Роберт Блох. Психопат

1

Он услышал шум, и страх, словно разряд тока, пронесся по телу. Звук был глухой, как будто кто-то стучал по оконному стеклу.

Норман Бейтс судорожно поднял голову, привстал, и книга выскользнула из рук, ударившись о тучные ляжки. Затем он осознал, что это просто вечерний дождь, просто дождевые капли, стучащие по окну гостиной.

Норман не заметил, как начался дождь и наступили сумерки. Однако в комнате стало довольно темно, и он потянулся к лампе, прежде чем продолжить чтение.

Это была старая настольная лампа, принадлежащая к распространенному когда-то типу, с разрисованным стеклянным абажуром и бисерной бахромой. Она стояла в гостиной с незапамятных времен, и Мама наотрез отказалась избавиться от нее. Да Норман на самом деле и не хотел этого: он прожил здесь все свои сорок лет, и в старых, привычных вещах, окружавших его с детства, было что-то приятное, успокаивающее. Здесь, внутри дома, жизнь текла по установленному некогда порядку, все перемены происходили там, за окном. И по большей части в этих переменах для него таилось что-то угрожающее.

Например, представим себе, что он решил бы выйти на улицу? Сейчас он, возможно, стоял бы посередине пустынной дороги или даже в болоте, где его застал бы дождь, и что тогда? Он бы промок до костей, пришлось бы пробираться домой в полной темноте. От этого можно простудиться и умереть, да и кто уходит из дому, когда уже стемнело? Насколько приятнее сидеть здесь, в гостиной, при свете лампы, с хорошей книгой, чтобы скоротать время.

Свет падал на его жирные щеки, отражался в стеклах очков и заставлял блестеть розовую кожу под редеющими прядями волос песочного цвета, когда он склонился над книгой, чтобы продолжить чтение.

Такая увлекательная книга – неудивительно, что время пролетело незаметно. «Королевство инков», сочинение Виктора В. фон Хагена, никогда раньше Норману не приходилось встречать такого обилия интереснейших фактов. Например, вот это – описание «качуа», победного танца воинов: они образовывали огромный круг, извиваясь и двигаясь словно змеи. Он углубился в чтение: «Ритм для этого танца отбивали на том, что некогда было телом вражеского воина, – с него сдиралась кожа, живот надувался, так что он превращался в барабан, а все тело играло роль резонатора, причем звуки исходили из открытого рта: необычный, но вполне эффективный метод.»

Норман улыбнулся, потом позволил себе расслабиться и поежился, словно зритель, созерцающий страшную сцену в фильме. НЕОБЫЧНЫЙ, НО ВПОЛНЕ ЭФФЕКТИВНЫЙ МЕТОД – да, так оно наверняка и было! Только представьте себе: содрать с человека, возможно еще живого, кожу, а потом надуть живот и бить по нему, словно в барабан! Интересно, как именно они это делали, как обрабатывали и сохраняли плоть мертвеца, чтобы предотвратить разложение? И еще, каким складом мышления надо обладать, чтобы вообще дойти до такой идеи?

Не самая аппетитная тема, но стоило только Норману прикрыть глаза, и эта сцена возникла перед ним так ясно, как будто он ее видел: ритмичное движение обнаженных, раскрашенных тел воинов, извивающихся, раскачивающихся в такт под безжалостным, словно выжженным небом, и старуха, скорчившаяся перед ними, отбивающая бесконечный ритм на раздутом, выпяченном животе трупа. Искаженный в гримасе рот широко раскрыт, очевидно с помощью костяных распорок; звуки доносятся оттуда. Мерный гул от ударов по раздутой плоти, идущий из сморщенных внутренностей, пробивающий себе путь по горлу и вырывающийся, словно глухие стоны, из глотки мертвеца.

На какое-то мгновение Норману даже показалось, что он слышит эти звуки. Потом он вспомнил, что шум дождя тоже образует ритм. А также шаги…

Он, конечно, почувствовал, что она здесь, даже не слыша ее шагов: привычка так обострила все его чувства, что он просто знал, когда Мама появлялась в комнате. Даже не видя ее, он знал, что она стоит рядом.

Сейчас Норман и в самом деле не видел ее; не поднимая головы, он сделал вид, будто продолжает чтение. Мама спала у себя в комнате, и он прекрасно знал, какой раздражительной она бывает, когда только проснется. Лучше сидеть тихонько и надеяться, что сегодня на нее не найдет.

– Норман, ты знаешь, который час?

Он вздохнул и захлопнул книгу. Теперь ясно, что с ней придется трудно: сам вопрос был предлогом для начала придирок. В холле стояли дедушкины часы, так что по пути сюда Мама легко могла узнать время.

И все же спорить из-за этого не стоит. Норман бросил взгляд на ручные часы, затем улыбнулся.

– Пять с минутами, – произнес он. – Говоря по правде, я не думал, что сейчас так поздно. Я читал…

– Ты думаешь, я слепая? Я вижу, что ты делал. – Теперь она стояла у окна, следя за тем, как стучат по стеклу дождевые капли. – Я вижу и то, чего ты не сделал. Почему ты не зажег нашу вывеску, когда стемнело? И почему ты здесь, а не там, где следует, – не в конторе?

– Ну, понимаешь, начался такой жуткий ливень, и я подумал, что вряд ли кто-то здесь появится…

– Чепуха! Как раз в такое время можно заработать. Многие не боятся водить машину в дождливую погоду.

– Но вряд ли кто-нибудь заедет к нам. Все пользуются новым шоссе, – Норман осознал, что в голосе его появились горькие нотки, почувствовал, как горечь подкатывает к горлу, так что теперь он словно ощущал ее терпкий вкус, и сделал попытку сдержать себя. Слишком поздно: он должен извергнуть наружу все, что накопилось в душе.

– Я говорил тебе, что нам грозит, когда нас заранее предупредили об этом шоссе. Ты бы спокойно успела продать мотель до официального объявления о строительстве новой дороги. Мы могли купить там любой участок за гроши, да к тому же и ближе к Фервиллу. Сейчас у нас был бы новый мотель, новый дом, возможность заработать. Но ты меня не послушала. Ты никогда не слушаешь, что я говорю, правда? Только одно: «Я хочу», «Я думаю»! Противно смотреть на тебя!

– Вот как, мой мальчик? – Голос Мамы был обманчиво мягким, но Норман знал, что за этим кроется. Потому что она произнесла слово «мальчик». Ему уже сорок лет, а она называет его «мальчиком»; хуже того, она и ведет себя с ним, как с маленьким мальчиком. Если бы только можно было не слушать! Но он слушал, он знал, что должен каждый раз выслушивать, что говорит Мама.

– Вот как, мальчик? – повторила Мама еще более мягким, вкрадчивым голосом. – Противно смотреть на меня, да? А вот я так не думаю. Нет, мальчик, дело не во мне. Тебе противно смотреть на себя. Вот она, подлинная причина, вот почему ты до сих пор сидишь здесь, на обочине никуда не ведущей дороги! Я ведь права, Норман? Все дело в том, что у тебя не хватает духу нормально жить. Всегда не хватало духу, не так ли, мальчик? Не хватило духу оставить дом, не хватило духу поискать и найти себе работу, или уйти в армию, или даже найти подходящую девушку…

– Ты бы мне не позволила!

– Правильно, Норман. Я бы тебе не позволила. Но будь ты мужчиной хотя бы наполовину, ты поступил бы по-своему.

Как ему хотелось крикнуть ей прямо в лицо, что это не так. Но он не мог. Потому что все, что Мама сейчас говорила, он повторял сам себе снова и снова, год за годом. Потому что это была правда. Мама всегда устанавливала для него правила, но он вовсе не должен был вечно им подчиняться. Иногда матери считают детей своей собственностью, но не все дети позволяют им такое. Сколько в мире еще вдов и единственных сыновей; не все же они намертво связаны отношениями такого рода. Да, он виноват не меньше ее. Потому что у него никогда не хватало духу.

– Знаешь, ты ведь мог тогда настоять на своем, – говорила Мама. – Скажем, выбрался бы из дому, нашел для нас новое место, а потом объявил о продаже этого жилища. Но нет, ты только скулил. И я знаю причину. Дело в том, что тебе на самом деле не хотелось никуда переезжать. Ты не хотел уходить отсюда, а теперь ты уже не уйдешь, ты вечно будешь сидеть здесь. Ты НЕ МОЖЕШЬ покинуть дом, правда, Норман? Так же, как не можешь стать взрослым.

Он не мог смотреть на Маму. Когда она начинала так говорить, Норман просто не мог на нее смотреть – вот и все. И куда бы он ни бросил взгляд, легче не становилось. Лампа с бисерной бахромой, старая неуклюжая мебель, из-за которой здесь было тесно, – все эти знакомые вещи, все вокруг внезапно стало ненавистным просто потому, что он все знал наизусть, как узник свою камеру. Он уперся взглядом в окно, но и это не помогало: за стеклом были дождь, и ветер, и темнота. Норман знал, что там, за стенами дома, для него тоже не будет спасения. Нигде не будет спасения, ничто не поможет скрыться от голоса, что пульсировал в голове, бил в уши, словно этот труп в книге: мерный рокот мертвеца.

Он вцепился в книгу, попытался сосредоточиться на чтении. Может быть, если он не будет обращать внимания, притворится спокойным…

Нет, ничего не вышло.

– Посмотри на себя, – говорил ее голос. (А барабан все бил: бум, бум, бум, звуки вибрировали, вырываясь из распяленной глотки.) – Я знаю, почему ты не удосужился зажечь вывеску. И почему ты этим вечером даже не подошел к конторе, чтобы открыть ее. На самом деле ты не забыл. Ты просто не хочешь, чтобы кто-нибудь пришел; НАДЕЕШЬСЯ, что посетителей не будет.

– Ну хорошо, – пробормотал Норман. – Это верно. Я ненавижу обслуживать посетителей, всегда ненавидел.

– Но это не все, мальчик. (Вот оно, снова: «мальчик-мальчик-мальчик!» – бьет барабан, стонет мертвая плоть.) Ты ненавидишь ЛЮДЕЙ. Потому что на самом деле ты их боишься, верно? Так всегда было, еще с самого детства. Лишь бы прилипнуть поближе к лампе и читать. Что тридцать лет назад, что сейчас. Укрыться от всего, загородившись книжкой.

– Но ведь есть вещи и похуже! Ты сама постоянно твердила это! По крайней мере, я не мотался по разным местам и не нажил неприятностей. Разве так уж плохо заниматься саморазвитием?

– Саморазвитием? Ха! – Теперь она стояла за его спиной, возвышалась над ним, смотрела на него сверху. – Вот это, значит, называется саморазвитие! Не пытайся меня одурачить, мальчик. Раньше не удавалось, и теперь не удастся. Ладно бы изучал Библию или хотя бы пытался получить образование. Я прекрасно знаю, что ты там читаешь. Мусор. Даже хуже.

– Между прочим, это история цивилизации инков…

– Ну да, а как же. И конечно, тут полным-полно омерзительных подробностей о занятиях этих грязных дикарей. Как в той, про острова южных морей. Ага, ты думал про ЭТУ я не знала, да? Прятал ее у себя в комнате, как и все .остальные непристойные мерзости, которыми ты тайком упивался…

– Психология это не непристойная мерзость, Мама!

– Ах, он называет это психологией! Много ты знаешь о психологии! Никогда не забуду, как грязно ты говорил со мной в тот день, никогда! Подумать только, чтобы сын мог прийти и сказать такое собственной матери!

– Но я ведь только хотел объяснить тебе одну вещь. Про нас, наши отношения: это называется Эдипов комплекс, и я подумал, что, если мы попробуем спокойно обсудить нашу проблему, попытаемся разобраться, наша жизнь может измениться к лучшему.

– Измениться, мальчик? Ничего у нас не изменится. Прочитай хоть все книги в мире, каким ты был, таким всегда и останешься. Мне не надо выслушивать эту грязную, непристойную ерунду, чтобы понять, что ты за человек. Господи, восьмилетний мальчишка, и тот поймет. Да они и понимали все, твои детские приятели по играм, они знали, кто ты есть. МАМЕНЬКИН СЫНОК. Так тебя тогда называли, так оно и было. Было, есть и будет – всегда. Выросший из детских штанишек, большой, толстый маменькин сынок!

Звуки били по ушам, оглушали: барабанная дробь слов, барабанный бой в груди. Во рту пересохло, и он судорожно закашлялся. Еще немного, и он заплачет. Норман потряс головой. Подумать только, неужели она до сих пор способна довести его до такого! Да, способна, она сейчас и доводит его, и будет повторять это снова и снова, если только он не…

– Если только ты… и что дальше?

Господи, неужели она способна читать его мысли?

– Я знаю, о чем ты думаешь, Норман. Я все о тебе знаю, мальчик. Больше, чем тебе хотелось бы. Я знаю и чего ты хочешь, о чем мечтаешь. «Я хочу убить ее», – вот что ты сейчас думаешь, Норман? Но ты не можешь. Потому что у тебя не хватает духу. Из нас двоих жизненной энергией, силой обладаю я. Так было и так будет. Этой силы хватит на нас двоих. Вот почему тебе от меня никогда не избавиться, даже если ты действительно когда-нибудь захочешь. Но, конечно, в глубине души ты не хочешь этого. Я нужна тебе, мальчик. Вот она, правда, верно?

Он все еще боялся, что не выдержит, и не смел повернуть голову и взглянуть на нее – только не сейчас, немного попозже.

«Во-первых, успокоиться, – повторял он себе. – Быть предельно спокойным. Не думать о том, что она говорит. Попытайся взглянуть на вещи трезво, попытайся вспомнить. ЭТО ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА, И С ГОЛОВОЙ У НЕЕ НЕ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. ЕСЛИ БУДЕШЬ ДАЛЬШЕ СЛУШАТЬ ЕЕ ВОТ ТАК, У ТЕБЯ САМОГО В КОНЦЕ КОНЦОВ БУДЕТ С ГОЛОВОЙ НЕ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. СКАЖИ, ЧТОБЫ ОНА ВОЗВРАТИЛАСЬ К СЕБЕ В КОМНАТУ И ЛОЖИЛАСЬ СПАТЬ. ТАМ ЕЕ МЕСТО.

И ПУСТЬ ПОТОРАПЛИВАЕТСЯ, ПОТОМУ ЧТО, ЕСЛИ ОНА НЕ ПОСЛУШАЕТСЯ, НА ЭТОТ РАЗ ОН ПРИДУШИТ ЕЕ, ПРИДУШИТ ЕЕ СОБСТВЕННОЙ СЕРЕБРЯНОЙ ЦЕПОЧКОЙ…»

Он стал поворачиваться, уже готовый произнести эти слова, губы беззвучно шевелились. В этот момент раздался звонок.

Звонок был сигналом: он означал, что кто-то приехал и вызывает хозяина.

Даже не посмотрев, что делается за его спиной, Норман направился в холл, снял с вешалки плащ, открыл дверь и шагнул в темноту.