"РЕКВИЕМ" - читать интересную книгу автора (РАЙНОВ Богомил)

ГЛАВА 9

  Солнечный понедельник. А солнце начинает припекать все раньше. Так что одно удовольствие работать в комнате вроде нашей, чье окно всегда в тени и всегда гостеприимно распахнуто для прохлады, струящейся с внутреннего двора и слегка колеблющей штору.

  Мы только что вернулись от шефа после очередного оперативного совещания, и я подхожу к окну, чтобы немного подышать свежим воздухом и поглядеть на привычную картину: бетонный двор, выстроившиеся в ряд служебные машины, шоферы, собравшиеся поговорить о том о сем, часовой у подворотни, пять рядов окон противоположного здания, отражающие синеву и белые облака июньского неба. Замкнуто, тихо, изолированно, как в

больнице.

  Борислав нервничает, сидя за столом и вертя в руке пустой мундштук, и я уже предвижу его частичную капитуляцию, обычно начинающуюся с возгласа «Дай сигарету!», но тут раздается стук в дверь и входит лейтенант.

— В проходной ждет Ангелов.                              .

— Раз ждет, давай его сюда.

  Лейтенант исчезает, и в комнате слышится знакомая

фраза:

— Дай сигарету... прежде чем я испарюсь...

— Испаряться тебе необязательно, — отвечаю я, бросая сигареты.

  Несколько позже входит Боян и, догадываясь, чем я его встречу, спешит объясниться:

— Я знаю, мне не следовало приходить, но что я мог поделать, опять дал маху.

— Познакомься с Бориславом, другом твоего отца. И выкладывай, что случилось.

  Они обмениваются рукопожатиями, и парень сообщает:

— У меня стащили морфий.

— Кто стащил?

— Апостол.

— Как же он мог, в квартиру залез?

— В этом не было надобности. Утром, перед тем как уйти из дому, я долго соображал, где бы мне спрятать упаковку, чтобы она... -- Боян косится на Борислава, потом глядит на меня и, поймав мой едва заметный кивок, продолжает: — ...чтобы она не попалась на глаза матери, потому что она без конца шурует по всему дому. Вы тогда меня предупредили, как бы вместо морфия мне не подбросили чего-нибудь другого, я теперь с ужасом думаю о том, что мог стать причиной смерти собственной матери, и не знаю, может, тут сказалась моя мнительность, но, когда я стал разглядывать последнюю упаковку, мне показалось, что ее уже кто-то распечатывал, а потом снова запечатал, — словом, она мне показалась подозрительной, потому-то я и стал ломать голову над тем, где бы ее ненадежней спрятать... — Возбужденный случившимся, он говорит быстро и, остановившись, чтобы перевести дыхание, продолжает: — ...И тут я вспомнил про почтовый ящик Касабовой. Лучше и не придумаешь. Ключ от ящика есть только у меня. Схватив упаковку, я спускаюсь по лестнице, а внизу навстречу мне Апостол. Я даже не успел опомниться. Он тут же увидел упаковку и кричит мне издали:

  «Солидная партия? Импортный, да? Вот это вещь...»

  «Пошел ты к черту», — говорю в ответ, он как будто и не слышит.

  «Целую неделю тебя караулим, предатель паршивый, и выходит, не зря. Надо бы с тобой разделаться. Будь на моем месте Пепо, он бы не стал церемониться, мигом устроил бы тебе кровопускание, но Апостолу неудобно пачкать руки. Положи пакет на ступеньку и проваливай!»

  «Это не мой пакет, — говорю. — Не морочь мне голову».

  Тут он молча достает тот нож, который с пружиной, нажимает на рычаг, и лезвие выскакивает наружу.

  «Делай, что велят, — говорит. — Иначе я познакомлю тебя с этой игрушкой».

  «Ты что, рехнулся?» — говорю ему.

  А он: «Это тебе так кажется, а я считаю, что ты рехнулся. Разве не знаешь, что за приличную партию Апостол готов променять троих таких вот, как ты».

  Тут он стал медленно, шаг за шагом, приближаться ко мне. Чтобы отнять у него нож, я кидаюсь на него, но, сумев увернуться, он ставит мне подножку. Я так и распластался на кафельной мозаике пола. Не дав мне опомниться, Апостол хватает коробку с ампулами — и ходу.

  «Балда, это же яд, а не морфий! Яд, ты слышишь, дубина эдакая!» — кричу я ему вслед, а он ни в какую. Апостола этим не прошибешь.

— Хорошо, Боян, примем меры. Еще что скажешь?

— Больше ничего. Об Анне ни слуху ни духу.

  В этот момент в дверях снова появляется лейтенант. — Внизу, в проходной, ждет Анна Раева. Просит отвести ее к тому, кто по секретным делам, — докладывает с усмешкой офицер.

— Веди ее сюда. Мы как раз по этим делам, — говорю я. И, обернувшись к Бояну, добавляю: — Не успел ты сказать про нее, а она тут как тут. Ну давай, уходи быстренько. Борислав тебя проводит.

  До сих пор я видел эту девушку только на фотографии. Теперь, когда Анна появляется в дверях, я убеждаюсь, что она производит очень приятное впечатление: стройненькая, красивое светлое лицо, красивые светлые глаза; весь ее облик таит что-то детское.

— Подойдите поближе, — обращаюсь я к ней. — Что вы там стоите, как провинившаяся школьница.

  Она подходит к столу и кладет пропуск.

— Анна Раева, — читаю вслух. — По какому вопросу?

— Я сама не знаю, по какому, но боюсь, что, может, это шпионаж, — отвечает она, стараясь держаться уверенно.

— В таком случае садитесь и рассказывайте все по порядку.

  Анна садится, кладет ногу на ногу, позаботившись о том, чтобы ее красивые ножки были оценены по достоинству. Настоящий ребенок, но уже довольно образованный.-

— Разрешите закурить?

— Если это вам поможет собраться с мыслями...

  Я подношу ей сигареты и зажигалку. Она улыбается, чтобы показать, что даже в такой волнующий момент ее зубы не теряют своей прелести.

— Благодарю. Если бы вы знали, как мне дороги те два человека, которых это касается, вам бы стало понятно, какая сумятица в моей голове.

  После этого довольно толкового вступления она не менее вразумительно излагает уже знакомые мне события, чтобы я лишний раз убедился, насколько по-разному могут быть освещены одни и те же вещи различными людьми.

— ...Если он действительно залез туда ради денег, я была бы безумно счастлива, каким бы позором ни считалось воровство. Я знаю, Боян живет в нужде, хотя он и виду не подает, что у него один-единственный приличный костюм, что у него тяжело больна мать... Он такой гордый, что скорее украдет, чем согласится принять милостыню... Но я опасаюсь, что он туда забрался не ради денег... Он не из тех, чужого не возьмет...

— Зачем же он туда полез, как по-вашему? — спрашиваю я, незаметно бросив взгляд на часы.

— Я же вам сказала: это шпионаж.

— Как то есть шпионаж?

— Очень просто: охота за секретными сведениями! Дело в том, что мой отец все время приносит домой разные секретные бумаги, он их запирает в столе и никого в эту комнату не пускает.

— А почему вы не рассказали отцу?

— Зачем? Чтобы его хватил удар? Он так дорожит своей работой, что для него больше ничего не существует. Эта загадочная история может его убить. К тому же у меня нет никакой уверенности, что мои подозрения основательны.

— А почему бы вам не расспросить вашего Бояна? Почему бы вам не поговорить с ним спокойно и откровенно? Если он скажет правду — хорошо, а если начнет врать, вы не ребенок, сразу догадаетесь, что он врет.

  Явно польщенная тем, что я так высоко ценю ее проницательность, девушка театрально отводит в сторону свою нежную руку, держащую сигарету, и заявляет:

— Потому что я на него зла. Вчера весь день на него злилась. А сегодня с самого утра ищу его и не могу напасть на след. Даже познакомилась с одной уродиной, с которой он дружил до недавнего времени. Я и раньше знала одну такую, правда, только по виду — Лили, или как там ее зовут. А сегодня утром столкнулась в «Ялте» с другой такой же птицей — с Марго.

— И что же вы от нее узнали?

— Официантка мне сказала, что она из компании Бояна. Я к ней, спрашиваю вполне по-человечески:

  «Вы из компании Бояна?»

  А она: «С каких пор компания Апостола стала компанией Бояна?»

  «Я хочу сказать, что ищу Бояна», — поясняю ей вполне человеческим языком.

  А она: «Что ж, ищите себе, я вам не справочное бюро! И вообще, если вы не хотите испариться, то садитесь, нечего торчать у меня над головой».

  Я сажусь, не обращая внимания на ее грубость, и снова объясняю ей:

  «Я слышала, будто они тут собираются».

  А она: «Собирались, было время. Потом, из-за здешней перенаселенности, перебрались в «Молочный», а потом и там стало невпроворот, и теперь в «Ягоде» или «Малине», у черта на куличках — ни город, ни село».

  Потом стала меня разглядывать, будто манекен, стоящий на витрине, и спрашивает:

  «Зачем вам Боян? Снадобье понадобилось, да?»

  «А что это такое?» — спрашиваю вполне по-человечески.

  «Ясно, — говорит она. — Как только узнаете, о каком снадобье идет речь, вам без него не обойтись. Но вы не робейте. Я буду наведываться в психиатричку, приносить вам сигареты».

  Я хотела у нее еще что-то спросить, а она: «Ну-ка брысь, голова разболелась от вас! — говорит. — Я рада, что забыла всю эту шушеру, а вы... Брысь! Вам сказано: «Ягода» или «Малина», а может, еще какие фрукты, где-то там, на городской окраине... А если окажетесь в психиатричке, черкните пару слов. Может, проведаю...»

  Прервав свой рассказ, Анна вопросительно смотрит мне в лицо.

— Вы можете себе представить? Настоящая грубиянка. А эта Лили чего стоит! Как подумаю, что Боян с нею водился...

  Однако, вспомнив, что она зла на Бояна, Анна выдает новый постскриптум:

— Впрочем, это меня нисколько не интересует. Пускай делает что хочет.

  Я спешу взять слово, пока не последовал новый постскриптум:

— Вы хорошо сделали, что пришли ко мне. А еще лучше сделаете, если тут же забудете всю эту историю. И никому ни слова!

— Никому ни слова! — подтверждает Анна, вставая и клятвенно выбрасывая вперед руку.

  Подписав пропуск, я вручаю его Анне, и она уходит, но, вспомнив о чем-то, снова поворачивается ко мне.

— А как мне быть, если я все же выслежу шпиона?

— Уж прямо шпион... — добродушно возражаю я. -Насколько я знаю, он парень неплохой.

— Неплохой?... Вы с ним знакомы?.. — удивляется Анна.

— Он парень неплохой, уверяю вас. Конечно, если у вас есть личные причины злиться на него, дело ваше.

  И я спешу скорее выпроводить ее, пока она не пустилась в расспросы.

  А между тем Борислав, у которого неизвестно почему до сих пор киснет Боян, запросил справку о местонахождении шайки наркоманов.

— Были в «Молочном баре», но уже ушли. Я дал указание отыскать их и доложить, — информирует он меня. — В последние дни, как тебе известно, мы ими не занимаемся.

— И без них скучать не приходится, — соглашаюсь я. — Но после сегодняшней истории с этой упаковкой у меня что-то неспокойно на душе. Боюсь, как бы они чего не натворили.

— Ты полагаешь, что и тем уже дали знать?

— Трудно сказать. Чем черт не шутит.

  К обеду сообщили, что компания в «Ягоде».

— Направить туда людей Драганова или нам самим подскочить? — советуюсь я с Бориславом.

— К чему эта канитель? Давай возьмем с собой патрульную машину, и поехали.

  Так и порешили. Бояна прямо-таки распирало от удовольствия, когда ему сказали, что и он может отправиться с нами в этот рейд.

  Когда мы подъехали к «Ягоде», в нашу «Волгу» залезает человек, который вел наблюдение, и информирует:

— Подались на какой-то старой колымаге в сторону Княжева. Минут десять прошло.

  Велю шоферу на всех парах мчать в том же направлении и продолжаю выслушивать доклад нашего наблюдателя:

— Они пробыли тут от силы четверть часа. Апостол все ругал Пепо за то, что тот не сумел обеспечить машину, тогда как сам он напал на целый склад снадобья. Тем временем в кафе заходит какая-то девчонка, прежде я ее не видал. Апостол говорит Розе, что это новая зазноба Бояна. «Отняли у него морфий, сейчас и девушку отнимем», — добавляет он. Роза приглашает ее к столу, сказав при этом, что они только что виделись с Бояном. В этот момент у входа появляется Пепо со старым драндулетом, и они начинают рассаживаться в нем. Перед тем как тронуться машине, Роза объясняет Анне, что они едут в Княжево и что там в лесу их ждет Боян. «Нынче такой праздник будет, закачаешься!»

  Рассказ то и дело прерывается от воя сирены, которую шофер включает, чтобы обеспечить нам свободный проезд. Мы летим с предельной скоростью, и нам бы уже пора догнать старую колымагу, несмотря на то что она выехала десятью минутами раньше.

— Или их драндулет движется с несвойственной ему скоростью, или они поехали другой дорогой, — бормочет шофер.

— Может быть, нам есть смысл остановиться да порасспросить, ничего, что потеряем минуту-другую, — предлагает Борислав.

  Совет запоздалый, но не совсем. Мы останавливаемся при въезде.в Княжево, и милиционер, регулирующий Движение, сообщает, что несколько минут назад колымага проследовала дальше. Трогаемся, но теперь сирена почти не помогает, движение настолько затруднено, что порой мы почти останавливаемся.

  При выезде из Княжева снова наводим справки.

— Вон там остановилась такая машина, — сообщает милиционер, указывая на чернеющий проселок вдоль реки.

  Минуту спустя две наши машины подкатывают вплотную к оставленной колымаге, и мы уже глазеем из кустарника на резвящуюся в сотне метров от нас компанию молодых туристов во главе с долговязым Апостолом.

  На беду, Апостол тоже сумел нас разглядеть. Не случайно он так лихорадочно наполняет шприц и, боясь, что у него отнимут драгоценную дозу, быстро и ловко вонзает в руку иглу, даже не засучив рукава. Нас теперь разделяют считанные шаги, и мы отчетливо видим этот патетический жест; видим, как исказилось длинное худое лицо молодого человека, как он опускается на траву и, неудобно подвернув ноги, конвульсивно вздрагивает.

  Боян устремляется к Анне, грубым движением выбивает из ее руки шприц и, видимо не в состоянии остановиться, снова замахивается, на сей раз для того, чтобы влепить ей пощечину.

  Роза, Пепо и Лили в полной растерянности, не знают, бежать им или сложить оружие. Все так же не церемонясь, Боян хватает Анну за плечо и тащит ее к шоссе.

  Проводив их взглядом, я потерял всего лишь несколько секунд. И эти секунды оказались роковыми. Повернувшись, я вижу, как Лили, осатанело наблюдавшая за Бояном, внезапно повторяет жест Апостола.

  На какое-то мгновение она как бы поднялась на цыпочках, стала выше и стройнее, могло показаться, что она жаждет избавиться от мучительных судорог, раздирающих ее тучное тело. Наконец она опускается на колени и зарывается лицом в траву. А где-то позади меня все еще слышится нервное всхлипывание Анны.

— Данные анализа: яд мгновенного действия.

— Опоздай мы еще хотя бы на несколько секунд, и все остальные сыграли бы в ящик, — рассуждает Борислав.

— Если бы мы чуточку поторопились, то, может быть, и эти остались бы живы, — говорю я.

— Пожалуй. Но тебе не кажется, что тут налицо некая фатальность? Я имею в виду не этого беднягу, долговязого, а девушку. Это же чистой воды самоубийство. Отними у нее шприц, она тут же бросилась бы под трамвай.

— Да-а-а!.. — отвечаю ничего не значащим восклицанием. — Родителям сообщили?

—  Отцу Апостола дали знать, а отец Лили в командировке, — поясняет лейтенант. — Послали «молнию». Трупы нам больше не нужны. Похороны завтра утром.

— Ладно, — киваю. — Ты свободен.

  Лейтенант удалился, и Борислав обращается ко мне:

—  Неужели этот Томас выйдет сухим из воды и не получит по заслугам? Это же надо, так губить людей... Не говоря уже об остальном...

— Надеюсь, ему так или иначе не уйти от расплаты. А пока нам предстоит закончить нашу последнюю миссию, самую деликатную.

  Раев. Еще один человек, которого я до сих пор знаю только по фотографии. Он весьма строен и хорошо сохранился, у него интеллигентное лицо. Сосредоточенность, тронутые сединой волосы, очки в массивной темной оправе делают его похожим на ученого.

  Он встречает меня у входа, подает мне худую энергичную руку и ведет в холл.

— Впрочем, если желательно, чтобы мы поговорили наедине, то нам лучше подняться в мой кабинет. Там не слишком уютно, зато никто нас не станет беспокоить.

— Хорошо, пойдем в кабинет.

  И вот мы в мансарде. Эту комнату я тоже знаю только по снимку. В нишах, образованных стропилами, стеллажи с книгами. Небольшой письменный стол тоже завален книгами. За ним этажерка, и она пол-ным-полна книг, а венчает ее бюст Сократа, совершенно целехонький, если не считать небольшой ссадины на носу.

  Стеклянная дверь ведет на балкончик, с которого я окидываю взглядом сад и обнаруживаю внизу двух молодых людей, гораздо более знакомых мне, чем Раев, — Анну и Бояна. Они о чем-то беседуют, хотя их беседу едва ли можно назвать дружеской, потому что чуть ли не каждое свое слово Боян подчеркивает коротким сердитым жестом, Анна же повернулась к нему спиной и слушает с хмурым видом.

  Хозяин устраивается за письменным столом, а я сажусь на стул у приоткрытого окна.

— Тут можно курить? — спрашиваю я, проникшись уважением к этому миру книг.

— Разумеется. Но сам я не курю, — отвечает Раев и ставит на край стола жалкое подобие пепельницы.

  Пока я закуриваю, Раев незаметно бросает взгляд на свои наручные часы.

— Половина шестого, — услужливо объявляю ему. — Надеюсь, я не отниму у вас много времени.

— Ради Бога, не беспокойтесь. Мне, верно, предстоит одна встреча, но еще не скоро — в семь.

— Я пришел для того, чтобы поставить вас в известность относительно одной операции, которую мы до сих пор держали в секрете. Операция эта уже закончена. Теперь, вероятно, начнутся следствие и судебное разбирательство, которые неизбежно коснутся вашей служебной деятельности.

  Тут я без лишних подробностей излагаю ему историю, в которую был вовлечен и он сам.

  Выслушав меня внимательно, Раев говорит:

— Я, конечно, полный профан в ваших делах, однако мне кажется, что, если бы меня вовремя предупредили, вам это не стоило бы таких усилий.

— Был такой соблазн, но мы в самом начале воздержались. Малейшая нервозность или паника с вашей стороны вызвали бы у противника тревогу. И потом, мы не видели смысла отвлекать вас от дела после того, как нам удалось устроить так, чтобы вместо подлинных документов они получали фиктивные.

— Может быть, вы правы, — кивает Раев. — Вам лучше знать. В конце концов, раз все закончилось благополучно...

— Жаловаться не приходится. Только успешный исход операции не исключает вашей личной ответственности. Вы проявили невероятное легкомыслие...

— Тем, что приносил домой эти документы? Но послушайте, я это делаю в течение стольких лет, и никогда не было никаких неприятностей; к тому же я это делаю не по легкомыслию, как вы выразились, а, напротив, из чувства ответственности. — Он смотрит на меня сквозь очки без особого дружелюбия и добавляет: — Не знаю, сколько длится ваш рабочий день, что же касается моего, то могу вам сказать без хвастовства, что он продолжается порой до поздней ночи, и что эту дополнительную работу я выполняю добровольно, и делать ее дома я вынужден в силу необходимости.

— Я вовсе не намерен ставить под сомнение ваши деловые качества, — спешу его успокоить. — Вы прослыли исключительно подготовленным и трудолюбивым человеком. Тем не менее ваше легкомыслие налицо.

— Имейте в виду, — возражает Раев, — что эта комната всегда на замке и стол мой тоже заперт.

— Да, вот таким ключом! — прерываю я его и поднимаю вверх небольшой стандартный ключ, оказавшийся у меня в руке. — Его вам любой подмастерье сработает за пять минут. Но дело не только в этом. Вы смотрели сквозь пальцы на то, что происходит в вашем доме и даже в вашем кабинете, где хранили секретные бумаги.

— Не понимаю.

— Позавчера, в ночь с субботы на воскресенье, в этой комнате стоял довольно большой шум и даже вот этот гипсовый бюст с грохотом свалился на пол, а вы не потрудились встать и проверить, что тут происходит, хотя ваша спальня точно под этой комнатой.

  Раев пожимает плечами.

— Какой мне смысл проверять то, что мне и так хо-.рошо известно. Дочка моя бесится по ночам со своим дружком. Я вполне ясно слышал их голоса, так же как вы их сейчас слышите.

  Сквозь приоткрытое окно до моего слуха действительно порой доносятся голоса молодых людей. Взглянув на них, я убеждаюсь, что перемирие в саду все еще не наступило.

— Вы сами себе противоречите, — говорю я. — С одной стороны, вы утверждаете, что эта комната всегда на замке, ас другой — получается, что в этой запертой на ключ комнате ваша дочь бесится со своим дружком.

— Наверное, я оставил ключ в дверях. Но помилуйте, если уж я и собственную дочь начну подозревать... Скверно то, что у меня нет времени заняться ею как следует, вот она и творит все, что в голову взбредет. Вероятно, мне придется найти ей вторую мать, коли первой не до нее.

— Мне известны эти ваши намерения, — тихо говорю я.

  Раев впервые обнаруживает некоторое удивление:

— Вам и об этом известно?

— Да, — киваю я, — и о многом другом. Но не будем забегать вперед.

  Выглянув в окно, я невольно обращаю внимание на то, что теперь Анна отчаянно жестикулирует, а Боян сердито повернулся к ней спиной. Затем, обращаясь к хозяину, продолжаю:

— Даже один этот пустяковый случай с бюстом Сократа уже вызывает определенные сомнения относительно вас. Однако нам нет нужды призывать в свидетели великого Сократа. Мы и без того достаточно хорошо информированы о вашей деятельности. Еще три года назад, во время вашей поездки на Запад, вы были завербованы иностранной разведкой, однако в рискованные дела вас не включали — в их глазах вы были слишком важной птицей, и только с приездом сюда одного честолюбивого дипломата, мистера Томаса, жаждавшего блеснуть любой ценой перед своим начальством, вы были включены в действие. Томас рисковал только вами, а не собой.

  Хозяин слушает, стараясь не отводить глаз от моего лица и не выражать какую-либо озабоченность или тревогу.

— Справедливости ради следует признать, что даже Томас с его повадками азартного игрока сумел все организовать так, чтобы обеспечить вам максимальную безопасность. Вы приносите сюда, в этот кабинет, секретные бумаги, а другой в ваше отсутствие снимает их и передает дальше. Таким образом, если даже этот другой потерпит провал, вся ответственность падет на него, а вы выйдете сухим из воды, в худшем случае вам объявят выговор за вашу неосторожность. Верно?

— Нет, не верно, — спокойно возражает Раев. — Но мне не терпится до конца выслушать эту чудовищную гипотезу, которую только и способна породить ваша старая шпиономания.

— Никакой шпиономании нет, есть только факты. Смею вас уверить, что нам совершенно ни к чему искусственно увеличивать число предателей — чем их меньше, тем проще наша задача.

— Хорошо, хорошо, — примирительно кивает хозяин. — Только вот вы упоминаете о фактах, а назвать их не хотите.

— Мне кажется, что после того, как дело зашло так Далеко, вам было бы разумнее самому выложить факты.

— Их просто не существует, — заявляет со спокойной Уверенностью Раев. — А что касается фантастических бредней, то это скорее по вашей части, не по моей.

— Факты есть. И раз вы настаиваете, я могу указать на Некоторые из них. Прежде всего, на протяжении примерно трех месяцев вы под разными предлогами извлекли из сейфов тридцать четыре папки со служебными документами совершенно секретного характера, касающимися особо важных сторон деятельности СЭВ. Из этих тридцати четырех дел, по существу, только восемь имели какое-то отношение к вашей работе в этот период. Зачем же вам понадобилось приносить сюда остальные двадцать шесть папок? Для самообразования?

— Затем, что я обязан быть в курсе всего...

— Затем, что Томасу хочется быть в курсе всего, — поправляю его.

— Это ваше мнение, к тому же ничем не подкрепленное.

— Это не только мое мнение. Вам стоит лишь немного подумать, и вы согласитесь. Неужели вы, ясно представляя себе правила секретности уже в силу самой специфики работы, могли всерьез поверить, что вам позволили бы вынести весь этот секретный материал, если бы мы не решили проверить, что за этим кроется? Если бы вы хоть немного призадумались, вам бы показалась подозрительной* уже та легкость, с которой вы на протяжении трех месяцев получали эти материалы. Но вы были настолько убеждены в непоколебимости своей безупречной репутации, что даже в мыслях не допускали, чтобы кто-то мог вас заподозрить.

—  Вашу гипотезу вы развиваете весьма логично, — признает хозяин. — Однако с прежним упорством отказываетесь подкрепить ее фактами. И это вполне объяснимо — никаких фактов у вас нет.

— Факты есть, — повторяю я. — То, о чем сейчас говорилось, и есть факты. Правда, они касаются лишь одной стороны дела. А теперь попробуем взглянуть на другую.

  Но, прежде чем обращаться к другой стороне, я пытаюсь установить, что происходит в саду. Ничего особенного. Страсти не унимаются. «Девушка хлебнет горя с этим парнем», — заключаю про себя мимоходом и произношу вслух:

— Как я уже сказал, вы были завербованы три года назад, точнее, в конце мая, а еще точнее, в Женеве, куда вас послали делегатом на международную конференцию. Вас завербовали во время двух ваших встреч с человеком из определенной разведки, причем первую встречу вам устроил Стоян Станев, также находившийся тогда в Женеве по служебным делам.

— Это не факты, — продолжает упорствовать хозяин. — Это легенды.

— Станев подтвердит.

— Станев все способен подтвердить по вашей подсказке, но, к счастью, подтверждение еще не доказательство.

— Вы меня вынуждаете прибегать к тому, что совсем не в моем вкусе: к технике, — с досадой вздыхаю я.

  При этих словах я достаю из кармана миниатюрный магнитофон и показываю его Раеву.

— Вместо предисловия: Станев, как вам известно, пользуется у ваших хозяев особым доверием. Трудно сказать, почему его нарекли Старым, но нельзя не согласиться, что это действительно старая лиса. Именно поэтому в отличие от вас он всегда допускал возможность внезапного провала. И рассуждал следующим образом: «Что бы я мог предложить в качестве выкупа на случай, если меня сцапают?» И чтобы как-то попытаться спасти свою шкуру, он припрятал у себя информацию, которая, как это ни странно, затрагивает и вас лично. Я не склонен думать, что это приданое способно спасти Станева от самого тяжкого наказания, однако вас оно в любом случае не пощадит.

  Подбрасывая в руке крохотный магнитофон, я спрашиваю:

— Угодно послушать?

— Почему бы и нет? У меня еще есть время...

— До встречи? Вы все еще верите, что ваша встреча состоится? — бормочу я, включая магнитофон.

  И вот в мансарде звучит разговор на хорошем и на не Столь уж хорошем западном языке, и если первый Голос нам совершенно незнаком, то второй определенно принадлежит Раеву. Из множества любопытных реплик можно наудачу процитировать следующее:

  Н е з н а к о м е ц: Нам известно, что вы сумели добиться довольно высокого поста... И все-таки этот пост весьма скромен, если иметь в виду ваши способности... Но на большее вам рассчитывать не приходится... Вы находитесь где-то на середине служебной иерархии, и теперь вам придется буксовать на одном и том же месте до самой пенсии...

  Р а е в: Вы правы. Но я с этим уже примирился.

  Н е з н а к о м е ц: Потому что у вас не было выбора. А теперь мы вам предлагаем такую возможность.

  Р а е в:  Выбирать можно, по крайней мере, между двумя вещами. А пока что в наличии имеется только одно: мое положение в Болгарии, где у меня есть квартира с удобствами, хороший пост, высокий оклад, служебная машина, покой...

  Н е з н а к о м е ц: Все это так мизерно и стоило вам неимоверных усилий. Ваши дни проходят в одной работе, вы, похоже, совершенно забыли, что в жизни есть и удовольствия и развлечения... Вы читаете газеты и знаете, каков приток специалистов в нашу страну. Нас склонны винить, что мы покупаем специалистов. Мы их не покупаем, они сами к нам приходят, потому что у нас они получают огромное жалованье, роскошное жилище, пользуются уважением... А специалисту вашего ранга полагается еще больше...

  Р а е в:  Вы ждете от меня не только специальных знаний, но и чего-то другого... что сопряжено с большим риском...

  Н е з н а к о м е ц: Мы постараемся, чтобы вы ничем не рисковали. В одном из здешних банков будет открыт счет на ваше имя... И когда, справившись со своей задачей, вы придете к нам...»

  И так далее, и так далее. Жалкий, омерзительный торг, как будто продается старая машина, а не родина.

— Может быть, по-вашему, и это еще не факты? — спрашиваю я, останавливая аппарат.

— Спорные, — вертит головой Раев. — Очень спорные. Магнитофонная запись, и ничего больше. Еще вопрос, мой ли это голос.

  Но последняя реплика произнесена без внутреннего убеждения, и весь вид хозяина служит признаком того, что он готов капитулировать.

— Видите ли, я в достаточной мере разбираюсь в этих вещах и могу сказать, что выдвигаемое против вас обвинение до такой степени обосновано и документировано, что любой суд без колебаний вынесет приговор, которого вы заслуживаете. И если я сейчас здесь, то вовсе не для того, чтобы вырвать у вас признание, а чтобы решить, как нам быть с вашей дочерью. Как вы считаете, ваш арест очень тяжело на ней отразится?

— Он ее убьет! — восклицает хозяин, сбросив маску безразличия.

— Выходит, вы сами ее морально убьете... после того, как чуть было не убили физически.

— Это уже чудовищно! — кричит Раев.

— Не спорю, только кто в этом виноват? В последнюю неделю вы что-то заподозрили... видно, кто-то дал вам знать. Это еще предстоит установить. Во всяком случае, вы решили, что настало время бить тревогу.  И  при  помощи  соответствующей  сигнализации уведомили Томаса, вполне отдавая себе отчет в том, какие меры будут предприняты, чтобы замести следы. Самые радикальные меры, чтобы не сказать иначе. В результате этого двое молодых людей уже мертвы, хотя такая же участь могла постигнуть и других. В том числе и вашу дочь...

— Но это же чудовищно!

— Еще бы! Ее спасли какие-то секунды. И вашей лично заслуги в этом нет.

   Он молчит как в воду опущенный и, как видно, утратил всякую способность трезво мыслить. Тем не менее я спрашиваю его:

— Ну так как же нам поступить с вашей дочерью?

— Как хотите, — машет он рукой. — Наврите ей чего-нибудь... Пройдет время... Впрочем, я не уверен, чтоб она меня особенно любила... Что она вообще способна так любить...

  Выглянув в окно, я устанавливаю, что те двое куда-то исчезли.

— Пойдемте, Раев.

  Хозяин встает, снимает очки, вытирает носовым платком стекла и снова надевает их. После чего медленным, усталым шагом направляется к двери.

  Внизу нас ждет служебная машина. Мы с ним садимся на заднее сиденье, и машина трогается. Проехав с километр, я неожиданно замечаю Бояна, одиноко шагающего по обочине шоссе.

— Останови, давай посадим пешехода, — говорю шоферу.

  Боян не без удивления окидывает взглядом Раева и молча садится на переднее сиденье.

— Не получается, а? — многозначительно спрашиваю его через некоторое время.

— И не получится, —мрачно бросает он.

— Ты мне так и не сказала, чем закончилась эта история с Раевым, — говорю Маргарите во время ужина.

— Как же? Я вполне ясно дала понять, что не собираюсь выходить за него.

— Дала понять?

— Отделалась уклончивым ответом. Он достаточно умен, чтобы не строить иллюзий.

— Умен, нет ли, но он уже не в состоянии строить иллюзий.

— Ты на что намекаешь?

— Твой начальник арестован. И дело весьма серьезное.

— Господи! Везет же мне на таких.

— С одним исключением.

— Как будто я их магнитом притягиваю, — тихо говорит она, не обращая внимания на мои слова.

— Демоническая ты женщина. До такой степени охмуряешь своих поклонников, что они кидаются в бездну преступности.

— Довольно издеваться, — защищается Маргарита. Потом снова размышляет вслух:

— Но зачем ему понадобилось жениться, раз он встрял в такое дело?

— Для маскировки, разумеется. Брак внушает доверие. Человек устраивается, значит, не намерен сниматься с якоря. Словом, неплохое прикрытие, если человек собирается навострить лыжи. И кроме того, почему бы не пожить с такой приятной партнершей? Так что ты напрасно опасалась взаимной неприязни. Для этого понадобилось бы время.

— Господи! Везет же мне на таких вот, — повторяет Маргарита. — А что теперь будет с дочкой?

— Уместный вопрос. Одно меня удивляет: почему в первую очередь его задают посторонние, а у самих родителей об этом голова не болит.

— А все-таки: что же будет с дочкой? Ведь она собиралась выходить замуж?

— Не знаю. Еще вчера на это можно было ответить утвердительно. А сегодня не знаю.

  Не знаю почему, но в эту ночь в моей голове настоящий хаос. Маргарита давно уснула, я слышу в тишине ее тихое ровное дыхание и не перестаю думать об этих человеческих историях, о Лили и Бонне, о Раеве и его взбалмошной дочке и даже об этой Марго, которая все еще ждет своего Чарли, пропавшего безвозвратно, и об этом долговязом парне, чей труп сейчас покоится в морге. Мысль моя постепенно устремляется к другим людям и в другие места, к давно забытой Жаннет, может быть только сейчас пожаловавшей в какой-нибудь парижский бар с чисто служебной задачей; к Питеру Грооту, вероятно, уже вдрызг пьяному в этот поздний час; к Эдит, с которой больше так и не пришлось свидеться; к Сеймуру и Грейс, наверняка и теперь продолжающих сожительствовать при всей их взаимной ненависти; к приятельнице Моранди и к Доре Босх; к Лиде и даже к Фурману-младшему, которого я было принял за Фурмана-старшего. И когда я мысленно возвращаюсь к каждому в отдельности, то вроде бы все в порядке вещей, но стоит подумать, что все они существуют одновременно и что в данную минуту каждый из них погрузился в свои привычные занятия здесь, в Софии, в Париже, Амстердаме, Берлине, Копенгагене, Венеции, Нью-Йорке, в моей голове начинается полнейший, хаос. Это невыразимое чувство единовременности, странного хаоса, ощущение близости многоголосого зверинца, этого сумасшедшего дома.

— Да перестань ты ворочаться! — слышится вдруг сонный голос Маргариты. -- Усни наконец:

  Я переворачиваюсь на другой бок и говорю себе, что мне и в самом деле пора уснуть.

  И совсем открываю глаза.

  И конечно же вижу Любо.

Я не хочу сказать, что вижу его в буквальном смысле и что страдаю галлюцинациями, но мне кажется, что я всем своим существом ощущаю его присутствие здесь, в комнате, и слышу его тихий голос:

  «А что же будет дальше с моим сыном, братец мой?»

  «Дальше пускай сам об этом думает, — бормочу я. -Нельзя всю жизнь оберегать его, как хрупкое яичко».

  «Тебе легко так рассуждать, у тебя нет сына», — звучит где-то во мне голос Любо.

  «У меня нет сына? Ты мне своего повесил на шею, а еще болтаешь, что у меня нет сына. Твой сын — это мой сын. И давай проваливай, нечего тут рассусоливать».

  И Любо исчезает. Он всегда исчезает, получив свое.

— ...Так что с изобличением Раева круг и в самом деле замкнулся, мистер Томас, или, как сказал бы Старый, затянулась петля у вас на шее.

— У него, не у меня, — сухо уточняет Томас.

— Вы так считаете? Так тщательно подготовленная вами операция завершается грандиозным провалом, катастрофой. Катастрофой для всех ее участников, включая и вас.

— Стоит ли так обольщаться? — насмешливо посматривает на меня Томас. — Я ли готовил эту операцию или кто-то другой, это еще неизвестно. Вы не в состоянии доказать ни одного случая моей причастности к этой операции.

— А ваша связь со Старым?

— Я никогда в глаза его не видел.

— Но ведь он поддерживал контакт с вашим Бенетом через маникюршу.

— Я не Бенет.

— А эта загородная встреча там, под деревьями? Точнее говоря, вербовка того молодого человека?

— Мне незнаком тот молодой человек, я не обменялся с ним ни единым словом.

— Зато ваша секретарша Мэри успела обменяться с ним столькими словами.

—  Я не Мэри. И, к вашему сведению, она давно отбыла на родину. Точнее, в психиатрическую больницу. Если вы считаете, что я обязан отвечать за поведение душевнобольных...

— Да, да. Я не сомневаюсь, что вы ее пустили в расход. Так же, как пустили в расход столько других людей: Чарли, проводника, Апостола, Лили, не говоря уже об остальных, которые чудом уцелели.

—  Поименованные лица мне вообще незнакомы.

— Так ли? А я считаю, что некоторым из них вы лично давали инструкции. Например, Чарли.

— Можете вызвать его в качестве свидетеля.

— Откуда, с того света?

— Его местожительство мне неизвестно.

— А проводник? Вы и с ним не имели дела?

— Вам ничего не мешает и его призвать в свидетели.

— Ладно, — спокойно отвечаю я.

  Нажимаю на кнопку звонка, открывается дверь, и в комнату входит проводник. Томас, естественно, делает вид, что это его совершенно не трогает, а затем заявляет, что впервые видит этого человека. И все-таки появление проводника столь неожиданно, что притворство Томасу не вполне удается.

  Это, по существу, самый важный результат нашей поездки в Стамбул. Помощник Борислава, воспользовавшись тем, что Чарли находился в наркотическом трансе, сумел заменить пистолетик, заряженный смертоносным ядом, другой такой же игрушкой, содержавшей невинный газ. И смерть человека из спального вагона была всего лишь симуляцией. Человек был спасен. Или, выражаясь профессиональным языком, свидетеля удалось сохранить.

  Вот те на, он, оказывается, жив и невредим — такого Томас никак не ожидал. Этот свидетель плюс звукозапись или звукозапись вкупе с этим свидетелем составляют чертовски неприятную улику. Мне хочется объяснить это дипломату, в конце концов я делаю знак, чтобы проводник удалился, и продолжаю:

— Так что нечего твердить, будто вы непричастны к этой операции, и делать вид, что катастрофа вас не затрагивает, мистер Томас. Вас она поразила в первую голову, и вполне очевидно, что это катастрофа всей вашей жизни. Потому что, приехав к нам, вы не только ничего сами не достигли, но и свели к нулю то малое, что создали ваши предшественники. Так что для ваших шефов одного вашего увольнения за подобный провал будет недостаточно. Вы конченый человек, мистер Томас. Пусть в переносном смысле, ваше место в морге.

  «Пора бы мне уснуть», — внушаю я себе и снова переворачиваюсь на другой бок. Еще рано затевать разговор с этим субъектом. Хотя не исключено, что разговор состоится. И не воображаемый, не спросонок, не в призрачном свете зари, а в реальной обстановке, средь бела дня.

  Вторник проходит в доработке материалов.

  Опять эта канцелярская работа. Одно утешение, погода как раз для такого дела: из запруженного тучами неба падают тонкие косые струи дождя, а с Витоши повеяло холодом, как будто уже осень.

— Апостола уже похоронили, — докладывает лейтенант. — А отец Лили все еще не приехал, хотя посланы две телеграммы.

— По-видимому, он и не приедет. Пускай завтра утром и ее хоронят.

  Дав указание, я снова погружаюсь в бумаги.

— Как же он может не приехать? — поднимает голову Борислав.

— Чему удивляться? Он всегда видел в ней всего лишь мерзавку.

  В среду утром пейзаж все тот же. Ветер с Витоши подул сильнее, и дождевые струи хлещут еще более косо, сплошь заштриховывая серое небо.

  Просунув мокрую голову в тихий кабинет, напоминающий больничную палату, я предупреждаю Борислава:

— Если меня будут спрашивать, скажи, что вышел ненадолго.

— Ты куда? — И, догадавшись по моему виду, тихо добавляет: — Я тоже еду.

  Мы садимся в служебную машину, пересекаем город, запруженный машинами и пешеходами, спешащими под дождем, и выезжаем на шоссе. Через четверть часа шофер тормозит на краю незнакомого села.

— Надо было прихватить цветов, — приходит мне в голову, когда мы вылезаем из «Волги».

— Наверно, там продают, -- отвечает Борислав. -Дай сигарету.

  У кладбищенских ворот, под широким ветхим зонтом, действительно сидит какая-то старушка, разложив перед собой несколько букетиков белых увядших гвоздик. Мы берем два букетика за неимением лучших и идем на кладбище.

  Нам без труда удалось найти свежевырытую могилу, в которую уже опущен убогий некрашеный гроб. В стороне приставлена к камню такая же некрашеная дощечка, на которой маленькими кривыми буквами написано: «Лиляна Милева».

  Наше присутствие тут же заметили, и двое мужиков с лопатами в руках подходят к могиле.

— Священник не придет? — спрашивает один.

— Нет, не придет, — отвечаю.

— Засыпать?

— Засыпайте.

  Крепко ухватившись за лопаты, мужики начали сбрасывать на дощатый гроб мокрую черную землю.

  По-прежнему идет косой дождь, порывы холодного ветра треплют тонкие дождевые струи, образуя прозрачные серебристые завесы.

  Рядом со мной стоит с мрачным видом Борислав.

  Я рассеянно слушаю глухие удары земли о крышку гроба, гляжу на окрестную зелень, напоенную влагой, и замечаю Бояна. Он идет сюда с непокрытой головой, закутавшись в старый мокрый плащ, и шаг его какой-то сбивчивый, неуверенный, может быть, из-за того, что к ботинкам прилипает земля, тяжелая вязкая земля, какая бывает только на кладбищах.

— У лейтенанта хватило ума сказать ему вчера, что она была беременна на четвертом месяце... — тихо сообщает мне Борислав.

  Парень уже совсем близко. Он останавливается по другую сторону могилы и говорит с какой-то неловкостью, как бы оправдываясь:

— Пришел... исполнить ее желание... Как-то раз Лили мне сказала, что если она умрет, то не надо никакого отпевания, лучше эту мелодию... Это реквием...

  Опустив глаза, он достает из-под плаща небольшой магнитофон, и среди влажной зелени деревенского кладбища, в серых лохмотьях унылого дождя начинает звучать медленный скорбный мотив, точи дело разрываемый ветром, и похожий на плач, и уносимый туда, к меркнущему горизонту, где комья мокрой земли ровно и глухо падают в могилу.

  Я гляжу на него, и то, что я вижу, отзывается в моем сердце щемящей болью. Он весь бледный, глаза его потонули в какой-то мути, уголки губ слегка вздрагивают. Жизнь уже начертала на этом молодом лице свои первые слова.

  Могильщики закончили свою работу. Один из них берет дощечку о надписью и несколько криво втыкает в рыхлую землю: «Лиляна Милева». Потом, закинув на плечи лопаты, они удаляются.

  Мы с Бориславом приближаемся к могиле и под хриплое звучание реквиема кладем на свежий черный холмик убогие букетики цветов. Два жалких букетика на эту жалкую могилу.

  Остальное довершат время и дождь. Холмик осядет и порастет травой, а эта надпись сотрется, как будто человека не было и ничего не случилось.

  И я невольно думаю о том, что все могло сложиться по-другому.

  И говорю себе, что надо было что-то сделать, хотя и не знаю, что именно.

  Надо было что-то сделать! Спохватываешься, когда уже ничего сделать нельзя.

  И для успокоения совести с готовностью предлагаем увядшие цветы.

  Или реквием.