть на меня и заговорил чересчур уж бодрым тоном:

– Ты что, Асик? Не вешай нос, женка, отдохнешь, отоспишься, а завтра грандиозный шашлык будет, Ольф грозился целого барашка купить…

Ася вздохнула, молча поцеловала меня и вышла.

Наверно, мне надо было сразу пойти вместе с ней. Но я принялся убирать со стола, вымыл посуду, еще несколько минут стоял под душем. И когда стал ложиться, то увидел, что Ася уже спит. На секунду обида кольнула меня, но я тут же сказал себе, что она слишком устала, и осторожно лег рядом.

Ася проспала почти двенадцать часов, ни разу не проснувшись, а я несколько раз вставал ночью, шел на кухню курить, пробовал читать и снова ложился рядом с ней. Ася спала спокойно, дыхания ее почти не было слышно, и я вдруг подумал, что она давно уже не обнимает меня во сне, как бывало раньше. И еще – что никакая усталость не помешала бы мне дождаться ее прихода…

Утром я сходил в магазин за вином, поговорил с Ольфом, а Ася все еще спала. Она проснулась только в одиннадцатом часу, улыбнулась мне и спросила:

– Который час?

– Десять.

– Десять? – с недоумением переспросила Ася. – Так много? Сколько же я спала?

– Почти полсуток… Ты приняла снотворное? – необдуманно спросил я.

– Да нет, что ты… – Она отвела взгляд. – Сама не знаю, с чего так, вроде бы и вчера спала нормально…

Я сел рядом с ней на постель, она взяла мою руку и тихо упрекнула меня:

– Что же ты не разбудил меня ночью?

– Ты так крепко спала…

– Эх, ты… – огорченно вздохнула Ася. – Что делать будем?

– Ты забыла, что я вчера говорил тебе?

– А, шашлык, – без особого энтузиазма сказала Ася.

– Тебе не хочется?

– Нет, почему… Уже пора идти?

– Да.

– Сейчас встаю. Дай мне халат.

Я дал ей халат и смотрел, как она надевает его, сидя в постели.

– Что ты так смотришь? – улыбнулась Ася. – Все удивляешься, почему я так много спала? Очень уж я устала вчера…

– Если бы только вчера.

– Ничего, скоро отпуск.

– До отпуска еще два месяца… Слушай, а ведь на Первое мая у нас четыре свободных дня выпадает… Давай слетаем на юг?

– Давай. А вы уже все закончили? – спросила Ася и вдруг покраснела. Я понял почему – она до сих пор не спросила, как наша работа, хотя я и говорил ей, что мы должны вот-вот закончить.

Шашлык удался на славу. День был довольно прохладный, но ясный. Ася оживилась, иногда чему-то беспричинно улыбалась. И Светлана, с утра глядевшая пасмурно, вскоре развеселилась. Ольф был какой-то умиротворенный и с такой нежностью смотрел на Игорька и Светлану, что я не удержался от шутки:

– С вас хоть икону пиши, прямо святое семейство.

Ольф только хмыкнул, а когда Светлана и Ася куда-то ушли, он, вспомнив мои слова, серьезно сказал:

– Святое не святое, но семейство у меня… это, брат, такая штука, без чего я своей жизни просто не представляю. – И, глядя на Игорька, добавил:

– Иногда и самому не верится, что вот – сын мой, какое-то восьмое чудо света, возникшее из небытия. Никогда не думал, что быть отцом так приятно.

– Ты только при Асе об этом не говори, – невесело сказал я.

Ольф посмотрел на меня и смешался:

– Ну да, конечно…

Вечером Ася виновато сказала мне:

– Знаешь, мне придется просмотреть несколько курсовых работ.

– Сейчас?

– Боюсь, что завтра все не успею.

– Ну, работай, а я пока журналы посмотрю.

Мне совсем не хотелось смотреть эти журналы, я по горло был сыт работой, но надо же было чем-то заняться, пока Ася будет читать курсовые. Сколько же этих «несколько»? И долго ли она будет заниматься ими?

Ася забралась с ногами на диван и углубилась в работу, а я иногда поверх журнала смотрел на ее сосредоточенное лицо. Ася то ли не замечала моих взглядов, то ли не придавала им значения. Потом вдруг внимательно посмотрела на меня, аккуратно завязала папку и сказала, опуская глаза:

– Спать хочется… Будем ложиться?

– Давай будем ложиться.

Ася постелила и ушла на кухню. Я разделся, лег и смотрел на светлое вечернее небо за окном, – вероятно, было полнолуние. Наконец пришла Ася, плотно задернула шторы и только потом начала раздеваться. Это вошло у нее в привычку с первых дней нашей женитьбы, Но если раньше ее стыдливость порой даже умиляла меня, то теперь все чаще вызывала раздражение. И сейчас, прислушиваясь к ее осторожным невидимым движениям, я подумал, что за четыре года замужества можно было бы и расстаться с подобными привычками, уместными разве что для двадцатилетних молодоженов.

В понедельник мы вместе уехали в Москву, а в среду вечером вылетели в Симферополь. Как только самолет поднялся, Ася заснула. Я разбудил ее, когда мы уже приземлились. Ася отсутствующим взглядам посмотрела на меня и, когда я сказал, что уже Симферополь, молча кивнула. Мы вышли в пахучую черную густоту южной ночи, неживой белый свет фонарей и запах самолетов только подчеркивали непривычность этой густо пахнущей темноты, – и я подумал, что четыре крымских дня, так неожиданно выпавшие нам, должны быть очень хорошими.

Но они не были слишком хорошими. В Ялте нам везло с гостиницей, с погодой, с одиночеством – отдыхающих было еще немного, и нам всегда удавалось найти уединенное место, но все-таки чего-то не хватало. Может быть, того бездумного спокойствия и отрешенности, без чего вряд ли можно чувствовать себя счастливым. А может быть, мы слишком многого ждали от этих дней… (Мы? Или только я?) И все больше тревожило меня состояние Аси. Только здесь, в Ялте, я по-настоящему понял, как она устала. Она целыми часами неподвижно лежала на камнях и, если я не спрашивал ее о чем-нибудь, могла подолгу молчать, отгородившись от всего большими черными овалами очков, и, казалось, совсем не думала о том, что рядом с ней кто-то есть. Ася очень любила плавать и плавала хорошо, гораздо лучше меня, но сейчас она словно по обязанности влезала в воду, проплывала два-три десятка метров и выбиралась на берег. И вечером ей никуда не хотелось – идти, и мы рано ложились спать. На второй день я сказал ей:

– Ася, так нельзя.

– Как «так»? – с заметным беспокойством спросила она.

– Вот так… Ты очень устаешь. Нельзя столько работать.

– А, вон ты о чем, – сказала она таким тоном, что я невольно спросил:

– А о чем же еще? По-моему, это сейчас главное. У тебя же самая настоящая астения. Хотел бы я знать, чем думает твое начальство, взваливая на одного человека столько работы.

– Никто на меня не взваливает. Просто не очень-то много людей, прошедших такую подготовку, и естественно, что они предлагают мне такую работу, которую я могу сделать лучше, чем другие. А я не считаю возможным отказываться…

– Даже если этой работы хватило бы на троих?

– Да откуда там на троих, – недовольно сказала Ася. – Просто я такая дохлая сейчас и не успеваю сделать все за неделю, вот и приходится прихватывать выходные. А потом учти, что суббота у нас рабочий день, это уж я сама так расписание сделала…

Я не сразу сообразил, почему так неприятно прозвучали ее слова, и наконец догадался – Ася просто оправдывается, что и в те два дня, что мы бываем вместе, ей приходится работать. И она даже не заметила этого. Неужели моя забота о ее здоровье – для нее только слова? Или я стал таким мнительным?

Разговор прекратился как-то сам собой, но неприятный осадок от него оставался еще долго. И все чаще мне казалось, что дело не только в усталости Аси. Что-то явно разлаживалось в наших отношениях, хотя внешне все выглядело благополучно. Пожалуй, даже слишком благополучно.

В последнюю ночь перед отлетом мне не спалось. На рассвете я встал, и решил сходить к морю. Одевался я очень тихо, но Ася все-таки проснулась и спросила:

– Ты что так рано?

– Не спится, хочу немного пройтись и искупаться.

Я вдруг вспомнил, как в первое наше лето мы нередко ходили купаться вдвоем рано утром или даже ночью, и спросил:

– А ты не хочешь?..

– Нет, – чуть помедлив, сказала Ася. (Может быть, она тоже вспомнила эти ранние купанья?) И я подумал, что совсем не хочу, чтобы она шла со мной. Мне хотелось побыть одному. Было в этом что-то странное – ведь завтра начинается обычная рабочая неделя, мы расстанемся на пять дней – и вдруг мне захотелось быть одному… И Ася поняла это и, кажется, приняла как должное…

Купаться я не стал – вода показалась холодной. Я долго шел по скрипучей гальке, потом сел на камень и бездумно смотрел на море. Сидел так до тех пор, пока не стало припекать солнце, и я, взглянув на часы, увидел, что прошло уже три часа, как я ушел из дома. «Из дома» я подумал по привычке и усмехнулся: разве можно назвать домом гостиничный номер?.. Ну, а разве наша квартира в Долинске – это дом? Или комната Аси в общежитии института – это дом? Дом – это постоянство, надежность, уверенность… В общем, дом – это дом.

И я подумал, что нет ничего странного ни в моей мнительности, ни в опасениях Аси, ни в той отчужденности и неловкости, которые заставляют ее опускать глаза и чувствовать себя виноватой, когда речь заходит, казалось бы, о самых обыкновенных вещах. Потому что дом – это дом. А у нас дома не было. И можно стараться не замечать этого и считать, что все нормально и естественно, даже то, что пять дней в неделю каждый из нас живет своей, отдельной от другого жизнью, но рано или поздно дом потребует своего, потому что он нужен каждому. Просто так уж устроен человек. Действительно, как просто…

Я вдруг остановился, увидев девочку. Выло ей, наверно, лет пять, она, голенькая, сидела у воды и увлеченно возилась с камешками. Ее мать, очень молодая, читала книгу. Самая обыкновенная пляжная картина. Вот только девочка была необыкновенной, точь-в-точь похожей на ту, что уже не раз снилась мне по ночам, Я никому не рассказывал об этих снах и, просыпаясь, тут же забывал о них, но девочка снилась снова, всегда одна и та же – тонкая, длинноногая, с большими синими глазами и бантом в светлых рассыпающихся волосах. И вот сейчас она играла в двадцати шагах от меня, у нее были синие – именно синие, а не голубые – глаза, густые светлые волосы, и только банта в них не было. Но это была она. С той, конечно, разницей, что она не была моей дочерью.

Девочка заметила меня, застеснялась и побежала к матери, смешно выбрасывая длинные ножки. Она прижалась к матери, и та привычно обняла ее левой рукой, посмотрела на меня и улыбнулась понимающей улыбкой взрослого любящего человека, такую улыбку я уже не раз замечал у молодых матерей, наблюдающих за играми своих детей. И это движение, которым она прижала к себе девочку, тоже было хорошо знакомо мне – именно так я обнимал во сне свою дочь, ее шея на сгибе локтя, маленькая нежная ручонка в моей руке и прикосновение щеки к плечу. Странно – точно так же я не раз обнимал и Асю, но всегда хорошо чувствовал, что с дочерью было бы как-то иначе. Не знаю как, но иначе.

Мать что-то тихо сказала девочке, слов я не расслышал, да они и не нужны были, оказалось достаточно какой-то одной микросекундной нотки, чтобы выразить сложнейшую гамму чувств – ласки, ободрения, спокойствия, – и девочка весело засмеялась.

Я подумал, что лет пять-шесть назад мне и в голову не приходило, что молодые матери могут улыбаться и говорить как-то особенно, что дом – это нечто большее, чем крыша над головой и место, где можно спокойно работать. Но двадцатипятилетним парням не снятся нерожденные сыновья и дочери. А мне шел тридцать первый год, и я с горечью подумал, что, когда моей дочери будет семнадцать лет, мне стукнет по меньшей мере пятьдесят. Вот так, ни меньше ни больше. А впрочем, почему же не больше? Не меньше – это уж точно, а вот больше – наверняка.

Когда я проснулся, Ася уже собралась и торопливо красила губы. Завинчивая тюбик с помадой, она оглянулась на меня и сказала:

– Попьешь чаю, а завтракать сходи куда-нибудь, все мои запасы вышли.

– Ты когда придешь?

– Часов в девять, не раньше, придется посидеть в библиотеке. А когда тебе надо быть в институте?

– Завтра, – чуть помедлил я с ответом.

Я действительно обещал быть во вторник, но никаких особенно срочных дел у меня не было и, помнится, я говорил об этом Асе, и сейчас мне хотелось, чтобы она спросила, не смогу ли я остаться. Но спросила она другое:

– Когда поедешь?

– Наверно, лучше сегодня.

– Значит, до пятницы?

– Да.

Ася села на кровать, нагнулась и легонько коснулась губами моей щеки.

– Ну, не скучай, милый, я побежала. Будешь уходить – закрой форточку.

И она ушла.

Я провалялся в постели почти до десяти, оделся, стал прикидывать, какой электричкой лучше поехать в Долинск. А ехать не хотелось. Я позавтракал, сходил в кино, потом долго сидел в пивбаре. Когда вышел на улицу, там было по-осеннему пасмурно и холодно. Я решил было остаться сегодня здесь, а завтра уехать с первой электричкой, но шел всего пятый час, и я не представлял, что делать до прихода Аси.

И я поехал в Долинск. И там был холодный осенний дождь. Со станции я быстро пошел домой, думая, как скоротать оставшиеся до сна часы, – не хотелось ни читать, ни работать. И когда увидел в своей квартире свет, обрадовался: значит, там Ольф или Жанна и не придется быть одному.

Еще на лестничной площадке я услышал их голоса, они говорили громко, перебивая друг друга, и, когда я вставил ключ в замок, оба, как по команде, смолкли. Ольф вышел мне навстречу, как-то смущенно сказал:

– А, курортник явился… Как съездили?

– Нормально. Вы чего шумите?

– Да так, философствуем, за жизнь глаголахам…

Видно, философствовали они давно – накурено было до синевы. Я открыл дверь на балкон и кинул Жанне куртку:

– Укройся… Так о чем же вы философствовали?

Оба промолчали, словно не слышали ничего.

– Поругались, что ли?

– Нет, – сказал Ольф.

Жанна сердито взглянула на него, и я мирно сказал:

– Не сверкай очами, женщина. Лучше скажи, из-за чего вы поцапались, авось и я свою лепту в вашу распрю внесу.

– А вот из-за чего.

Жанна дала мне раскрытый журнал и ткнула пальцем в подчеркнутое место.

– Читай.

Я стал читать: «Ученые пишут в среднем по три с половиной статьи за всю свою жизнь…»

– Ну и что? – Я пожал плечами. – Эка невидаль.

– А ты дальше читай, там еще много подчеркнуто.

Я полистал страницы, прочел некоторые отмеченные фразы:

«Если бы удалось идеально „хорошо поставить“ систему образования традиционного типа, талант вообще не мог бы сохраниться…»

«Способность к анализу и к построению новых связей в большинстве случаев падает также и с возрастом.

Исследования чешских ученых И.Фолта и Л.Нового по творчеству математиков показывают, что пик творчества математика проходит в возрасте двадцати – двадцати пяти лет. К тридцати годам активность снижается на две трети, а к пятидесяти – падает до десяти процентов».

– Ну? – насмешливо подняла брови Жанна. – Впечатляет?

– Не очень.

– А вот его – очень. – Она кивнула на Ольфа. – И он пытается убедить меня, что теперь у всех нас одна перспектива – медленное и неотвратимое сползание вниз. Мол, свои три с половиной статьи мы уже написали, за тридцать перешагнули, и ничего лучше того, что мы уже сделали, нам не добиться.

– Да не так, Жанка, – поморщился Ольф. – Не передергивай.

– Все так, если отбросить твою словесность. На это я ему и говорю, что, если каждый день твердить себе, что ты дурак, действительно дураком станешь. Вот он и обиделся.

Я бросил журнал на столик и сказал:

– Оба вы порядочные… пентюхи. Один родился с этим действительно дурацким пунктиком об интеллектуальном несовершенстве рода человеческого, а ты все воспринимаешь всерьез. Ну, вообрази, что у него бородавка на носу, и смотри на это как на должное. Ей-богу, нашли из-за чего ругаться…

Я намеренно говорил так грубо, обычно на Ольфа это действовало лучше всего, но сейчас, кажется, переборщил: Ольф, неприятно усмехнувшись, поднялся и небрежно сказал:

– Ну ладно, я пошел, а то вы меня вдвоем с потрохами слопаете… Пока.

Видно, ему здорово хотелось хлопнуть дверью, потому что закрывал ее он так осторожно, что замок щелкнул чуть слышно.

– Вы что, действительно только из-за этого и поругались? – спросил я у Жанны.

– Не только.

– А из-за чего?

– Да так… всякое, – уклончиво ответила она.

– Не хочешь говорить – не надо, но, откровенно говоря, мне иногда очень не нравятся ваши стычки. По-моему, у вас нет никаких оснований так относиться друг к другу.

– Как «так»? Выдумываешь ты все. Отношения у нас нормальные. Что уж нам, и поспорить нельзя?

– Можно, конечно, но… более дружеским тоном, что ли…

– Можно подумать, что вы всегда спорите только по-джентльменски.

– Мы – другое дело, – необдуманно сказал я.

– Это уж точно. И мы с тобой – тоже другое дело.

Я промолчал, открыл холодильник – там сиротливо лежали кусок колбасы и половинка сморщенного лимона.

– Ты ужинала?

– Нет.

– Может, в ресторан сходим?

– Переодеваться не хочется. У меня там какие-то антрекоты есть.

– Тащи их сюда.

Жанна сходила за антрекотами и поставила их жарить. Настроение у нее было подавленное, и я спросил:

– Ты чем-то расстроена?

– Да особенно ничем. Так, что-то мысли всякие… не слишком веселые лезут. Ждать-то, оказывается, довольно неприятно. И Ольф ведь из-за этого бесится. Да и ты, я смотрю, настроен далеко не радужно.

– Я не из-за этого.

– А из-за чего?

– Да так…

Жанна улыбнулась:

– Десять минут назад я ответила тебе точно так же, а ты остался недоволен. Теперь что – моя очередь упрекать тебя в неоткровенности?

– А ведь верно, – пришлось признаться мне. – А что, в сущности, мешает нам высказаться до конца?

– А ты как думаешь?

– Не знаю.

– Так уж совсем и не знаешь?

Я невольно улыбнулся:

– Хитрая ты женщина, Жанка…

– Это почему же? – серьезно спросила она. – И пожалуйста, не отделывайся шуточками. Я не хитрая, о чем ты и сам отлично знаешь. И меня в самом деле беспокоит, что мы часто не договариваем до конца. А чтобы сдвинуться с мертвой точки, скажу, почему я иногда так… ну, скажем, не очень приветливо отношусь к Ольфу.

– Почему?

– Да все очень просто – завидую ему, а точнее – вашим отношениям.

– Завидуешь? – удивился я.

– Да, самая элементарная бабская зависть. Потому что вы можете позволить себе все, даже наорать друг на друга, и все-таки на ваших отношениях это в конце концов никак не скажется. Совсем никак, – убежденно повела она головой. – А вот со мной ты не можешь позволить себе ничего, и вообще – наши с тобой отношения меня далеко не во всем устраивают. Я понимаю, тебя настораживают некоторые эпизоды, вроде моего прошлогоднего предложения вместе поехать в отпуск…

– Или того вечера, когда я просил тебя остаться.

– Ты был пьян.

– А что это меняет?

– Ну, кое-что все-таки меняет.

– Нет. Потому что и потом мне не раз хотелось, чтобы ты осталась. Особенно когда Ася была в Англии.

Наверно, мне не нужно было этого говорить. Жанна пристально посмотрела на меня, словно хотела спросить о чем-то и не решалась. Я продолжал:

– А впрочем, об этом-то уж точно не стоит говорить. Незачем все усложнять.

– Вот как… – неопределенно отозвалась Жанна, отводя взгляд. – Ну, не надо так не надо. Давай ужинать.

Глядя на нее, я вдруг почувствовал то, что принято называть угрызениями совести. Очень приблизительное выражение, но как сказать иначе, я не знаю. Ведь я относился к Жанне гораздо лучше, чем ей казалось, но я боялся показывать это и ей и другим. И если уж говорить честно, меня настораживали вовсе не те эпизоды, о которых говорила она. Наоборот, они радовали меня. И сегодняшнее ее признание в том, что ее не во всем устраивают наши отношения, – тоже… Потому что я и сам хотел большей близости. Хотел – и боялся этого… Понимает ли это Жанна? Иногда я был уверен – да, понимает. А на меня самого порой находили какие-то периоды полнейшего непонимания, когда я не мог воспринимать ничего, кроме буквального смысла ее слов. И так было не только с ней, но и с Асей. Вот и сегодня я никак не мог понять, что хочется Асе: чтобы я остался или уехал? Или ей безразлично? Почему она не спросила, не смогу ли я остаться?

– Ешь, а то остынет, – сказала Жанна.

Я молча принялся за еду и словно со стороны увидел нас обоих: мужчина и женщина за кухонным столом, почти совсем как муж и жена, и молчание могло означать короткую размолвку, а как это покажется на взгляд постороннего? Или на взгляд Аси? Что она думает о моих отношениях с Жанной? Она никогда не выказывала ни малейших признаков ревности – почему? Полностью доверяет мне? Она ведь знает, что мы встречаемся ежедневно и часто по вечерам сидим вдвоем, неужели это ничуть не беспокоит ее? Если действительно так, то почему? А что бы чувствовал я на ее месте?

Мне вдруг стало совсем скверно от мысли о своей беспомощности, от своего неумения – или неспособности? – разбираться в людях, и в первую очередь в самом себе… Откуда это непонимание? Вот сидит Жанна, о чем она думает? Может быть, ее обидели мои слова или она ждет, когда я что-то скажу ей, а что я должен сказать? Или ничего этого нет – ни обиды, ни ожидания, просто сидят двое – мужчина и женщина, хорошие товарищи, коллеги по работе, – и молча ужинают. Почему молча?

– Знаешь, – сказала вдруг Жанна, – иногда мне очень хочется, чтобы ты расспросил меня о моем прошлом. Но ты так ни разу и не заговорил об этом. Почему? Ведь не потому, что это тебе неинтересно?

– Нет, конечно, – сказал я.

Конечно, нет. И все-таки я действительно ни разу не спрашивал ее о том, как она жила раньше, до нашей встречи, а сама она никогда не заговаривала об этом, и все мои сведения о ее прошлом ограничивались анкетными данными: родилась в Ленинграде, сестра в Киеве, замужем не была… А почему, собственно, не спрашивал? Наверно, просто потому, что когда-то взял на вооружение одну из «бесспорных» аксиом – надо быть тактичным, не вмешиваться в чужие дела; если человек сам не говорит о своем прошлом, значит, ему не хочется вспоминать о нем… Но ведь и Жанна может рассуждать точно так же: если ее не спрашивают, незачем пускаться в откровения… И вот через три года постоянного общения выясняется, что обоим нам хочется одного и того же: поговорить друг о друге. Жанне, наверно, тоже хотелось бы узнать обо мне больше того, что ей известно, и деликатность-то оказывается ложная. Выходит, что Жанна права – настоящей, дружеской близости между нами нет? А возможна ли она? А что же может помешать этому, если оба мы хотим одного и того же? Ее красота?

Я попытался посмотреть на Жанну как бы со стороны, глазами тех, кто видит ее несколько минут в день, вспомнил, как сам смотрел на нее при первой встрече, и необычайное совершенство ее красоты вновь поразило меня. А Жанна вдруг забеспокоилась под моим взглядом, спросила:

– Что ты?

– Да так… Очень уж красивая ты. Вроде бы и привык к этому, а иногда посмотрю – и как открытие твоя красота для меня.

Жанна помрачнела. Молча убрала тарелку, налила чай и, глядя куда-то мимо меня, нехотя заговорила:

– Когда мне было шестнадцать лет, мать повезла меня к бабушке в деревню. Бабушка никогда не видела меня, была она уже совсем старая, глухая, горбатая, настоящая баба-яга с клюкой. Весь вечер она так внимательно разглядывала меня, что мне не по себе стало. А она все смотрит – и молчит. И наконец, словно про себя, ни к кому не обращаясь, говорит: «Господи, и за что такое наказание человеку выпало. Хлебнешь горя с такой красотой». Я, конечно, ее слова за шутку приняла, мать рассердилась, бабка замолчала и уползла в угол. Мудрая была старуха – как в воду глядела… Часто я ее слова вспоминаю, действительно, наказание какое-то. Даже горьковскую Алину Телепневу вспоминаю, к себе ее судьбу примеряю – и ведь кое-что сходится…

– Да ты что? – испугался я, глядя на ее лицо.

– Что? – не поняла Жанна.

– Говоришь как-то странно…

– Что тут странного? Ты думаешь, красота эта – в радость мне? Была в радость, пока маленькая и глупенькая была, а как поумнела… – Жанна посмотрела на меня и с досадой сказала: – А впрочем, все равно не поймешь, для этого надо с таким клеймом, вроде моей красоты, родиться… Что ты так смотришь? Думаешь, рисуюсь? Черта лысого! – грубо сказала Жанна и, совсем расстроившись, попросила: – Хоть ты-то мне о красоте моей не говори, неприятно мне это…

Она встала и, зябко поводя плечами, тихо сказала:

– Пойду я. Что-то сегодня расклеилась… А словам моим не удивляйся, если подумать как следует, так и быть должно.

И она ушла. Я принялся убирать со стола, а странные слова Жанны не выходили из головы. Красота – клеймо, наказание? Чепуха какая-то… Человечество тысячи лет только и делало, что поклонялось красоте, на все лады воспевало ее, и вдруг такие слова… Только ли слова? Я вспомнил лицо Жанны, когда она говорила это, она вовсе не шутила. Но ведь и правдой ее слова быть как будто не могут… А почему, собственно, не могут? Сколько тысяч взглядов бросалось на Жанну, сколько было таких, как Шумилов и Мелентьев, готовых на все ради того, чтобы добиться ее благосклонности? А зачем ей это? Жанна слишком умна, чтобы не понимать истинную цену этим тысячам взглядов… Жить под таким постоянным надзором, вероятно, не слишком-то уютно… Это имела в виду Жанна? Или – что-то еще, чего я не понимаю?

Я почувствовал, что опять безнадежно запутываюсь в своих шатких рассуждениях. Видно, такой уж сегодня выдался день, что мне постоянно приходится расписываться в своей несостоятельности.

И день этот никак не хотел заканчиваться. Не было еще и девяти часов, и я не мог найти себе места. Хотелось видеть Ольфа, но я помнил, как он обиделся сегодня, и не шел к нему. А когда он заявился ко мне, рот у меня сам собой расплылся в широчайшей улыбке.

– Ну что, Матильда, сгоняем в блиц?

– Давай.

Ольф играл гораздо лучше меня и, как правило, давал мне минуту форы. На таких условиях я обычно с трудом выигрывал у него одну партию из трех. У Ольфа была одна странная особенность – чем хуже у него было настроение, тем сильнее он играл. Сегодня, если судить по счету – через полчаса он был уже шесть – ноль в его пользу, – Ольф был настроен, как никогда, скверно. Выиграв восьмую партию, он молча добавил мне еще минуту, но и это ничего не изменило – я проиграл еще четыре партии и, получив очередной мат, остановил часы и смешал фигуры.

– Озверел ты, что ли? Опять со Светкой поругался?

– Во-первых, не поругался, а поссорился, – невозмутимо сказал Ольф, заново расставляя фигуры. – Ругаются мужики, алкоголики и домоуправы, а интеллигенты, тем более кандидаты наук, только ссорятся. О докторах я уже не говорю, те вообще выясняют отношения почтительным шепотом. Особенно Шумилов. А во-вторых, – почему «опять»? Тебе кажется, что мы слишком часто ссоримся?

– По-моему, не так уж и редко, если судить по вашим физиономиям.

– Можно подумать, что вы с Асей совсем не ссоритесь.

– В том-то и дело, что нет.

– Ты серьезно?

– Да.

– Почему?

– Что «почему»?

– Почему не ссоритесь?

– Не знаю.

– Скверно… Какой счет?

– Двенадцать – ноль.

– Давай еще сгоняем, авось какую-нибудь хилую половинку и заработаешь.

– Да иди ты… А что скверно – что не знаю или что не ссоримся?

– И то и другое… Давай-давай, садись, ставь.

– Ладно, только последнюю… Ты что, всерьез думаешь, что муж и жена должны ссориться?

– Обязаны. – Ольф со стуком перевел часы. – Не ссорятся только люди идеальные или ненормальные. Впрочем, это почти одно и то же.

– Есть еще третий вариант.

– Какой?

– Когда муж и жена равнодушны друг к другу. Не совсем, конечно, но более или менее.

– У вас не тот вариант.

– Надеюсь.

– У тебя конь висит… Что значит «надеюсь»?.. – Ольф внимательно посмотрел на меня и спросил: – Кстати, ты уже наметил, кого посылать в Новосибирск?

– Еще нет.

В Новосибирске была группа, работавшая над сравнительно близкой нам темой, и мы поддерживали с ней постоянную связь – все время приходилось следить, чтобы не залезть на чужую территорию. Однажды я уже ненадолго летал в Новосибирск. А после эксперимента, чем бы он ни закончился, предстояло основательно увязать все результаты. Я уже решил, что сначала поедет кто-то из ребят, скорее всего Савин или Воронов, а потом, если нужно будет, полечу сам. И вот Ольф сказал мне:

– Знаешь что, давай-ка я поеду туда.

– Но ведь там работы месяца на два.

– Вот и хорошо.

– А как на это Светлана посмотрит?

– Отрицательно, – спокойно сказал Ольф.

– Вы же собирались вместе поехать в отпуск.

– Поедем позже.

– Зачем тебе это нужно?

– Значит, нужно.

– Что, так плохо у вас?

Ольф закурил и, разглядывая меня так, словно я был каким-то недоразвитым эмбрионом, спросил:

– Слушай, Матильда, уж не решил ли ты, что мне крупно не повезло в семейной жизни? Только честно.

– Иногда мне кажется, что да.

– Так вот пусть тебе не кажется. И уж если говорить прямо, иногда мне кажется, – с нажимом сказал Ольф, – что у вас с Асей куда менее благополучно, чем у нас, несмотря на всю вашу внешнюю идиллию и наши ссоры.

Его слова неожиданно сильно задели меня. Ольф, видимо, заметил это и примирительно сказал:

– Извини. Если тебе неприятно – не будем говорить об этом.

– Ну почему же, – не слишком уверенно сказал я. – Просто не понимаю, с чего это пришло тебе в голову.

– Ничего конкретного, если не считать, что я довольно хорошо знаю тебя. И вижу кое-что, чего другие не видят.

– Что именно?

Ольф помолчал и уклончиво сказал:

– Об этом потом, сначала я объясню, почему мне нужно уехать. Вовсе не потому, что у нас так плохо складываются отношения, как ты думаешь. Просто иногда полезно ненадолго разъехаться, а то слишком уж… привыкаешь ко всему. Но из этого вовсе не следует, что мы надоели… или разлюбили друг друга, – неловко сказал Ольф. – Хотя сейчас понятие «любовь», естественно, выглядит несколько иначе, чем в первый год нашей жизни.

– Естественно?

– Вот именно. Мы почему-то ни разу толком не говорили об этом, и зря, наверно…

Ольф так внимательно смотрел на меня, что я понял: к этому разговору он готовился давно и беспокоят его действительно не свои семейные дела, а именно мои.

– Значит, ты считаешь, что как раз у тебя все нормально, а у меня нет?

– Не совсем так… Но я знаю, когда и что у нас не ладится и во что это может вылиться… И что надо делать. А ты, похоже, не знаешь.

– Вот как… И ты решил поучить меня уму-разуму…

– Если тебе не хочется говорить об этом – давай не будем.

Мне действительно не хотелось заводить этот разговор, но интонация Ольфа насторожила меня. Кажется, он и в самом деле считал, что мои дела неважны. Открытие не слишком приятное…

– Ну что ж, – не сразу сказал я, – давай поговорим… Почему ты думаешь, что у нас с Асей… не все ладно?

– Я не знаю, Димыч. Я уже говорил, что никаких конкретных доказательств у меня нет – внешне ваши отношения выглядят идеально. Но даже это меня настораживает. А главное – у меня часто бывает ощущение, что ты… не очень-то счастлив. И что дело здесь именно в ваших с Асей отношениях. Ваша идеальная, архимодерновая семья, с полным доверяем друг к другу, без всяких намеков на ревность, с почти абсолютной самостоятельностью каждого из вас – это вовсе не семья. У вас, мне кажется, нет того самого главного, что должно связывать любящих друг друга людей…

– Что ты имеешь в виду? Детей?

– Не только, хотя это, я думаю, главное.

– Значит, дети – это и есть то самое главное, что связывает все семьи?

– Я этого не сказал. Но, по-видимому, без детей семья теряет половину смысла. Я думаю, рано или поздно семья без детей… – Ольф замялся, подыскивая слово, и твердо закончил: – превращается просто в сожительство.

– Даже так…

– Я не знаю, как объяснить, Димыч. Я сам понял это только после рождения Игорька. И теперь я знаю, что какие бы неурядицы у нас ни случились, но главного, что связывает нас, и связывает очень прочно, я не сомневаюсь в этом, – они не затронут. И Светлана это тоже хорошо чувствует.

Я слушал Ольфа – лицо у него было очень серьезное, и то отвратительное чувство беспомощности, которое сегодня уже не раз приходило ко мне, снова овладело мной. И я даже не успел удивиться, что так ошибался в отношении Ольфа и Светланы, потому что тут же возник неприятный вопрос: в чем я еще ошибаюсь? На несколько секунд я совсем перестал слышать Ольфа, и вдруг словно издалека донесся его голос: – …и вот что меня беспокоит – мне кажется, что ни ты, ни Ася не то что не понимаете, что вам надо менять свою жизнь, а… не видите необходимости в каких-то изменениях. Вы словно в каком-то промежуточном состоянии…

Я прямо-таки уставился на Ольфа, удивленный его проницательностью. «В промежуточном состоянии» – точнее вряд ли скажешь.

– Может быть, я и ошибаюсь, – Ольф смешался под моим взглядом, – или слишком упрощаю, но иначе я никак не могу объяснить, почему вы так долго не можете устроить свою жизнь.

А действительно, чем это еще можно объяснить?

Лицо Ольфа вдруг стало расплываться передо мной, голос зазвучал невнятно, а фигура его сделалась большой и бесформенной. Я испугался этого непонятного помрачения, резко дернулся в кресле и увидел, как быстро и бесшумно поднялась эта большая фигура, и рука Ольфа крепко ухватила меня за плечо.

– Да что с тобой?

Громкий, встревоженный голос Ольфа неприятно ударил в уши, я чувствовал, как все мое лицо безудержно кривится в какой-то отвратительной гримасе, и взялся за него руками, сжал ладонями виски, ломившиеся от большой, во всю голову, тяжелой боли.

– А ну-ка давай в постель, – тихо сказал Ольф и, обняв меня за плечи, легко поднял из кресла и отвел на диван. Он принес из спальни подушку, укрыл меня одеялом и спросил: – Где у тебя снотворное?

Я молча показал ему на столик, он нашел таблетки и принес воды. Я выпил две таблетки и отвернулся к стене. Ольф спросил:

– Может, позвать Жанну?

«Почему Жанну?» – подумал я и сказал:

– Нет.

Через восемь лет после бабкиного предсказания о том, что хлебнет она горя с такой красотой, приснилась Жанне пустыня – белая, горячая, жутко проваливающаяся под ее слабыми ногами. Жанна шла по ней в какую-то невидимую бесконечность, по колено увязая в песке, и его жесткие струйки больно царапали влажную кожу, стекая при каждом ее шаге на землю, торопясь соединиться с ней. Куда и зачем шла она, Жанна не знала, но что-то подсказывало ей, что надо идти, нельзя остановиться даже на минуту, иначе песчаное море тут же поглотит ее. И вдруг заметила она, что идет совсем голая, и краска стыда опалила ее, и Жанна сразу остановилась, плотно сдвинула ноги и согнулась, закрывая руками грудь. И стала медленно проваливаться в вязкую горячую глубь земли. Она беспомощно огляделась и увидела, что никого нет кругом и не от кого скрывать свою наготу, – только огромное солнечное око равнодушно смотрело на нее с раскаленного белого неба. И она выпрямилась, торопливо выдернула из песка ноги и снова пошла все быстрее и быстрее. И снова стало ей страшно – уже очень долго шла она, а все никого не было впереди, и уже не думала она о своей наготе, лишь бы встретить кого-нибудь, быть вместе с людьми, они оденут, успокоят ее, избавят от страха и одиночества.

Чем кончился сон, она потом никак не могла вспомнить. Когда проснулась, матово белела за окнами ленинградская ночь, тонко звенела тишина пустой квартиры – родители уехали в отпуск, и первая радость пробуждения от кошмарного сна сменилась страхом, почти таким же сильным, как только что пережитый во сне. Страшили ее серые невесомые тени, плотно приросшие к мебели, непонятные тихие шорохи в трубах отопления, короткий вскрик гудка за стенами дома, пугала сумеречная, осязаемая плоть квартиры, ее тишина и пустота.

Путаясь в скомканных простынях, Жанна торопливо вскочила с постели, подбежала к выключателю и, радуясь его знакомому сухому стуку, облегченно зажмурилась от брызнувшего в глаза света. Потом села на постель, почти весело оглядела уютную комнату, беззлобно ругнула белую ночь – забыла задернуть штору, вот и приснилась всякая чертовщина… Но прошла спокойная минута, и прежняя тревога овладела ею. И оттого, что такого прежде не случалось с ней и, главное, совершенно неясны были причины внезапно возникшей тревоги, – это случившееся представлялось ей все более зловещим, имевшим какой-то темный, непонятный ей смысл. И, догадываясь о том, что самой ей не справиться с этой тревогой, надо идти куда-то, к какому-то близкому человеку, она оделась и по темной страшной лестнице выбежала на улицу, быстро пошла в пустоту ночного города. Шла она к человеку, которого, казалось ей, любила как никого в жизни, чьей женой готовилась стать.

Она пришла к нему в третьем часу, увидела, как в радостном изумлении округлились его глаза, – и Жанна, прижавшись лицом к его широкой надежной груди, заплакала тихими радостными слезами. Он усадил ее в кресло, кинулся ставить чай и потом почти не отходил от нее, ласково успокаивал. И Жанне казалось, что он все понял – и ее тревогу (а может быть, и ее причину?), и то, почему она среди ночи пришла к нему, – и хорошо ей стало под защитой этого сильного человека, приятно было думать о том, что она скоро выйдет за него замуж. Последней близости между ними не было, и она не раз с благодарностью отмечала его деликатное поведение.

И вдруг заметила Жанна, что пальцы, гладившие ее плечо, подрагивают от нетерпения, а в глазах появился до отвращения знакомый блеск. Этот блеск преследовал ее уже много лет – на улице, в автобусе, в университетских коридорах, особенно на пляже, у него были разные оттенки, но суть всегда одна. И в первые годы расцвета своей красоты этот непонятный блеск радовал Жанну, она пьянела под взглядами толпы, они лишний раз доказывали, что она не такая, как все, она – лучше, красивее, чем все.

Давно прошло то блаженное время, давно уже этот блеск не вызывал ничего, кроме раздражения и желания поскорее уйти с людских глаз… Но сейчас – куда ей было идти? А его пальцы становились все решительнее, они гладили ее шею, Жанна чувствовала на затылке прикосновение его губ. «Да разве за тем я пришла к тебе?» – хотелось крикнуть ей. Но она промолчала и закрыла глаза. Почему? А что оставалось ей делать? Сопротивляться, просить о чем-то, но зачем? Он такой же, как и все, только и всего. И ему прежде всего нужна ее красота, ее тело… И Жанна покорно отдалась ему, а он, кажется, даже не заметил, что она никак не ответила на его ласки, или не придал этому значения. Потом, когда он, спокойный и умиротворенный, лежал рядом с ней, она сбоку поглядела на него. Довольное лицо победителя, с честью вышедшего из неожиданных обстоятельств. Жанна встала и начала одеваться.

– Ты куда? – спросил он.

– Домой.

– Домой? – удивился он. – Зачем? Утром уйдешь.

– Да нет уж…

И хотя в комнате было светло, Жанна вдруг включила яркую шестирожковую люстру – почему-то захотелось рассмотреть его лицо. Он закрыл глаза ладонью и недовольно сказал:

– Зачем? Потуши.

Жанна выключила свет и со спокойной иронией сказала:

– А ты, оказывается, парень не промах…

И только тут он понял, что она действительно уходит, Потом были удручающе глупые и пошлые попытки примирения. Жанна ничего не хотела объяснять ему, довольно грубо сказала, чтобы он оставил ее в покое, но он еще долго умолял простить его, за что – он и сам не понимал, она видела, что никакой вины за собой он не чувствует и говорит «прости» только потому, что так принято говорить, звонил, подкарауливал на улице. А закончилось все тем, что он, разозлившись, угрюмо сказал:

– Да чего ты бесишься, я не понимаю? Ладно, если бы я первый у тебя был, а то…

Жанна от изумления даже рот раскрыла – и расхохоталась. Смеялась долго, до слез, успокаивалась было, но стоило взглянуть на его растерянное, удивительно глупое лицо, и приступ смеха возобновлялся. Наконец, отсмеявшись, она вытерла слезы и со вздохом сказала:

– Господи, какой же ты дурак… И за такого… я чуть не вышла замуж. Нет, все-таки есть на свете провидение…

Больше он не приходил.

После этого краха Жанна еще долго не могла прийти в себя.

Потом был у нее еще кто-то, кого она уже почти не помнила.

А потом ее как-то увидел Шумилов. Действовал он не очень оригинально и уже через неделю предложил ей выйти за него замуж. Она уехала с ним в Долинск, но выйти замуж отказалась наотрез. Сказала:

– Так буду с тобой жить, а замуж… – И она покачала головой: – Нет…

Шумилов настаивал, но не очень решительно. И это тоже нравилось Жанне – за четыре года совместной жизни ей не приходилось тратить много усилий, чтобы настоять на своем. Ее «нет» всегда означало «нет».

Жанна не скрывала от Шумилова, что не любит его, но не говорила ему, если он сам не принуждал «ее к этому. А в первый год жизни в Долинске такие минуты, когда ей приходилось это говорить, нет-нет да и случались. Тогда Шумилов молча наклонял голову и прикрывал глаза. „Как страус“, – однажды с жалостью подумала Жанна. Но потом Шумилов научился избегать таких минут – и как будто все больше боялся ее. То есть не ее, конечно, а того, что Жанна оставит его.

Жизнь продолжалась внешне спокойная, но оба ждали чего-то. Шумилов ждал, когда переменится отношение Жанны и она полюбит его, иного он ждать не мог и, кажется, избегал даже думать о возможности какого-то другого решения, а Жанна ждала даже не того, что полюбит кого-то, а что произойдут какие-то события, появятся какие-то люди и так или иначе повернется ее неопределенная жизнь.

А потом появился Дмитрий. Жанна долго не обращала на него внимания – такой же, как и все, самый обыкновенный, ничем не примечательный человек, и так же, как все, смотрел на нее при первой встрече. («Почти так же», – подумает она потом, год спустя.) Ольф с его хохмами и яркой речью казался ей гораздо интереснее. Вот только положение, которое заняли в группе Дмитрий и Ольф, представлялось не совсем обыкновенным, и Жанна как-то спросила Шумилова: неужели их работа настолько значительна, что он позволяет им заниматься ею в ущерб своей собственной?

– Ну почему же в ущерб, – уклонился от прямого ответа Шумилов. – Они Ведь и нам помогают.

– Но ведь только помогают, а в основном заняты своими делами.

– Они давно этим занимаются, еще с университета. Пусть заканчивают. Алексей говорит, что это стоящая работа. Они и в самом деле способные ребята.

Жанна не стала больше допрашивать его, она знала, как много значит для Шумилова мнение Дубровина.

А потом было это неожиданное предложение Дмитрия, озадачившее Жанну. Удивило ее, что Дмитрий считает совершенно естественным, что она может быть заодно с ним. И когда он сказал, что дело вовсе не в Шумилове, а в работе, она не сразу поняла его. Это был какой-то другой взгляд на мир, до сих пор неизвестный ей. Жанне непривычно было думать, что работа, какие-то абстрактные идеи – нечто такое, что не должно зависеть от личных отношений, чьих-то симпатий и антипатий. До сих пор работа для Жанны была чем-то вполне обыкновенным, и ни разу еще не случалось, чтобы она вырастала в какую-то проблему, которая могла заслонить все. Она получала задания, выполняла их, и, хотя порой ей казалось, что кое-что можно сделать по-другому, что-то изменить, она никогда не настаивала на своем. Она считала естественным и даже необходимым, что кто-то руководит ею. Привычная и естественная система отношений. И Жанне даже в голову не приходило, что в этой системе можно – и нужно – что-то менять.

И вдруг появился человек, который невозмутимо объявляет, что эта система отношений неприемлема. И он настолько уверен в своей правоте, что даже не находит нужным доказывать ее. И вот эта-то убежденность больше всего и поразила тогда Жанну.

Она быстро убедилась в том, насколько основательны возражения Дмитрия против работы Шумилова. Но не это заставило ее согласиться с ним. В конце концов, за этими возражениями тогда еще не стояло ничего конкретного, не видно было того пути, по которому в дальнейшем пошла их работа. Потом Жанна признавалась Дмитрию, что сначала она просто не верила, что им удастся что-то сделать.

– Почему же ты согласилась работать с нами? – удивился Дмитрий.

Жанна промолчала. Она все равно не сумела бы объяснить. Ведь Дмитрий так давно жил в другой системе отношений, что просто не понял бы ее сомнений. А Жанна только начинала жить по новым для нее законам, и многое пугало ее. И не сразу решилась она пойти против Шумилова. И все-таки пошла, заранее готовясь к неудаче, потому что дорога с Шумиловым ясно просматривалась чуть ли не до самого конца: еще год-два спокойной работы – и благополучное завершение темы. Не бог весть что, конечно, – Шумилов и сам не питал иллюзий на этот счет, – но все же нечто существенное. Не хуже, чем у других. А для нее лично – кандидатская степень. А потом другая подобная работа – еще на несколько лет. Не слишком значительная, не слишком рискованная. Какая-то доля риска, конечно, оставалась бы – в науке совсем без этого нельзя, но шансы на успех максимальные. Жанна достаточно хорошо знала Шумилова, чтобы понимать – других тем он не возьмет, разве что по ошибке. Но даже если такая ошибка и случится, Шумилов все равно, вольно или невольно, любую значительную и рискованную идею подгонит под свой рост, под свои возможности, как, в сущности, и случилось с идеей Дубровина. И вряд ли стоит его упрекать за это. Мир – и наука тоже, конечно, – бесконечно велик и разнообразен, и единственная возможность безболезненно жить в нем – это мерить его своей меркой, иначе неизбежна катастрофа.

До сих пор ее мерка – в работе, по крайней мере, – была частью мерки Шумилова. Но и их личные отношения в конечном итоге тоже определялись этими мерками. А Жанна не хотела больше ни этих отношений, ни куцых мерок Шумилова. И она согласилась работать с Дмитрием.

Последовавшие вскоре события и оказались тем, что изменило ее жизнь.

Кто-то позвонил, Жанна механически отметила: два звонка, – значит, к ней. Нехотя поднялась, провела щеткой по волосам, открыла дверь. Ольф.

– Не разбудил?

– Нет. Проходи.

Ольф остановился на пороге, неуверенно посмотрел на нее.

– Проходи, – повторила Жанна.

– Да нет, я на минутку. Слушай, может, пойдешь к Диме, посидишь у него?

– А что такое?

– Да понимаешь, какое дело… Сидели мы с ним, спокойно разговаривали – и вдруг он побелел весь, даже как будто отключился на секунду…

– Как отключился? – испугалась Жанна.

– Ну как, обыкновенно. Да не пугайся ты, ничего страшного…

– Что же мы стоим? Надо врача вызвать.

И она сдернула с вешалки плащ, но Ольф удержал ее:

– Не надо врача. Я дал ему снотворное, он уже засыпает. Но лучше, если ты немного посидишь с ним, пока он совсем не заснет, а то у него иногда кошмары бывают. А мне домой надо.

– Господи, ну конечно, посижу. А может, все-таки врача вызвать?

– Не надо, ему неприятно будет, я знаю. Да и действительно ничего страшного, такое на моей памяти раза два бывало. Это от переутомления.

– От переутомления? – не поняла Жанна. – Но он же целую неделю отдыхал.

– Это ничего не значит. Раньше тоже так бывало, и именно после окончания работы.

Дмитрий спал, неловко подвернув руку под голову. В полутьме – свет горел только в коридоре – его лицо выглядело осунувшимся и усталым. Жанна постояла над ним и села в кресло. Дмитрий лежал подтянув ноги, и его фигура под одеялом казалась совсем маленькой. Она вспомнила, как важно, осанисто выглядел Шумилов, и о том, что в первое время знакомства с ним он представлялся ей очень сильным и уверенным в себе. Трудно было представить, что есть вещи, которые могли бы по-настоящему испугать его. Скоро выяснилось, что таких вещей довольно много. То есть по-настоящему его пугало как будто только одно – ее уход от него. А понимал ли Шумилов, что и в науке он безнадежно труслив? Вероятно, нет. Он всячески избегал в работе любого, даже самого незначительного риска, но делалось это инстинктивно. Точно так же, как мы обходим лужу на улице, чтобы не замочить ноги. В самом деле, зачем мочить ноги, если лужу можно обойти? И мы, не задумываясь, делаем шаг в сторону. Жанна хорошо помнила, как объяснял Шумилов неудавшийся эксперимент по упругому рассеянию К-минус мезонов на протонах. Он даже не был слишком огорчен. Ни тени сомнения не появилось на его лице, когда он объявил, что дальнейшие эксперименты решил не проводить.

– Видимо, экспериментаторы намудрили в чем-то, – небрежно сказал он. – Можно повторить, конечно, но в этом уже нет необходимости. – Он похлопал рукой по новенькому, только что полученному журналу. – Здесь есть все, что нам нужно было знать.

Ему не возражали. Зачем? Шумилову лучше знать, что ему нужно.

А что было, когда Шумилов узнал, что и Жанна заодно с Дмитрием? Его действительно не интересовало, прав ли Дмитрий. Он просто не думал об этом. Ведь это было такой мелочью по сравнению с главным, что Жанна, его Жанна, против него. А ей уже казалось странным, что именно это может быть главным… Тогда она уже почти не думала о том, что их может постигнуть неудача, это представлялось не столь уж важным, Ей уже казалось, что даже неправота Дмитрия лучше правоты Шумилова. Она просто Верила в него, как могут верить только женщины – почти не рассуждая, не сомневаясь. Первым подметил это Ольф и однажды на какое-то ее высказывание ехидно сказал:

– Димыч, а ну, пощупай голову – тебе не жарко?

– С чего это ты? – не понял Дмитрий.

– Да мне показалось, что вокруг твоей будущей лысины что-то светится.

Дмитрий так ничего и не понял, а Жанна незаметно от него погрозила Ольфу кулаком. А когда они остались вдвоем, Ольф примирительно сказал:

– Не сердись, я же пошутил. Тем более что этот параноик ничего не понял.

– Лучше без таких шуточек, – недовольно сказала Жанна.

Слишком дорожила она вновь обретенной верой, чтобы рисковать потерять ее. А риск был немалый – Жанна видела, что отношение Дмитрия к ней далеко даже от простой влюбленности. Тот вечер, когда Дмитрий вдруг стал превозносить ее красоту, не ввел ее в заблуждение, разве что на минуту. Она хорошо понимала, чем это вызвано, и дальнейшее поведение Дмитрия подтвердило ее предположения. А главное – Жанна понимала, что и ее собственное желание получить это большее идет скорее от разума, чем от чувства. Ей было хорошо с Дмитрием, ежедневным общением с ним она дорожила, пожалуй, больше, чем всем остальным, но что из этого? Ведь не было того чувства, которое могло бы заставить ее добиваться желаемого любой ценой. Да и не было никакой уверенности, что она смогла бы добиться этого желаемого.

Первое время беспокоила ее Ася. Жанна очень боялась, что повторится то, что уже не раз случалось. А бывало это так: стоило ей более или менее подружиться с кем-то из мужчин, как их жены немедленно объявляли ей войну, хотя для этого не было никаких оснований. Никаких – это, конечно, с ее точки зрения. Для них же оснований было больше чем достаточно, и главное – ее красота.

Ася оказалась приятным исключением. Ни словом, ни взглядом она ни разу не показала, что присутствие Жанны в ее доме беспокоит ее. И это не было притворством – Жанна была уверена, что ее проницательность не обманывает ее. Но, не успев как следует нарадоваться своей удаче, она задумалась: а почему, собственно, Ася так спокойна? Полностью доверяет Дмитрию? Допустим. А как бы она сама чувствовала себя на ее месте? Была бы так же спокойна? О нет… Дмитрий – человек превосходнейший, но все-таки надолго она его не оставила бы. И дело тут не в недоверии. Просто такой вариант, как, скажем, разлука на целый год, автоматически предполагает, что можно, в конце концов, и вообще обойтись друг без друга. Это же ясно как день. А если еще учесть, что пять дней в неделю они бывают врозь… Если тебе кто-то нужен – он нужен всегда, постоянно. И все-таки Ася решилась уехать. Почему? Жанна не переставала задавать себе этот вопрос, как только узнала об ее отъезде. Не понимает, чем ей это грозит? Или не представляет, как будет тяжело Дмитрию? А ей? Ася в предотъездные дни была спокойна, словно уезжала, как обычно, только до пятницы. А Дмитрий беспрерывно нервничал, это было заметно всем. Его-то по-настоящему пугала эта разлука, никогда Жанна не видела его таким растерянным. Глядя на него, ей хотелось крикнуть Асе: «Что ты делаешь, ты только посмотри на него!» Разумеется, она промолчала. «Может быть, это и к лучшему», – даже так подумала она потом.

Ася уехала, и Дмитрий как будто успокоился. Вот только взгляд у него стал другой – даже не печальный, а скорее недоумевающий. Теперь Жанна гораздо чаще бывала у него по вечерам и видела, как тяжело ему. А иногда трудно бывало с ней, Жанна всегда чувствовала это и уходила. И все чаще ловила на себе настороженный взгляд Ольфа. Однажды Жанна прямо спросила:

– Ты хочешь что-то сказать?

– Да, – не сразу ответил Ольф, испытывающе глядя на нее. – Мне кажется…

Он явно не знал, как сказать, и Жанна, выждав немного, спокойно спросила:

– Что тебе кажется? Что я хочу заполучить Диму в мужья?

– У тебя не язык, а кол осиновый, – сердито скривился Ольф. – Кто говорит об этом? Как будто других вариантов не может быть.

– Например?

– Например, например… Сама знаешь.

– Не знаю.

– Да брось ты девочкой прикидываться… Мы же все-таки взрослые люди.

– Короче говоря, ты боишься, что я заберусь в Асину постель? – невозмутимо сказала Жанна.

– О господи… – Ольф поднял глаза к потолку.

– Мы же взрослые люди, – усмехнулась Жанна. – Именно поэтому я предпочитаю называть вещи своими именами. А поскольку ты имел в виду именно это… я не ошибаюсь?

– В общем-то нет, – буркнул Ольф, – если не считать твоего… кабацкого способа выражаться.

– Ну так вот, – Жанна пропустила «комплимент» Ольфа мимо ушей, – можешь не беспокоиться, Асе ничего не грозит… Кроме того, что она сама себе сделает.

– Что ты хочешь этим сказать? – насторожился Ольф.

– Что ей не надо было уезжать.

– Это их дело.

– Разумеется. И все же, друг мой, – с иронией сказала Жанна, – у тебя нет никаких оснований полагать, что я воспользуюсь отсутствием Аси, чтобы тут же броситься в атаку.

– Да не о том я, – поморщился Ольф. – Просто… вы очень часто бываете вместе, и где гарантия, что в один прекрасный день… вам обоим не померещится то, чего нет?

Жанна закурила и сухо сказала:

– А тебе не кажется, что ты… далеко заходишь? За кого ты меня принимаешь? Почему ты имеешь право думать, что мои намерения, о которых ты ничего не знаешь, должны сводиться к какой-то легонькой, ни к чему не обязывающей любовной игре? Я понимаю, что цели у тебя самые благородные, но все же… не стоит так думать обо мне, я не заслуживаю этого.

– Жан, – придвинулся к ней Ольф, – пожалуйста, пойми, почему я затеял этот разговор. Ты же видишь, как трудно сейчас приходится Димке. И кто же, как не мы, должен помочь ему прожить этот год? Я ведь чего боюсь? Я вовсе не считаю, что ты можешь затеять какую-то игру, иначе не стал бы и говорить об этом. Но невольно может получиться так, что ты, сама того не желая, здорово осложнишь ему жизнь, и без того достаточно нелегкую. Ты нравишься ему, очень нравишься, – подчеркнул Ольф, – да и он тебе небезразличен, я же знаю, – осторожно добавил он. Жанна промолчала. – Но давай говорить прямо. Мужчинам в нашем возрасте дьявольски трудно без женщины… Я имею в виду не только… чисто физиологическую сторону, хотя и это очень важно. Но если бы дело было только в этом. Не знаю даже, как объяснить…

– Не надо ничего объяснять.

– Тем лучше, – с облегчением сказал Ольф и примирительно добавил: – Не сердись.

– Не сержусь, – улыбнулась Жанна.

И все-таки этот разговор оставил у нее неприятный осадок. Подозрительность Ольфа не имела никаких оснований. Никаких? Тогда – да, а после? Ольф, сам того не ведая, подтвердил ее предположения о том, что у Дмитрия и Аси далеко не все так гладко, как это выглядело со стороны. Ася и для нее самой была загадкой. И вдруг всплыла аналогия, смутившая ее своей прямолинейностью: а разве сама она не была спокойна, когда жила с Шумиловым? Разве ее волновало, где он бывает и с кем встречается? Ей и в голову не приходило ревновать его или беспокоиться о том, что он может уйти от нее… Но ведь она не любила его… Может быть – и Ася? А не потому ли, девонька, ты так думаешь, спрашивала себя Жанна, что тебе хочется этого?

Но у этой новой мысли было одно бесспорное преимущество: она все объясняла.

День, которого они все так ждали, настал.

Сбор был назначен на половину четвертого, но уже к двум почти все приехали в институт. И только Дмитрий опоздал на несколько минут. Ждали его уже давно, заволновались даже самые спокойные, облепили подоконники, поминутно спрашивали – не видать ли? А он медленно шел по бетонной дорожке, не догадываясь, что все смотрят на него из окон, и совсем не думал об эксперименте, – только о том, что оставил полчаса назад, вставая из-за письменного стола. И те, кто с таким нетерпением ждал его, очень удивились бы, узнав, чем он занимался в последние дни.

Если бы они заглянули в его бумаги, то увидели бы, что результаты предстоящего эксперимента для Дмитрия Александровича – нечто бесспорное, сомнению не подлежащее. Он оперировал ими так, словно это было что-то заурядное и давно известное. То, что было для них близким тревожным будущим, для него как будто стало уже прошлым.

Но что наверняка еще больше поразило бы их – суть некоторых выкладок и предположений. И не то было бы удивительно, что многое в них будто не имело никакого отношения к еще не состоявшемуся эксперименту. Такая связь, в конце концов, не обязательно должна быть явной, видной невооруженным взглядом.

То, что предполагал Кайданов, могло прийти в голову только человеку, не обладающему даже элементарными знаниями в физике.

Или сумасшедшему. Или – гению, может быть, решили бы они.

Дмитрий оглядел всех, посмотрел на часы и будничным тоном сказал:

– Ну что ж, идемте в штаб.

«Штабом» называли просторную, уютно обставленную комнату рядом с вычислительным центром. Отсюда следили за ходом эксперимента. Здесь им предстояло провести почти сутки. В сущности, делать им было совершенно нечего – только ждать результаты и наносить их на график. Весь ход эксперимента рассчитан по минутам, и вмешательство в него допускается лишь в крайнем случае. Но о крайних случаях не только не заговаривали – это была запретная тема, – но старались и не думать.

График был приколот к тяжелой наклонной плоскости кульмана. На нем красивой красной дробью ярко выделялись точки – ожидаемые значения эксперимента. Если смотреть издали, точки сливались в кривую линию с двумя характерными изгибами и резким изломом чуть выше середины. Пока что этот излом ничего не означал, вернее – почти ничего. Всего лишь их теоретические предположения. Смелые, оригинальные, но всего лишь предположения. Вот если они подтвердятся…

Никаких «если». Подтвердятся. Конечно же подтвердятся. Через полчаса на красные точки – прямо на них или очень близко – начнут накладываться синие крестики, и их предположения постепенно начнут превращаться в реальность. Излом тоже станет реальностью – и это будет означать победу. Потому что этот излом не предполагается никакими теориями, кроме той, что создали они. «Теория» – сказано, может быть, и слишком громко, да они и не говорили так. «Идея», «идейка», «расчеты», «гипотеза». А впрочем, не все ли равно, как называть? Главное – это будет что-то новое, до сих пор никому не известное. То, ради чего они работали почти три года. И это будет. Разумеется, будет.

Данные с ускорителя в вычислительный центр передавались по телетайпу. Машине предстояло «начерно» обработать их и каждые двадцать минут выдавать результаты – несколько колонок цифр. Но в ходе эксперимента не было необходимости разбираться в этих десятках цифр. Сейчас нужны были только пять самых необходимых чисел, и, чтобы получить их, не нужно было даже идти в машинный зал, они будут печататься на пишущей машинке, стоящей на специальном столике рядом с кульманом. И они нет-нет да и поглядывали на нее, словно опасаясь, что она может не вовремя застучать. Но машинка – внушительный «Консул», поблескивавший черными клавишами, – молчала. Ей еще нечего было сказать.

Они уже звонили на ускоритель, наведались в машинный зал, но им не слишком вежливо посоветовали заняться своим делом. Легко сказать… А если свое дело одно только ожидание?

Расхаживания по комнате. Полтора десятка дымящихся сигарет. Напряженные лица, натянутые улыбки, взгляды, перескакивающие с предмета на предмет. Молчание. Тяжелое, густое, плотно набившееся в комнату, с пола до потолка, подкрашенное сизым табачным дымом молчание.

– Дайте чего-нибудь пожевать, – сказал Дмитрий.

Головы в секундном недоумении повернулись к нему. О чем это? Что означает «пожевать»?.

– Не успел пообедать, – сказал Дмитрий. – Надеюсь, едой вы запаслись?

О господи, только-то и всего? Пожевать? Разумеется, они запаслись едой! Холодильник трещал от того, что можно было жевать! Через минуту стол перед Дмитрием был заставлен так, что жевать ему пришлось бы по меньшей мере до утра.

– Полегче, полегче, – поднял он руку. – Пантагрюэльствовать будем завтра, у меня дома… А пивка не найдется?

Пивка? Еще бы ему не найтись! Какое вам, Дмитрий Александрович, – жигулевское, московское, рижское?

– А кто со мной за компанию?

Нет уж, увольте. Мы – сыты. По горло и даже выше. Мы – нет. Мы – пас… Что означает эта лампочка?!

Рядом с «Консулом» светился зловеще-красный кружочек.

– Трехминутная готовность, – спокойно сказала Таня Медведева, программистка. – Не паникуйте и рассаживайтесь по местам, не толпитесь у машинки.

– Почему раньше этого не было? – зло спросил кто-то.

– Раньше не было, а теперь стало.

– Выдумывают тут всякое. Народ-то нервный пошел, насквозь психованный…

– Психи, по местам!

Главное – уже не было тишины. Уже улыбались, а не изображали улыбки. Говорили, а не выдавливали слова. Теперь уже можно было ждать. Три минуты, а потом еще двадцать – и первый результат. А потом будет совсем просто. Главное – первый результат.

Но не успели они сесть, как с сухим пулеметным стуком заговорил «Консул». Савин даже подпрыгнул на месте. Что он бормочет, этот идиот «Консул»? Зачем? Ведь до результата еще целых двадцать минут!

Дмитрий поставил стакан и вопросительно посмотрел на Ольфа.

– Заголовок печатает, – сказал Ольф и усмехнулся: – И правда, психи.

«Консул» с грохотом передвинул каретку и снова мелко застучал. Несколько человек уже стояли над ним, плотно сдвинув головы.

– Тьфу, собакин сын! – ругнулся Костя Мальцев. – Это ж вмиг можно инфаркт схватить… – И накинулся на Таню: – А без этих фокусов нельзя обойтись?

– Спокойно, спокойно, – невозмутимо проговорила Таня. – Сядь, голубчик, вредно так волноваться.

«Консул» еще раз дернулся и умолк. А ровно через двадцать минут он отпечатал первую строчку результатов. Строчку эту давно все выучили наизусть, Савин признавался, что она даже снилась ему, и теперь, когда они увидели, что «Консул» выдал почти то же самое, что было в их расчетах, – это «почти» значения не имело, без него не обходится ни один эксперимент, – раздалось разнобойное «ура». Игорь Воронов, расплывшись в неудержимой улыбке, похлопал машинку по черному блестящему боку:

– Молоток, «Консул», так держать!

Дмитрий оторвал листок с цифрами и нанес на график крестик. Центр его почти совпал с красной точкой.

А через восемьдесят минут случилось то, о чем они потом долго не могли вспоминать без содрогания.

За это время все более или менее успокоились, настроились на долгое ожидание. На часы все-таки посматривали, и за несколько минут до выдачи результата два-три человека уже стояли у «Консула». И когда тот в пятый раз застучал, Дмитрий встал и неторопливо направился к кульману. И, еще не доходя до машинки, он понял, что случилось что-то неожиданное и очень неприятное. Майя так смотрела на цифры, словно никак не могла поверить своим глазам или думала, что от ее взгляда они переменятся. А Савин, неизменно дежуривший у «Консула», повернул к Дмитрию голову, пошевелил губами и громким хриплым шепотом сказал:

– Дмитрий Александрович, тут… Смотрите.

И неуверенным, боязливым жестом показал на машинку.

А Дмитрий уже и сам увидел.

Из пяти цифр главной была последняя – отклонение экспериментального значения от теоретического. Они предполагали, что эти отклонения не должны превышать двух процентов. Чуть больше – не страшно, меньше – бога ради, нам же лучше. И в каждой строчке они прежде всего смотрели последнюю цифру, и до сих пор все шло как нельзя лучше. Ноль и шесть десятых, один и два, ноль и девять, ноль и восемь. И четыре синих крестика легли почти по центрам красных точек.

Сейчас пятая цифра означала что-то совершенно невозможное – тысяча триста сорок семь. Первое, что пришло в голову Дмитрию, – это опечатка. Но стоило взглянуть на остальные числа, и все стало ясно. Никаких опечаток. Ошибка тысяча триста сорок семь процентов и еще восемьдесят шесть сотых. Экспериментальное значение в тринадцать с половиной раз превышало расчетное.

Дмитрий оторвал листок и, поворачиваясь к кульману, увидел, как все встают и идут к нему. Он еще раз взглянул на листок, взял толстый двухцветный карандаш и стал отсчитывать на графике это нелепое, невозможное значение. График был большой, и туда, где нужно было поставить крестик, он не мог дотянуться.

– Опустите кульман, – сказал он.

Потом ему говорили, что всех поразило его спокойствие в эту минуту. Это спокойствие ввело их в заблуждение и помешало сразу понять, что произошло, листок он держал так, что цифры не были видны. И зачем опускать кульман, они не поняли и продолжали смотреть на него, и ему пришлось повторить:

– Опустите кульман.

– Зачем? – спросил Полынин.

Дмитрий посмотрел на него, и Полынин принялся торопливо откручивать винты. Доска медленно, со скрипом поползла вниз.

– Хватит, – сказал Дмитрий.

Он еще раз отсчитал деления, поставил точку и нарисовал аккуратный синий крест. Наверное, он нажимал на карандаш сильнее обычного, и крест получился жирным. «Как паук», – скажет потом Савин.

Крест безобразно повис в левом верхнем углу графика. Он был так высоко, что, если смотреть только на него, четыре предыдущих крестика скрывались из поля зрения. Да они теперь и не нужны были – один этот новенький, живущий всего несколько секунд крест перечеркивал не только предыдущие, но и будущие шестьдесят крестов, даже если все они лягут точно на красные точки.

– Что это? – громко спросил кто-то.

Дмитрий положил карандаш и негромко сказал:

– Не знаю. Может быть – крокодил, может быть – пятитонный грузовик.

Он не собирался шутить, просто вспомнил фразу профессора Давыдова на лекции по ядерной физике в университете. Давыдов, объясняя природу ядерных сил, писал уравнения, и его спросили об одной константе – что она означает? И Давыдов, без тени улыбки, даже несколько раздраженно, ответил. Он действительно не знал, что означает эта константа. И никто не знал – ни тогда, ни сейчас.

Может быть – крокодил, может быть – пятитонный грузовик.

Майя Синицына всхлипнула, закрыла лицо руками и выбежала в коридор. Дмитрий проводил ее взглядом, чуть помедлил и сказал Тане:

– Сходи в машинный зал, узнай, не у них ли что. А ты, – обратился он к Ольфу, – звони на ускоритель, пусть проверят все параметры. Остальные… – он обвел всех взглядом и чуть улыбнулся, – остальные могут сесть.

Он и сам потом удивлялся, откуда у него взялись силы на эту улыбку и легкую иронию. И как догадался попросить Таню и Ольфа проверить то, что проверять не стоило. Он знал, что и в машинном зале, и на ускорителе все в порядке, но надо было немного выждать, чтобы дать всем время прийти в себя. И они стали медленно рассаживаться, полезли за сигаретами. Таня ушла в машинный зал, а Ольф позвонил на ускоритель.

– Через несколько минут сообщат, – сказал он и почему-то не клал трубку, и все услышали тонкие частые гудки.

Дмитрий дотянулся до телефона и нажал на рычаг. Ольф положил трубку и вздохнул.

Вошла Таня и еще с порога сказала:

– Все нормально.

Дмитрий кивнул.

Три или четыре минуты, прошедшие до звонка с ускорителя, как будто выпали из их памяти. Потом никто не мог толком вспомнить, что они делали и о чем думали в эти минуты. И когда телефон зазвонил, они посмотрели на него со страхом – Дмитрий очень хорошо видел это. Даже Ольф испугался, он смотрел на телефон, словно ждал, когда тот кончит звонить, и Дмитрий сказал ему:

– Возьми.

Ольф взял трубку и сказал:

– Да.

И, выслушав что-то, молча положил ее и с видимым усилием сказал:

– Там тоже… все нормально.

– Ну что ж, этого следовало ожидать, – Дмитрий видел, что все смотрят на него, и старался говорить спокойно. – Подождем еще… – он взглянул на часы, – четырнадцать минут.

Но теперь уже все поняли, что это только отсрочка. Каким бы ни был следующий результат, он ничего не изменит. Ничто не сможет убрать этого жирного синего паука.

И эти четырнадцать минут помнились смутно. Даже на часы никто не смотрел. И никто заранее не подходил к «Консулу», и даже когда он застучал, все остались на местах. Дмитрий встал сам, подошел к машинке и, не глядя на цифры – так им казалось, на самом деле он еще издали увидел, что результат правильный, – оторвал листок, не спеша подошел к кульману и, нагнувшись, поставил шестой крестик. Там, где ему и полагалось быть – на шестой красной точке. И оттого, что на пятой точке крестика не было, она выделялась особенно ярко. Маленькая кровавая точка на белой бумаге и два синих крестика по бокам.

– А теперь, – сказал Дмитрий, – садитесь-ка поближе и вместе подумаем, что делать дальше.

И они зашевелились, задвигали стульями, долго устраивались, всячески стараясь оттянуть начало разговора. О чем тут думать? Все казалось ясным – надо было прекращать эксперимент. Так гласили неписаные законы современной исследовательской работы. Ускоритель – не копеечный электроскоп Фарадея. Каждый час его работы обходится в сумму, которую иначе чем астрономической не назовешь. Одной электроэнергии он потребляет больше, чем весь город. А это далеко не единственная статья расходов по их эксперименту. Два часа уже потеряно, но впереди еще двадцать…

Другого выхода не было, однако никто не решался первым сказать об этом.

– Давайте подумаем, почему так могло получиться, – сказал Дмитрий.

– Ты считаешь возможным продолжать эксперимент? – спросил Мелентьев.

До сих пор он почти все время молчал. И вообще в последнее время вел себя так, словно его не очень-то интересовало, чем все закончится. Работал он по-прежнему безупречно, но как будто с полнейшим равнодушием. Или это маска? – думал иногда Дмитрий. И сейчас Мелентьев задал вопрос с таким видом, как будто исполнял скучную формальность. Он почти лежал в кресле, далеко вытянув ноги, и разрисовывал карикатуру в «Крокодиле».

– Почему же нет? – сдержанно сказал Дмитрий.

– Ну-ну, – небрежно бросил Мелентьев. Это прозвучало так: «Я умываю руки».

Дмитрий еще несколько секунд смотрел на него и отвернулся. И все взгляды опять обратились к нему.

– Я изложу кое-какие свои соображения, а вы хорошенько подумайте, – начал Дмитрий. – Есть несколько возможных причин… такой несуразицы. Первая – какие-то технические ошибки экспериментаторов. Но они уверяют, что у них все в порядке, и у нас нет оснований сомневаться в этом. Кроме того, ошибка очень уж грубая, там она может вызываться только какими-то из ряда вон выходящими неполадками, и их было бы нетрудно заметить. Вообще же это обстоятельство – столь большая величина расхождения – очень нам на руку. Гораздо хуже, если бы она была… в пределах разумного.

– Почему? – спросила Корина.

– Частично я уже объяснил, – мягко сказал Дмитрий. – Соринку можно и в собственном глазу не заметить, но такое бревно… – Он покачал головой и с удовлетворением отметил, что кое-кто улыбнулся. – Остальное позже, по ходу дела. По тем же причинам отпадает подозрение на машину.

– А при передаче по каналам связи вранья не могло быть? – спросил Лисовский.

Дмитрий посмотрел на Таню, и она тут же сказала:

– Исключено. Каналы связи дублированы, и вообще система контроля построена так, что практически исключает потерю даже одного бита информации.

– А теоретически? – не унимался Лисовский.

Таня сердито посмотрела на него:

– А теоретически вероятность такой потери равняется что-то около стотысячной доли процента.

– Вот что, друзья, – поднял руку Дмитрий, – времени у нас мало, так что давайте… на несущественных деталях останавливаться не будем. Второй вариант, наиболее естественный, – ошиблись мы. Его пока обсуждать не будем, оставим напоследок. Должен только сказать, что в нашей правоте я не сомневаюсь. Я имею в виду не какую-то частную ошибку, – спохватился он, заметив, что его не все поняли, – а принципиальную правильность нашей теории. Частные ошибки, разумеется, возможны, но о них потом. Третий вариант – перед нами не ошибка, а нечто принципиально новое, до сих пор неизвестное.

Он помолчал немного, давая им время переварить эту мысль, и продолжал:

– Для начала должен заметить, что этот вариант не только не исключает возможности продолжения эксперимента…

Мелентьев хмыкнул. Дмитрий, не обращая на него внимания, продолжал: – …но и просто требует, чтобы мы довели его до конца. Но этот вариант маловероятен. Почти невероятен…

И снова раздалось нетерпеливое «почему». Дмитрий видел, что они уже не боятся, а пытаются вместе с ним разобраться в причинах неудачи. Этого он и добивался, рассказывая о таких, в общем-то, очевидных вещах.

– По двум причинам. Режим работы ускорителя в нашем эксперименте пока что не слишком отличается от обычных. И маловероятно, чтобы до нас кто-то… не споткнулся об это бревно. Вторая, более существенная причина

– такой аномальный пик может, в принципе, соответствовать только резонансным состояниям с чрезвычайно коротким временем существования. Но в этой области, посмотрите хорошенько на график и прикиньте, такие состояния, если они, конечно, вообще возможны, могут быть разве что при мощности ускорителя по меньшей мере в двадцать раз большей, чем мы имеем.

Мальцев схватился за ручку и стал что-то писать, наверно и в самом деле решил прикинуть, но через несколько секунд отодвинул листок в сторону и стал слушать.

Дмитрий помолчал, внимательно оглядывая их.

– Что ж, вернемся к первой причине – нашим ошибкам. Еще раз повторяю – принципиальная правильность наших расчетов сомнений у меня не вызывает. Никаких, – решительно подчеркнул он. – Техническую аранжировку мы тоже решили исключить.

Снова застучал «Консул». Дмитрий небрежно оторвал листок и поставил на графике седьмую точку. И, не глядя на притихших ребят, – они, видимо, никакие могли понять, какая еще может быть причина, – спокойно закончил:

– Остается одно – ошибки математического аппарата.

Дмитрий сел в кресло, неторопливо закурил, внимательно посмотрел на Таню, перевел взгляд на Ольфа, потом на Мелентьева. Теперь все зависело от них. Только они могли до конца разобраться в сложнейшем математическом хозяйстве эксперимента. А они молчали.

– Надеюсь, – с улыбкой сказал Дмитрий, – мне не надо уверять вас, что такое предположение вызвано отнюдь не недоверием к вам?

– Надо полагать, – буркнул Ольф.

– Ты считаешь, – медленно начал Мелентьев, – что таких вот рассуждении, ничем конкретно не обоснованных, достаточно, чтобы продолжать эксперимент?

– Да.

– Завидная самоуверенность.

– Пусть будет так.

– Значит, останавливать не будем?

Дмитрий секунду помедлил и сказал:

– Нет.

– Ответственное решение, Кайданов.

– Да, конечно, – согласился Дмитрий. – Но должен заметить, что эта ответственность целиком ложится на меня. Ко всем остальным в любом случае претензий быть не может.

– Ну, разумеется, – усмехнулся Мелентьев. – Но ради чего такой риск? Что страшного в том, если мы остановим эксперимент? Если ошибка действительно в математическом аппарате, в чем я изрядно сомневаюсь, хотя, конечно, и допускаю такую возможность, то мы в спокойной обстановке обнаружим ее и через три-четыре месяца проведем эксперимент.

– Во-первых, – возразил Дмитрий, – нельзя гарантировать, что по одному этому пику мы сможем найти ошибку. Я думаю, что появится еще хотя бы один, это наверняка облегчит нам поиски.

– Резонно, – нехотя согласился Мелентьев.

– Ну, а главное – я верю в нашу работу.

– Может быть, – предложил Ольф, – посоветоваться с Дубровиным?

– Нет, – твердо сказал Дмитрий. – Это не тот случай, когда можно прибегать к чьим-то советам.

– Значит, продолжаем? – спросил Мелентьев.

– Да.

– Ну что ж. – Мелентьев пристально посмотрел на него и встал. – Тогда за работу.

– Возражений нет? – обратился Дмитрий ко всем.

Он спросил это с легкой улыбкой, давая понять, что не ждет от них ответа. И они поняли почему – он не считал возможным возлагать на них какую бы то ни было ответственность, даже если это всего лишь ни к чему не обязывающее личное мнение.

Разумеется, они ответили «нет».

Составили вместе два стола и разложили на них листки с уравнениями и выкладками.

– С чего начнем? – спросил Дмитрий.

– Первым делом надо принести решения с машины, – сказал Ольф. – Может быть, что-нибудь и сразу увидим.

– Разумно. Таня, сходи, пожалуйста.

Ничего нового увидеть не удалось. Колонки цифр говорили о каком-то хаотическом взрыве на пятой итерации, и только. Но это и на графике было видно.

– Много отсюда не выудишь, – недовольно сказал Мелентьев. – Надо бы перенести все на графики.

– Ну, это не сложно… Попрошу всех сюда! – громко сказал Дмитрий. – Валерий, объясни, что нужно делать.

Мелентьев объяснил, и все тут же взялись за работу.

– А мы, – сказал Дмитрий, удобно усаживаясь в кресле, – давайте помыслим. Начнем с главного – теоретической части. Тут ты больше всех смыслишь, Валера. У тебя нет никаких подозрений?

– Нет, – покачал головой Мелентьев. – Пока, по крайней мере.

– Ольф?

– Нет.

– И у меня нет, – медленно сказал Дмитрий. – Что ж, в первом приближении примем, что тут все верно. Что дальше?

– Программа, – сказал Ольф.

– Это уже по вашей части. Что тут может быть?

Ольф и Таня переглянулись.

– Программа предварительно прогонялась на четырнадцати вариантах, – неуверенно начала Таня. – Параметры для проверки подбирал Ольф.

– Сейчас я поищу свои графики, – сказал Ольф и порылся в папке. – Могу с уверенностью сказать, что проверил все подозрительные места. Вот смотрите, – выложил он листок. – Области проверки везде перекрывают поля предполагаемых решений…

Зазвонил телефон, и Ольф поспешно схватил трубку.

– Да… Да, сейчас…

Он прикрыл ладонью микрофон и тихо сказал:

– Дубровин… Что будем говорить?

– Дай сюда, – сказал Дмитрий и взял трубку. – Добрый вечер, Алексей Станиславович.

– Как дела? – спросил Дубровин.

– Дела? – Дмитрий помедлил с ответом. – Дела, откровенно говоря, неважные.

И он подробно рассказал о том, что у них произошло, и о своем решении. Дубровин долго молчал.

– Вы считаете, что я не прав? – спросил Дмитрий.

– Что тебе сказать, милый мой… Ты многим рискуешь.

– Я знаю.

– Если все закончится неудачей, у тебя будут большие неприятности… Очень большие.

– Вы считаете, что надо прекратить?

– Ничего не хочу советовать, – не сразу сказал Дубровин. – Решай сам.

– Будем продолжать.

– Ну что ж, с богом… Моя помощь нужна?

– Пока нет.

– Если что понадобится, звони в любое время. Ночью, разумеется, тоже. И когда найдете, в чем дело, сразу сообщи мне.

– Хорошо.

Он не клал трубку, и Дубровин положил сам.

– Ну, на чем мы остановились? – повернулся Дмитрий.

– Вот посмотри график, – сказал Ольф.

Дмитрий несколько минут рассматривал график и отложил в сторону.

– Тут если и искать, то в последнюю очередь… Так? – посмотрел он на Мелентьева.

– Да.

– А что представляет сама программа?

– Процентов на восемьдесят – набор стандартных программ, неоднократно использовавшихся в других задачах, – сказала Таня. – А в связках я проверила каждую запятую.

– Ну, а чего-нибудь такого, за что можно уцепиться, нет?

– Нет. Если уж подозревать, то надо все с начала до конца.

– А какие-нибудь основания для таких подозрений есть?

– Вообще-то есть. Мы пользуемся программами АЛГОЛа, а там ошибки случаются, особенно на границах рабочих областей. Но все же не настолько грубые, чтобы могло получиться такое могучее бревно, – улыбнулась Таня.

– Ясно, – сказал Дмитрий. – Можно считать, что первый заход закончился блистательной неудачей. И надо же нам было так хорошо работать, что даже уцепиться не за что. Ну что ж, подождем, пока будет готова наша картинная галерея. Первые шедевры уже есть, – он придвинул к себе два готовых графика, но они ровным счетом ничего не говорили ему.

Через десять минут все графики были готовы. Они разложили их на столе и долго всматривались, пытаясь уловить хоть какую-нибудь закономерность.

– Пикантное зрелище, – пробормотал Ольф.

Зрелище действительно было необычное. Кривые на всех графиках сначала стройно поднимались вверх, но на пятой итерации всюду были какие-то провалы, изломы, острые зубцы, торчащие в стороны, а выше опять все шло гладко. Словно какой-то чудовищный вихрь обрушился на этот лес кривых, и ни одна не смогла устоять.

– И все-таки из этого уже можно кое-что выбрать, – сказал Мелентьев.

Через полчаса они отобрали четыре наиболее подозрительные кривые, на которых были характерные изломы – функции Бесселя и Неймана и два интегральных уравнения. Ольф демонстративно засучил рукава:

– Ну-с, кого первого будем брать за жабры? Неймана?

– Лучше начать с уравнений, – возразил Мелентьев. – Все-таки функции Бесселя и Неймана – инструмент расхожий, а уравнения – наши кровные чада.

– Ты прав, – сказал Дмитрий.

Мелентьев вдруг усмехнулся и отложил листки.

– Ты что? – спросил Ольф.

– Мы забыли сущий пустячок. На чем это мы будем кого-то брать за жабры? На арифмометрах?

Ольф присвистнул.

– Мама родная, а ведь правда… Начальник, что делать будем?

– Я уже и сам подумал, – вздохнул Дмитрий. – Сколько всего машин?

– Девять, – сказала Таня. – Но таких, как наша, шесть, и одна из них на профилактике.

– Значит, остается четыре…

– А кто тебе их даст? – спросил Ольф.

– Посмотрим… Кто начальник смены?

– Юрка Токарев.

– Ты его знаешь?

– Да.

– Что он за человек?

– Человек-то он хороший, да что толку? Он не имеет права менять график работ. Центр и без того работает на пределе, за каждый час грызня идет.

– Все-таки попробуем. Таня, пригласи его сюда. И пусть захватит талмуд с графиком работ.

Токарев – долговязый большеносый парень лет тридцати – пришел сразу.

– Видите ли, какое дело, Юра, – начал Дмитрий. – Нам крайне необходима еще одна машина.

– Таня мне уже сказала. Сам я ничего не могу решить. Договаривайтесь с заказчиками.

– Об этом и речь. У кого наименее срочный счет?

Токарев улыбнулся.

– У всех срочный. Я уже не помню, когда были несрочные задачи. Я вам скажу, что сейчас решается, а вы уж сами думайте, к кому обратиться.

– Хорошо. Задач Дубровина нет?

– Нет… Так вот, раскладка такая – две машины работают на отдел директора…

– И долго они будут считать ему?

– Месяца три, – небрежно бросил Токарев. – Третья машина – до десяти вечера Черненко, шесть часов – Шумилов, потом – семьдесят часов Осинцев. Четвертая – до двух тридцати Королев, двенадцать часов – Ольховский, потом Заволоцкий, до конца недели. Пятая – ваша, шестая на профилактике. Все.

– А директорскую задачу прервать можно? – спросил Дмитрий.

– Прервать можно любую задачу почти в любой момент, – бодро ответил Токарев. – При одном-единственном условии – если на это согласен заказчик.

– А если мы получим чье-то время, то сдвинуть его, как нам будет удобнее, можно?

– Это можно.

– Ясно. – Дмитрий потер подбородок. – А сколько просить?

– Откуда мы знаем? – неуверенно пожал плечами Ольф. – Все будет зависеть от того, чем нам придется заниматься.

– А все-таки?

– Часов пять, не меньше… для начала.

– Ну что ж, пойдем на поклон, авось не откажут.

Дмитрий снял телефонную трубку и стал набирать номер.

Все были уверены, что он звонит Дубровину. Чего проще? Из всех заказчиков они знали только Шумилова и Ольховского. Шумилов отпадал, а с Ольховским опять же лучше всего договорился бы Дубровин. В крайнем случае он мог бы обратиться и к Александру Яковлевичу, и тот наверняка не отказал бы – что такое несколько часов по сравнению с тремя месяцами? А Дмитрий позвонил Шумилову.

– Николай Владимирович? Добрый вечер… Это Кайданов.

– Здравствуйте, – не сразу отозвался Шумилов. – Слушаю вас.

Дмитрий коротко изложил ему свою просьбу.

О чем думал Шумилов в эти несколько секунд молчания? Удивлялся? Негодовал? Или просто растерялся от неожиданности? Может быть, ему хотелось спросить, почему Дмитрий обратился именно к нему?

Шумилов ничего не стал спрашивать, отрывисто сказал:

– Хорошо. Передайте трубку начальнику смены.

– Благодарю, Николай Владимирович, – сказал Дмитрий и передал трубку Токареву.

Тот выслушал и сказал:

– Ясно.

– Значит, – сказал Дмитрий, избегая изумленных взглядов Ольфа и Жанны,

– мы можем в любое время получить машину?

– Почти в любое. Но только шесть часов, ни минутой больше.

Токарев ушел, и Ольф сказал:

– А ты, однако, гусь… краснолапчатый. Что это за хитрый ход? Не мог попросить у Ольховского?

– Какая разница? – с деланной небрежностью сказал Дмитрий. – Главное – машину мы получим, давайте думать, как лучше использовать ее. Итак, мы остановились на уравнениях. Что мы имеем против них?

– Каким методом они решаются? – спросил Мелентьев у Тани.

– Симпсона.

– Грубоватый метод, – неопределенно заметил Мелентьев.

– Зато самый быстрый, другие работают значительно медленнее. А точность вы задавали сами, и метод Симпсона ее дает.

– А мог метод Симпсона не учесть каких-то особенностей решений этих уравнений? – спросил Дмитрий.

– Вообще говоря, да, – ответил Мелентьев. – В моей практике такой случай был. Но ведь мы сами когда-то проверили оба уравнения на особенности решения и ничего подозрительного не обнаружили.

– Могли и не учесть всего, – заметила Жанна. – Я тоже занималась этими уравнениями и помню, как это было. Они с самого начала ни у кого не вызывали подозрений, и проверяли мы их довольно формально.

– Это верно, – согласился Дмитрий. – Тогда у нас были заботы поважнее. Может, стоит теперь пересчитать их по более точному алгоритму? Есть такие программы?

– Есть, – сказала Таня. – Сейчас поищу.

– И прикинь, сколько времени это займет.

– Хороню.

– Пожалуй, так и надо сделать, – согласился Мелентьев. – Тем более что ничего лучшего пока не видно.

– Вот, нашла, – сказала Таня. – Точность почти на порядок выше, а времени это займет… – она прикинула на бумажке, – что-то около пятидесяти минут.

– На оба?

– Да.

– А готовиться долго?

– Минут сорок.

– Ну что, будем считать? – спросил Дмитрий.

– Да, – сказал Мелентьев. – Хоть шансы и не очень велики, но и их, по нашей бедности, отбрасывать нельзя.

– Тогда я пойду, – сказала Таня.

– Помощь тебе нужна?

– Одного не мешало бы.

– Бери любого.

Таня позвала с собой Аллу Корину и ушла.

– А мы давайте мыслить дальше. Там ничего нового? – кивнул Дмитрий на «Консул».

– Ничего, – сказал Игорь. – В яблочко бьет.

– Жаль. Еще одно землетрясение нам не помешало бы.

Часа через полтора Таня принесла новые решения уравнений. Разочарование было полным. Ничего существенного, более точные решения – и только, и никаких намеков хотя бы на крошечный «пичок». И «землетрясения» не случилось – новые крестики послушно ложились на красные точки.

– Что дальше? – уныло спросил Ольф.

– Перекур, – сказал Дмитрий и посмотрел на Мелентьева.

Тот уже давно с сосредоточенным видом рассматривал выкладки и ничего не замечал. А через несколько минут он сказал:

– Кажется, проклюнулась идейка.

– Ну? – сразу вскинулся Ольф.

– Все четверо подозреваемых, – кивнул Мелентьев на графики, – неявно связаны с функцией Ханкеля.

– А ну-ка… – Дмитрий привстал.

– Вот смотрите.

Связь действительно была, хотя и тщательно замаскированная.

– Таня, давай сюда этого Ханкеля, – протянул руку Дмитрий, не глядя на нее, и Таня сунула ему уже раскрытую книгу. Дмитрий прочел характеристики программы и задумчиво сказал: – Формально к ней претензий как будто не должно быть, но… но… Дайте-ка минутку подумать…

Дмитрий прикинул что-то на логарифмической линейке, внимательно просмотрел все графики и отложил один в сторону, подумал над ним и показал Мелентьеву:

– Здесь связь с функцией Ханкеля есть?

– Да.

– Написать уравнение связи можешь?

– Постараюсь.

– А на остальных графиках эта связь есть?

Мелентьев просмотрел кипу листков и неуверенно сказал:

– Похоже, что нет, но ручаться не могу. Надо посчитать.

– Не надо считать, – отмахнулся Дмитрий. – Здесь этой связи нет.

– Почему?

– Сейчас увидите. Ты пока пиши уравнение связи для этой штуки.

Мелентьев стал высчитывать, а Ольф сунулся к Дмитрию:

– Нашел что-нибудь?

– Пока не знаю… Игорь, иди сюда. Ты у нас лучший чертежник, так что придется поработать.

– Есть!

– Нарисуй поточнее все пять графиков вместе, но вот эти три – с обратными коэффициентами, и все приведи к общему масштабу и отбрось константы. Делать быстренько, но не торопясь.

– Слушаюсь! – Воронов даже каблуками щелкнул.

– Похоже, что ты прав, – сказал Дмитрий Мелентьеву. – Именно функция Ханкеля могла подбросить нам свинью. Давайте основательно потрясем эту функцию. Не исключено, что именно она всему причиной. Таня, ты как будто говорила, что программы АЛГОЛа чаще всего врут на границах рабочих областей?

– Да.

– Вот с них и начнем.

И уже через полчаса выяснилось, что программа действительно врет – на одной границе рабочей области ее решения значительно расходились с теоретическими.

– Ну! – Ольф погрозил графику. – Теперь держись!..

Минут через сорок Дмитрия позвали к «Консулу»:

– Дмитрий Александрович, сюда!

Это был второй пик, которого он так ждал, – почти вдвое больший, чем первый. Он даже не поместился на графике.

– Ну что ж, – сказал Дмитрий, – тем лучше.

И, подумав немного, сказал Мелентьеву:

– Вы пока без меня поработайте, а я… – он щелкнул ногтем по наскоро набросанному графику, – этим займусь.

Ольф встревоженно посмотрел на него.

– Ты думаешь, еще что-то может быть?

– Кто знает… Приглядеться не мешает.

И Дмитрий ушел в маленькую комнату по соседству, где и просидел часа полтора в полном одиночестве. А потом пришла Жанна, принесла кофе.

– Спасибо… Как у вас?

– Алгоритм закончили, теперь дело за Таней.

– Надолго это?

– С час.

Жанна открыла окно и слегка коснулась рукой его плеча:

– Устал?

– Немного. А ты?

– Ну, я-то что… Тебе больше всех достается.

– А как ребята?

Жанна улыбнулась.

– Ожили. Так рвутся помогать, что хоть специально для них работу выдумывай. А ты еще что-нибудь нашел?

Дмитрий промолчал, вглядываясь в бумаги.

– Пей кофе, а то остынет.

– Сейчас… Что ты так смотришь?

– Я так боялась за тебя, когда это случилось, – тихо сказала Жанна.

– За меня?

– Да.

– А теперь?

– Тоже, но уже не так… Мне уйти?

– Иди. Перед проверкой пятого шага позовите меня.

– Хорошо.

Когда его позвали и он, войдя в «штаб», увидел оживленные, довольные лица, ему стало не по себе. «Как-то они перенесут это? Не слишком ли много потрясений для одного дня?»

– Вот, – показала ему Таня новые решения. – Можно поточнее подобрать коэффициенты, но и этого достаточно. Мы подсчитали – дополнительная погрешность не больше трех десятых.

– Хорошо, – сказал Дмитрий и положил листки на стол.

– Можно начинать проверку?

– Нет.

– Нет? – удивилась Таня. – Почему?

– Она ничего не даст. Результат будет тот же самый.

Стало тихо. Дмитрий сел в кресло и полез за сигаретами, стараясь ни на кого не смотреть.

– Что это означает? – спросил Мелентьев.

– А то, – вздохнул Дмитрий, – что на пятом шаге функция Ханкеля не выходила из области верных значений.

– Откуда ты знаешь? – спросил Ольф, нервно поводя головой. – Ты же не мог посчитать этого вручную.

– Это не обязательно. Вот смотрите.

Он показал им замысловатый график и пояснил, как делал его. Они долго разбирали его, дотошно считали узловые точки, и наконец Мелентьев сказал:

– К сожалению, ты прав.

– А если мы все в чем-то ошибаемся? – с надеждой спросил Ольф. – Редкий случай массовой слепоты, а? Может, все-таки пересчитать?

– Считайте, – тут же согласился Дмитрий.

– Чего считать, только время зря расходовать… – начал было Мелентьев, но Дмитрий остановил его:

– Пусть. Двадцать минут нас все равно не спасут.

Ольф сердито посмотрел на них, подумал немного и решительно сказал:

– Идем, Татьяна, авось и утрем нос этим корифеям.

Пришли они через полчаса, и их даже не стали спрашивать, как прошла проверка. Ольф швырнул папку с бумагами на стол и повалился в кресло.

– Слушай, Димка, а давно ты эту кривульку сочинил? – он брезгливо показал сигаретой на график.

– Порядком.

– А почему сразу не сказал? – накинулся на него Ольф. – Чего ради мы мозги себе ломали, программу переделывали?

– Ты же все равно не поверил бы, – сказала Жанна.

– А, – отмахнулся Ольф. – Что я, совсем кретин?

– Не кипятись, – мирно сказал Дмитрий. – Программу все равно пришлось бы переделывать.

– Почему?

– В конце концов функция Ханкеля должна попасть и в переделанную вами область. По моим расчетам, где-то в районе пятьдесят второй итерации.

– О господи, когда-то это будет…

– Завтра утром, часиков в девять, – спокойно сказал Дмитрий, взглянув на часы. – А точнее, уже сегодня.

Было десять минут первого.

– А что теперь делать? – робко спросил кто-то.

– Ужинать. Кто как, а я хочу есть.

А что, если они ищут не там, где нужно? Не слишком ли он уверовал в безошибочность своей идеи?

Сейчас это был опасный вопрос. Очень опасный и совершенно бесполезный – ведь останавливать эксперимент все равно уже поздно.

И все-таки Дмитрий задал себе этот вопрос, хотя и заранее знал, каким будет ответ. Нет, не слишком. Да к слову «верить» такие оценки и неприменимы – можно или верить, или нет, середины быть не может. И он верил, и это была не слепая вера, а убеждение, подкрепленное сотнями страниц расчетов. Вот почему он не колеблясь решил продолжать эксперимент. Потому что прекратить его – значило бы отказаться от уверенности в своей правоте, а он знал, что этого нельзя допускать. Сомнения хороши лишь на определенной стадии исследований. Но рано или поздно в любой работе наступает момент, когда нужно сделать окончательный выбор: или – или. Или твоя идея верна – и тогда прочь все сомнения. Или неверна – и тогда надо отказываться от нее. Дмитрий знал, что многие работы не доводились до конца только потому, что такой выбор не был сделан. Он и сам прошел через это пять лет назад и очень хорошо представлял, что могло получиться сейчас, откажись он от продолжения эксперимента. Дело даже не в трех-четырех месяцах ожидания, хотя они неприятны и сами по себе, особенно для ребят. Страшнее было бы другое – сомнение, как злокачественная опухоль, неминуемо даст свои ростки. Тут же появится второе, третье, десятки других сомнений, и в конце концов этот груз оказался бы непосильной ношей для всех и для него самого тоже. И вполне могло случиться, что они так и не нашли бы ошибку. Возможно, не хватило бы данных. Или – уверенности в том, что эту ошибку вообще можно найти. А в конце концов они могли бы прийти и к мысли, что дело не в какой-то частной ошибке, а в порочности главной идеи. И это была бы катастрофа.

А Мелентьев и даже Дубровин говорят, что риск слишком велик. Еще бы не велик, трудно даже представить, что будет, если эксперимент закончится неудачей. Но ведь любое исследование – всегда риск. Иногда больше, иногда меньше, но всегда! Рискуешь потерять годы в погоне за призраками, рискуешь взяться за неразрешимую проблему, рискуешь, доверяя выводам других, рискуешь тем, что задача окажется тебе не по силам… И если не быть готовым к риску, незачем вообще браться за исследования, потому что рано или поздно, а чем-то рисковать все равно придется.

Но почему он так решительно отбросил возможность технической ошибки? Ведь кроме его группы в эксперименте участвовали десятки людей – конструкторы, химики, механики, он даже в лицо не всех знал. Могло, например, быть и так, что в мишенях оказались недопустимые примеси. Или неполадки в жидкостной водородной камере… Да мало ли что могло случиться в этом сложнейшем аппаратурном комплексе?

Могло, конечно. Но он верил экспериментаторам. Это тоже был риск, хотя и незначительный, – на ускорителе превосходные специалисты, и технические ошибки случались там крайне редко.

Оставалось одно – искать ошибки в математическом аппарате. Да и теоретически это было наиболее уязвимое место. Предварительные проверки не могли дать полной гарантии, что в условиях реального эксперимента математический аппарат сработает так же надежно, как на «тренировке». Значит, надо продолжать поиски именно здесь…

Настроение у всех было отчаянное. Они исподтишка посматривали на Дмитрия, а он делал вид, что не замечает их взглядов. И тоже молчал, как они. А что он мог сказать? Какие-то банальные бодренькие слова? Ну нет…

Сказал он другое:

– Вот что, ребята. Покурите – и давайте-ка разбегаться. Пусть останутся человека два-три, остальные – спать.

Спать?! Вот дает наш начальник. Неужели всерьез?

– Я неясно выразился? – Дмитрий посмотрел на них.

– Значит, спать? – спросил Лешка Савин.

– Вот именно, спать.

– А вы комик, Дмитрий Александрович! – брякнул Савин.

– Почему же? – улыбнулся Дмитрий. – Я совершенно серьезно. Кто знает, сколько еще работы нам предстоит, и надо, чтобы вы были в форме. Хотя бы часть из вас.

– Понятно, – уже серьезно сказал Савин. – А кто должен остаться?

– А это уж вы сами решайте.

После минутного препирательства решили, что останутся Савин и Воронов, остальные нехотя побрели в свои комнаты.

– Ну а мы, – сказал Дмитрий, – давайте мыслить дальше. Соображения есть какие-нибудь?

Соображений не было.

Ольф, пристально вглядываясь в Дмитрия, потребовал:

– Давай, вождь, выкладывай, я же вижу, что у тебя за пазухой что-то есть. Кошелек или камень?

– Этого я пока не знаю.

– Но что-то есть?

– Да.

– Валяй, – милостиво разрешил Ольф и царственным движением склонил голову.

– Кто занимался проверкой уравнений на неустойчивость?

– Все понемногу, и ты тоже, кстати.

– Я помню.

– А что именно тебя интересует?

– Все.

Ольф с сомнением посмотрел на него и стал рыться в бумагах, приговаривая:

– Ето мы ш-шас, кашатик, в один момент шпроворим…

Ольф дурачился, гримасничал, по-старушечьи пришепетывал и держался гораздо спокойнее, чем раньше.

Через минуту он подал Дмитрию бумаги и небрежно заметил:

– По-моему, это не та степь.

– Та не та, а съездить в нее не мешало бы. Ты что думаешь? – обратился Дмитрий к Мелентьеву.

Тот неопределенно пожал плечами:

– Смотри сам… Я просто не вижу, что там может быть. Мы же тогда все проверили.

Дмитрий посмотрел на Жанну – взгляд у нее был откровенно беспомощный.

– А какие у тебя основания подозревать неустойчивость? – спросил Мелентьев.

– Довольно слабые, – признался Дмитрий. – А навело меня на эту мысль вот какое соображение: оба выброса – с изрядной, правда, натяжкой – почти симметричны относительно этого изгиба. Смотрите…

– Ничего себе «почти», – недовольно заметил Ольф. – Натяжка-то чуть ли не полета процентов.

– Не полета, а всего около тридцати.

– Уже подсчитал?

– Да, прикинул… Натяжка, конечно, недопустимая, если бы не одну обстоятельство: из двух уравнений симметрично только одно, вот это, – он показал, – относительно тау.

– Ну и что? – наморщил лоб Мелентьев.

– А то, что эти тридцать процентов могут объясняться вкладом второго уравнения.

Мелентьев молча придвинул к себе листки и стал что-то писать. Ольф и Жанна смотрели на уравнения, и Ольф наконец сказал:

– Не понимаю, почему так может быть.

– А ты смотри на те переменные, которыми отличаются уравнения. По моим подсчетам, тэта и кси во втором уравнении должны давать больший вклад в суммарный рост функции, чем сигма и пси в первом. Этим и может объясняться несимметричность выбросов.

– Доводы действительно шаткие, – сказал Мелентьев, – но в этом что-то есть.

– Ну, допустим, вы правы, – сказал Ольф. – Но тогда почему эта неустойчивость не обнаружилась при проверке?

– Чего не знаю, того не знаю… С каким шагом проверялись уравнения?

– Одна сотая, – сказала Таня. – Ольф говорил, что это даже меньше, чем нужно по вашим теориям.

– А наша теория гласит, что достаточно восемнадцати тысячных, – хмуро пробурчал Ольф. – Вот, смотрите сами.

– Смотреть не будем, – взглянул на него Дмитрий. – Я и не сомневаюсь, что все сделано правильно… по теории.

– Что, теория неверна?

– А ты этого не допускаешь?

– Этими методами проверки пользуются уже десятки лет.

– Но и группы неустойчивых уравнений постоянно расширяются, – вмешался Мелентьев. – Так же, как, впрочем, и методы проверки.

– Так что, попытаемся здесь? – спросил Дмитрий.

– Попытка не пытка, – неопределенно сказал Ольф.

– Надо сделать, – решительно поддержал Дмитрия Мелентьев. – Чует мое сердце, что тут мы кое-что выудим.

– Ну, еще бы, – поддакнул Ольф. – Например, кильку. Или тюльку. Бирюльку. Сюсюльку.

– Ну, хватит! – прервал его Дмитрий. – Так что, поедем в эту степь?

– Поехали, Матильда. – Ольф потянулся и пропел: – Эх, да погоняй коней ретивых, черны гривы по ветру… – Он на минуту запнулся и закончил: – Эх, да нам начхать на все заливы, мы поедем в степь вон ту… Експромт. Собственного сочинения.

– Оно и видно, – неодобрительно покосилась на него Жанна.

Ольф продолжал дурачиться:

– Все бы тебе хиханьки, все бы тебе хаханьки, а как времечко придет – будут тебе оханьки… Ымпровызацыя.

– У тебя еще что-нибудь есть? – спросил Дмитрий.

– У меня? Сколько угодно… – Он на секунду задумался и выдал:

Неустойчивость Мы – настойчивостью!

Мы – разбойничий Раз…

– …а дальше нецензурно.

– Перестань дурака валять, – сердито оборвала Жанна.

Но Ольфа это не смутило.

– Хоть бы посмеялись, что ль, – возмутился он. – Чудаки! Ведь пять граммов смеха заменяют килограмм мяса… Все, молчу, молчу. – Он испуганно втянул голову в плечи под взглядом Жанны и аккуратно, как первоклассник, сложил на столе руки и с серьезной, вытянувшейся физиономией уставился на Дмитрия, с безмерным почтением в голосе проговорил: – Мэтр, я весь внимание…

Таня зашлась в приступе смеха, не выдержала и Жанна. Дмитрий, сам едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, сказал Ольфу:

– Слушай, убирайся отсюда. Иди погуляй минутку, а то мы не остановимся.

Ольф сокрушенно покачал головой и с обидой прошамкал – у него даже рот как будто по-старушечьи провалился:

– Людям всю жизнь добро делаешь, а оне, неблагодарные, на улицу выгоняют, корки хлеба им жалко…

Он с трудом поднялся – казалось, что вот-вот развалится прямо на глазах, – и зашаркал к двери.

– Ой, не могу, – застонал Савин, и весь «штаб» еще минуты две сотрясался от хохота. И только стук «Консула», выдавшего результаты очередной итерации, привел их в себя.

Вернулся Ольф, по-настоящему серьезный, деловито сообщил:

– Первое отделение концерта окончено… Ну-с, что мы будем делать со своими подозрениями?.

– Давайте подумаем, – сказал Дмитрий. – Программа проверки на неустойчивость сохранилась?

– Конечно, – сказала Таня. Она явно избегала смотреть на Ольфа, и уголки ее губ подозрительно подрагивали.

– Шаг изменить сложно?

– Ну, это пустяки.

– Тогда давайте его дробить.

– На сколько?

– На сколько? – задумался Дмитрий. – Этого я не знаю… А ширину пиков нельзя измерить?

Таня, не задумываясь, сказала:

– Очень сложно. Надо новую программу составлять.

– Тогда решайте сами, я в этом не очень-то разбираюсь.

– Надо взять сразу одну тысячную, – предложил Мелентьев. – Ловить, так наверняка.

– Это займет много времени, – сказала Таня.

– А именно?

– Сейчас прикину.

Таня подсчитала на бумажке и с сожалением вздохнула:

– Часов восемь, не меньше.

– А сколько у нас осталось?

– Меньше четырех.

– Можно, конечно, увеличить шаг, – сказал Мелентьев, – но нежелательно.

– Будем просить у Ольховского? – предложил Ольф.

– Подождите, – сказал Дмитрий. – А нельзя ли попытаться сначала выделить наиболее подозрительные участки? Они же наверняка найдутся.

– А это идея, – подхватил Мелентьев. – Давайте-ка прикинем.

Минут через сорок они отобрали три таких участка. Таня сказала, что для их проверки хватит и трех часов.

– Тогда – с богом, – сказал Дмитрий.

– А с какого начинать?

– С любого. Какой больше понравится. Или не понравится. А мы пока вздремнем, – предложил Дмитрий и устроился в кресле. – А, корифеи?

«Корифеи» не удостоили его ответом – до сна ли тут? И очень удивились, увидав, что Дмитрий и в самом деле заснул. «Корифеи» переглянулись, Мелентьев только головой покачал, Жанна вздохнула, а Воронов вполголоса сказал:

– Вот нервы у нашего вождя…

Дмитрию снилось землетрясение. Он видел себя, сидящего в кресле, среди высокой каменной пустыни, мощные подземные толчки сотрясали его, камни угрожающе дыбились, медленно двигались, с грохотом сталкиваясь друг с другом, кресло скрипело, ноги мелко подрагивали. «Асса!» – вдруг взревело откуда-то сверху, и «вождь» проснулся и понял причину землетрясения. Причиной могла быть только победа.

Победа заставляла неистовствовать Ольфа и Лешку, они заняли середину «штаба» и отплясывали какой-то немыслимый танец. Твист, чечетку, шейк? Всего тут хватало – Даже, пожалуй, пляски святого Витта. Ольф плясал стремительно, его руки и ноги образовывали живой, неуловимо мелькавший клубок, взрывавшийся хлопаньями и дробным перестуком каблуков. Лешка, как видно, вообще не умел танцевать. Его огромные туристические ботинки с блестящими подковами неутомимо грохали в пол, словно пытались проломить его, и в такт этим слоновьим па плясали стаканы на столе и пустые бутылки. Мелентьев курил и улыбался, Таня беззвучно давилась хохотом, Воронов пил воду прямо из графина и косил веселым блестящим глазом на танцующих.

– Асса! – снова взревел Ольф, заметив, что Дмитрий проснулся, и кинулся к нему. – Лешка, подымай!

И не успел Дмитрий сообразить, что они собираются делать, как Ольф и Лешка схватили его кресло и вздернули вверх. Дмитрий спрыгнул и молча покрутил пальцем у виска.

– Димка! – орал Ольф. – Эввива! Банзай! Ты гений! Мецтакахубербиллер! Пик-то вот он, аззакатандер! Точно такой же, как на графике! М-ма! – Ольф смачно облобызал лист с решением и сунул Дмитрию.

Тот посмотрел на решение и спокойно сказал:

– Вот и отлично, можно ехать дальше.

– Кретин! – завопил Ольф, трагически воздев руки к потолку. – Растакудыттер! Тебя в паноптикум, в долговую яму, в невесомость, в разбазараздер! Можно! Нужно! Должно! Других слов ты не знаешь?! Гр-р-ры-ы!

– зарычал Ольф, не в силах выразить свое возмущение. – Уз-зы его! Смотрите на его рожу! Это же покойник! Покойник! Отстойник! Аб-бр-ре-виатур-р-ра! – даже зубами заскрежетал Ольф.

– Дайте ему воды, – улыбнулся Дмитрий.

– Воды?! – рассвирепел Ольф. – Водки! Спирту! Нефти неочищенной! Мазут! Где мазут, дайте сюда мазут! Я буду лакать его, ать, мать, бать!

Лешка тем временем тихонько направился к двери, но Дмитрий остановил его:

– Ты куда?

– Так… это самое, Дмитрий Александрович… ребятам надо сказать.

– Подожди.

– Они же все равно не спят.

– Да что ты слушаешь этого параноика! – вышел из себя Ольф. – Гони что есть духу! Пусть рвут сюда сломя голову! Головы новые привинтим! Дуй, валяй, бей!

Но Лешка уже и так выскочил в коридор, а Ольф плюхнулся в кресло и шумно вздохнул:

– Фу, мать моя владычица… А в самом деле, дайте-ка водицы испить.

Но графин был пуст. Ольф изумленно повертел его в руках и захохотал:

– Он же только что полный был! Ворон, ты что, все выхлебал?

– Да вроде бы, – неуверенно поморгал длинными девичьими ресницами Воронов.

– Вот это финт, я понимаю… Вот это жажда…

Ольф вдруг заметил Жанну, сидевшую в уголке, и осекся. Медленно поднялся с кресла и пошел к ней:

– Жан, да ты что, никак плачешь? А ну-ка…

Он легко поднял Жанну вместе со стулом и вынес на середину комнаты.

– Вот она, возьмите ее за рупь двадцать. Все радуются, а она плачет!

– Я тоже… от радости, – сквозь слезы улыбнулась Жанна.

– Ну, это другой коленкор… А вот и наше племя несется. Вождь, приготовиться!

«Племя» действительно неслось сломя голову. Оно, сотрясая двери, с грохотом влетело в «штаб» и окружило Ольфа, размахивающего листом с решением, как знаменем.

– Братья славяне! – орал Ольф. – Мы спасены! Аллилуйя! Осанна!

И хотя трудно им было что-то разглядеть на этом листе, да и не просто разобраться в густой вязи цифр, но они уже знали от Савина, что ошибка найдена, а вид Ольфа подтверждал это лучше всяких слов. И они толкались вокруг него, смеялись; но шум этот как-то уж очень быстро стал прекращаться – и совсем затих. И чей-то неуверенный голос спросил:

– Дмитрий Александрович, это правда?

– Что? – Дмитрий поднял голову – он небрежно перебирал листки на столе, искал что-то.

– Что нашли ошибку?

– Да.

Они почему-то продолжали молча смотреть на него, и Дмитрий шутливо спросил:

– А что вы так смотрите? Может, у меня нос в чернилах?

Рассмеялись, но не слишком энергично, и стали рассаживаться.

– Давайте думать, как убирать неустойчивость, – сказал Дмитрий и посмотрел на Мелентьева. – Как думаешь, это сложно?

– Не очень. За час справимся, – уверенно сказал Мелентьев. – У меня уже есть мыслишка.

«Мыслишка» Мелентьева попала в точку – проверка на машине показала, что неустойчивость исчезает.

– Ну что ж, – сказал Дмитрий, – пересчитаем, благословясь.

Ольф, ухватившись за его последнее слово, тут же принялся благословлять Таню, Он осенил ее широким крестом и с чувством сказал:

– Отыди, женщина, в свое предназначение и принеси нам весть добрую, великую, благостную. Мир с великим и невозможным нетерпением ждет тебя…

И мир дождался. В машинный зал их не пустили – там были только Ольф и Таня, – и они ждали в коридоре перед дверью. И когда дверь наконец открылась и показалась Таня, а за ней и Ольф, держа поднятый вверх большой палец, кто-то шепотом сказал:

– Ура.

И тихо повторили за ним:

– Ура.

И кто-то в одиночестве закончил:

– Ура.

И второй пик после пересчета исчез – как и не бывало его. Когда они стояли вокруг кульмана и смотрели, как Дмитрий наносит его на график, Костя Мальцев с изумлением сказал:

– Братцы, а ведь излом тоже получился… Смотрите!

Об этом главном, ради чего проводился эксперимент, они совсем забыли – неустойчивость заслонила все. И сейчас, не веря себе, смотрели они на два крестика, круто изогнувших плавную до сих пор кривую.

– А кто наносил их на график? – спросил Полынин.

– Я, – сказал Дмитрий.

– А почему же сразу не сказали? – даже рассердился Мальцев.

– Опасался за целость перекрытий, – неловко попытался отшутиться Дмитрий, но шутку не поддержали, и он подосадовал на себя: «Надо было сказать… Что они так смотрят? Обиделись?»

Были в их взглядах и обида, и недоумение, и – как ни странно – что-то вроде жалости и сочувствия к нему. Эта жалость явственно промелькнула в глазах Игоря Воронова – он сразу отвел глаза, когда Дмитрий посмотрел на него, – а Дина Андреева прикусила губу и с таким страдальческим непониманием глядела на него, что Дмитрий окончательно смешался: «Почему они так?»

Майя Синицына боязливо спросила:

– Дмитрий Александрович, а теперь… все в порядке?

– Конечно, – чуть-чуть удивился Дмитрий. – Вы же сами видите.

– И никаких… неприятностей не будет?

– Думаю, что нет. Самые сложные этапы уже закончились. Так что можете спокойно дожидаться конца… и веселиться.

Но они и не думали веселиться. То ли израсходовали все веселье на победу над неустойчивостью, то ли что-то останавливало их. Может быть, его непонятное, ничем не объяснимое равнодушие к успеху?

Потом Жанна говорила ему:

– Ты знаешь, почему я тогда заплакала? Нет, не от радости. Я посмотрела на тебя и подумала, что у тебя что-то случилось. Это было так неожиданно… Хотя Ольф как-то и говорил мне, что ты не любишь показывать свою радость, но ведь тут другое было. А потом, когда ребята увидели, что излом получился, они просто не могли понять, почему ты сразу не сказал им и совсем не радуешься этому. По-моему, они до самого конца эксперимента думали, что ты что-то скрываешь от них, потому и сами не очень-то обрадовались. Глядя на тебя, никак нельзя было подумать, что все самое трудное позади.

– Что, такой несчастный вид был у меня?

– Не несчастный, конечно, а… неестественный, что ли. Я не знаю, как сказать. Во всяком случае, все поняли, что у тебя что-то неладно. И сначала думали, что это относится к эксперименту. То есть мне так кажется, – сказала Жанна и посмотрела на него так, словно ждала его объяснений.

Дмитрий промолчал.

А был ли он рад успеху?

Конечно. Но его радость не шла ни в какое сравнение с радостью других. Дмитрий сам в первую минуту удивился этому и тут же нашел объяснение: а чего особенно прыгать-то? Случилось то, что и должно было быть. Но ведь другие прыгали… Еще раньше, когда узнали о том, что удалось найти ошибку. А ведь это еще и не было успехом – и все-таки они прыгали, кричали, танцевали, даже – он вспомнил Жанну – плакали… Или все дело в том, что он несравненно больше их был уверен в успехе? Чепуха какая-то…

Он не стал слишком раздумывать об этом. Но реакция группы на его поведение озадачила Дмитрия. Он видел, что даже Мелентьев не скрывает своего удивления. А во взглядах Ольфа и Жанны была явная тревога. «Вся рота шагает не в ногу, один поручик шагает в ногу», – усмехнулся Дмитрий, но тут же погасил усмешку и нарочито будничным тоном сказал, ломая неловкую тишину:

– Сварите кто-нибудь кофейку, что-то устал я.

Он действительно очень устал и вялой походкой пошел к креслу. Пусть думают, что все дело в этом. Но они не очень-то поверили ему. То есть не тому, что он устал, – не поверить этому нельзя было, – а что все дело только в усталости, и тревожились за исход эксперимента. А он больше не подходил к кульману и даже не спрашивал о результатах. Но и эта уверенность воспринималась теперь, пожалуй, тоже как равнодушие. Они не понимали его.

Утром Дмитрий позвонил Дубровину и коротко рассказал о том, что было.

– Поздравляю, – сказал Дубровин.

– Спасибо.

– А что это голос у тебя… осенний?

– Да так…

– Теперь, насколько я понимаю, самое страшное позади?

– Как будто.

– Не слышу должного энтузиазма… Устал, что ли?

– Да.

– Постарайся уснуть. К концу приеду. Передай всем мои поздравления.

– Хорошо.

Дмитрий положил трубку и сказал:

– Алексей Станиславович шлет вам свои поздравления. – И, глядя на сразу оживившиеся лица, добавил: – Теперь, надо полагать, вы немного успокоитесь?

– Идите спать, Дмитрий Александрович, – сказал Воронов.

– Пойду, – тут же согласился Дмитрий.

И он ушел к себе в кабинет. На диване кем-то заботливо были положены подушка, аккуратно свернутый тяжелый плед, рядом, на стуле, стояли бутылки с лимонадом и нарзаном, до блеска вымытая пепельница, лежали сигареты и спички. А на столе – цветы. От неожиданной этой заботливости Дмитрий почувствовал себя неловко. «Ну, это уже зря», – подумал он и оглянулся: ему показалось, что по коридору кто-то тихо прошел. Он лег и быстро уснул.

Разбудил его Дубровин. Дмитрий, поднимаясь, качнулся тяжелой головой вперед, отвернул лицо от яркого света за окном.

– Нехорошо спишь, – сказал Дубровин. – Дергаешься весь, стонешь… Снилось что-нибудь?

– Не помню, – пробормотал Дмитрий и осторожно провел руками по лицу – почему-то болели глаза и лоб.

– Иди умойся, – сказал Дубровин.

– Сейчас… Вы были там?

– Да. Все в порядке. Осталось пять итераций.

– Так мало?

– Да ведь уже первый час. – Дубровин внимательно посмотрел на него. – Когда ты лег?

– Часов в семь, что ли, – неуверенно сказал Дмитрий.

– Двадцать минут восьмого ты звонил мне.

– Разве? Значит, позже.

– Ладно, иди умывайся.

Дмитрий нетвердыми шагами – после тяжелого сна его покачивало – пошел в туалет, сунул голову под кран и долго держал так. От холодной воды боль внутри лба улеглась, но поворачивать глаза было все еще трудно. Он посмотрел на себя в зеркало – белки налились кровью, взгляд был мутный. «Заболеваю, что ли? – огорченно подумал он и вздохнул. – Как некстати…»

Когда он вернулся, Дубровин окинул его пристальным взглядом и сказал:

– Надо бы тебе врачу показаться.

– Здоров я, – буркнул Дмитрий, открывая бутылку с лимонадом. – Вы будете?

– Нет.

Дмитрий выпил и жадно затянулся сигаретой. Дубровин продолжал бесцеремонно разглядывать его и неодобрительно качнул головой.

– Все-таки сходи, пусть посмотрят тебя.

– А, – отмахнулся Дмитрий, но Дубровин рассердился:

– Не акай, ноги не отвалятся. Твое геройство никому не нужно. И не заставляй меня еще раз напоминать тебе об этом.

Помолчали. Дубровин, постукивая пальцами по столу, нерешительно сказал:

– Надо бы побыстрее обработать и подготовить публикацию, но с этим, в случае чего, и без тебя справятся. Так что, если скажут, чтобы ехал куда-нибудь, – поезжай.

– Да куда мне ехать? – с досадой сказал Дмитрий. – Закончим все, дождусь Асиного отпуска – тогда и поедем.

– А врачу все-таки покажись. Сейчас.

– Я уже сказал – схожу, – с раздражением повел плечом Дмитрий. – Да и с чего вы взяли, что я так уж нуждаюсь в этом? Просто скверно спал – только и всего.

– Нет, не только, я вижу… Да и другие не слепые.

– Уже накапал кто-то?

– Экий ты… – Дубровин поморщился. – Кое-кого очень беспокоит твое состояние, и я могу только приветствовать такое беспокойство.

– Я пока еще вполне вменяем, и хватит об этом, – сердито сказал Дмитрий, прикидывая, кто мог нажаловаться Дубровину: Ольф, Жанна? Наверняка кто-то из них. Не Ася же, конечно, – она никогда не вмешивалась в его дела, связанные с работой. (А во что она вообще вмешивается?)

– Хватит так хватит, – согласился Дубровин и, улыбаясь, спросил: – А знаешь, с кем я приехал сюда?

– С кем? – безразлично осведомился Дмитрий.

– С Шумиловым.

Дмитрий удивленно взглянул на него:

– А что ему понадобилось здесь в воскресенье?

– Не знаю, – уклончиво ответил Дубровин. – Он позвонил мне утром и спросил, не знаю ли я, как у тебя обстоят дела. Я сказал, что все в порядке, и нельзя сказать, чтобы это его огорчило. Скорее наоборот…

– Даже так, – невнятно сказал Дмитрий.

– А когда я сказал, что собираюсь поехать к тебе, он предложил подвезти. – Дмитрий промолчал, и Дубровин продолжал: – По-моему, он хочет поговорить с тобой. Как ты на это смотришь?

– Вообще-то надо бы… Он у себя?

– Да.

– Пойти сейчас?

– Как хочешь.

Дмитрий подумал немного – и отказался:

– Нет, потом.

– Ну, пошли тогда к ребятам.

В «штабе» была атмосфера будничной усталости – дремали в креслах, вяло переговаривались, лениво дымили сигаретами, позевывали. Теперь, кажется, уже все были уверены в успехе эксперимента.

Дмитрий подошел к кульману. Кривая строчка синих крестиков цепочкой куриных следов послушно тянулась за красными точками. Оставалось всего три итерации. Вообще-то говоря, вполне можно было обойтись и без них. Дмитрий предлагал брать всего шестьдесят точек, продолжительность эксперимента сократилась бы на два часа, но его не поддержали – ни свои, ни в Ученом совете. Избыточная защита – так это называется. Или – защита от «дураков». «Дураки», а точнее, просто чересчур осторожные люди могли оказаться везде. Приходилось на всякий случай защищаться от них.

Тихо подошла Жанна, молча встала рядом с ним – и вдруг легонько погладила его по руке. Дмитрий улыбнулся ей и спросил:

– Устала?

– Очень. А ты спал?

– Как младенец.

И вот сейчас, когда его спросили, как он спал, и все почему-то смотрели на него, словно им очень важно было знать это, – не смотрела только Ася, она разделывала курицу, – он чуть не сказал: «Как младенец». Но, взглянув на Жанну, сказал другое:

– Нормально. – И скомандовал на другой конец стола: – А ну, наливайте там!

– Да налито уже!

– Тост, Дмитрий Александрович!

– Тост! – требовало застолье.

– Тосты по части Ольфа, – отмахнулся Дмитрий. – Он вам сейчас такое загнет, что полдня будете разбираться, что к чему.

– Ах так! – рассердился Ольф. – Тогда назло тебе ничего не буду загибать. Сам говори, посмотрим на твое ораторие!

– И я не буду.

– Нет, Дмитрий Александрович, тост!

– Не умею я, так пейте.

– Тост!

– Ну хорошо, – сдался Дмитрий. – Всего три слова. За нашу удачу!

И он торопливо выпил, забыв чокнуться. За столами недовольно зашумели:

– Мы не чокнулись!

– Так не пойдет!

– Налейте ему еще!

– Вот недотепа! – ругнулся Ольф. – Да закуси хоть!

– Я же говорил вам – не умею, – расстроился Дмитрий, глядя, как ему снова наливают. – Сами говорите.

– Можно мне? – сказала Майя

– Можно!

– Давай, Майя!

– Реки, богиня плодородия!

Майя вышла из-за стола и зашептала что-то на ухо Асе. Та, улыбаясь, кивнула. Майя подошла к Дмитрию, стала рядом и повернулась к столу.

– Я предлагаю выпить… конечно, и за нашу удачу, но в первую очередь за того, кому мы обязаны ей… За вас, Дмитрий Александрович!

Майя поставила рюмку на стол – и вдруг обняла Дмитрия и поцеловала его.

– Браво, Майка!

– Вот это тост!

– Молодчина!

– За вас, Дмитрий Александрович!

Тянулись через стол руки; гремя стульями, вставали из-за дальнего конца стола, шли к нему, тонко звенели рюмками:

– Будьте здоровы, Дмитрий Александрович!

– Многая лета!

– За вас!

Смотрели на него признательными, почти влюбленными глазами, говорили добрые, ласковые слова.

Он, растерянно улыбаясь, молча выпил, постоял, крутя рюмку в пальцах; кто-то взял ее у него, поставил на стол.

– Да-да, – почему-то сказал Дмитрий, оглядывая всех, и, торопливо нашарив спинку стула, сел, быстро сказал: – Да садитесь вы, ешьте, а то опьянеете.

– Сегодня можно, – засмеялся Савин.

– Сегодня все можно!

– Атлеты, налетай!

Налетели атлеты, только сейчас сообразив, что изрядно проголодались. Неверными от усталости и водки движениями тыкали вилками, толкали друг друга локтями – сидели тесно, в ход пошли даже детские стульчики из квартиры Ольфа – и говорили:

– Хорошо-с!

– Особенно после рюмашечки.

– А что это мы, братцы, так окосели?

– И вообще – хорошо-с!

– Смени пластинку, Савва.

– Братцы, а ведь отпуск скоро!

– Не торопись, коза, в лес, все твои волки будут.

– Надо еще обработать все.

– А долго это?

– Не знаю.

– Недели три, наверно.

– Надо у Дмитрия Александровича спросить. Дмит…

– Тихо, горлопан! Дай человеку поесть. Успеешь, все узнаешь.

– Тоже нашел когда спрашивать.

– А что, если всем вместе поехать?

– Идея! Только не на паршивый юг.

– Лиса, на скатерть ляпаешь.

– Дина, дай селедочки, жажда одолела.

– Слушай, братва, а Дмитрий Александрович что-то очень уж невеселый.

– Устал…

– Да нет, не то.

– Да, тебе бы так… Мы, как щенки, повизгивали, а он…

– Да не о том я.

– Не лезьте вы к нему.

– Нет, братцы, что ни говори, а с начальником нам дико повезло.

– Это уж точно.

– Не дай бог, если бы Мелентьев был.

– Я бы с ним и дня работать не стал.

– Да куда бы ты делся? Работал бы как миленький.

– Тише вы! Услышит.

– Пусть услышит.

– А ведь он остановил бы эксперимент.

– Это уж как пить дать.

– А ты на его месте не остановил бы?

– Ну, я… Не обо мне речь. Дмитрий Александрович не остановил же.

– Так то Дмитрий Александрович… Нам до него ехать да ехать, пахать да пахать.

– Ольф говорил, что на эту идею он еще в университете наткнулся, на втором курсе…

– На третьем.

– Все равно. А что ты умел на третьем курсе?

– Тихо, Дмитрий Александрович будет говорить!

– Просим!

– Да тише вы!

Он действительно хотел говорить. Встал и, дождавшись тишины, медленно заговорил:

– Благодарю за все добрые слова, сказанные в мой адрес, но не могу принять их на свой счет…

– Так не пойдет!

– А то снова придется повторить!

– Да тише, охломоны, дайте сказать! – …не могу принять их на свой счет, – повторил Дмитрий. – Возможно, не все из сидящих здесь знают, что судьба нашей работы в самом зародыше висела на волоске, и тем, что этот волосок не оборвался, да и вообще – самим существованием нашей группы мы обязаны одному человеку, сидящему здесь. Человеку, которого я считаю своим учителем и чья неизменная поддержка не раз спасала нас от тяжелых неприятностей. Вы этой поддержки непосредственно ощутить не могли, но, поверьте, она была так велика, что… В общем, как вы, наверно, уже догадались, я предлагаю выпить за Алексея Станиславовича.

За столом неистово захлопали и потянулись к Дубровину:

– Алексей Станиславович, ваше здоровье!

Дубровин постучал вилкой по бокалу и встал:

– Ну что ж, друзья, приятные речи приятно слышать. С вашего позволения, мне придется ограничиться этой бледной водичкой… – Он поднял бокал с нарзаном. – С удовольствием и благодарностью принимаю ваш тост, но сначала позвольте мне сказать несколько слов… Я действительно с самого начала, когда вас здесь еще и не было, – а говорю я в основном для вас, мои молодые коллеги, – наклонил голову Дубровин, – помогал Дмитрию Александровичу в его работе. И сейчас, когда эта работа закончена, мне приятно сознавать, что мои усилия вознаградились сторицей… Еще раз поздравляю вас со столь успешным началом вашей научной деятельности. Поверьте, очень немногим удается начинать так внушительно… – Дубровин переждал взрыв радостного гула и продолжил: – Дмитрий Александрович только что говорил о моих заслугах и совершенно справедливо заметил, что вы не могли непосредственно ощутить моей поддержки. Это, так сказать, наши внутренние счеты, и сводить их – наше личное дело…

Засмеялись, захлопали, Дубровин улыбнулся и продолжал:

– Должен сказать, что мой друг – а я считаю Дмитрия Александровича не столько своим учеником, сколько другом, товарищем по работе, – явно преувеличил мои заслуги. Я при всем желании не мог оказать ему столь внушительной помощи, как это можно заключить из его слов. Моя помощь имела в основном административный характер…

– И моральный, – вставил Дмитрий,

– Пусть так… Но все, что касается чисто научной стороны этой работы, – целиком ваше. А уж вам лучше судить, кто что сделал. Это уж ваши счеты, и лавры извольте делить сами…

Очень не хотелось им расставаться, но время шло к двенадцати, и они разошлись.

Дмитрий, не раздеваясь, прилег на диване, решив дождаться, когда Ася уберет на кухне и постелет. Но так и уснул одетым. Проснулся среди ночи, прошел в ванную и долго пил воду прямо из-под крана. Ася спала. Дмитрий постоял немного у ее постели и снова лег на диван. Раздеваться не хотелось, да и смысла не было – Асе через полтора часа вставать.

Но когда он проснулся, Аси уже не было. Не было даже записки.

Потом их поздравляли. Как говорил Ольф – оптом и в розницу… Самым значительным, конечно, было красочное поздравление от имени директора и Ученого совета, вывешенное у входа в институт на специальной доске. Такой чести удостаивались не многие. Потом стали приходить телеграммы из Москвы, Дубны, Новосибирска – от бывших однокурсников, от Калинина, от деканата физфака.

– Как это они так быстро узнали? – недоумевал Дмитрий, разглядывая телеграфные бланки.

– Наверно, Дубровин сообщил, – предположил Ольф.

Дубровин на вопрос Дмитрия хмыкнул и уклончиво ответил:

– Да кое-кому действительно говорил… – И уже серьезно пояснил: – Сообщение о вашем эксперименте было включено в «Экспресс-информацию». Так что я тут ни при чем.

– А кто же составлял его?

– Ваш покорный слуга. Вы недовольны? Кстати, у врача ты был?

– Нет.

– Почему?

– Некогда.

– Ах вот как, некогда… – Дубровин посмотрел на него, снял телефонную трубку и стал набирать номер. – Ну что ж, если тебе очень некогда… Олег? Здравствуй. Да, Алексей. У меня к тебе просьба. Надо посмотреть одного молодого человека. Кайданов, Дмитрий Александрович, я как-то говорил тебе о нем. Когда? Хорошо. Потом позвони мне. – Дубровин положил трубку и, сердито глядя на Дмитрия, сказал: – Завтра к пяти в тридцать четвертый кабинет; к Олегу Константиновичу Грибову. В регистратуру обращаться не нужно. Человек он деликатнейший, так что советую быть с ним пооткровеннее. Запомнишь или записать?

– Запомню, – буркнул Дмитрий и уныло подумал, глядя на Дубровина: «Придется идти…»

Увидев на двери тридцать четвертого кабинета табличку с надписью «психоневролог», Дмитрий рассердился на Дубровина и уже повернулся, чтобы уйти, но, подумав о том, что придется снова объясняться с Дубровиным, постучал в дверь, заранее решив, что ни в какие откровения с Грибовым пускаться не станет, будь тот человеком хоть трижды деликатнейшим. Но Грибов, тщательно осмотрев и выслушав его, стал задавать вопросы самые обыкновенные. Дмитрий нехотя отвечал на них, сумрачно смотрел перед собой в стол, готовый тут же пресечь всякие попытки вызвать его на откровенность. Но Грибов, видимо, понял его и, помолчав, сказал:

– Мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов, но, похоже, вы не склонны отвечать на них. Ну что ж, отложим пока…

– Пока? – Дмитрий поднял на него глаза. – Что значит пока?

Грибов, тщательно подбирая слова, мягко заговорил:

– Пожалуйста, не волнуйтесь, я не собираюсь выпытывать у вас то, о чем вы сами не захотите говорить. Но ваше состояние…

– А что мое состояние? – перебил Дмитрий. – Вы считаете, что я болен?

– Несомненно, – уверенно сказал Грибов.

– Чем же? – сузил глаза Дмитрий.

– Пока что ничего серьезного, но если немедленно не начать лечиться…

– Чем я, по-вашему, болен? – нетерпеливо переспросил Дмитрий.

– Во-первых, вы явно переутомлены… Вам, насколько мне известно, приходится много работать?

– Допустим… А во-вторых?

– Есть и во-вторых. Депрессия, которая одним переутомлением необъяснима.

– Чем же она, по-вашему, вызвана?

– Не знаю. И вряд ли узнаю, если вы не захотите мне помочь.

– Ну хорошо, – с усилием сказал Дмитрий. – Какие вопросы вы мне хотели задать?

Грибов испытывающе посмотрел на него.

– Для вас они, возможно, будут не слишком приятны, и если не хотите отвечать – не насилуйте себя. Разговор имеет смысл только в том случае, если вы будете откровенны.

– Спрашивайте.

– Какие у вас отношения с женой?

Дмитрий помолчал и, избегая взгляда Грибова, сказал:

– Пожалуй, я и в самом деле не готов к такому разговору.

– Хорошо, оставим, – сразу согласился Грибов. – А вы сами… ничего не хотите сказать мне?

– Нет.

– Дмитрий Александрович, поверьте, что я хочу вам помочь. И не только потому, что Алексей Станиславович так озабочен вашим здоровьем. К сожалению, для опасений у него есть все основания. Естественно, что вы не хотите считать себя больным и надеетесь сами справиться со своим состоянием. Но это удается далеко не всегда и не всем. Депрессия, случается, принимает крайне тяжелые формы и, если не принять никаких мер, может надолго вывести вас из строя.

– Что вы предлагаете?

– По возможности ничего не скрывать от меня и постараться откровенно рассказать о том, что вас угнетает. Не сейчас, я уже сказал, что не настаиваю на этом. Но, может быть, со временем у вас появится такое желание – тогда, прошу вас, придите ко мне, и мы вместе попытаемся разобраться…

– Хорошо, – нетерпеливо сказал Дмитрий. У него было одно желание – поскорее уйти.

– А пока, – продолжал Грибов, – непременно сократите ваши нагрузки. Лучше всего уехать куда-нибудь, отключиться от всех забот и как следует отдохнуть.

– Сейчас не могу, – сказал Дмитрий, решив не упоминать о том, что работает он сейчас и без того немного.

– Как знаете. Приказывать не могу, а советовать… советую настоятельно. Это в ваших же интересах.

– Разумеется.

Кончилось все тем, что Грибов прописал ему таблетки и Дмитрий, пообещав «зайти как-нибудь», ушел, удрученный разговором. Он и сам чувствовал, что заболевает. Тяжело и неохотно просыпался по утрам, уезжал в институт и сразу шел к себе в кабинет, но еще долго не мог заставить себя взяться за работу. Сначала к нему шли с вопросами, предложениями, ждали от него совета, а он порой никак не мог понять, что от него требуется. Потом хождения как-то сразу прекратились, – видимо, кто-то подсказал, что его лучше оставить в покое. И если и заходили, то лишь спросить, не пойдет ли он обедать, приносили кофе, – и на долгие часы он оставался один. И вечерние собрания в его квартире тоже как-то сами собой прекратились. Ольф и Жанна по-прежнему заходили, но ненадолго, сказать или спросить что-то нестоящее, не относящееся к работе. Все чаще охватывали Дмитрия приступы глубокой и острой тоски, накатывавшейся вдруг, беспричинно, – и несколько раз он ловил себя на том, что ему почему-то хочется плакать. Неотвязно мучили воспоминания – и почему-то все больше печальные, горькие: мать, Ольга… К приездам Аси он как-то пытался взбодриться, заранее глотал таблетки, приходило обманчивое успокоение, а вместе с ним вялость и сонливость. Но Ася, кажется, ничего не замечала, – да и сама она была измучена работой настолько, что большую часть времени проводила в постели. И оба инстинктивно избегали даже намеков на какой-нибудь значительный разговор.

«Почему так?» – поразился однажды Дмитрий, заметив, что уже полчаса бездумно стоит у окна, смотрит на темное холодное небо за стеклами – лето выдалось на редкость скверное, – и нет у него никаких желаний, совсем никаких. Разве что уехать куда-нибудь, где никто не знает его. Уже не впервые думал он об этом – удручали его недоумевающие, сочувствующие взгляды, раздражало непрошеное внимание. Думать-то думал, но как только представлял, сколько хлопот будет с предстоящим отъездом, что придется с кем-то объясняться, – и пропадало всякое желание ехать.

Нездоровье еще позволяло ему работать несколько часов в день, и Дмитрий, догадываясь, что скоро и этих часов может не быть, ежедневно садился за стол. Но странная была эта работа. То, что выводила его рука, что с готовностью подсказывал мозг, порой ему самому казалось бредом. Он помнил, что однажды с ним уже было такое, осенью шестьдесят третьего года. Тогда закачался весь мир знакомых уравнений и формул, стало вызывать сомнение любое элементарное явление, едва ли не каждая строчка простейших математических выкладок. Но сейчас, когда он знает намного больше, когда позади значительная, уверенно проведенная работа, – откуда эти сомнения? Даже не сомнения, а твердое ощущение непрочности, недостоверности того, что установлено работами сотен, тысяч людей… Откуда это, зачем? Порой он сам боялся того, что сейчас начнет писать. И все-таки садился и писал. А потом, в отчаянии оглядывая написанное, думал: «Что это? Неужели действительно схожу с ума? А если все это – правда и никто до меня не видел ее? Ну пусть не все, а только часть? Тогда – какая часть? Может быть, это? Или вот это?» Выбора сделать не удавалось, все казалось одинаково важным и значительным, хотя многое противоречило давно установленным физическим законам.

Сходить к Грибову? Но как объяснить ему свое состояние? И разве только в этом дело? «Какие у вас отношения с женой?» Он наверняка задаст этот вопрос, а что отвечать? Что он не знает, не понимает?

Он действительно ничего не понимал – ни своего отношения к Асе, ни, в еще большей степени, ее отношения к нему. Было лишь ясное ощущение того, что что-то изменилось. И теперь Дмитрий уже почти со страхом ждал ее приезда и думал иногда: лучше, если бы она сейчас не приезжала…

А в группе работа шла полным ходом. Дмитрий почти не принимал в ней участия. Его просто информировали о том, что сделано. Оставалось совсем немного, и теперь Дмитрия пугало уже другое – что дальше? Закончат обработку результатов, ну, еще на месяц разъедутся в отпуск, а потом? Он – руководитель группы, и в первую очередь ему придется решать, над чем работать дальше. А что он может им предложить? Одну из своих бредовых идей? Сообщить, например, что вся, или почти вся, ныне существующая теория элементарных частиц представляется ему в корне неверной и надо искать какие-то другие пути? То-то физиономии у них будут. Или предложить одну из тех куцых побочных идеек, которые в изобилии появляются во всякой значительной работе? Но это же только отходы, и уж он-то сам в любом случае заниматься этим не станет…

В начале июня пришел к нему Мелентьев и сказал:

– Разговор есть, Кайданов.

– Садись.

Мелентьев сел, вытащил бумагу, медленными движениями развернул ее и положил на стол:

– Вот, читай.

Это было заявление об уходе.

Дмитрий несколько секунд молча разглядывал его.

– Самое сложное в обработке я сделал, – сказал Мелентьев. – С остальным Ольф справится.

Дмитрий, не поднимая на него глаз, кивнул, написал внизу «не возражаю», поставил число, подпись и только тогда спросил:

– Куда думаешь идти?

– Еще не знаю, – сказал Мелентьев, внимательно разглядывая его. – Наверно, в Москву вернусь… А ты, я гляжу, не очень-то удивлен.

– Нет.

Мелентьев усмехнулся.

– Считаешь, что так все и должно было кончиться?

– Вероятно.

– Вон как… – Мелентьев покрутил головой и полез за сигаретами. – Это почему же, если не секрет?

Дмитрий промолчал, устало подпер рукой тяжелую голову.

– И давно ты так думаешь? – продолжал допытываться Мелентьев. – Не с первого же дня?

– Какая разница?

– Ну все-таки… Плохо ли, хорошо ли, а почти три года вместе отработали. Это же все-таки срок, и немалый. Что молчишь?

– А что говорить?

– Или – неподходящее время для разговора я выбрал?

– Пожалуй.

Мелентьев помолчал и жестко сказал:

– Может, и так, но когда-то мы еще увидимся… Хочется мне напоследок кое-что сказать тебе.

– Говори.

– Жаль, разговор в одни ворота будет… Ну, да ладно, и то хлеб. Так вот, Кайданов, если ты считаешь, что я ухожу потому, что в наших с тобой стычках твою правоту признал, то – ошибаешься.

– Ничего я не считаю, – Дмитрий поморщился.

– Да? Уже хорошо, хоть и не совсем верится. Ладно, спишем это и на мою мнительность. Так вот, правоты за тобой признать не могу по одной причине – нет ее у тебя. Пока, по видимости, последнее слово за тобой осталось, но это только видимость. Рано или поздно и ты придешь к тому же, что и я, или застрянешь где-то в середнячках, хотя, возможно, я не совсем понимаю тебя, и все твое благодушие и так называемая доброта – тоже одна только видимость.

Мелентьев помолчал, видимо ожидая возражений. Но Дмитрий коротко сказал:

– Я слушаю.

– Слушать-то слушаешь… Тебе что, совсем неинтересно, что я говорю?

– Откровенно говоря, не очень.

– Да? Ну, я все-таки скажу. Видишь ли, я вовсе не против доброты как таковой. Я и сам не считаю себя злым. Одного только понять не могу: когда эта доброта расползается сопливой лужей и мажет все, что ни попадется. Когда доброта превращается в бесхарактерность, в безволие – а случается это сплошь и рядом, – это уже бедствие. На этом-то мы с тобой и разошлись.

– Разве?

– Ну а на чем же? Все твои выкрутасы с Шумиловым, с этими зелеными новичками – что же это, по-твоему? Или ты думаешь, что теперь я иначе смотрю на все? Ошибаешься. Я уже сказал, что твоей правоты в наших спорах с тобой не признаю. Правда, ты оказался не таким уж простым, как мне показалось сначала. Потому-то я и затеял этот разговор, что всего не понимаю в тебе.

– Чего именно не понимаешь? – вяло спросил Дмитрий.

– Да как-то нелогично действуешь ты… Сначала я думал, что вся эта возня с пацанами – от твоей слабости. Решил, что тебе захотелось на всякий случай популярность себе завоевать, так сказать, тылы обеспечить, чтобы дальше легче жилось. Ну а мне не нужно это, я никогда ни под кого не подлаживался. Я привык во всем на себя полагаться, и что твой либерализм мне не по вкусу пришелся – естественно. Я принимаю за аксиому, что люди делятся на умных и глупых, сильных и слабых, на талантливых и бездарных. Так было всегда, так есть и так будет. Это – биология, и никуда от нее не денешься. И каждый должен знать свое место и свои возможности. Нельзя допускать, чтобы глупые, слабые и бездарные пудовыми гирями висели на ногах умных, талантливых и сильных. Пользы от этого никому, в том числе и слабым, а вред – огромный. По-моему, это достаточно очевидно, Америки я не открыл.

– Да, тезисы не из свеженьких, – согласился Дмитрий.

– Надеюсь, обзывать меня ницшеанцем и суперменом ты не станешь? – с иронией осведомился Мелентьев.

– Да нет, зачем же…

– Уже хорошо. Так, как думаю я, думают многие, но высказываться не решаются, потому что это считается неприличным. И действовать в соответствии с этими принципами тоже отваживается далеко не каждый. Ну а я вот – не боюсь.

– Потому что ты сильный, умный и талантливый, – без всякого выражения сказал Дмитрий.

– Да, – серьезно сказал Мелентьев. – И я не хочу, свои силы и талант тратить на пустяки. И уверен, что и ты не хочешь, – потому что и ты из той же породы. И ты меня не убедишь, что тебе приятно расходовать себя по мелочам.

Дмитрий покачал головой:

– Не собираюсь ни в чем убеждать тебя.

– А вот мне кое в чем хотелось бы тебя переубедить.

– Это в чем же?

– Ты – большой корабль, а плаваешь пока мелко. Вернее, не так глубоко, как мог бы. Сначала я думал, что все это из-за твоей мягкотелости, из нежелания трепать себе нервы, из-за стремления угодить и нашим и вашим. Но твое поведение во время эксперимента, откровенно говоря, удивило меня.

– Почему?

– Ты ведь очень многим рисковал. Вся твоя карьера могла к черту полететь. Чтобы решиться на такой риск, сила нужна немалая. Я попытался поставить себя на твое место и подумал: а я решился бы на это? Пожалуй, что и нет… Даже наверняка не решился бы, – признался Мелентьев. – И вот этакое… логическое несоответствие и удивляет меня в тебе.

– А может, дело тут не в логике? – усмехнулся Дмитрий.

– В чем тогда?

– Ты хочешь, чтобы я тебе объяснил?

– Да не мешало бы.

Дмитрий помолчал и вздохнул:

– Эх, Валерка, человек ты… Ничего я тебе не стану объяснять. Не сумею, да и вряд ли ты поймешь.

– Вон как…

– Это не в обиду тебе сказано… Просто мы люди разных миров. Ты моего мира не приемлешь, я – твоего, и объясниться нам трудно.

– А ты попробуй, – прищурился Мелентьев.

– Да что пробовать… Жалко мне тебя.

– Жа-алко? – с нескрываемым удивлением протянул Мелентьев, – Вот дожил… Впервые слышу такое.

– И плохо, что никому не приходило в голову пожалеть тебя, посочувствовать.

– А мне это и не нужно.

– А что же тебе нужно?

– Многое. И прежде всего – чтобы мне не мешали работать, дали возможность полностью проявить себя. Я думаю, что способен на многое… И многое сделаю.

– Возможно, – неохотно согласился Дмитрий. – Талантом тебя бог не обидел. Сделаешь…

– Тогда с чего это тебе жалко меня стало? – Мелентьев зло усмехнулся.

– А с того, что, видно, не так уж сладко тебе… в этой пустыне жить.

– В какой пустыне?

– Да в такой… из которой ты пытаешься бежать сейчас.

– Куда это я пытаюсь бежать?

– Куда – не знаю, а откуда – вижу.

– Интересно… И что же ты видишь?

– Да то, что вот уходишь ты – и ничего после тебя не останется здесь. Кроме работы, конечно.

– Мало этого?

– Этого, как видно, даже для тебя мало.

– На Жанну намекаешь?

– Не только. Уедешь – и ведь вряд ли найдется хоть один человек, который пожалеет об этом.

– Далась тебе эта жалость, – с досадой сказал Мелентьев. – Жил до сих пор без нее – и ничего, обходился. И дальше проживу.

– Да живи, кто тебе не дает.

И так явно прозвучало в словах Дмитрия желание поскорее закончить разговор, что Мелентьев, пристально поглядев на него, поднялся.

– Ну что ж, погутарили – и хватит. Видно, и в самом деле неудачное время я выбрал… Ты бы полечился, а то выглядишь неважно.

Дмитрий молча поднялся, протянул ему руку:

– Ну, счастливо.

– Может, когда еще увидимся…

– Конечно… Заявление отдашь секретарю Торопова, она все сделает.

– Знаю.

Дня через три Ольф спросил:

– Куда это Валерка запропастился?

– Наверно, уехал, – сказал Дмитрий.

– В отпуск?

– Да нет, он же уволился.

– К-как уволился?

– Да так. Написал заявление, я подписал.

– Когда?

– Три дня назад.

Ольф долго молча смотрел на него и неуверенно осведомился:

– А ты, это самое… не загибаешь?

– Чего ради?

– А что же сразу ничего не сказал?

– Я думал, он сам скажет.

– Сам, сам… А у тебя что, язык отвалился бы?

Дмитрий промолчал, а Ольф огорченно сказал:

– Черт, как нехорошо получилось… Столько работали вместе, а расстались – как случайные попутчики на вокзале.

Дмитрий с отсутствующим видом смотрел перед собой в стол и явно ждал, когда Ольф уйдет. Но Ольф не уходил. Он вспомнил, как Дмитрий при его появлении торопливо прикрыл газетой исписанные листки, и решил спросить напрямик:

– Послушай, что ты сейчас делаешь?

– Сижу.

– Это я вижу, – серьезно сказал Ольф. – Работаешь над чем?

– Ищу математическое доказательство существования господа бога, – медленно сказал Дмитрий. – А также всех его боженят, ангелят, чертенят и прочей нечисти.

– Ясно, – сказал Ольф, поднимаясь. – Когда прикажешь лететь в Новосибирск?

– Когда хочешь. Только сначала сдай работу.

– Тогда в понедельник и подамся. Что не успею сам – Жанна закончит.

– Мне все равно, – безучастно сказал Дмитрий.

В Новосибирске Ольф пробыл чуть меньше месяца. С первых же дней затосковал по Светлане, по сыну, через неделю уже ругал себя, что выдумал эту поездку, и, стремясь до предела сократить срок командировки, работал с утра до ночи. Одно хорошо было в этой затее – Светлана присылала ему письма, каких не писала никогда. Приходили они почти ежедневно, и Ольф, бережно вытягивая конверт со знакомым почерком из пачки писем на столике дежурной, улыбался, шел к себе в номер и запирался на ключ, хотя помешать ему никто не мог – против обыкновения, знакомыми он почему-то не обзавелся, и приходить к нему в номер было некому. Сначала он быстро проглядывал письмо, чтобы узнать новости, потом удобно усаживался в кресло и читал медленно, и улыбался ласковым словам Светланы, а вечером, лежа в постели, перечитывал письмо еще раз. И на следующий день, не дожидаясь лифта, торопливо поднимался на пятый этаж и шел к столику дежурной. Она как-то пошутила, качая старой седой головой:

– Видно, какая-то крепко присушила тебя, парень. Зазнобушка, что ли?

– Жена.

– Жена? – удивилась дежурная. – Видать, недавно поженились?

– Сыну уже почти три года, – с гордостью сказал Ольф.

– Да ну? – поразилась дежурная. – Видать, дал вам бог счастья…

– Спасибо.

Домой Ольф приехал в субботу поздно вечером. Отметил, что свет в окнах Дмитрия и Жанны горит, – значит, в отпуск еще не уехали, – легко взбежал по лестнице, держа наготове ключи. На площадке мимоходом прислушался к тишине в квартире Дмитрия, решил: «Сегодня никуда не пойду». И, не успев еще открыть дверь, услышал легкие быстрые шаги Светланы, выронил из рук чемоданчик и обнял ее.

За ужином он спросил:

– Как Димыч с Асей?

Радостный блеск в глазах Светланы погас, и она с тревогой сказала:

– Ой, Ольф, я даже не знаю. Диму встречаю редко, он ни разу не заходил ко мне, разговаривать со мной почему-то не хочет, а Ася… – Светлана запнулась и тихо закончила: – Я ее вообще ни разу не видела.

– Как это не видела? – насторожился Ольф.

– Так… С тех пор как ты уехал, не видела. По-моему, она больше не приезжала сюда.

– Не может быть…

– Не знаю, – потерянно сказала Светлана. – Я хотела спросить у Димы, но он такой странный стал. Встретимся на лестнице, а он идет – и как будто не видит меня. Поздороваюсь, он ответит – и сразу мимо. Я так и не решилась спросить, где Ася.

Ольф закурил, подумал немного – и встал.

– Ты к нему? – спросила Светлана.

– Да. Ложись, я скоро.

Ольф решил не звонить, негромко постучал условным стуком, принятым у них еще в студенческие времена. Никто не отозвался. Ольф нерешительно потоптался на площадке, достал ключ и открыл дверь.

Дмитрий лежал на диване, заложив руки под голову, небритый, в мятой рубашке, и смотрел на него.

– Привет, – растерянно сказал Ольф.

– Привет, Рудольф Тихоныч, – спокойно сказал Дмитрий и сел, упираясь кулаками в диван. – Давно приехал?

– Минут двадцать.

– Быстро ты, – сказал Дмитрий, и непонятно было, к чему это относится – к командировке или к приходу Ольфа к нему. – Садись, чего стоишь.

– А где Ася?

– Нету. Рассказывай, как дела.

– Где Ася, Димыч?

– Я же сказал – нету, – посмотрел на него Дмитрий спокойными темными глазами. – Давай рассказывай. Все успел сделать или еще придется ехать?

– Все.

Ольф торопливо стал рассказывать о поездке, но Дмитрий поморщился и тут же остановил его:

– Куда тебя несет. Поподробнее, не в бирюльки же ты там играл.

И Ольф, чертыхнувшись про себя, должен был подробно рассказывать о тех многочисленных делах, которыми пришлось заниматься ему в Новосибирске. Дмитрий слушал внимательно, задавал вопросы, и Ольф успокоился, решив, что с Асей все в порядке, – наверно, ненадолго уехала в командировку или к родным. Когда он закончил, Дмитрий задумчиво сказал:

– Ну что ж, отлично… Ты неплохо поработал… Теперь что, в отпуск поедете?

– Наверно… А все-таки – где Ася?

– Уехала.

– Куда?

– В Каир.

– Брось шутить, – упавшим голосом сказал Ольф.

– Ну, какие тут шутки.

– Надолго?

– На три года.

– Да как же она могла… – с яростью начал Ольф, но Дмитрий с непонятной рассудительностью прервал его:

– Почему же не могла? Она человек взрослый, самостоятельный.

– И что она там будет делать?

– Преподавать.

– А как же ты?

– А никак. Она сама по себе, я сам по себе.

– Ничего не понимаю…

– А что тут понимать, – спокойно сказал Дмитрий. – Это она в Каир на три года уехала, а от меня… совсем ушла. Такие вот мандаринчики.

Ольф молча смотрел на него, и Дмитрий с досадой сказал:

– Да не гляди ты на меня как на утопленника… Иди, Светлана ведь ждет.

– Подожди, дай очухаться.

– Ну, чухайся, – Дмитрий улыбнулся.

Ольф встал, прошелся по комнате.

– Димыч…

– Ну? – поднял голову Дмитрий.

– Это что же… конец?

– С ней – да.

– Но почему?

– Ты бы меня о чем-нибудь попроще спросил, – устало сказал Дмитрий.

– А может быть, все еще наладится?

– Нет… Знаешь что, иди-ка ты к себе, а? – попросил Дмитрий. – Не хочу я об этом говорить. Случилось – ну и-случилось, и нечего тут… Правда, иди, Ольф.

– Пойду, что ты меня гонишь, ночевать не останусь. На работу едешь завтра?

– Да.

Помолчали, и Ольф направился к двери:

– Ну ладно, пойду.

– Дверь захлопни.

– Хорошо.

И не успел Ольф закрыть дверь, как услышал скрип дивана, – Дмитрий, видимо, снова лег. Ольф постоял на площадке, подумал немного – и пошел к Жанне. Она безмерно обрадовалась, увидев его.

– Наконец-то хоть ты приехал.

– А ты принца Савойского ждала? – буркнул Ольф.

– Ох, Ольф, давай без шуточек… Идем.

Ольф прошел в ее комнату и сразу спросил:

– Ты знаешь, что Ася уехала?

– Да.

– А почему мне не написала?

– Не злись, я сама недавно узнала.

– Когда она уехала?

– Недели три назад.

– И он ничего не говорил тебе?

– Нет.

– Как же это случилось?

– Она даже не попрощалась с ним. Приехала, когда он был на работе, взяла кое-какие вещи, оставила ему письмо – и все. Он сразу же поехал в Москву, но она уже улетела. Оказывается, документы на оформление она еще в феврале подала. Вот и все, что я знаю.

– Да, дела. – Ольф покрутил головой. – Как в плохом детективе. И как он?

– Плохо, Ольф. Совсем плохо.

Жанна даже руками за голову схватилась, и Ольф с досадой посмотрел на нее:

– Ну вот… Да что плохо, говори толком.

– Понимаешь, он почти не разговаривает. Ни с кем. Запирается у себя в кабинете и иногда даже на телефонные звонки не отвечает. И взгляд у него бывает… Ох, Ольф, – простонала Жанна, – если бы ты видел, как он иногда смотрит. Мне плакать хочется… – Жанна и в самом деле заплакала. – Боюсь я за него. Алексей Станиславович говорит, что ему в больницу надо ложиться, а он не хочет. И как ему помочь, просто не знаю. Я каждый день захожу к нему, но и со мной он не разговаривает. Молчит и ждет, когда я уйду.

– А Дубровин что предлагает?

– Со мной он об этом не говорил.

– Ладно, не реви, придумаем что-нибудь.

– А я и не реву… Дай сигарету.

Они закурили, помолчали, и Жанна спросила:

– Ты-то как съездил?

– Я-то нормально, – угрюмо сказал Ольф. – А ты все сделала?

– Да. Статью отдала Алексею Станиславовичу, он сам отвез ее в Москву. Говорит, сразу в набор пойдет.

– Доклад на Ученом совете был?

– Да.

– Дима делал?

– Нет, я. Он наотрез отказался, даже не пришел на заседание.

– Н-да… А ребята как?

– Нет никого, все в отпуске.

– А ты когда пойдешь?

– До отпуска ли сейчас, – махнула рукой Жанна. – Знаешь, Ольф, по-моему, он хочет уехать куда-то.

– Говорил, что ли?

– Нет. Но купил рюкзак, туристические ботинки. Я случайно увидела.

– Ася писала ему из Каира, не знаешь?

– Не знаю.

– Ну ладно, пойду.

На следующий день они вместе поехали в институт, и при ярком свете солнечного дня Ольф заметил, что Дмитрий сильно изменился за этот месяц – похудел так, что выпирали скулы, под глазами густо залегли синие тени и взгляд действительно был такой, что Ольфу стало не по себе. Всю дорогу он промолчал, отвернувшись к окну. Ольф сразу направился к Дубровину, но Дмитрий остановил его:

– Ты куда?

– Скоро приду.

– Подожди, поговорить надо. Что с отпуском решил? – спросил Дмитрий.

– Еще ничего.

– Тогда не торопись пока.

– А что?

– В общем, – заговорил Дмитрий, глядя куда-то в сторону, – тебе придется занять мое место.

– Как прикажешь это понимать?

– А так, что я уезжаю.

– Куда?

– Еще не знаю.

– Ну и что? Ты же вернешься.

– Нет.

– Ты бредишь.

– Нет, Ольф. Если я и вернусь, то не скоро.

– А именно?

– Может быть, через год или два.

– Димка, выкинь это из головы. – Ольф старался говорить спокойно, как о деле само собой разумеющемся. – Некуда и незачем тебе ехать. То есть поезжай, пожалуйста, куда угодно, но совсем… нет, это невозможно.

– Ольф, я не собираюсь с тобой спорить, – тихо сказал Дмитрий. – И я не прошу тебя, а просто сообщаю. Все равно тебе придется стать руководителем сектора.

– А как на это Дубровин смотрит?

– Я еще не говорил с ним. Ждал твоего приезда. – Дмитрий встал и, избегая взгляда Ольфа, сказал: – Я сейчас пойду к нему, а ты пока здесь побудь – может, понадобишься.

– Пойдем вместе.

– Нет, я один. И пожалуйста, пока не говори никому, что я уезжаю. Даже Жанне.

Дмитрий ушел к Дубровину, а Ольф сел за стол и в бессильной ярости сжал кулаки. Только сейчас он понял, почему Жанна была так расстроена вчера.

Дмитрий пришел к Дубровину и, щурясь от яркого света, бившего в окно, сказал:

– Алексей Станиславович, я решил просить Торопова освободить меня от обязанностей руководителя сектора. И хочу, чтобы вы поддержали меня.

Дубровин как будто не удивился его словам, помолчал немного и спросил:

– Так все скверно?

– Да.

Дубровин встал, прошел к двери и спустил защелку, замка. Мельком взглянув на Дмитрия, задернул штору на окне.

– Садись поближе, будем думать.

– Что тут думать… – сказал Дмитрий, но стул все-таки пододвинул.

– Что собираешься делать?

– Поеду куда-нибудь.

– Куда?

– Не знаю. Куда-нибудь, где потише, людей поменьше.

Дубровин помолчал и негромко заговорил:

– Дима, я был в этой больнице… Подожди, я ведь не настаиваю, а только рассказываю. Очень тихое и спокойное место на окраине Москвы. И никаких общих палат. Тебе дадут отдельную комнату в маленьком деревянном флигеле. Тебе ни с кем не нужно будет говорить, если не захочешь сам. Там превосходные врачи. И ты сможешь там работать.

– В общем, филиал рая на земле, – усмехнулся Дмитрий.

– Нет. Но это то, что тебе нужно сейчас.

– Мне лучше знать, что сейчас нужно.

– Дима, друг мой, я прошу тебя сделать это.

– Нет, Алексей Станиславович…

– Тебе опасно ехать в таком состоянии. Немного побудешь там и, если не захочешь остаться, поедешь.

– Нет, – покачал головой Дмитрий. – Я сейчас поеду.

– Ну хорошо, давай сейчас не будем решать этот вопрос.

– А когда?

– Завтра.

– А что изменится до завтра?

– Я сегодня же увижу Грибова и поговорю с ним.

– О чем вы будете с ним говорить? Все равно я уеду.

– Но день-то ты можешь подождать?

– День могу.

– А теперь вот что. О том, чтобы совсем освободить тебя от руководства сектором, не может быть и речи.

– Придется.

– Нет. Если уж все-таки решишь уехать – поезжай, но когда вернешься…

– Вы не поняли меня, Алексей Станиславович, – перебил его Дмитрий. – Я ведь не говорил, что собираюсь возвращаться. По крайней мере, скоро.

Дубровин с тревогой посмотрел на него:

– Вот как… А что же ты намерен делать?

– Еще не знаю. Но даже если я и вернусь – а вряд ли это произойдет раньше чем через год или два… я не собираюсь снова становиться руководителем.

– Почему?

– Не хочу. И не смогу.

– Это тебе сейчас так кажется.

– Нет, Алексей Станиславович, – твердо сказал Дмитрий. – Сейчас я не могу вам этого объяснить. Разве что самыми общими словами…

– Слушаю.

– Чтобы руководить другими, надо самому быть уверенным в том, что идешь по верному пути и что есть какие-то хотя бы минимальные шансы на успех. А то, чем я занимался в последнее время… и над чем собираюсь работать дальше… – Дмитрий встретил настороженный взгляд Дубровина и торопливо закончил: – В общем, тут ни уверенности, ни шансов. На ближайшие годы, по крайней мере.

– Что же это за работа?

– Сейчас я не могу вам объяснить. Поверьте на слово, что так оно и есть, и это вовсе не следствие моего болезненного состояния. Скорее наоборот. Возможно, я просто замахнулся на проблему, которая не по силам ни мне, ни другим. И все-таки я не собираюсь отступаться от нее. Разумеется, до тех пор, пока не буду убежден, что использовал все возможности. Но на это понадобится много времени. Наверняка не один год.

– Ты не можешь поподробнее?

– Хорошо, попытаюсь, – не сразу сказал Дмитрий. – Если кто и сможет меня сейчас понять, то только вы… В один из дней – это было еще до нашего эксперимента – мне пришло в голову, что теория элементарных частиц зашла в тупик, из которого выхода нет и не может быть, пока мы идем по этому пути, который представляется мне безнадежно порочным. Мы ищем просто не там, где нужно. Я уверен, что когда-то – и наверняка довольно давно – поиски пошли в принципиально неверном направлении. И что продолжать их просто бессмысленно – это ни к чему не приведет. И мы напрасно возлагаем надежды на новые сверхмощные ускорители. В лучшем случае мы обнаружим еще несколько десятков новых частиц – а что толку? Еще больше запутаемся – и все. Наверняка должно быть какое-то другое, совершенно иное решение… Вот я и пытаюсь его найти. Вы-то, надеюсь, понимаете меня?

– Да, – мягко сказал Дубровин. – Не тебе одному приходила в голову эта идея.

– Я знаю, – нетерпеливо сказал Дмитрий. – Вы имеете в виду Гейзенберга и Фейнмана.

– Да. И еще кое-кого.

– Их идеи мне кажутся также бесперспективными. Это всего лишь полумеры, которые наверняка ни к чему не приведут. Гейзенберг и Фейнман пытаются сделать шаг в сторону – и только. А я хочу вернуться назад, к самым истокам, и попытаться нащупать другой путь. Возможно, это безнадежная затея, на которую может решиться только сумасшедший. Пусть так, но от этой идеи я не откажусь – пока, по крайней мере. Ни о чем другом я думать все равно не способен. Не знаю, надолго ли меня хватит, но уж несколько лет это наверняка займет. Вот почему я не смогу дальше руководить сектором. Тянуть в эту пучину других – увольте. Да никто и не согласится идти за мной – и правильно сделают. Пусть ребята займутся тем, что им по силам. Я думаю, Ольф великолепно справится с ними.

– Ольф?

– Да. Вас это не устраивает?

– Ты забываешь о том, что эти ребята – твои ученики. Что группа создана тобой по существу из ничего. Ты для них – самый большой и, в практическом смысле, единственный авторитет. И всю дальнейшую работу они прочно связывают только с тобой.

– Вы преувеличиваете.

– Нет, я ведь знаю их отношение к тебе… На том празднестве, – Дубровин улыбнулся, – это очень хорошо было видно. И Ольфу, несмотря на все его превосходные качества, будет нелегко с ними.

– Ну, а что делать? Вы же сами понимаете, что я не могу втягивать их в свои сумасшедшие идеи. А быть формальным руководителем – абсурдно.

Дубровин помолчал.

– Вот что, Дима… Нет необходимости решать этот вопрос сейчас.

– Есть такая необходимость, Алексей Станиславович. Во-первых, я должен чувствовать себя совершенно свободным, ничем не связанным. Во-вторых, они должны сразу узнать, что я не буду работать с ними, и соответствующим образом настроиться и взяться за новую задачу. Зачем им терять время? Тем более что выбирать им есть из чего – пусть сразу и берутся за работу. Сейчас, после этой удачи, им кажется, что они могут горы своротить. И на здоровье, пусть ворочают.

– Хорошо, я подумаю об этом, – сказал Дубровин таким тоном, что Дмитрий понял – сказано для того, чтобы прекратить спор. – А теперь и тебе придется подумать и, по возможности, увязать свои планы с тем, что я сейчас сообщу. Во-первых, на Ученом совете принято решение – пока еще не официальное, но это уже детали – по результатам вашей работы присвоить Алексеевой кандидата, а тебя рекомендовать к докторской.

– И все?

– Мало тебе? – улыбнулся Дубровин.

– Я не о том. Доктора – только мне?

– Да. Но и это еще не все. На сентябрь намечен твой доклад на сессии Академии наук.

– Ольф сделает.

– Ну, там видно будет. Лучше, конечно, если бы ты сделал… Ты хочешь что-то сказать?

– Да. Если давать доктора, то не только мне.

– Кому же еще?

– Мелентьеву.

Дубровин нахмурился:

– Милый мой, а тебе не кажется, что ты… недооцениваешь способности членов Ученого совета? И мои в том числе?

– Нет. Но мне лучше, чем кому-либо, известно, кто что делал в этой работе.

– Но идея была твоя. И главные решения в этой работе принимал ты. За это тебя и представляют к докторской степени.

– Но и Мелентьев сделал много. Очень много, – подчеркнул Дмитрий. – Кроме того, у него и других работ немало – и более значительных, чем прежние мои работы. Я настаиваю на том, чтобы вы рассмотрели его кандидатуру.

– Хорошо, – отрывисто сказал Дубровин. – Я сделаю такое предложение в Ученом совете, но и только. Поддерживать его кандидатуру я не буду. А тебе придется составить докладную и отметить то, что он сделал.

– Это несложно, сегодня же сделаю.

– Ты так торопишься уехать? – Дубровин помолчал и невесело сказал: – Ладно, иди.

– Завтра когда к вам прийти?

– Я сам позвоню.

Ольф встретил его мрачным вопрошающим взглядом.

– Не рычи, Тихоныч, – мирно сказал Дмитрий. – Подожди до завтра.

– Ну-ну.

– Я домой поеду, голова что-то разболелась.

– Поезжай, что ты мне докладываешься, – отвернулся Ольф.

На следующий день, не дождавшись звонка Дубровина, Дмитрий сам пошел к нему. Дубровин, взглянув на часы, сумрачно проговорил:

– Явился – не запылился… Рано, я же сказал – сам позвоню.

– Говорили с Грибовым?

– Говорил.

– Ну и что?

– Не нравится ему твоя затея.

– Можно было предполагать… И что вы все-таки решили?

Дубровин, как-то жалко глядя на него, тихо попросил:

– Дима, послушай ты меня, старого лысого дурака, – не езди, а?

Дмитрий отвел взгляд от его лица.

– Что-то рано вы в старики записались.

– С такими, как ты, постареешь, – вздохнул Дубровин.

– И много у вас таких? – натянуто улыбнулся Дмитрий.

– Да вот один нашелся на мою голову… Может, не поедешь?

– Не могу, Алексей Станиславович.

– Ну, поезжай, что делать, – печально сказал Дубровин. – А все-таки зря ты это затеял.

– Может, и зря, – согласился Дмитрий, – но другого выхода не вижу. Вот заявление, отдайте Торопову сами, объясните ему…

– Какое заявление?

– Об увольнении, какое же еще?

– Ну, знаешь ли… – рассердился Дубровин и брезгливо, одним пальцем, отодвинул заявление. – Как-нибудь без него обойдемся.

– Как?

– Это уже не твоя забота. Иди, я позвоню.

Дубровин позвонил в четыре и, когда Дмитрий пришел, сразу заговорил:

– В общем, так… Месяц у тебя законного отпуска, еще три – творческий отпуск. С сохранением зарплаты, разумеется.

– Это еще зачем?

– Послушай, – Дубровин гневно сдвинул брови, – ты хочешь уехать? Ну, так и поезжай, никто тебя не держит. А эти дурацкие «зачем» и «почему» оставь при себе. Тебе не милостыню подают, а то, что полагается. И не тебе первому, кстати.

– Через четыре месяца я не вернусь.

– И прекрасно, – отрезал Дубровин. – Продлим еще или дадим административный.

– До бесконечности?

– Не твое дело. Садись, пиши заявление.

Дубровин сам продиктовал ему заявление и, когда Дмитрий расписался, почти выхватил его из рук и спрятал в стол.

– Все. Можешь убираться.

– Кто вместо меня будет?

– Ольф.

– Как?

– Врио, разумеется. Иди, некогда мне.

– До свиданья.

Дмитрий направился к двери, но колючий вопрос Дубровина остановил его:

– Когда ехать думаешь?

– Дней через пять.

– Попрощаться не забудешь?

Дмитрий молча смотрел на него, и Дубровин отвернулся к окну, буркнул:

– Ладно, иди.

Через два дня Дмитрий с утра уехал в Москву. «За билетом», – догадался Ольф и к вечеру прочно обосновался в квартире Дмитрия. «С этого параноика все станется… Соберет вещички – и смоется потихоньку. И Жанка еще психует… С ним ехать хочет, что ли?»

Дмитрий приехал поздно и, кивнув на приветствие Ольфа, молча прошел на кухню, поставил чайник и почему-то долго не выходил оттуда. Ольф сам пошел к нему. Дмитрий стоял посреди кухни и оглядывал полки раскрытых шкафов.

– Взял билет? – спросил Ольф.

– Да.

– Когда?

– Послезавтра, в десять вечера.

– И куда?

– Пока до Иркутска.

– Самолетом?

– Нет, поездом.

– И что ты собираешься там делать?

– Посмотрю Байкал, а там видно будет.

– Пришли гранки, – сказал Ольф. – Будешь читать?

– Зачем? Сам вычитаешь.

– Уже. Там твоя подпись требуется.

– Ладно, пошли отсюда.

Дмитрий расписался и выложил из папки несколько листков.

– Вот тебе все мое хозяйство… на будущее. Немного, конечно, но больше пока и вряд ли нужно. Чем конкретно будете заниматься – решайте сами. Посоветуйтесь с Дубровиным.

– А что ребятам сказать?

– Наилучшие пожелания и больших творческих успехов.

– Я серьезно, Димыч.

– Я тоже.

– Как им объяснить твое отсутствие?

– Что значит «как»? Говори то, что есть. Что я уехал, и теперь ты будешь руководителем. Вообще – сразу поставь все точки над «и». Еще можешь сказать, Что мне было очень приятно работать с ними.

– Стоит ли так?

– Как так?

– Ставить точки.

– Почему же нет? Это же правда. Только так и нужно.

Ольф промолчал, и Дмитрий, взглянув на него, твердо сказал:

– Не вздумай отделываться туманными обещаниями вроде того, что я еще вернусь. Я не вернусь, и надо, чтобы они сразу узнали об этом и увидели в тебе руководителя. Не временного, а постоянного. Так будет лучше и для них, и для тебя. Ну а как вести себя с ними – тебе лучше знать.

– Димка, неужели ты вот так и уедешь?

– Именно вот так. Сяду в поезд и уеду.

– А как же мы?

– Кто это вы?

– Я. Жанна. И ребята.

Дмитрий вздохнул и тоскливо посмотрел на него:

– Ольф, опять все сначала? Я же тебе объяснил, почему еду…

– Объяснить-то объяснил…

– Ну и чего ты еще хочешь от меня?

У него задергалось веко, Дмитрий прижал его пальцем, и Ольф торопливо сказал:

– Ладно, старик, все, успокойся. Поезжай, но помни, что тебя здесь ждут. И что без тебя плохо будет всем нам. Да и тебе без нас…

– Ну, хватит, бога ради… – Дмитрий в раздражении вскочил и отошел к окну, повернулся к Ольфу спиной.

Ольф обескураженно молчал, не зная, нужно ли сейчас разговаривать с ним. Дмитрий, глядя в заоконную темноту, заговорил сам:

– За квартиру уплачено до конца года, если не вернусь к тому времени – заплатишь сам. Все письма, кроме Асиных, вскрывайте и, если нужно кому-нибудь ответить, – отвечайте.

– А с Асиными письмами что делать?

– Пусть лежат. Если от меня писем не будет – паники не разводить.

– Ты что, не собираешься нам писать?

– Я сказал «если». – Дмитрий повернулся и со злостью посмотрел на него.

– Вряд ли у меня будет шибко писучее настроение.

– Хотя бы открытки присылай, чтобы мы знали, где ты.

Дмитрий промолчал, и Ольф, выждав немного, спросил:

– Завтра соберемся?

– Можно, – с видимой неохотой согласился Дмитрий. – Но только ты и Жанна, больше никого.

– Хорошо.

С утра Ольф поехал в институт и со злостью обнаружил, что явился один. Даже Жанны не было. Атаман без шайки, невесело усмехнулся Ольф, разглядывая косые солнечные столбы пыли, протянувшиеся из окон.

Он потолкался час по институту и поехал домой, но и там никого не застал. Ольф посидел в квартире Дмитрия, послушал музыку, повалялся на диване, сходил за почтой, проверил и ящик Дмитрия – там было увесистое письмо от Аси. Ольф повертел его в руках, зачем-то понюхал и положил на столик.

В два часа пришла Жанна. Ольф заулыбался, но Жанна на проявление его радости ответила довольно прохладно, молча принялась освобождать сумку.

– Ты что такая невеселая? – спросил Ольф.

– А тебе очень весело?

– Мне-то? Жуть как радостно.

– Оно и видно.

– Где Димыч, не знаешь?

– Наверно, в библиотеке.

– Говорил, что пойдет туда?

– Да.

Увидев, что Жанна вытаскивает из сумки коньяк, Ольф предложил:

– Давай тяпнем по рюмашке.

– Успеешь.

– Ну давай, а?

– Пей один, если не терпится.

– Одному неинтересно, – Ольф уныло посмотрел на нее.

– Я не буду.

– Ну символически, а, Жан?

– Ох и зануда ты!.. – рассердилась Жанна. – Прилипнет как смола.

– Ты не ругайся, душа моя. Лучше выпей – сразу тонус повысится, и мир засияет всеми цветами радуги. Крохотулечку, вот такую. – Ольф отмерил на мизинце «крохотулечку» и скорчил такую жалобную физиономию, что Жанна невольно улыбнулась:

– Ладно, черт с тобой, наливай.

– Вот это другой разговор, – сразу повеселел Ольф.

Выпили «крохотулечку», и Жанна сказала:

– А теперь исчезни, я убираться буду.

– Да куда я пойду? – взмолился Ольф. – Не гони ты меня, ради Христа… Дай я лучше помогу тебе.

– Не надо мне помощников… Не хочешь уходить – сиди на кухне и не высовывайся.

– Слушаюсь…

Жанна убралась и принялась готовить, ожесточенно гремя посудой, велела Ольфу начистить картошки.

Жанна молчала, и Ольф, не подумав, сказал со вздохом:

– Даже не верится, что придешь сюда, а Димки нет.

Жанна швырнула нож и с яростью накинулась на него:

– Слушай, ты… За язык тебя тянут, что ли? Минуту помолчать не можешь? И так тошно, а ты еще…

На глазах у нее выступили слезы, она шмыгнула носом и выбежала из кухни, хлопнув дверью. Ольф тщательно вымыл картошку, вытер руки и пошел за ней. Жанна, комкая занавеску, стояла у окна. Ольф тронул ее за локоть:

– Прости, пожалуйста.

Жанна передернула плечами.

– Ты что, хочешь с ним ехать?

Жанна промолчала. Ольф осторожно сказал:

– Это было бы просто здорово, если бы ты поехала с ним.

– Поехала бы, да он не хочет, – сказала Жанна, не оборачиваясь. – Иди ставь картошку… А впрочем, не нужно, рано еще. Кто знает, когда он придет.

Ольф послонялся по квартире, Жанна опять рассердилась на него за то, что он мешает ей, – и он ушел за Игорьком. И, промаявшись еще с полчаса дома, снова собрался к Дмитрию.

– Мне приходить? – спросила Светлана.

– Не стоит. – Ольф виновато посмотрел на нее. – Он предупредил, чтобы, кроме меня и Жанны, никого не было. Ты уж не сердись на него.

– Ну что ты, милый, я понимаю. Иди.

А Дмитрия все еще не было. Пришел он только в девять, с внушительной связкой книг и журналов. Ольф и Жанна, измученные ожиданием, набросились на него с упреками.

– Господи, ну где ты ходишь? – говорила Жанна чуть не плача. – Хоть бы предупредил, когда вернешься.

– Свинтус ты порядочный, Кайданов, – поддержал ее Ольф. – Форменный оглоед.

– Не шумите, братцы, – мирно сказал Дмитрий. – Дела.

– А если дела, так на нас совсем можно наплевать? – срывающимся от обиды голосом спросила Жанна, и Ольф подумал: «Однако, как ее Димкин отъезд скрутил…»

Дмитрий молча взял руку Жанны и погладил ее ладонь, и Жанна сразу притихла, наклонила голову и, коснувшись лбом груди Дмитрия, улыбнулась.

– Ну ладно, иди мой руки, садиться будем…

Увидев письмо Аси, Дмитрий взял его, подержал на ладони, словно взвешивая, и, не распечатав, заложил в книгу.

Невеселое это было прощание… Выпили с коротким шаблонным тостом «счастливо тебе ехать», молча принялись за еду. Жанна наклонила голову над тарелкой, старательно пряча глаза, два раза без всякой нужды – так казалось Ольфу – уходила на кухню.

– Когда трогаешься отсюда? – спросил Ольф.

– В пять тридцать четыре.

– Утра? – удивился Ольф.

– Да.

– Тю, совсем сдурел… Зачем в такую рань?

– Похожу по Москве.

– Да куда там… – начал было Ольф и осекся, догадавшись, почему Дмитрий едет так рано: не хочет, чтобы знакомые видели. – Ладно, мы все равно проводим тебя.

– Нет.

– Ну, батя, это ты лишнее…

– Ничего не лишнее, – решительно сказал Дмитрий.

И снова надолго замолчали. И вдруг Дмитрий, окинув их сумрачным взглядом, спросил:

– Слушайте, а куда вы пришли?

– Как это куда? – опешил Ольф.

– Меня провожать, что ли? – спросил Дмитрий.

Он был так спокоен, что Ольфу показалось: затея с его отъездом – всего лишь шутка, и сейчас Дмитрий скажет об этом, и они вместе посмеются. Видимо, и Жанна решила так же – с такой надеждой взглянула она на Дмитрия.

– Ну а куда же? – сказал Ольф, пристально глядя на него.

– А вы, случаем, не ошиблись? – сказал Дмитрий, и глаза его сузились в злом прищуре. – Действительно меня провожать? Или на поминки? – Он повысил голос. – Что вы меня как на смерть провожаете? Глядеть тошно на ваши похоронные физиономии. Я же…

Он взглянул на Жанну и сразу замолчал. Медленно встал из-за стола, подошел к ней сзади и положил руки на плечи.

– Простите меня… Не надо плакать, Жанна.

Жанна судорожно схватила его руку и прижала к своему лицу.

– Дима, – давясь слезами, прошептала она, – скажи, что ты вернешься…

– Я вернусь, – тихо сказал Дмитрии. – Конечно, вернусь. Куда же я без вас? Но прошу вас, будьте повеселее. Ведь ничего не случилось. Просто мне надо уехать. Надо, понимаете? Ольф, сходи за гитарой.

Когда Ольф вернулся с гитарой, Жанна уже успокоилась, она сидела на диване рядом с Дмитрием и сбоку глядела на его низко склоненную голову. Прихода Ольфа она словно и не заметила.

Дмитрий поднял голову, улыбнулся:

– Наливай, выпьем еще, а потом выдай что-нибудь…

И Ольф выдал. Он обрушил на их головы каскады бравурных аккордов, спел все самое веселое, что знал. Но веселья не получилось. Жанна ни разу не улыбнулась – да слышала ли она вообще что-нибудь? Дмитрий слышал, даже подпевал, потом надолго замолчал и, оборвав Ольфа на полуслове, поднялся:

– Ну, хватит, ребятишки. Давайте-ка будем прощаться.

– Как-кой шустрый молодой человек. – Ольф покачал головой. – Нет уж, дорогой, прощаться завтра будем. Не хочешь, чтобы в Москву с тобой ехали,

– дело твое, но уж в электричку мы тебя посадим. Правда, Жаннета? Вот видишь, нас двое, а ты один. Мы – коллектив, а ты – кустарь-одиночка. Коллектив, как известно, – пятьдесят один процент акций наличного состава, а нас, как нетрудно посчитать, даже больше – шестьдесят шесть целых и шестьдесят семь сотых, грубо округляя. Пойдем, Жанна, пусть этот хмырь побудет в гордом одиночестве.

Ольф пришел к нему без четверти пять. Жанна была уже там, стояла у окна, смотрела на тяжелые багровые облака, освещенные низким холодным солнцем.

– Те же двое и Рудольф Тихоныч, – сказал Ольф, останавливаясь в дверях.

– Приветствую бессонную компанию. Путешественник наготове, его багаж – такожде, скудный комплект провожающих в сборе… Граждане провожающие, проверьте, не остались ли у вас билеты отъезжающих… Гражданка Алексеева, а не сообразите ли вы для нас закусь? Гражданка Алексеева безмолвствует… Тогда и гражданин Добрин умолкает…

Но Ольф и не думал умолкать. Он говорил за троих, молол всякий вздор, походя спел несколько песенок, выдал три анекдота, припасенных «на пожарный случай», – и развеселил-таки их. Во всяком случае, когда пили прощальную, Ольф одобрительно сказал:

– Состояние отъезжающих и провожающих удовлетворительное, можно приступать к минуте молчания. А ну, сели, по обычаю древнерусскому!

Присели, помолчали – и Ольф скомандовал:

– Подъем.

Дмитрий закрыл дверь, подбросил на ладони ключи и отдал их Жанне.

Молча пошли мимо тихих спящих домов, несколько минут постояли на чистой серой платформе, и, когда быстро выкатилась из-за поворота электричка, Ольф протянул Дмитрию руку, бодро сказал:

– Экипаж подан – в путь, человек Кайданов… Ни пуха тебе, ни пера:

– К черту, – пробормотал Дмитрий, пожимая его руку, а левой рукой обнял Жанну и неловко поцеловал ее в висок.

Ольф взял чемодан и рюкзак, отвернулся, сделал несколько шагов навстречу с грохотом распахнувшимся дверям, встал на площадке, на всякий случай придерживая ногой дверь, и увидел – Жанна, прикрыв глаза, осыпала лицо Дмитрия быстрыми поцелуями и так крепко вцепилась в его плечи, что Дмитрию пришлось силой развести ее руки. Дмитрий торопливо нырнул под вытянутую руку Ольфа. Жанна слепо шагнула за ним, Ольф перехватил ее руки и соскочил на платформу. Закрывающаяся дверь ударила его по-плечу, он покачнулся и выпустил Жанну. Она повернулась и молча пошла вперед, но, не доходя до конца платформы, неловко, боком, села на скамейку и уронила голову на руки. Ольф снял куртку и, укутывая вздрагивающие плечи Жанны, невольно оглянулся вслед электричке.

Они, не сговариваясь, вернулись в квартиру Дмитрия. Коньяку оставалось еще довольно много, Ольф налил себе и Жанне и, подумав, чуть плеснул в рюмку Дмитрия.

– Пей, подружка, – подал он рюмку Жанне. – Остались мы одни – так что давай покрепче держаться друг за друга. Старые обиды – вон, новых быть не должно, а если я случайно ляпну что-нибудь – бей меня по голове чем ни попадя.

– Ну, пей.

Выпили, и Ольф сразу ушел к себе. Жанна зачем-то основательно, на два оборота, заперла за ним дверь, постояла, взяла рюмку Дмитрия и выпила то, что налил туда Ольф. Подержала рюмку в руках и отнесла на кухню, поставила в шкаф, почему-то решила не мыть ее. Не раздеваясь, прилегла на диван и уснула. А когда проснулась – нестерпимо ярко сверкал за окном жаркий июльский полдень. Жанна взглянула на часы и торопливо сбежала вниз, открыла сначала свой почтовый ящик, развернула газеты, проверяя, нет ли писем, потом заглянула и в ящик Дмитрия. Никаких писем не было, да и быть не могло. Она снова вернулась в квартиру Дмитрия, принялась убирать со стола. Закончив, посидела с минуту, бездумно пересчитывая красно-коричневые квадратики висевшего на стене ковра, потом пошла к себе, быстро собралась и поехала в Москву.

Она видела, как Дмитрий вышел из метро и медленно побрел по перрону, подложив большой палец левой руки под лямку рюкзака. Жанна осторожно пошла вслед за ним. Дмитрий остановился у своего вагона, показал проводнице билет и с трудом протиснулся на площадку. Жанна, прячась за угол киоска, ждала, не выйдет ли он снова на перрон. Дмитрий не выходил. Потом она увидела его у открытого окна, он курил и смотрел куда-то поверх голов торопящихся пассажиров. Объявили отправление, и Жанна не выдержала, кинулась к нему. Дмитрий вздрогнул, выронил сигарету и сказал:

– Я сейчас выйду.

– Не надо, вот-вот уже тронется… Я все-таки пришла…

– Да… Это хорошо, что ты пришла.

– Вот видишь, – улыбнулась Жанна.

Она положила ладони на его руки, сжимавшие раму окна, и быстро сказала:

– Дима, приезжай. Обязательно приезжай, слышишь? Ко мне приезжай, я буду ждать тебя.

Поезд тихо тронулся, Жанна осторожно провела ладонью по щеке Дмитрия и погладила его руку.

– Ну все, пиши.

Потом, морщась от тяжкого колесного грохота, Жанна проводила взглядом его вагон и, когда поезд скрылся в серой застанционной тьме, медленно пошла назад, к метро.