"Дерзкие мечты" - читать интересную книгу автора (Блейк Дженнифер)

17

— Гилберт в Венеции, — сообщил Аллин, вернувшись с рынка.

Вайолетт лежала в шезлонге в гостиной и жевала корочку хлеба — синьора Да Аллори сказала ей, что это помогает при утренней тошноте. Она резко приподнялась, тут же почувствовала, как ее замутило. Потом чуть закашлялась и спросила:

— Ты его видел?

— Я — нет. Мне сообщили друзья, которых я попросил следить, не появится ли он на границе. Они сказали мне, что он направился в отель «Принсипесса».

— Ты… ты велел следить за ним? — собственный голос показался Вайолетт чужим.

Аллин помешкал минуту, снимая перчатку, потом наконец сорвал ее с руки и бросил в шляпу, лежавшую на краю стола.

— Это казалось мне разумной предосторожностью, — заметил он.

— И совершенно справедливо, разумеется, раз он сам следил за нами раньше. — Она помедлила в ожидании ответа, но ответа не последовало, и она продолжила:

— Или нет?

— Что ты хочешь этим сказать?

В его голосе звучали незнакомые властные нотки. Вообще после появления тех двоих отношения между ними изменились. Они оба делали вид, что нет разницы между словами произнесенными и непроизнесенными, и оба знали, что это ложь.

— Я все думала, — медленно сказала Вайолетт, — были ли те люди в Париже подосланы Гилбертом или они представляли ту опасность, о которой ты говорил?

— А разве это имеет значение? — Он не спеша снял камзол и стал расстегивать запонки.

— Ты прекрасно знаешь, что имеет, — натянуто произнесла она.

Он долго смотрел перед собой, прежде чем повернуться к ней.

— Наверное, имеет. Если тех людей послал не Гилберт, значит, ты ушла ко мне по недоразумению. Вайолетт ответила не сразу.

— Я только хотела сказать, что Гилберт, выходит, вовсе не такой уж большой злодей, как я о нем думала. У него были причины не понимать того, что происходит.

— Ах, это. — Аллин отошел к окну — солнце светило ярко, жара нарастала с каждой минутой. Он закрыл ставни, и комната неожиданно погрузилась в полумрак.

— Но ты ведь не это имел в виду, не так ли? — продолжала Вайолетт. — Ты наверняка догадался, что те люди были посланы не им, но мне ничего не сказал. Почему?

— Но как я мог сказать тебе, ничего не объясняя?

— Легче было держать меня в неведении и воспользоваться этим.

— Если ты имеешь в виду твой уход ко мне, то — да. — Он убрал руки со ставен и посмотрел ей прямо в глаза.

— Но неужели ты не понимаешь, что это все меняет? — настаивала она.

— Я понимаю только одно, — медленно проговорил Аллин. — Если бы я тогда сказал тебе об этом, я бы тебя потерял. Гилберт собирался увезти тебя — я понял это по его глазам еще на балу. Мне казалось, что если я проведу с тобой ночь, всего одну ночь, то смогу пережить все дальнейшие ночи без тебя. Это была ошибка, возможно, не единственная, но самая главная.

— Я была о тебе лучшего мнения, — низким голосом сказала Вайолетт.

— Правда? — Он сухо улыбнулся. — Я польщен и рад. Но в свою защиту должен сказать: хотя у меня и имелись основания подозревать, что люди той ночью и потом, на вокзале, были посланы не твоим мужем, уверен я в этом не был, как не уверен и сейчас. Раньше на меня никогда не нападали. Хотя на этот раз причиной могла послужить война и ее последствия… Или что-то другое.

Вайолетт потерла рукой глаза, потом стала массировать пальцами виски

— у нее уже начинала болеть голова.

— Или ты ищешь себе оправданий.

— Ну да. — Он говорил без всякого выражения, тихо и спокойно. — Или ты ищешь повод вернуться к Гилберту.

— Нет! — Она отпрянула, будто ее ударили.

— Видишь, — сказал Аллин, подойдя к ней ближе, — сомнение друг в друге как меч, который разит в обе стороны. Это ранит тебя, но твоя боль касается и меня.

Вайолетт устало кивнула в знак согласия и откинулась на спинку шезлонга.

— Я понимаю. Прости меня.

Он опустился рядом с ней на колени, взял ее руку и поднес к губам, а потом долго держал ее в своих ладонях.

— Мне невыносимо то, как мы мучаем друг друга. Возможно, стараясь обезопасить тебя, я разрушаю нашу любовь, доверие, которое всегда было между нами. Но тогда жертва, которую ты принесла ради меня, бессмысленна, а любовь наша — ничтожна.

Он замолчал, ища ее взгляда. Его руки слегка дрожали, лоб покрылся испариной. Он облизал пересохшие губы и продолжил:

— Именно поэтому я оставляю решение за тобой. Я знаю — ты лучше меня понимаешь, что нужно сделать ради ребенка, которого ты носишь. Хочешь ли ты узнать о том, кто я и что я, или предпочитаешь остаться в безопасном неведении?

Вайолетт накрыла рукой его ладонь и подняла на него глаза. Взгляд ее был исполнен любви и решимости.

— Расскажи мне все, и скорее, сейчас, пока смелость не покинула меня. Я хочу знать о тебе все, даже если это означает конец жизни. Как я буду понимать своего ребенка, если не знаю, кто его отец?

Аллин набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Потом обреченно кивнул. Голос его, когда он заговорил, дрогнул.

— Все началось приблизительно за два года до моего рождения, в 1825 году, а возможно, и еще раньше. Мой отец был несчастлив — как из-за своего брака, так и из-за своего положения. Жена его была больна, и ни один из их детей не выжил…

Он продолжал говорить, и речь его становилась все более плавной, он легче подбирал слова. Аллин рассказывал свою историю без стеснения, но и без гордости. И хотя она была не слишком длинной, она переменила все.

Когда он закончил, Вайолетт долго сидела неподвижно, уставившись в пространство перед собой. Она чувствовала себя сраженной неожиданным ударом. Она не то что не верила, скорее не хотела поверить в услышанное. Понимала, что она никогда никому не сможет рассказать эту историю, не сможет даже шепотом поведать ее своему будущему ребенку, когда тот вырастет. И тем более описать ее в дневнике — такие вещи не доверяют бумаге. Сердце ее будто налилось свинцом. Она просто чувствовала, как все ее туманные планы, ее неясные мечты тают, покидают ее.

— Не смотри на меня так, — резко сказал Аллин.

Она попыталась улыбнуться, затем подняла руку и провела ладонью по его лицу, будто хотела разгладить морщины на его челе.

— Нет, — тихо сказала она. — Все нормально. Со мной все нормально.

Лицо его чуть посветлело.

— Скажи, что ты об этом думаешь. Я должен знать.

— Я думаю, что люблю тебя. И всегда буду любить.

Он склонил голову и коснулся теплыми губами ее прохладных пальцев, которые все еще покоились на его руке. Потом поднял на нее взгляд и ответил:

— Но не больше, чем я буду любить тебя.

Вайолетт показалось, что эти слова прозвучали как клятва, единственная клятва, которую ей хотелось услышать. И этого было достаточно.

— И еще я думаю, — добавила она, немного помолчав, — что мы должны немедленно покинуть Венецию.

— Но как? В твоем положении?

— Ты из-за этого здесь задержался? Я вполне здорова. Утренняя тошнота

— дело обычное, об этом можно не беспокоиться.

— Я думал, что лучше отправиться куда-нибудь в деревню. У сестры синьоры Да Аллори есть вилла неподалеку от Флоренции. Савио может доставить нас туда. Мы возьмем с собой рекомендательное письмо, но лучше ехать инкогнито, соблюдая все меры предосторожности, если, конечно, ты не возражаешь.

«Это будет легкое путешествие, — подумала Вайолетт, — но не слишком ли легкое?»

— Если этого достаточно, то, конечно, я согласна. Но… не означает ли это, что тебе придется жертвовать своей безопасностью ради моего удобства?

— Я делаю это с радостью! — В его серых глазах была уверенность. — Но не забывай, что твоя безопасность зависит от моей и будет зависеть, пока не родится наш ребенок.

— Тогда, — просто ответила Вайолетт, — я доверяюсь тебе и надеюсь, что ты оградишь всех нас от зла.

Уже на вилле Аллин закончил писать небольшой портрет, который он начал еще в Венеции. Этот маленький портрет был лучшим из всех сделанных им работ, во всяком случае, так он сам утверждал. Он говорил, что черпал вдохновение в ее улыбке, чуть таинственной и непостижимой, исполненной внутреннего знания.

Вайолетт даже не представляла себе, что может выглядеть такой загадочной, такой безмятежной. Она тут же обвинила его в том, что он польстил ей ради своей собственной выгоды, однако он яростно отверг все ее обвинения. Портрет великолепен, заявил он, сходство полное. И вилла, и сельская жизнь, безусловно, пошли ей на пользу.

Насчет последнего он оказался абсолютно прав. Вилла была старой, с проломанной черепицей на крыше, с потрескавшимися стенами, но из ее окон открывался великолепный вид на округлые холмы, поросшие серебристо-зелеными оливковыми деревьями, разросшиеся виноградники и видневшиеся вдалеке зонтики пиний.

Потолки комнат были расписаны изображениями нимф, прячущихся среди облаков, стены были увешаны гобеленами, чуть колыхавшимися от ветра, врывавшегося в распахнутые окна. Двери кухни и соседней с ней столовой выходили в огороженный стенами сад со сводчатой галереей, где росли кусты роз и винограда. От монастырской тишины звенело в ушах.

Впрочем, виллу трудно было назвать удобной. Воду для кухни и для мытья доставляли из садового фонтана. В полуразрушенной конюшне в бывших кормушках жили куры и утки. Ближайшая деревня — всего несколько домиков вокруг церкви — находилась на расстоянии трех миль. Но Вайолетт полюбила свое новое жилище, полюбила за старину, за все i несовершенства и за ту особую атмосферу, которая сложилась здесь за долгие годы его службы другим людям, другим влюбленным.

Большую часть времени они с Аллином проводили в саду. Он установил мольберт под виноградной лозой — мозаичный пол был довольно ровным, и это место хорошо освещалось. Там же они поставили стол и несколько стульев, где часто обедали.

За старыми стенами было так мирно, так покойно, слышалось лишь пение птиц, жужжание пчел и нежное журчание воды в фонтане. За садом ухаживал сторож, юноша по имени Джованни, продолжая то, чем занимались его отец и дед. Джованни всегда находился где-нибудь поблизости: черпал воду из фонтана, носищ ее на кухню своей матери — кухарке Марии, приносил из птичника яйца, а с огорода — лук, ухаживал за розами, стриг траву под оливковым деревом, росшим в углу сада. Когда Вайолетт смотрела в его сторону, он всегда улыбался, склонив голову — скорее в знак приветствия, чем в знак уважения.

Джованни помогал Вайолетт разобраться в растениях, которые в изобилии росли на прямоугольных грядках в саду вокруг виллы. Там были и огромные лекарственные розы, и базилик, и мята, и шалфей, и лук-шалот. Молодой итальянец держал себя удивительно любезно и вежливо. У него были черные курчавые волосы, большие карие глаза и широкие плечи. В свободное время он занимался своим садом, где выращивал на продажу цветы и овощи, которые его двоюродный брат раз в неделю отвозил во Флоренцию, находившуюся милях в двадцати-тридцати от виллы. Джованни рассказывал, что весной, когда в саду цвели огромные старые розы, он собирал их лепестки. Из них он, как раньше его дед и отец, делал масло, которое тоже продавал.

Поскольку Вайолетт проявила интерес, итальянец рассказал ей все в подробностях, даже попросил, чтобы она пошла посмотреть на оборудование, при помощи которого он выжимал розовое масло. Он рад был найти слушателя, заинтересовавшегося процессом добывания ароматических масел. Волнуясь, он рассказывал немного сумбурно, но увлеченно и даже лирично.

Изготовление духов оказалось завораживающим и совсем несложным занятием. Казалось просто невероятным, что выжав лепестки в холодное масло, а потом выпарив масло, напитанное их ароматом, и добавив спирт от перегонки вина, можно получить такую благоухающую жидкость. Вайолетт сама решила попробовать сделать это с лепестками жасмина. Вышло просто замечательно, она была поражена. Казалось, что, забирая аромат, можно сохранить душу цветка, подарить ему новую жизнь, волшебное второе цветение.

Однажды Вайолетт возвращалась с Джованни из сарая, где он хранил свое оборудование. Она смеялась какой-то его забавной шутке и, войдя в ворота, заметила Аллина, который стоял, прислонившись к виноградной лозе, и наблюдал за ними.

Джованни слегка покраснел, тихо поприветствовал его и повернулся к Вайолетт.

— Спокойной ночи, мадонна, — пробормотал он и поспешил в дом.

Вайолетт подошла к Аллину, прижалась к нему, подождала, пока молодой садовник не скрылся из виду, и сказала:

— Ты же не против, что я занимаюсь с Джованни, правда? Ему так нравится показывать мне цветы и духи, а ты знаешь, я все это просто обожаю. Он со мной очень вежлив и держится почтительно.

— Наверное, я должен был бы ревновать, — улыбнулся Аллин. — Наш Джованни почти влюблен в тебя.

— Вот уж нет, — возразила она. — Я знаю из надежных источников — от его матери, — что он кокетничает напропалую с деревенскими девушками и десятка два из них готовы выйти за него замуж хоть завтра.

— Вполне возможно, однако по кое-каким признакам я вижу, что вряд ли ошибаюсь. Он может кокетничать с другими, но тебя он боготворит. Заметь, как он называет тебя — мадонна, моя госпожа. Это старинное обращение к дамам самого высокого происхождения, а сейчас его употребляют, лишь говоря о пресвятой Деве Марии. Лучшего комплимента он тебе подарить не может.

— Не могу в это поверить. Я не делала ничего, чтобы пробудить в нем подобные чувства.

— А ничего и не требовалось. Тебе достаточно быть самой собой.

— Но я беременна! — протестующе воскликнула Вайолетт, хотя глаза ее смеялись.

— Вот именно. Ты сама расцвела, словно дивный цветок, и с каждым днем становишься только прекраснее. Как же бедному Джованни не боготворить тебя? Мне не в чем его винить, я сам испытываю то же самое.

Аллин не случайно заговорил о молодом человеке. Вайолетт понимала, что ее любимый делает так не только потому, что считает: именно сейчас ей надо это услышать, сейчас, когда ее прелестная фигура понемногу начала расплываться. И он не был неискренен. Скорее всего он использовал каждую возможность показать ей свои чувства. Вайолетт это очень нравилось, но ее не покидало ощущение, что их жизнь так временна, так непостоянна. Казалось, он боится, что скоро у него не будет возможности говорить ей это.

И тем не менее они были счастливы. Проходил день за днем, а они смеялись, пели вечерами, ласкали друг друга. Они любовались закатами и рассветами, ели изумительное жареное мясо и свежие овощи, приготовленные на домашнем оливковом масле, каждый день пробовали новое вино. Их любовные утехи стали святым обетом, который они не уставали давать друг другу снова и снова.

Но однажды Джованни принес известие, нарушившее их мирную идиллию. От своего двоюродного брата, который, приезжая на рынок во Флоренцию, иногда заходил к очаровательной дочке кухарки, служившей в доме пожилой владелицы виллы, приходящейся сестрой синьоре Да Аллори из Венеции, он узнал, что синьора Да Аллори умерла от сердечного приступа. Это случилось в тот момент, когда она обнаружила в своем доме вора. Со слов Джованни, сестра вдовы уверяла, что она умерла от испуга. Тело ее было в синяках, а мизинец сломан.

Было ли это совпадением? Или смерть синьоры Да Аллори как-то связана с их пребыванием в ее доме? Не пытался ли этот вор выпытать у старой женщины, где скрываются Вайолетт с Аллином?

— Это моя вина, — сказал Аллин. — Я должен был все это предусмотреть.

— Но кто мог подумать, что такое может случиться? — возразила Вайолетт, и в голосе у нее зазвучали испуганные нотки. — Она была просто старой женщиной, сдававшей свой дом жильцам. С чего они могли решить, что она что-то знает?

— Они отчаялись. Везде — политические беспорядки, революция может произойти в любой стране. Вот-вот начнется война в Крыму. Это могло послужить удобным поводом для кого угодно.

— Но что ты мог сделать, чтобы защитить ее? Он покачал головой.

— Мне следовало хотя бы предупредить ее. Я пытался намекнуть Савио, насколько считал возможным, но этого оказалось явно недостаточно. Вдова и ее мажордом думали, что они всего лишь помогают влюбленным скрыться от разъяренного мужа. Тогда это казалось веским основанием для того, чтобы приютить нас.

— Ты думаешь, так называемый вор получил нужные сведения? — задумчиво спросила Вайолетт.

— Не похоже. Савио услышал крики, прибежал в гостиную и вспугнул вора. Но бедная старушка уже была при смерти.

За время, проведенное в обществе синьоры Да Аллори, они оба привязались к ней. Несмотря на ее ворчливость и выговоры слугам, пожилая дама была человеком добрым и отзывчивым. В ее доме они нашли в равной мере и уединение, и возможность общения.

Мысль о том, что, возможно, они стали причиной смерти этой женщины, поселила в беглецах чувство вины, все вокруг вдруг стало серым и безрадостным.

Аллин сделался молчаливее обычного, перестал работать. Цветы увядали, подступала осень, но Вайолетт этого не замечала. Приступы утренней тошноты прекратились, к ней вернулся аппетит, но еда казалась безвкусной.

Иногда ночами Вайолетт просыпалась и видела, как Аллин стоит у окна, глядя на залитые голубым светом холмы. А по утрам, открывая глаза, она замечала, что он лежит рядом с ней и смотрит на нее грустным и тревожным взглядом. Иногда он прижимал ее к себе так крепко, что она едва могла вздохнуть, и зарывался лицом в ее волосы или приникал к ее груди. Он часто гладил и ласкал ее живот. Когда она мыла голову, Аллин помогал ей расчесывать густые длинные пряди. Он рассыпал их волной по ее плечам, подносил к лицу и вдыхал их аромат. А потом, приподняв ее волосы, целовал нежный изгиб шеи.

Однажды вечером после ужина, когда Джованни и Мария уже ушли домой, Вайолетт и Аллин сидели под виноградной лозой и смотрели на поднимающуюся из-за стены луну. Теплый воздух пахнул свежескошенным сеном, созревающим виноградом и немного дымом. Ветерок чуть шевелил виноградные листья. Их тени перемещались в тягучем бесконечном ритме. Нежно гладя ее руку, Аллин заговорил тихим задумчивым голосом:

— Я давно собирался тебе кое-что сказать, все времени не мог выбрать подходящего, но это неважно. Слушай меня внимательно. Если вдруг по каким-либо причинам ты останешься одна, carina, ты должна будешь обратиться к одному адвокату, имя которого я тебе сообщу. Он даст тебе необходимые средства…

Голос Вайолетт прозвучал резко от внезапно охватившего ее страха:

— Ты имеешь в виду деньги? Но я не хочу…

— Я понимаю, поверь мне, я все понимаю. Но, Вайолетт, прошу, выслушай меня. Я устроил это для своего собственного спокойствия. Позволь мне все объяснить и хорошенько запомни, что я тебе скажу, — ради меня.

— Ты думаешь… — начала она и запнулась, не смея договорить до конца. Пальцы ее сильнее сжали его руку.

— Не знаю. Я просто уверен — это то, что я должен сделать, чтобы защитить тебя и нашего будущего ребенка. Позволь мне, прошу тебя.

В его голосе слышались такая боль и мольба, что она просто не могла отказать ему.

— Вот и хорошо, — сказал он с облегчением. — Теперь слушай.

Вайолетт сделала так, как он просил. Когда он убедился в том, что она все запомнила, он замолчал. Наступила ночь, и лишь яркая луна неподвижно висела в небе. Опустившись на пол у ног Вайолетт, Аллин притянул ее к себе и положил голову ей на колени. Она перебирала пальцами его волосы, нежно гладила ладонью по лицу. Они пребывали в таком положении довольно долго, потом он шепнул:

— Пойдем со мной.

Аллин расстелил на плитах двора скатерть, снятую со стола, и уложил Вайолетт рядом с собой. Они лежали, едва касаясь друг друга, а луна и тень от листвы отражались в их глазах. Потом он осторожно повернул ее к себе и стал вынимать шпильки из ее волос. Он целовал ее глаза, веки, лоб, мочки ушей, кончик подбородка. Медленно и нежно он раздел ее и разделся сам, и так они лежали, обнаженные, и тени виноградных листьев скользили по их коже.

Прикосновения его были волшебны, он целовал мягкими, теплыми губами каждую складку ее тела, каждый укромный уголок. Как слепой нищий, на ощупь определяющий достоинство монеты, он ласкал ее с благоговейным восторгом. Она приникла к нему, тая от истомы. Желанием наполнилась каждая клеточка ее тела, и каким благословением было следовать ему, позволять вести за собой.

Он прижался к ней, и она впустила его в себя, медленно и осторожно. Они двигались в едином ритме, с трудом сдерживая дыхание, как будто пытаясь немного охладить бушующую в них бурю. Они старались противостоять ее натиску, смирить свои порывы, чтобы не причинить вреда ребенку во чреве. И они обрели свою награду, наслаждение разлилось по их жилам, переполнило их сердца.

Потом Аллин, нежно обнимая ее, шептал ей на ухо слова любви. Когда стало уже прохладно, он собрал их одежду, поднял на руки Вайолетт и отнес ее в спальню. Она вскоре заснула, а он лежал рядом, вдыхая любимый запах ее тела и прислушиваясь к биению собственного сердца. Он не спал.

Наутро Вайолетт проснулась одна. Она не стала тревожиться, решив, что Аллин пошел готовить ей кофе, как он иногда делал по утрам, или отправился на прогулку ловить первые лучи солнца, чтобы запечатлеть их на холсте. Она была уверена, что найдет его в саду или в столовой. Потом Вайолетт подумала, что он пошел на конюшню посмотреть на родившихся несколько дней назад котят. Затем решила, что он отправился во Флоренцию по какому-нибудь делу, которое задержало его дольше, чем он рассчитывал, или за подарком для нее. Она надеялась, что записка, которую он должен был ей оставить, куда-то затерялась — может быть, ее сдуло ветром и она упала.

Все утро Вайолетт прислушивалась к шагам и к шелесту листвы. Раз десять она спускалась из спальни в сад и три раза была на конюшне. Она спросила Марию, и голос ее, пока она не взяла себя в руки, дрожал от волнения. Она бы расспросила и Джованни, но садовник отправился к своему брату отнести ему овощи для рынка.

Джованни вернулся только днем. Вайолетт была в саду, когда он появился. Шел он медленно, и вид у него был обеспокоенный. В руках итальянец держал несколько цветков, но так мало и так странно подобранных, что это трудно было назвать букетом.

— Прошу прощения, мадонна, — сказал он низким голосом. — Я должен был передать вам это утром и так бы и сделал, но вы спали, и я не хотел вас будить. Этот букет довольно жалок, но мне было ведено принести только эти цветы, ничего больше.

Она осторожно взяла букет в руки и осмотрела его со всех сторон. Там были ярко-оранжевые маргаритки, обвитые веткой плюща, и нежно-голубые незабудки, почти незаметные в зеленых листьях одуванчика.

— Его прислал синьор Массари? — Голос ее был хриплым, говорила она с трудом.

— Да, мадонна.

Вайолетт прикрыла глаза, так тяжело и невыносимо ей было смотреть на букет.

— Спасибо, Джованни, — тихо сказала она. — Это все?

— Есть еще одно, мадонна.

— Да? — В ней проснулась надежда.

— Я должен охранять вас.

— Охранять? — Надежда угасла окончательно.

— Ценою жизни. Это честь, которой я не ожидал. И честь, и удовольствие.

Что она могла сказать этому мальчику, стоявшему сейчас перед ней, готовому ради нее на все? Разве могла она объяснить ему, что ей не нужен никто, кроме того, кто охранял ее раньше?

Она постаралась улыбнуться онемевшими губами.

— Благодарю тебя, Джованни.

— Всегда к вашим услугам, мадонна.

Всегда. Никогда. Вайолетт казалось, что из нее уходит жизнь. Когда молодой садовник повернулся, собираясь идти, она вдруг окликнула его:

— Джованни!

Он тотчас повернулся к ней.

— Мадонна, когда бы вы ни позвали меня, я всегда буду рядом.

Вайолетт поразила истовость его слов, но ей не хотелось сейчас думать об этом.

— Синьор… когда он оставил вам эти указания?

— Вчера вечером, когда стемнело.

— Понятно. Спасибо еще раз, — прошептала она.

Джованни пошел к дому. По пути он несколько раз обернулся, озабоченно глядя на нее. Вайолетт присела под виноградной лозой. Она положила цветы на колени, нежно провела по ним рукой, но слезы застилали ей глаза.

Незабудки — в знак истинной любви.

Плющ — в знак верности.

Маргаритки — в знак тоски и печали.

Одуванчики означали предсказание.

Это было послание, смысл которого был понятен только им двоим. Аллин уехал, решив, вероятно, что, оставив любимую, он тем самым обезопасит ее. Или по каким-либо иным причинам, которые она могла бы понять, но не могла принять. Так же как она поняла, но не приняла его послание.

Он любит ее.

Будет любить до самой смерти и никогда не полюбит никого другого.

Он тоскует от разлуки с ней.

Лишь одному богу известно, вернется ли он. А бог ей этого не скажет.