"Зов сердца" - читать интересную книгу автора (Блейк Дженнифер)

Глава 14

Служанка дожидалась их. Она впустила их в дом, приняла у Рене треуголку и трость, а у Сирен — шаль, которую она накидывала себе на плечи. Она прошла вместе с ними в спальню, убрала вещи в большой шкаф и обернулась, ожидая распоряжений.

— Больше ничего не нужно, Марта, — сказал Рене.

Женщина сделала неуклюжий книксен и ушла. Через некоторое время послышались ее шаги на задней лестнице в кладовку, потом глухой стук двери в ее маленькой комнатке внизу рядом с кухней.

Сирен, держась за столбик, сняла туфельки и сказала чуть резковато:

— Я не люблю жаловаться, но ты бы мог спросить, нужна ли мне помощь Марты.

— Не нужна.

— Да? Из этого наряда не так просто выбраться.

— Я знаю. Помогать тебе — моя привилегия.

Его слова были слишком вкрадчивы и наводили на размышления. Она взглянула на него с подозрением.

— Я не говорила, что не смогу раздеться сама, только теперь это будет сложнее.

— Я и не помышлял о том, чтобы позволить тебе делать это самой. — Он скинул с плеч камзол и бросил его на кресло. Когда он начал отстегивать бриллиант от своего галстука, во взгляде его серых глаз читалось предвкушение и целеустремленность.

— Тебе вовсе незачем беспокоиться. — Она отвернулась от него, взметнув колоколом юбки, и безуспешно попыталась справиться с бантами, которые украшали ее корсаж, закрывая застежку.

— Никакого беспокойства, скорее удовольствие. Однажды он уже пригрозил сыграть роль ее горничной. Похоже, он собирался эту угрозу исполнить.

— Странно, что ты только сейчас решился взять на себя эту обязанность, — сказала она.

Его голос приблизился к ней:

— Мой халат, как бы очаровательно он на тебе ни выглядел, не служил для этого особым предлогом.

— Как бы то ни было, я справлюсь сама.

В ней вспыхнула тревога. Еще чуть-чуть, и она посмотрит ему в лицо, словно зверек, который чует опасность. Но она не доставит ему такого удовольствия. Вместо этого она отошла, изо всех сил стараясь, чтобы это движение не выглядело нарочитым.

Корсаж наконец поддался ее усилиям, она отцепила ленты, положила их на стол и уселась в маленькое кресло, стоявшее рядом. Приподняв юбки, она взялась за подвязки на чулках и, старательно уводя разговор в сторону, небрежно продолжала:

— А как вечер? Ты доволен?

— Все прошло, как и ожидалось. Разумеется, я был рад успеху моей новой любовницы.

Он остановился перед ней, потом опустился на одно колено, вынул из ее рук маленькую вышитую ленту, развязал ее и отложил в сторону, потом медленно стянул шелковый чулок.

Прикосновение его пальцев к чувствительному сгибу под коленом, их скользящее движение сквозь шелк вдоль ноги волновало. А еще больше тревожила его спокойная уверенность в своем праве на такую услугу и привычная легкость, с которой он проделывал это.

— Я… мне скорее показалось, что ты недоволен оказанным мне вниманием, — сказала она. Когда он отбросил в сторону один чулок и взялся за другой, она поспешно поймала и удержала его руку.

Рене поднес ее руку к губам и поцеловал гладкую кожу на тыльной стороне. Благоухание дамасских роз, согретое теплом ее кожи, смешавшееся с нежным ароматом ее тела, окружило его, доставив неизмеримое удовольствие. Она пользовалась его духами. Этот подарок был проявлением чистой сентиментальности, символом еще одной минуты невыносимого желания. Он был дураком, но в эту минуту — дураком беспечным, довольным.

Он решительно отвел ее руку и вернулся к подвязке и ее вопросу, замаскированному под замечание, с улыбкой посмотрев ей в глаза.

— Это был короткий приступ ревности.

— Короткий.

— Небольшое нарушение приличий, дозволенное при данных обстоятельствах. Мне следовало бы знать, что мужчины слетятся к тебе как мухи на сахар. Они так изголодались по свежему и привлекательному лицу.

— Я тебе не любовница.

— Разве?

В его голосе звучали глубокие ласкающие нотки. Его прикосновения были такими же. Она расширенными, потемневшими глазами смотрела, как он снимал другую подвязку и медленно стягивал шелковую трубочку с ее стройной ноги. У нее внутри все мучительно и странно замерло. Она искала в себе обиду и задиристое желание противостоять ему, которые чувствовала прежде, но они куда-то исчезли. С растущим смятением она ухватилась за фальшивый предлог и снова поймала его руку.

— Как, по-твоему, — спросила она, — чем ты занимаешься?

В глазах Рене заплясали серебристые искры смеха. Никто не сравнится с Сирен.

— Я думал, это должно быть очевидно, — ответил он. — Я тебя соблазняю.

— Сейчас? Ты мог бы предупредить меня.

— Это не входит в правила игры.

— Извини, я, кажется, не знаю этих правил. Что же мне следует делать теперь, когда я все испортила? Завизжать и дать тебе пощечину или обомлеть от восторга?

Он высвободил руку, слегка повернув запястье, положил ладони ей на колени и провел ими вверх по напрягшимся ногам, обнимая ее бедра.

— Как хочешь. Но можешь подождать и посмотреть, вдруг что-нибудь доставит тебе удовольствие?

— А если нет? — Его прикосновение словно обжигало ее. Она с огромным трудом заставляла свой голос звучать ровно.

— Если нет, тогда у тебя есть выбор.

— Какой же?

— Ты можешь проявить жестокость и сказать мне об этом или быть доброй и притвориться.

Она сглотнула комок — его руки сжались крепче, привлекая ее ближе.

— Скажи, какой мне смысл быть доброй?

— Я был бы признателен, — сказал он, убрал одну руку из-под юбок и дотронулся до ее шей, запустив пальцы в ее волосы. Он вынул шпильки, и густые пряди посыпались дождем в облаке белой пудры, оседавшей ей на плечи, мягко ложившейся на грудь. Он прижал рукой разметавшиеся волосы и притягивал ее к себе, пока их губы не оказались всего в нескольких дюймах друг от друга. — И еще я был бы щедр в ответ настолько, насколько ты можешь вынести. Больше того, иногда притворство и в самом деле может пробудить чувства.

— Я не стану притворяться, — сказала она.

Он чуть заметно улыбнулся.

— Думаю, что нет. Мне так больше нравится.

Он собирался овладеть ею, она это знала. Решение принято, и он не станет спрашивать ее разрешения. На этот раз не отвертеться, не избежать полной близости. Она не могла угадать, что теперь изменилось. Если только это не было что-то в самом Рене, какая-то перемена, какое-то новое намерение, больше связанное с его представлением о ней как о своей содержанке, чем с тем, что лежало между ними.

Это не имело значения. Она не могла отвести взгляд от четких изгибов его губ, даже когда его объятия стали крепче и ее грудь прижалась к его груди, до той минуты, когда он завладел ее губами.

Какая невероятная сладость, медовая, соблазняющая. Как могла она забыть? Или не забывала? Ее разум отстранил это воспоминание но тело — нет. Помимо воли ее губы раскрылись, принимая и отдавая.

Она дотронулась до его лица — челюсть под ее ищущими пальцами была твердой, линия, где сливались их губы, — необычайно чувствительной. Его густые длинные ресницы щекотали ей щеку, запутываясь в ее распущенных волосах. Она положила другую руку ему на плечо, нежно касаясь его пальцами, ощущая сдержанную силу мускулов под его расстегнутой рубашкой, чувствуя, как они перекатывались, когда он медленно, круговыми движениями поглаживал ее бедра.

В ней закипало желание, медленно росло стремление к завершению, оно ширилось, вызывая трепет в жилах, пробегая мурашками по коже, горячей волной заливая сердце и учащая пульс. У нее вырвался тихий безнадежный вздох. Она придвинулась ближе к нему, ее упругие груди прижались к его твердой груди.

Его поцелуй стал настойчивей, глубже. Он касался языком влажной внутренности ее рта и ровного края зубов. Он сплетал их языки в сложной игре, вторгаясь и отступая, приглашая ее тоже попробовать. Он провел пальцами по замысловатым изгибам ее уха до шеи, касаясь нежной кожи легко, словно перышком, и вызывая у нее ответную дрожь. Он обвел неглубокую ямку у ключицы, спустился ниже, к холмику груди, и обхватил совершенную округлость, потом отыскал изящный сосок. От легкого прикосновения его пальцев в ней вспыхнуло страстное возбуждение и, постепенно опускаясь, сосредоточилось в нижней части ее тела.

Сирен хотела его. Ничто, кроме этого, не имело значения. Она и раньше знала, что он может так действовать на нее, но отказывалась признавать, а сейчас не стеснялась сделать это. Все обстоятельства сложились так, чтобы подвести ее к этому против ее воли, несмотря на все ее сопротивления. Ну и пусть. Раз она должна покориться, она извлечет из своего положения все возможное удовольствие, всю радость, все мучительные воспоминания.

Она сняла парик у него с головы и запустила пальцы в густые пряди его волос, растрепала кудри. Она склонила голову и раскрытыми губами скользнула по его виску, дотронулась языком до верхней точки одной брови, вся отдаваясь восторгу минуты. Она с торжеством ощутила, как вздымается его грудь, а потом ее привлекло еще ближе, потом его теплая рука с ее бедра проникла у нее между ног под рубашку, которая тоже проходила между ног и закреплялась спереди на талии для защиты уязвимого и самого потайного уголка ее тела. Он дотронулся до него легко и нежно.

Ее сердце подскочило и глухо заколотилось в груди. Она чувствовала прилив горячей крови. От желания у нее кружилась голова, но ей все еще не верилось, что блаженство близко. От его пылкой ласки, такой нежной, такой непрерывной, у нее перехватывало дыхание, и дрожь пробегала по животу. Изнывая от неистового желания, она вцепилась руками в его плечи.

С тихим восклицанием он поднял голову и выпрямился, размыкая ее объятия. Он подхватил ее на руки и, прижимая к себе, вскочил и направился к постели. Опираясь коленом на пружинящий тюфяк, он опустил ее на кровать. Заскрипели веревки — он отодвинулся и пошел загасить свечи. В темноте, озарявшейся только огнем в камине, слышался шорох ткани. — он снял одежду и бросил ее на стул. Когда Сирен привыкла к полумраку, она увидела его стройную, словно вылепленную, фигуру, медно-красную в отблесках огня, его глаза, горящие обещанием. Потом он подошел и устроился на кровати рядом с ней.

Он сразу же начал раздевать ее. Его движения были неторопливыми, но уверенными, словно ее одежды представляли помеху, но помеху обычную. Раскрытый лиф, сплошь украшенный вышивкой, полетел в сторону. Юбки и кринолин сползли с ее бедер с тихим ласковым шелестом. Ее тело опахнуло прохладным воздухом, когда рубашка из тонкого шелка была подтянута вверх и снята через голову. В великолепной наготе она вытянулась и повернулась к Рене, ее груди коснулись его груди с легким соблазном.

Соблазнять не требовалось. Он привлек ее к себе, прижал так, что затвердевшие соски ее грудей скрылись среди курчавой поросли волос его груди, а его возбужденная плоть вдавилась в сочленение ее ног. Он пробежался пальцами по ее спине, погладил атласную кожу, лаская каждый выступ, следуя за изящным изгибом талии и выпуклостью бедер, словно делал бесценное открытие. Его грудь вздымалась от тяжелого дыхания. Он отстранился и, положив ей руку на плечо, мягко перевернул ее на спину.

На короткое мгновение она лихорадочно решила, что он собирался оставить ее, и к горлу подкатил крик, но она подавила его, когда через секунду он уткнулся в ложбину между ее грудей, щекоча жарким дыханием сначала одну, потом другую выступавшую округлость. Приникнув к ним горячим ртом, одну руку он положил ей на низ живота, гладя, растирая кончиками пальцев, прокладывая тропинку вниз. Его прикосновения были настойчивы и властны, требовали доступа к каждой складочке и влажной впадине, несли пылкое наслаждение. И вслед за тем медленно, горячими губами и языком он спускался на отвоеванные позиции.

Кровь плавилась в ее жилах, глухо стучала в ушах, грудь часто поднималась и опадала с шумным дыханием. Напряженные бедра трепетали. Она ощущала внутри, страстное, болезненное томление. С тихим страдальческим вздохом она стиснула его плечо.

Он приподнялся и навис над ней. У нее вырвался тихий вскрик, когда он плавно и уверенно вошел в ее тугую плоть. Он проникал глубже, склоняясь к ней. Она притянула его еще ближе и удерживала, пока все ее существо содрогалось в медленном наслаждении. Спустя долгие мгновения он обвил ногами ее ноги и, мощным усилием напрягая мышцы, перевернулся вместе с ней, так что она оказалась на нем верхом, ее волосы окутывали их напудренной завесой. Взяв ее руками за бедра, он задал ритм движения, а потом заставил ее подстроиться и войти в этот ритм. Она уступила, переполняясь радостью, она опускалась на него, принимая его в себя невообразимо глубоко, пока он не стал ее неотделимой частью. Снова и снова поднималась и опускалась она над ним, пока не устала и не задохнулась. Тогда она замерла, отдыхая, прислонившись лбом к его лбу. Он взял в руки ее лицо и поцеловал раскрытые губы, потом перевернулся, уложил ее на спину и поднялся над нею, чтобы снова проникнуть в нее.

Она принимала наносимые им удары, которые заставляли ее подниматься навстречу все выше и выше. Оба они делили усилия с воспламененными чувствами и опьяняющей страстью. В ней вспыхнул буйный восторг, дивный, наполненный наслаждением, которое разрасталось, неся с собой пылкое блаженство.

Это было мгновение абсолютной свободы, полной раскрепощенности. Для них исчез весь мир, остались лишь всепоглощающие требования страсти. В невыразимом сиянии они мчались — два существа, одновременно связанные друг с другом, но лишенные оков, преображенные в единое целое, но не утратившие своей индивидуальности. Их восторг, такой же свободный, не имел цены, но требовал расплаты.

Потом Сирен лежала, глядя в темноту. Она человек и потому слаба, а мужчины и женщины устроены так, что они с Рене могли находить наслаждение друг в друге. Однако больше не казалось странным, что Рене использовал ее, а потом предал, потому что и она предала сама себя.

Рассветало, и за ставнями начали пробиваться полоски серого света. С рассветом раздался стук в наружную дверь. Рене проснулся с тихим проклятием. Отбросив простыни, он скатился с кровати и потянулся за брюками, торопливо влез в них, потом быстро прошел к гардеробу и сдернул с вешалки халат. Запахиваясь в бархатное одеяние, он бросил взгляд на постель, где лежала Сирен.

— Что это? — Ее удивило, как хрипло звучит ее голос, и она откашлялась, почему-то смутившись.

— Ничего, — ответил он с беглой улыбкой. — Спи.

Когда за ним закрылась дверь, Сирен приподнялась, опираясь на локоть, и прислушалась. Раздался звук отодвигаемого засова на двери, потом негромко загудел мужской голос. Через минуту входная дверь снова закрылась, но Рене не возвращался. Из-под двери показался свет — он взял трутницу и зажег свечи. Через несколько секунд Сирен почувствовала запах дыма и услышала потрескивание огня, в камине.

Она снова легла и закрыла глаза, но уснуть было невозможно. Ночью она время от времени дремала, но по-настоящему не отдохнула, и сейчас получалось не лучше. Если быть откровенной с самой собой, она уже несколько дней находилась на содержании у Рене, но ощутила значение этого только сейчас. Она пыталась представить, что будет с ней дальше. В конце концов она надоест ему, и он ее отпустит или вернется во Францию, а ее оставит здесь. И что тогда? Она предполагала, что Бретоны примут ее назад. Или появится другой мужчина. А как же тогда ее надежда иметь землю и дом — нечто надежное и прочное, ее собственное?

В соседней комнате было тихо. Чем занимался Рене? Он спал не больше нее, или, пожалуй, это она не давала ему покоя, когда металась в кровати, потому что он каждый раз поворачивался вместе с ней и наконец притянул к себе, требуя, чтобы она успокоилась, иначе ей придется испытать последствия. Угроза была не такой уж страшной, но, чтобы убедиться в этом, ей пришлось пролежать неподвижно достаточно долго, и на какое-то время ее сморил сон.

Воспоминание так растревожило, что заставило ее вскочить. Она скинула простыни, расчесывая волосы пальцами, поморщилась, когда отбросила за плечи спутанную копну, и с волос посыпалась пудра. Подойдя к гардеробу, она взяла с полки ночную рубашку, которую носила раньше, и быстро накинула на себя. Секунду она колебалась, испытывая странное нежелание видеться с Рене при свете дня. В спальне было прохладно, в камине лежала только кучка остывшего серого пепла. Не было смысла прятаться, и уж тем более никакого — подхватывать простуду. Ни то, ни другое не помогло бы. Она открыла дверь в гостиную.

Рене взглянул на нее из-за длинного узкого стола, поставленного под прямым углом к камину на противоположной стороне комнаты. На столе лежала пачка листов пергамента, перед ним изысканно украшенная чернильница, песочница в форме переплетенных листьев из вермеля (Вермель — изделие из позолоченного серебра или позолоченной бронзы) и набор гусиных перьев. Черный лакированный сундук с засовом, откуда свисал массивный замок, стоял возле его кресла с откинутой крышкой.

— Что такое? — спросила Сирен.

— Курьер с бумагами из Франции. Сегодня утром прибыл «Ле Парам».

Королевский корабль «Ле Парам» вместе с однотипным судном «Ла Пи» совершали регулярные рейсы между Францией и ее колониями в Новом Свете. Путь туда и обратно занимал около полугода, иногда больше.

Сирен понимающе кивнула и слегка улыбнулась. Его губы сложились в ответную улыбку.

— Всего одну минуту, — сказал он и вернулся к своим записям, заканчивая начатое предложение.

Сирен отошла и встала спиной к камину, заложив, чтобы согрелись, руки назад. Легкая морщинка пролегла у нее между бровей, когда она наблюдала, как Рене быстро царапает пером по пергаменту. Она не думала, чтобы он писал обычное послание или любезное письмо. Возможно, он обращался к своей семье во Франции, может быть, к отцу, но в той сосредоточенности, с которой он делал это, было нечто мешавшее прийти к подобному заключению. Она никогда прежде не видела, чтобы он занимался чем-то с таким усердием. Она как будто внезапно увидела ту его сторону, которая была скрыта. Именно это, а не то, что он делал, было самым загадочным.

Он дописал до конца страницу и расписался без всяких завитушек. Он быстро просмотрел ее, потом присыпал песком.

Когда он ставил песочницу на место, то задел рукавом халата загнувшийся край одного листа из стопки, лежавшей перед ним. Лист съехал. На следующих листах сверкнуло золото, и открылись висящие ленты с печатями. Рене положил покрытый песком лист сверху на остальные и собрал их вместе. Только тогда он смахнул песок на поднос и не спеша выровнял стопку, потом уложил все в сундук.

Он поднялся и обошел вокруг стола, направляясь к ней. Приподняв бровь, он неторопливо рассматривал ее, задерживая взгляд на ее облаченной в ночную сорочку фигуре, просвечивавшей сквозь белый шелк в отблесках огня.

— Я вспоминаю, когда видел тебя такой же, — сказал он голосом, полным желания. — Тогда мне ничего так не хотелось, как отнести тебя в постель и проверить, правда ли ты такая розовая и теплая под рубашкой, как выглядишь. Тогда я не мог это сделать. Разве не удивительно, как все меняется?

Как отвлекающий маневр уловка подействовала превосходно. Весь интерес к переписке Рене на некоторое время вылетел у Сирен из головы.

Арман Мулен пришел с визитом на следующий день. Молодой человек был обаятелен, красив и свеж. Он был одет по последней моде, в туго завитом парике, с длинной тростью с резным золотым набалдашником. Он принес Сирен свои стихи. Он вручил то, что настойчиво именовал своими жалкими попытками, со скромным поклоном и таким лукавством во взгляде, что она и не подумала отнестись к нему слишком серьезно. Правда, и так не было ни малейшей опасности, что она могла бы это сделать. Арман был интересным собеседником с большой долей здравого смысла и живым чувством юмора, но рядом с Рене он казался еще и очень неопытным.

И все-таки приятно иметь поклонника, получать удовольствие от легкого флирта без необходимости постоянно быть настороже. Проходил день за днем, посещения Армана становились более частыми, и было удобно, что было у кого узнать о событиях в городе: какой офицер содержит какую женщину; кто из видных членов городского общества спит с чьей-то женой; у кого действительно важные родственные связи во Франции, о чем толковало большинство, и кого выслали без гроша. О многих наиболее скандальных случаях Сирен знала, но не все, а о многом вообще не слышала. Лучше было быть готовой, на случай если ей придется вращаться среди этих людей, а не смотреть на них со стороны, как в последние три года, проведенные на лодке.

Весьма трагический пример политического изгнанника являла собой пожилая женщина, известная большинству как мадам Н. Она была сослана королевским указом более двадцати лет назад и приехала в колонию со своим братом. Теперь брат умер, и она осталась на попечении правительства. Никто, вероятно, и не помнил причины ее ссылки: одни говорили, что она не угодила королеве, другие — что ее муж просто хотел избавиться от нее. Как бы то ни было, она стала обузой, из-за которой губернатор писал королевскому министру, чтобы узнать, как он должен поступать с ней.

Эта история ничуть не заинтересовала Рене, когда она выложила ее ему. Причиной могло быть то, что она слишком живо напоминала о его собственной судьбе, или, может быть, у него просто не было времени и еще меньше желания думать о грешках своих товарищей по несчастью.

Он все больше времени проводил в гостиной за письменным столом. Поскольку бумаги, которые он получил, были доставлены ему с борта «Ле Парам», следовало предположить, что те, над которыми так прилежно трудился Рене, должны были отправиться обратно с тем же кораблем. Сирен пришла к выводу, что его усилия могли быть направлены только на то, чтобы вернуться во Францию. Не было ничего другого, что так сильно привлекло бы его внимание или потребовало такого прилежного обращения с пером.

Армана же просто интересовали люди с их причудами и слабостями, а также с тайными проделками. Он вспоминал разные истории и рассказывал их Сирен, чтобы позабавить ее. Даже губернатора и его жену его озорной юмор не оставил без внимания, и о них нашлось что рассказать.

Оказалось, что госпожа маркиза выдала мужу за обеденным столом одного из слуг. Обнаружилось, что тот воровал вино. Хозяйка дома обвиняла слугу в самых определенных выражениях, а бедняга в это время стоял, повесив голову, с трясущимися руками, и стонал от страха, что его высекут или еще каким-нибудь ужасным способом накажут за его преступление. Пока мадам Водрей произносила свою обвинительную речь, маркиз мерил взглядом слугу. Когда мадам замолчала, он небрежно махнул рукой: «Вы так вогнали беднягу в дрожь, моя дорогая, — сказал он, — что он заслуживает бутылки вина, чтобы успокоиться. Отдайте ее ему.

— А мадам Водрей, как она отнеслась к этому? — спросила Сирен.

— Никто не знает. Она не вдается в подробности, а никто не осмелится предположить, не надуманна ли эта история. По мне она звучит правдоподобно — своего рода упрек даме за то, что она устраивает такой шум из-за бутылки вина, словно жена какого-нибудь торгаша. Однако губернатор — человек с прекрасным чувством юмора, и это могла быть просто шутка над маркизой.

— Вы так думаете?

— Никогда нельзя сказать наверняка, он мастер скрывать свои чувства. Посмотрите только, как он принимал Рувийера на музыкальном вечере.

— Главного интенданта?

— Именно.. Не знаю, почему Рувийер появляется в доме губернатора, разве, может быть, из духа противоречия и потому что считает такие вечера общественными собраниями. Не понимаю я и то, зачем мадам Водрей приглашает его, если не для притворства, что ничего не знает о его жалобах.

— Но это уж слишком неправдоподобно, не так ли? Всем известно, что губернатор и главный интендант всегда не ладят, кем бы они ни были.

Слабым местом администрации колонии было то, что полномочия губернатора и главного интенданта, человека, отвечавшего за снабжение колонии и солдат, частично совпадали. Это вызывало трения в прошлом и продолжалось бы столько времени, сколько сохранялось бы подобное положение.

— А, но это же другое дело. Рувийер нападает на Водрея через его жену, пишет королевскому министру, обвиняя ее во всех мыслимых преступлениях, возможно, за исключением проституции. Водрей, чтобы его не обошли, подает официальные донесения, обвиняя Рувийера в том, что он продал предназначенные для Луизианы товары с выгодой для себя, подменил их товарами более низкого качества, а потом взвинтил цены на ту малую часть, которая была поставлена, до астрономических высот.

— Да это настоящая вражда.

— Можно сказать и так, и в немалой степени она вытекает из того, что оба — и мадам Водрей, и Рувийер — претендуют на право продавать торговые концессии и лицензии на питейные заведения с выгодой для собственных кошельков.

Именно цена взятки за концессии, как и удовольствие, получаемое от контрабанды, в прошлом удержали Бретонов от приобретения законного статуса торговцев.

— Так и делаются дела, я полагаю.

— К несчастью.

— И какое же впечатление производит на вас мысль о том, что дама замешана в подобных сделках, после того как недавно вечером вы превозносили влияние нашего пола на формирование общества?

Он улыбнулся ласковыми карими глазами.

— Вы думаете, вот и поймали меня, да? Но я признаю, что, хотя нахожу дела этой дамы менее чем утонченными, восхищаюсь ее сообразительностью и дерзостью.

— Вас восхищает сила в женщине?

— Только до некоторой степени! — поспешно сказал он.

Сирен улыбнулась, но не ответила, позволяя ненадолго воцариться тишине, и смотрела на Армана, пытаясь решить, задавать ли вопрос, вертевшийся в голове.

— Что такое, мадемуазель? У меня галстук в табаке? Или остатки завтрака на лацканах? Скажите скорее!

— Нет, нет, я просто думала, знаете ли вы что-нибудь о другой деятельности мадам Водрей в… в области коммерции.

— Как вы тактичны, дорогая. Если вы имеете в виду ее занятия контрабандой, об этом давно известно, хотя, мне кажется, с начала войны с англичанами она не проявляла особой активности. Если вы намекаете на ее торговлю гашишем среди солдат, это не так широко известно, но слухи ходят постоянно.

Сирен была не так уверена в том, что контрабандные дела маркизы уменьшились, но ничего не сказала.

— Вы думаете, губернатор об этом знает?

— Я бы так предположил. А как же может быть иначе? Быть королевским губернатором — дело дорогостоящее. Водрей может проявлять щедрое гостеприимство и время от времени делать широкие жесты, как с бутылкой вина, но он очень беспокоится о своих денежных сундуках.

— Он беспокоится и о торговле с англичанами.

— Конечно. Говорят, что «Ле Парам» привез Водрею решительное требование от короля покончить с этим. Никакие оправдания не принимаются. А еще ходят слухи, что губернатор заранее получил предупреждение о новом строгом указе. Несколько месяцев назад его привез Лемонье.

— Рене? Как странно. Может быть, этим и объяснялось его участие в попытке схватить Бретонов?

— Именно так, дружеский намек от королевского министра Морепа, от одного политика другому.

— Тогда губернатор должен непременно пресечь контрабанду.

— Да, или увидит, как его шансы на губернаторство в Новой Франции сведутся к нулю. И его, несомненно, ждет успех. Это будет выгодно для госпожи маркизы, ибо конкуренция будет устранена, и она сможет возобновить свою деятельность.

Сирен покачала головой.

— Что вы за циник.

— Неужели? — Он казался чрезвычайно доволен собой. — Вот какое качество я должен развивать.

— Умоляю вас не делать ничего подобного.

— Я вам нравлюсь такой, как есть?

— Очень.

— Ах, наконец-то признание. Я уже начинал думать, что на вас не действует мое обаяние.

— Я бы и раньше похвалила вас, — сказала она с мягкой иронией, — если бы знала, что ваше самолюбие настолько нуждается в этом.

— Жестокая, жестокая, — опечалился он. — Возможно, мне следует прямо отсюда пойти к маркизе. Она, может быть, женщина корыстолюбивая и забыла счет своим годам, но, по крайней мере, знает, как ценить в мужчине прекрасную форму, умственную или физическую.

Сирен не смогла удержаться от смеха при виде такого притворства, но через секунду успокоилась.

— Так, значит, правда, что у нее есть молодые любовники?

— Про любовников ничего сказать не могу, но на мужские формы глаз у нее зоркий, и она не гнушается проверить собственной рукой, естественные они или поддельные.

Свободные брюки, которые носили простые люди, в том числе Бретоны, были вполне приличными. Но облегающие одеяния из шелка и атласа, которые носили дворяне, кроились таким образом, чтобы показать, что они ни в коем случае не опустятся — в самом прямом смысле слова — до физического труда, и выставляли мужские принадлежности напоказ.

— Вы имеете в виду, что она…

— Постоянно. Если кто-то неблагоразумно нанесет ей визит в одиночку или рискнет оказаться в темном углу, когда она поблизости.

— Слухи были, но мне не верится в это. В ней столько достоинства.

— Полезная вещь — достоинство, а также почет и положение, — сказал он с намеком.

— Да, я понимаю, что вы хотите сказать. — Сирен немного помолчала, потом продолжила: — Вы слышали… то есть, знаете вы что-нибудь о ней и о Рене?

— Когда Лемонье только прибыл сюда, он был для нее что валерьяновые капли для кошки; она чуть ли не мурлыкала при виде его. Он был не только свежим человеком, но ужасно привлекательным, и с тем опасным ореолом, который нравится некоторым женщинам. Погоня вышла весьма забавной, поскольку он был хитрее других или, может быть, более привычен к таким домогательствам. Репутация его опередила, естественно.

— Естественно, — повторила она. Бедный Рене, которого преследовала госпожа маркиза, на которого напали, ранили и чуть не утопили в реке. А что случилось, когда он оказался в тепле и безопасности и пошел на поправку?

— На него набросилась она сама.

Сирен остановила взгляд на плясавших в камине языках пламени и продолжала:

— Могут сказать, что он сам навлек это на себя своим прежним поведением.

— Могут, конечно, — ответил Арман, склонив голову набок с рассудительным видом.

— Но вы так не считаете?

— Об этом всегда трудно судить. Кто скажет, почему люди делают то, что делают, что влечет их к порокам?

— За этим должно что-то быть?

— Не всегда, но в случае с Лемонье — вполне вероятно.

— Что заставляет вас так говорить? — потребовала она.

— Рассказ моей двоюродной бабки из Парижа. Она знает эту семью и иногда пишет моей матери. Видимо, Лемонье не всегда был таким, как сейчас, а весьма послушным юношей, вторым сыном в семье. Его определи ли изучать право и методы управления большими поместьями, чтобы он мог служить советником старшему брату, который наследовал фамильные земли и титулы. Потом брат оказался вовлечен в неприглядный скандал, связанный с фальшивыми банкнотами. Была растрачена огромная сумма денег. Старший сын Лемонье вернулся из Парижа, где и случилась эта неудача. Однажды он отправился в глухой лес и выстрелил себе в голову из дуэльного пистолета.

Сирен в ужасе вскрикнула. Арман кивнул.

— Вот так. Драгоценного первенца не стало. В одну ночь Лемонье получил в наследство обязанности брата, а также его долги и скандал. Он отправился в Париж выяснять, что погубило его брата. Там его приняли так радушно, что он вскоре позабыл о своей цели. Он был провинциалом и слишком долго воспитывался в поместьях своего отца; городские удовольствия и великолепие Версаля вскружили ему голову, как и многим другим. Он оскорбил какое-то важное лицо и — voila! Вот он в Луизиане, изгнанник…

Арман прервал фразу, когда на лестнице послышались шаги и в дверях появился Рене. С улыбкой, готовый приветствовать хозяина, он ловко продолжил:

— Но мы все тут изгнанники так или иначе.

— Арман, как приятно видеть вас снова, — сказал Рене, с иронией намекая на частые визиты молодого человека.

Арман, не желая уступать ему в любезности, изобразил легкий поклон:

— Я понимаю, что злоупотребляю этим, но мадемуазель Сирен — такое редкое создание, женщина и красивая и умная. В конце концов, нужно где-то черпать вдохновение для литературных трудов, и как ободряюще действует, когда находишь здесь истинное понимание.

— Ах, вы принесли еще одно стихотворение, — очень учтиво заметил Рене. — Можно мне взглянуть?

Он взял лист бумаги, лежавший на кушетке возле Сирен, и начал внимательно читать, отойдя к камину повернувшись спиной к огню. Арман явно смутился, хотя пытался казаться равнодушным.

— Боюсь, еще одна моя жалкая попытка, пригодная лишь на то, чтобы воздать должное мадемуазель Сирен. Я уверен, что вы за свою жизнь написали много гораздо лучших стихов.

— Одно-два написал. Невозможно удержаться, весь мир помешан на сочинительстве, — сказал Рене, не поднимая головы. — Однако я не помню, чтобы сравнивал глаза дамы с болотом.

— О, я просто имел в виду, что они темные, глубокие и загадочные!

— Я так и предполагал. А как насчет мутных, зыбких и стоячих?

— Я такого никогда не говорил!

— Разве? Как странно! А я думал, говорили. — Рене обернулся к Сирен, подавая ей стихи двумя пальцами с неописуемо пренебрежительным видом. — Будь добра, позвони, чтобы принесли шоколад, дорогая, мне кажется, он нам всем не помешает.

— Заглушить вкус моих стихов? — спросил Арман с мрачным вздохом.

— Разве я сказал что-нибудь подобное? — Рене притворился удивленным.

— Это необязательно. Я и так прекрасно знаю. Избавьте меня от шоколада, мадемуазель, будьте любезны.

— Я должен пойти и побеседовать со своей музой.

— А я думал, — произнес Рене с вежливым изумлением, — что она здесь. — Он указал на Сирен.

Но Армана нельзя было сбить с толку. Он удалился в глубоком унынии со множеством извинений. Когда он ушел, Сирен сказала Рене:

— Неужели необходимо было вести себя так невежливо?

— А ты ожидала, что я стану поощрять его? Для этого есть ты.

— В этом нет ровно ничего дурного. У каждой женщины есть поклонники.

— Я прекрасно это знаю, но он поклоняется тебе слишком пылко и слишком часто, чтобы мне быть спокойным. Его обожание приближается к той границе, когда ты начнешь ощущать неловкость.

— Тебя это беспокоит?

— Вопрос в том, нравится ли это тебе? Арман Мулен молод, мечтателен и за ним приличное состояние; у него в самом деле есть все, чего ты имеешь право ожидать от будущего мужа.

Сирен встала и отошла от него.

— Ты таким образом сообщаешь, что, по-твоему, мне следует принять предложение, если оно будет сделано?

— Вовсе нет. Я только… только указываю на то, что он человек подходящий.

Рене прекрасно понимал, что он просто тешит свою ревность. Как и сказала Сирен, для замужних женщин и тех, кого содержали мужчины, было обычным делом иметь поклонников, которые обожали их издалека и находили в запретном предмете своей любви некий выход для своих сдерживаемых страстей и объект для совершенствования приемов легкого флирта. Но, зная об этом, мужчина, обладавший красивой женщиной, страдал не меньше.

— Понятно, — сказала Сирен. — Да, я думаю, он подходит.

А еще она видела в его словах намек на то, что ее связь с ним не будет вечной.

— Что он говорил тебе, когда я вошел? — спросил Рене.

— Ничего существенного.

— Верится с трудом. У него бойкий язык, но он еще не научился справляться с румянцем.

Сирен не смогла сдержать легкую улыбку, Арман действительно стал совершенно пунцовым.

— Вовсе ничего непристойного. Мы просто говорили о твоем брате.

— О моем брате? — резко спросил Рене.

— Я не знала о его смерти. Мне очень жаль.

— Он не умер.

Слова были холодны, их бесстрастие тревожило больше, чем самый громкий крик.

— Но я поняла…

— Он выстрелил в себя, но не умер. Он уничтожил свой разум, а тело его живет и дышит, ест, спит, стареет и, когда умрет мой отец, будет обладать титулами и почестями старшего сына.

Рене пристально смотрел на нее, но на ее прелестном лице не отражалось ничего, кроме жалости и страдания. Бесполезные чувства. Он-то знал это.

— Титулы и почести, которые перешли бы к тебе, если бы он умер? — предположила она.

Он резко качнул головой.

— Нет. Никогда. В них я не нуждаюсь совершенно.