"Порочный ангел" - читать интересную книгу автора (Блейк Дженнифер)

Глава 9

Наступил новый год. Дни тянулись, плавясь в жаре, сменяя друг друга, до ужаса похожие один на другой и смертельно скучные. И то, что Грант дважды в день приходил домой, воспринималось как событие. По крайней мере Элеонора именно так объясняла себе свое волнение при его появлении.

С невероятной быстротой у них установился обыденный образ жизни. Они напоминали довольно флегматичную супружескую пару — вместе ели, купались, спали, вместе занимались его бумажной работой. Он принес ей принадлежности для рукоделия, и какую-то часть дня она занималась починкой его одежды, пришивала пуговицы к его рубашкам. Однажды от нечего делать Элеонора тщательно сшила полы халата прямо на себе потайным швом. Она вовсе не собиралась разозлить Гранта, ей было интересно посмотреть на выражение его лица, когда он увидит, как над ним подшутили, и узнать, что он сделает. Вышло и в самом деле смешно. Она лежала, покусывая нижнюю губу, ее глаза искрились весельем, хотя она пыталась его скрыть. Но это длилось до тех пор, пока он не вынул перочинный нож и не раскрыл его. На какой-то миг ее охватила паника. А потом, с трудом удерживая смех — довольно рискованно смеяться в такой ситуации, — она лежала, наблюдая, как он, склонившись над ней, с сосредоточенным лицом перерезает ножом каждый стежок по всей длине халата снизу доверху.

Другим развлечением в монотонной жизни были приходы Луиса. Он появлялся, как и раньше, и время от времени приносил ей маленькие подарки — цветы, сладости и фрукты. А иногда — мыло, пахнущее розовым маслом, или маленькую корзинку орехов, собранных бог знает где. Или французский роман, неизвестно где найденный и разваливающийся от сырости, но который все еще можно было читать. Однако наиболее впечатляющим подарком стали блузка из хлопка с открытым воротом — спереди на тесемках и с оборочками у плеча — и юбка в несколько слоев красного цвета, символа демократии. Этот наряд крестьянки был не жаркий, практичный, гораздо более приятный, чем платье из самого прекрасного шелка. Грант ничего не имел против того, чтобы Элеонора его носила. Но она никак не могла понять, почему он не хотел, чтобы она появлялась в этой одежде на публике. После прежних нарядов, которые ей приходилось носить, она чувствовала себя в юбке с блузкой прекрасно и подумывала, не выйти ли ей все же так на улицу. Но такого случая ей не представилось. Грант, несмотря на то что она постепенно смирилась со своим заточением, всякий раз запирал за собой дверь на ключ.

Утро четвертого января было облачным и блаженно прохладным. Грант поднялся рано, убрал свою тяжелую горячую руку с ее талии и, резко повернувшись, встал с кровати. Он надел бриджи и подошел к окну взглянуть на крыши домов. Кончики его пальцев, лежащие на раме, побелели, но в осанке чувствовалась особая решительность.

Элеонора заволновалась и села. Услышав шорох, Грант бросил через плечо:

— Твоего брата должны освободить сегодня утром. И он вернется в свою казарму. Но сегодня вечером он будет свободен, и если ты хочешь его увидеть…

— Да, конечно, — ответила она.

Он помолчал, продолжая невеселым голосом:

— И что ты теперь станешь делать?

Означало ли это ее освобождение? Странно, но в голове не было никаких мыслей. Она нахмурилась, мучительно размышляя, но, когда он повернулся к ней, мысли рассыпались.

— Я спросил: что ты теперь собираешься делать? Куда намерена идти?

— Не знаю. Мейзи что-то говорила о Калифорнии. Может, я поеду с ней.

— Билет до Нового Орлеана еще в силе.

— Это великодушно с твоей стороны, — ее голос был тверд. — Но я испытываю страстное желание быть независимой.

— Независимость — нелегкое дело для женщины без денег.

— Я не сомневаюсь, что справлюсь. Тебе нет нужды мучиться из-за меня угрызениями совести.

— Не будь так самонадеянна, — сказал он уверенным тоном. — Всему, что с тобой произошло, — ты сама причина.

— Неужели? — Элеонора села, выпрямившись, не думая о том, как соблазнительно было ее нежное обнаженное тело в полумраке комнаты.

— Ведь это твоя одежда, твое поведение заставили меня поверить, что ты отнюдь не неопытная девушка.

— Ты не должен извиняться передо мной.

— А я и не извиняюсь. — Он понизил голос, в то время как она повысила свой:

— Ну конечно, нет! Конечно, нет! И, разумеется, ты не обвиняешь меня в том, что твои надменность и тщеславие ввергли нас обоих в эту ситуацию!

Он посмотрел на нее долгим взглядом, а потом отвел глаза.

— Хорошо, — устало согласился он. — Пусть это моя вина. Чего ты хочешь? Чтобы я извинился?

— Нет, нет, — сказала она, не в силах оторвать взгляд от его бронзовой кожи. — Если ты не против, мы можем согласиться на то, что мы оба виноваты.

— Элеонора… — Он шагнул к кровати и взялся за спинку.

Она ждала, ее нервы сжались как пружина, а его низкий голос продолжал звучать у нее в ушах. Казалось, впервые за то время, что она его знает, он стал уязвим и беззащитен.

Но это ощущение оказалось мимолетным. В дверь постучали, и он тут же выпрямился, на лице возникла маска суровости.

— Да? — резко спросил он.

— Простите, сеньор полковник. — Дрожащий голос принадлежал сеньоре Паредес. — Я думала… что… Мне показалось, что я услышала голоса, и, поскольку вы проснулись, я подумала, может, вы уже готовы к завтраку.

Может, женщина подслушивала? Трудно было найти более неподходящий момент, чтобы постучать. Но Грант не нашел в этом ничего необычного. Даже не посмотрев в сторону Элеоноры, он ответил:

— Завтрак только для сеньориты. Для меня — кофе в патио.

— Хорошо, сеньор полковник, — сказала женщина, и ее шаги стихли во внутренней галерее.

Быстро, без единого лишнего движения Грант оделся. Он не стал бриться, прикрепил револьвер к поясу, взял форменную шляпу, минуту постоял, вертя ее в руках, затем надел. Он пересек комнату, подошел к двери и толкнул ее. Тень от шляпы скрыла его лицо, когда он оглянулся. Взгляд Гранта задержался на мягком изгибе рта Элеоноры, затем по линии шеи спустился к мягкой округлости груди, как вуалью, прикрытой волосами, слегка шевелившимися от ее дыхания. Челюсть его сделалась твердой, он решительно шагнул за дверь и плотно прикрыл ее за собой.

Элеонора насторожилась, ожидая услышать скрежет ключа в замке, запирающего дверь. Но было тихо.

Стоя перед домом, который, как ей объяснили, принадлежал английскому актеру Джону Барклаю, Элеонора нахмурилась. Странное строение — широкое, высокое и невыразительное. Вполне возможно, что когда-то оно служило сараем: дверь была такой большой, а рама такой толстой, что сквозь нее могла въехать карета. Несмотря на сведения, полученные в отеле «Аламбра», это строение грязного цвета никак не напоминало Элеоноре место, в котором она ожидала найти Мейзи Брентвуд. Тем не менее она подняла узелок, взятый с собой, на бедро и протянула руку к дверному молоточку.

— Элеонора! — воскликнула Мейзи, широко распахивая входную дверь. — Какой сюрприз! Входи немедленно! Я так беспокоилась о тебе, ты не можешь себе представить!

— Как ты, Мейзи? — спросила, улыбаясь, Элеонора.

— Прекрасно, как никогда! Но не станем же мы говорить здесь. Давай проходи!

— Я не хотела бы тебе навязываться, но… — начала Элеонора.

— Чепуха — объявила Мейзи, едва ли не силой втаскивая ее через порог и острым взглядом бесхитростных карих глаз сразу заметив узелок, который содержал все пожитки Элеоноры. — Еще один человек ничего не меняет. Джон будет тебе рад. Скажи, как тебе нравится наше местечко?

Прихожей не было, как, впрочем, и перегородок. Была одна большая комната с деревянными колоннами, лестницы, ведущие на чердак, тоже не разделенный. Пол из струганных деревянных досок настелен прямо на землю. Занавески делили комнату на отсеки. Похоже, прежде, когда это строение служило сараем, здесь были стойла.

— Ну… Хорошо, — сказала Элеонора, ощущая запах свежей извести от недавно побеленных стен. Мейзи расхохоталась.

— Да. Довольно хорошо для временного театра, должна я сказать. Мы с Джоном здесь живем вместе с труппой. Но, конечно, это не будет постоянным жильем.

— С труппой? С труппой актеров?

— Да. Они приехали из Англии, через Бостон, Сент-Луис, Сан-Франциско, чтобы развлечь и приобщить к культуре массы Никарагуа и скучающих солдат Уильяма Уокера. Если тебя удивляет, что сейчас здесь тихо, то это потому, что в данный момент они рыскают по всей стране в поисках реквизита для премьеры. Это отличные люди. Они тебе понравятся.

— Я уверена, — кивнула Элеонора. — Но расскажи, как вышло, что ты оказалась среди них?

— Конечно, расскажу, — пообещала Мейзи, ведя ее наверх, мимо занавесок из муслина ржавого цвета, в более подходящее место, меблированное, — там стояло несколько удобных низких диванов. На кушетках, покрытых индейскими шалями с бахромой, высились горки расписных подушек, украшенных шнуровкой из парчи с кисточками… Видимо, здесь тоже спали. На низком столике дымился кофейник, стоял поднос с чашками и блюдцами из тонкого, как бумага, китайского фарфора. Усевшись возле него, Мейзи продолжала:

— Во-первых, я хотела бы узнать, как этот ужасный полковник сумел заставить тебя жить с ним? Давай, рассказывай все, не стесняйся.

Главное достоинство Мейзи — умение понимать. И все же Элеоноре нелегко было рассказывать о случившемся. Ей не хотелось возвращаться в прошлое, многое объяснять и излишне откровенничать. Но в то же время следовало, чтобы Мейзи ухватила суть происшедшего и его истинные причины. Почему это было важно, Элеонора не понимала. Да и не хотела думать об этом.

— Я была права. Ты оказалась пленницей. И я думаю, раз так, ты, вероятно, самая великодушная женщина, — рассудила Мейзи.

— Нет, — покачала головой Элеонора.

— Нет? Значит, ты его не простила?

— Дело не в прощении.

— А тогда в чем? В отмщении? Да, я думаю, с него стоит спустить шкуру.

Элеонора улыбнулась.

— А ты сама мстить не стала бы?

— Это дело опасное. Обжечься самой можно запросто.

Улыбка Элеоноры угасла.

— Ну, а как твои актерские дела? Тебя-то взяли на сцену?

— Не совсем. Если помнишь, мне сделали предупреждение. На приеме у Уокера, где мы были обе, я убедилась, что это один из тех людей, которые никогда не отменяют своих приказов. Страна маленькая, а партия, стоящая у власти, имеет неограниченный контроль над людьми и не очень-то считается с законами. Я побоялась оказаться на гауптвахте, если в ближайшее время не найду скоренько для себя какой-то уголок. Я никогда не мечтала работать, скажем, с младенцами. Это для меня слишком низкая ступень на социальной лестнице. И в то же время я слишком ленива, чтобы организовать «кошачий дом». То есть свой собственный бордель, чтобы тебе было понятнее. Поэтому для меня единственный выход — найти какой-то респектабельный союз. Связь с актером показалась мне достаточно близкой к этому идеалу. Вот так я и оказалась в труппе Джона Барклая.

— Так ты ничего к нему не чувствуешь?

— А ты что-нибудь чувствуешь к полковнику?

Элеонора опустила ресницы и не ответила.

— Понимаешь ли, некоторые вопросы лучше не задавать, ибо отвечать на них слишком мучительно.

— Если ты думаешь, что я влюбилась в Гранта Фаррелла…

— Разве я это сказала? Ненависть к мужчинам больше щекочет нервы, чем любовь, если, несмотря ни на что, ты вынуждена быть с ними.

И она с легкостью переключилась на другую тему.

— Да, я не спросила о Жан-Поле. Как он? Я была просто ошарашена, когда узнала, что он на гауптвахте. Его, видимо, арестовали сразу после того, как он ушел от меня из отеля.

— Сегодня его освободят.

— А, как и тебя? Интересное совпадение. Обратит ли на это внимание генерал Уокер?

— Надеюсь.

Мейзи странно посмотрела на Элеонору, но ничего не сказала.

— А ты оставила своему брату записку, где тебя искать? Нет? Ну, ничего. Мы пошлем кого-нибудь из мальчиков в казарму с запиской. В труппе есть три мальчика, ну, я имею в виду молодых людей. Один из них почти помолвлен с одной из трех девиц. А всего с Джоном и со мной нас восемь человек.

Она рассказала о распределении обязанностей в труппе, о пьесе «Школа злословия», которую через две недели они собирались показать, о том, кто какую роль играет. Элеонора, думавшая о своем, была рада, что нет нужды отвечать. По мере того как она размышляла о Жан-Поле, о его бурном характере и способности Мейзи соединять все факты воедино, страх все глубже проникал в ее сердце. У Жан-Поля было время подумать, и нашлось, разумеется, немало людей, готовых рассказать ему, что случилось с его сестрой. А Жан-Поль тоже сумеет сопоставить факты.

Похолодевшими пальцами Элеонора поставила чашку на стол, так, что та стукнула о блюдце и немного остывший кофе выплеснулся.

— С тобой все в порядке? — спросила Мейзи. — В чем дело?

— Все нормально, — ответила Элеонора, выдавив из себя улыбку. — Все нормально.

День тянулся медленно, мрачный и пасмурный. Солнце светило как бы сквозь дымку. Вернулась труппа — шумная, веселая толпа, в которой все относились друг к другу с явной симпатией. Они легко восприняли появление Элеоноры в крестьянском наряде, уверенные, что и она принимает их с той же легкостью. Из троих мужчин один был уже немолод, с седой шевелюрой и привычно пересыпал свою речь цитатами из Шекспира. Другой был настоящий великан, не слишком умный, но явно добродушный. А последний — юный Адонис, был пленен младшей и самой свеженькой из актрис, прелестной блондинкой-инженю. Две другие женщины выглядели по-своему привлекательными, хотя их циничные улыбки выдавали опытность, приобретенную не только на подмостках. Познакомившись с ними, Элеонора на секунду вообразила, что и ее лицо выражает ту же горькую терпимость, но, поразмыслив, решила, что этого нет. Ее образ мышления был не таков.

Джон Барклай оказался полной неожиданностью. У него не было никаких характерных черт, что, как он объяснил, ценно для актера: рост средний, цвет волос описать трудно — немного шатен, немного рыжий, борода и усы аккуратно подстрижены. Этот человек оживал только в роли.

Наконец, скорее к середине дня, чем ко времени ленча, подоспела еда. Пока одни убирали посуду, двух самых юных членов группы, обрученную пару, послали с запиской к Жан-Полю. Повсюду валялись листки пьесы, незаконченные костюмы и куски декораций. Вскоре к ним прибавились разбросанные булавки, лоскуты тканей. Лампы, заправленные льняным маслом и скипидаром, дымились.

Элеонора сидела, старательно подшивая платье, которое наденет леди Тизл во втором акте. Работая, она с удовольствием наблюдала, как одна из актрис репетировала свою роль, завернувшись в простыню и набросив ее на обручи вместо кринолина. Перед возвращением молодой пары Элеонора почти закончила свою работу.

— Ах, мне кажется, вы попусту тратили время, бродя по обочинам, вздыхая и отыскивая лекарства, — приветствовал их фразой из пьесы поклонник Шекспира.

А Мейзи просто спросила:

— Где вы были?

— Мы пытались выяснить, из-за чего такой шум и волнение на площади. Мы думали, вам это тоже будет интересно, — сказал юный Адонис, сбросив кусок ткани с кушетки и освободив себе таким образом место.

— Волнение? Какое волнение? Мы ничего не слышали.

— Все началось возле Дома правительства. Кажется, Жан-Поль Виллар, джентльмен, к которому вы нас послали, сегодня утром отправился к адъютанту полковника Фаррелла и вручил ему перчатку.

— Он… Вызвал его на дуэль? — слабым голосом спросила Элеонора.

— В этом-то все и дело. Говорят, сначала полковник отказался, мол, высокий ранг и все такое. Но этот креол Луис произнес речь о семейной чести. И мне кажется, он убедил Фаррелла принять вызов, потому что тот согласился.

Мейзи схватила Элеонору за руку, когда та вскочила.

— Подожди минутку, дорогая!

— Я должна видеть Жан-Поля! Я должна его остановить! Его убьют!

Молодой человек покачал головой.

— Слишком поздно. Они уже встречались сегодня в пять часов. В саду за собором.

— Вы хотите сказать, что уже все состоялось?

— Ага.

— Да, состоялось, — тихо добавил герой-любовник.

— А Жан-Поль? — выдохнула Элеонора и замолчала. Пожатие Мейзи стало крепче, как бы в ожидании худшего.

— В добром здравии. Вот полковник… Ваш брат попал в него ниже ключицы, мисс Виллар. Мне кажется, он целился в сердце. Но когда Фаррелл сбил его с толку, его рука дрогнула.

— Сбил с толку? — спросил поклонник Шекспира с профессиональным интересом.

— Да, он выстрелил в воздух, вспугнув голубей.

— Почему? Почему он так поступил? — спросила Мейзи растерянно, задав вслух тот вопрос, который в смущении задавала себе Элеонора.

— Существуют две версии, насколько я понял. Одни утверждают, что он последовал примеру генерала Уокера. Это у него такая привычка, поскольку он противник дуэлей, но в то же время не хочет, чтобы его считали трусом. — Молодой человек бросил любопытный взгляд на Элеонору. — Другие говорят, что таким способом он дал понять, что действительно виноват.

— То есть, вы говорите, что он просто стоял, позволив моему брату стрелять в него? — прошептала Элеонора.

— Да, похоже на то.

Она покачала головой.

— Не могу поверить.

— Клянусь Богом.

— Но почему?

— А кто знает, что в голове у этих мужчин. — Мейзи решительно встала.

— Во всяком случае, это не имеет значения. Полковник больше не твоя забота.

— Да, — согласилась Элеонора. — Если… Если не будет дисциплинарных мер против Жан-Поля. Вы ничего про это не слышали?

Молодой человек посмотрел на стоявшую рядом девушку, та покачала головой.

— Нет, ничего, — сказала она.

— Джон, — обратилась Мейзи к актеру.

— Насколько я знаю, здесь, в Никарагуа, нет закона, запрещающего дуэли. То, что генерал Уокер их не одобряет, всего лишь практицизм. Он не хочет дуэлей. В Сан-Франциско состоялась его знаменитая дуэль с человеком по имени Хикс, другом районного судьи, которого Уокер пропесочил в «Геральд». Именно это мне пришло в голову, когда вы говорили. Уокер, как обычно, сбил с толку соперника выстрелом в воздух. Что надо было бы сделать тому — последовать примеру Уокера. Но Хикс опустил пистолет ниже и выстрелил ему в руку. Но в кость не попал. Уокер взбесился и, не обращая внимания на рану, потребовал еще одного выстрела. В глазах его горела жажда убийства, и он убил бы соперника, если бы не вмешались секунданты и не прекратили дуэль. — Взглянув на побледневшее лицо Элеоноры, он покачал головой. — Но вам это, видно, не интересно. Я не думаю, что будут последствия. Потому что, если примутся таскать в суд всех, кто участвует в дуэлях, им придется посадить на гауптвахту половину офицеров.

Несмотря на уговоры актеров успокоиться, Элеонора не могла этого сделать, пока не встретится с братом. И в тот вечер такая возможность ей представилась. Было поздно, почти десять вечера, когда он явился сам. Вышла легкая заминка, труппа после репетиции готовилась к обеду.

Увидев Жан-Поля, Элеонора почувствовала облегчение и обняла его прямо у порога. Он похудел, побледнел, но на щеках горели пунцовые пятна. Красная форма не шла ему, она скорее подчеркивала его молодость, нежели мужество. Он тоже обнял ее, но как-то холодно, и отвел взгляд от ее фигуры в необычной крестьянской одежде без корсета.

— Привет, Элеонора, — сказал он неловко и продолжал стоять, глядя мимо нее, пока она не потащила его в комнату.

Знакомство с труппой было неестественно шумным. Они не могли обвинять Жан-Поля в сдержанности его поведения. Конечно, он помнил Мейзи, но его приветствие было таким коротким и нелюбезным, что сестра покраснела от раздражения за него, а не от смущения.

— Мог бы я… Можем ли мы поговорить с тобой наедине? — спросил Жан-Поль.

— Это можно устроить, — ответила Элеонора, — если мои друзья извинят нас.

Когда она привела его в отгороженную ячейку, которую делила с молоденькой блондинкой-инженю, Жан-Поль резко повернулся к ней.

— Во что ты влипла на этот раз? Эти люди похожи на цыган.

— Говори потише, — попросила Элеонора гневным шепотом. — Это артисты, они по-доброму отнеслись ко мне и помогли.

— Артисты? Да это скорее идиоты, проститутки и сводники!

— Жан-Поль! — невольно воскликнула она.

— Не строй из себя скромницу, Элеонора. После того как ты провела последние десять дней, тебе нечего притворяться, будто тебе непривычно слышать такие слова.

— Но я никогда не слышала их от тебя!

— А я никогда не думал, что увижу свою сестру в ситуации, где такие слова могут быть употреблены! Ты была леди, Элеонора.

Элеонора побледнела, потрясенная.

— Но я и остаюсь ею!

— Не морочь мне голову. Ты стала любовницей полковника.

— Да, я была. И ты, должно быть, догадался о причине этого, если вызвал его на дуэль. Или ты, Жан-Поль, сделал это не ради моей чести, а ради собственной?

— Ради семейной чести, — отрезал он, и его темные глаза цвета корицы зажглись лихорадочным огнем.

— Извини, конечно, но я не верю, что даже такой либерал, как дядя Наркисо, одобрил бы месть за семейную честь, когда безжалостно стреляют в человека, выстрелившего в воздух.

— Я не стрелял… То есть… я был так удивлен, что выстрелил невольно… И вообще не успел полностью осознать, что произошло…

— Но мне кажется, прежде чем что-то предпринимать, ты должен был поговорить со мной.

— А зачем? Каждый бродяга в городе знает, что полковник подобрал тебя на улице и утащил к себе в дом, как самую обычную шлюху.

— Ну, у него были некоторые основания думать обо мне так, — сказала Элеонора, устало махнув рукой.

— Конечно, из-за той женщины, из-за Мейзи.

— Да, пожалуй, но она хотела мне только добра.

Он посмотрел на нее, потом в сторону, проведя рукой по волнистым волосам.

— Извини. Я не должен был так говорить с тобой. Это все потому, что я чувствую себя виноватым. И раз уж ты всем все прощаешь, может, ты и мне простишь, Элеонора, что я притащил тебя сюда, в эту забытую богом страну.

Она коснулась его руки.

— Не мучай себя, Жан-Поль. Мне самой не надо было ехать сюда. Но всякое бывает. И случается так, что никто ни в чем не виноват.

— Но ты же не можешь не понимать, что существуют причина и следствие?

— Да, но в то же время я, не хочу, чтобы они довлели надо мной.

— Не очень-то утешительная философия. Такая философия отрицает Бога в качестве поддержки.

— И оставляет Его для более важных вещей.

Уговорить Жан-Поля остаться на ужин не удалось. Он не мог чувствовать себя раскованно среди актеров и не собирался притворяться. Однако он не предложил Элеоноре уйти от них. Он прекрасно понимал, что нет в мире места более безопасного.

Что она могла делать — это ходить на рынок, вести хозяйство, шить. Работой Элеонора пыталась оплатить свое содержание. С дружелюбным гигантом или с Джоном Барклаем, носившим за ней корзинку и заменявшим эскорт, она ходила за продуктами, иногда готовила. Ей часто приходилось бывать на центральной площади, так как в театре негде было хранить продукты. По утрам и потом, в середине дня, она проходила мимо особняка полковника. Когда с ней был кто-то из мужчин, она отсылала их спросить у охранников, до сих пор стоявших у дверей, о его здоровье. Но никогда не называла его при них Грантом, словно старалась показать, что они не близкие знакомые, а те принимали правила игры.

Так постепенно, по кусочкам, сложив отрывочные сведения в единую картину, она могла представить себе, что происходит в особняке. Грант был вне опасности, но рана пока не заживала. Военный хирург, работавший у Уокера, доктор Джоунс, удалил пулю и оставил его на попечение ординарца-никарагуанца, толстого и высокого.

Этот мужчина до смерти боялся полковника и этим очень раздражал его. А сеньора Паредес выводила его из себя своим трепетом и раболепием перед указаниями хирурга. Грант не хотел днем оставаться в кровати, предпочитая сидеть в кресле у стола, где он занимался бы тем же, чем за рабочим столом в кабинете Дома правительства. Посетители с разными вопросами чередой проходили через его комнату. Он не жаловался, но к помощи левой руки прибегал при крайней необходимости. И, как сообщил ординарец охраннику, с каждым днем он действовал ею все реже.

Кое-что о состоянии здоровья Гранта Элеонора узнавала от Луиса. Когда она второй раз отправилась на площадь за продуктами для труппы, он вышел из Дома правительства.

— Крошка, как я соскучился по тебе! Каждое утро обещаю себе навестить тебя. Грант, конечно, не сообщил, куда ты ушла, но у меня появилась возможность выяснить. И теперь я знаю, под какой ты крышей. Сейчас я работаю вместо Гранта, а это значит, как сотня лошадей. Пока он болен, я

— правая рука Уокера и, скажу тебе, я просто поражен, насколько силен мой друг и физически, и духовно. Десять раз за одно сегодняшнее утро я сказал себе, что с этим человеком, с моим генералом, я сойду в могилу. Или перережу ему горло.

Вместе они дошли до собора, где Элеонора должна была пересечь улицу, и остановились там под белым жасминовым кустом, нависшим над стеной патио. Подобно снегу, лепестки жасмина устилали землю толстым слоем, словно желая скрыть грязь под ногами. Взглянув наверх, Луис сказал:

— Я беспокоюсь о Гранте. Этот доктор Джоунс совсем не плох, но за последние месяцы он видел так много ран, что, если рана не кровоточит и из нее не торчит кость, он считает, что все в порядке и любой фалангист может сам справиться с такой ерундой. Он забывает об опасности здешнего климата и не настаивает, чтобы больной соблюдал постельный режим. Он думает, что организм сам справится с раной.

Элеонора ничего не могла поделать, с чем Луис согласился, и они расстались. Опасения Луиса подтвердили, что она бессильна помочь Гранту, но выбросить из головы эту новость было невозможно. И когда на следующее утро Элеонора медленно проходила мимо, она долго с грустью смотрела на особняк полковника. В это ранее солнечное утро было тихо и сонно, но погода не способствовала успокоению. А вдруг Грант умирает? Потеряв своего верного помощника, генерал может убить Жан-Поля.

Уокер в Никарагуа был и судьей, и прокурором, и палачом. Он поступал так, как считал нужным.

Дверь, ведущая на галерею из спальни, в которой они жили с Грантом, была открыта. Когда Элеонора из-под ресниц посмотрела в глубь комнаты, ей показалось, что она заметила какое-то движение. Но густая тень от нависающей крыши мешала как следует разглядеть происходящее. Элеонора повернулась и направилась дальше, ей даже удалось изобразить улыбку, заговорив о чем-то с Джоном Барклаем, Шагавшим рядом.

Они возвращались с рынка по выжженной солнцем дальней стороне площади, когда увидели ординарца Гранта, бегущего к Дому правительства. Его круглое лицо посерело, когда, приблизившись к охранникам, он выкрикнул:

— Эй, немедленно пошлите за доктором! Полковник Фаррелл упал и никак не придет в себя!

Услышав это известие, один из охранников повернулся кругом и бросился в особняк. Элеонора, ни о чем не думая, подхватила юбки и устремилась за ним. Уже издалека она разглядела очертания темной фигуры сеньоры Паредес, двигавшейся по галерее. Она склонилась над Грантом, пытаясь закрыть его голову от горячего солнца.

Охранник без всяких вопросов пропустил Элеонору, а Джона Барклая задержал, так что ей пришлось вернуться и поручиться за него. После этого они поспешили за ординарцем вверх по лестнице, в комнату, которую она так недавно и так поспешно покинула, недавно и в то же время давно.

Ординарец, понимая, что за ним внутрь вошли люди, занервничал, но в то же время почувствовал облегчение: он уже не один отвечает за жизнь полковника, и это помогло ему справиться с сомнениями — впустить их или нет. Вчетвером, подстелив под Гранта простыню, они сумели положить его на кровать. Полковник лежал без движения, синеватые щеки придавали ему изможденный, даже мертвенный вид.

Нагнувшись, ординарец снял с него сапоги. Борясь с приступом жалости, готовая расплакаться, Элеонора поправила его руку на перевязи, которая, как ей показалось, лежала слишком высоко на груди. Это движение сдвинуло перевязь и рубашку, под которой открылись бинты на ране. И когда она проследила взглядом, куда шли бинты, то заметила, что красная рубашка на уровне плеча начала темнеть.

Джон Барклай втянул воздух.

— У него кровотечение. Наверное, от падения рана открылась.