"Цыганский барон" - читать интересную книгу автора (Блейк Дженнифер)

14.

В воздухе пахло революцией. Никогда за последние шестьдесят лет люди не были так возмущены, не выражали так громко свое недовольство правительством, как в эти дни. Кроме того, в обществе ощущалась явственная тоска по прошлому. Люди оглядывались на времена наполеоновской империи и вздыхали по былой славе, позабыв о том, что эта слава, разорившая Францию, была куплена кровью лучших ее сынов. Тосковали и по более давним временам. Никто не жалел и не вспоминал о головах представителей старой аристократии, скатившихся с подмостков гильотины на площади Согласия, но какие славные были деньки, когда король-Солнце правил страной из Версаля и весь мир стекался туда, чтобы отдать дань уважения и восхищения прекрасной Франции!

И какое убожество представляет собой на этом фоне правление Луи Филиппа! Ни славы, ни величия, одна лишь мещанская респектабельность, всеобщая бедность и, как выразился один мудрец, «малодушная монархия, позволяющая унижать Францию». Государство, некогда простиравшееся от Ла-Манша до Рейна, от Северного моря до Османской империи, усохло и теперь стало меньше того, что существовало до воцарения Наполеона. В правительствах других стран происходили важные перемены, а Франция бездействовала. Народ страдал от голода и зимних холодов, но никто ничего не делал, чтобы ему помочь. Страной правило продажное и вульгарное третье сословие во главе с нелепым узурпатором. Все ждали перемен, все были уверены, что хуже быть не может.

Книгу поэта и политика Ламартина «История жирондистов», в которой революция была представлена в идеализированном виде и делалась попытка найти оправдание для террора, читали и цитировали повсюду. Ламартин стал записным оратором на политических банкетах, которые реформисты закатывали по всей стране. Сервировали на них главным образом горячие речи о всеобщем избирательном праве и народном правительстве. Эти «блюда» принимались на ура. Король и его советники наблюдали за необычными пиршествами с растущей тревогой.

Среди благонамеренных гостей на вечерах в парадной гостиной Дома Рутении царил неизменный оптимизм. Луи Филипп был человеком порядочным и умеренным. Его правление было самым стабильным со времен революции. Не находилось безумцев, которые дерзнули бы покуситься на трон и вновь ввергнуть страну в пучину бедствий, сколько бы романтики, подобные Ламартину, ни кричали на всех углах о свободе личности.

Однако по мере того, как редела, становясь все более буржуазной по составу, компания в парадной гостиной, визитеров в личных апартаментах принца становилось все больше, и все они были яростно настроены против правительства. Сюда приходили писатели и художники, скульпторы и композиторы, находившиеся в авангарде романтического движения: Гюго, Бальзак, мадам Дюдеван, Ламартин и многие другие. Они говорили, спорили, пили, иногда курили маленькие турецкие сигары или экзотический кальян с гашишем. Насколько серьезно они относились к своим собственным словам, насколько искренне в действительности жаждали реформ, призванных привести к власти простого человека, — трудно было судить.

Через дом нескончаемым потоком текли торговцы, модистки, врачи, адвокаты, горничные, парикмахеры, возчики. Гвардейцы исчезали из дому с какими-то таинственными поручениями и возвращались, не говоря ни слова. Маре казалось, что вся эта суета должна была бы улечься после того, как заговор с целью убийства короля был сорван, но, вопреки ожиданиям, она только усилилась. Собранные сведения редко упоминались при дамах, но из того немногого, что ей удалось услышать, Мара поняла, что новости неутешительные.

Однажды поздно вечером во двор въехала легкая дорожная карета, покрытая бирюзовым лаком с яркой позолотой и королевским гербом на дверцах. Два ливрейных лакея стояли на запятках, карету окружали форейторы. Слуги распахнули дверцу, опустили подножку. По ней спустилась дама в зеленом бархате, отороченном мехом, в шляпке с перьями, надвинутой на лоб. Ее золотисто-каштановые волосы лишь слегка серебрились на висках.

К тому времени, как ее изящно обутая ножка коснулась брусчатки, Родерик, стуча каблуками, сбежал по лестнице во двор. Рольф спустился следом за ним, сохраняя солидность. Однако именно Рольф выступил вперед, галантно поднес руку дамы к своим губам и лишь потом заключил ее в объятия.

— Анжелина, — воскликнул он, — несчастье мое! О, женский род, состоящий из любопытства и назойливости! Кто остался на царстве?

— Целая армия — от гофмейстера до министров, и все до единого больше подходят для этой должности, чем я, — невозмутимо ответила она. — Ты думал, я останусь на Рождество одна, когда все вы собрались в Париже? Признай, ты давно уже ждал моего приезда.

— И даже поражался твоей выдержке.

— Ужасный человек! — Она ласково улыбнулась, поправила шляпку и повернулась к сыну: — Итак, где твоя соблазнительница?

— Как вы можете, матушка? Пощадите ее чувства, — засмеялся он и так крепко обнял мать, что той пришлось снова поправлять шляпку.

— С какой стати? Если узнаю, что хоть один из вас удержался от искушения, я буду глубоко разочарована.

Мара ждала на ступеньках. Она вышла вперед, Родерик взял ее за руку и формально представил матери. Анжелина улыбнулась доброй улыбкой, согревшей ее красивые серо-зеленые глаза, и обняла девушку.

— Какой чудесный сюрприз — наконец-то познакомиться со своей крестницей и обнаружить в ней нечто из ряда вон выходящее. Ты немного похожа на своего отца. Элен с тобой, как я поняла? Давайте войдем в дом, нам всем предстоит долгий разговор.

Прибытие матери Родерика развеяло мрачную атмосферу, царившую в Доме Рутении. В парадную гостиную хлынули друзья, знакомые и просто желающие приветствовать ее в Париже. Дни мелькали незаметно в череде визитов, вечерних приемов, балов, походов в театры и в Оперу, а также за покупками к Рождеству и к Новому году. В первый же вечер Анжелина выслушала полную историю отношений между Марой и Родериком; больше она об этом не заговаривала, в обращении с Марой проявляла материнскую нежность, но не вмешивалась в ссору Родерика с отцом и не пыталась встать на чью-то сторону.

Лишь один случай нарушил плавное течение событий. Однажды вечером в театре Французской комедии Мара подняла бинокль на ложу напротив и увидела де Ланде. Он имел наглость улыбнуться и отвесить поклон. Мара никак не ответила на поклон, ее взгляд скользнул мимо него, и ему это очень не понравилось.

В сочельник они посетили всенощную — прекрасную службу, освещаемую тысячами свечей. В день Рождества Анжелина с помощью Мары и Джулианы упаковала несколько сотен корзин со съестным и отправила их в сиротские приюты и больницы. Увы, первый день нового года омрачило известие о смерти скончавшейся накануне мадам Аделаиды, сестры короля Луи Филиппа.

Весь город погрузился в траур, развлечения были отменены, окна домов и магазинов занавешены черным крепом. Магазины тканей были завалены заказами на поставку черных, лиловых, серых и лавандовых материй. Портнихи и белошвейки трудились ночами в скверно освещенных задних комнатах над созданием траурных платьев. Для мужчин Дома Рутении были заказаны черные нашивки на рукава, для дам — туалеты в серых и лиловых тонах с черной отделкой.

Лишившись городских развлечений, обитатели Дома Рутении оказались предоставленными самим себе. Мара провела один из вечеров за письмом к отцу, написание которого откладывала все последнее время. Она столько раз начинала и рвала черновики, что почти истощила свой запас почтовой бумаги. О том, что произошло, невозможно было рассказать тактично, любая попытка что-то объяснить выливалась в подыскивание оправданий для своего поведения или в перекладывание вины за случившееся на бабушку. Наконец она просто изложила на бумаге всю историю от начала до конца и запечатала письмо, не дав себе времени передумать.

Родерик увидел ее в тот самый момент, когда она отдавала письмо Сарусу для отправки, и прошел вместе с ней в гостиную. Ей было особенно неловко из-за только что написанного письма, где случившееся между ними было изложено во всех деталях. Мысли о произошедшем преследовали ее постоянно, но повседневные хлопоты несколько смягчали их остроту, зато сейчас мучительное смущение охватило ее с новой силой.

— Мир катится к разрушению, а Франция к анархии, но твоей вины в этом нет. Почему же ты хмуришься?

— Я не хмурюсь, — ответила она, улыбаясь уголками рта, но тут же снова помрачнела. — Нет, я просто думала о твоем отце. Он, похоже, не придает слишком большого значения королевским регалиям, не настаивает на соблюдении протокола. Твоя мать вообще уверяет, что в ней нет ни капли голубой крови. Поэтому я хотела бы знать: что король Рольф имеет против меня? Ему не нравится мое поведение? Моя внешность? Та роль, что мне пришлось сыграть, впутав тебя в покушение на Луи Филиппа? Все это не имеет особого значения, но все-таки мне хотелось бы понять.

Наблюдая за игрой чувств на взволнованном лице Мары, Родерик восхитился ее тихим мужеством. Ей во что бы то ни стало хотелось знать правду. Она не отличалась вспыльчивостью, но в душе у нее горело ровное, неугасимое пламя.

— Тебе незачем себя изводить. Он скорее склонен сердиться на меня, а не на тебя, его возмущают мои недостатки. Ты полагаешь, он защищает меня? Это серьезное заблуждение. Куда вероятнее предположить, что он заботится о тебе.

— Этого не может быть.

— Он любящий отец, но ему вряд ли пришло бы в голову, что я нуждаюсь в его защите.

— Но с какой стати ему охранять меня?

— Он наделен изощренным умом и природным коварством. Думаю, он подозревает меня в намерении соблазнить тебя и одновременно расстроить план государственного переворота.

Она уставилась на него в изумлении.

— Ты хочешь сказать, он думает, будто это ты велел де Ланде вовлечь бабушку Элен в азартные игры, чтобы заставить меня подчиняться его приказам? Зачем это де Ланде?

Она сообразительна, подумал Родерик, надо будет иметь это в виду. Правда, не исключено, что она не сейчас пришла к такому выводу. Ее умозаключения могли быть плодом длительных раздумий.

— Чтобы заручиться моей поддержкой в покушении на Луи Филиппа.

— Но ты же ему не помогал! Ты защитил короля.

— Значит, я надул беднягу де Ланде. Плату взял, а слова не сдержал.

Мара прижала ладонь ко лбу, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. Его слова приводили ее в ужас, но весь ужас заключался в том, что они могли оказаться правдой. Ведь совсем недавно она сама его подозревала в чем-то подобном. Внезапно ее лицо прояснилось.

— Нет, этого не может быть. Ты не подозревал о моем существовании, пока я не появилась в ту ночь в цыганском таборе.

— Ты к тому времени несколько недель провела в Париже. Что, если я тебя где-то видел — на улице, в театре? Вдруг я узнал о твоем прибытии… ну, скажем, из переписки между моей матерью и твоей бабушкой? А стоило мне тебя увидеть, как я решил сделать тебя моей любовницей, но это было бы невозможно, если бы мы встретились в чинном семейном кругу.

— Но ты же не мог не знать, что наши… отношения, если бы о них стало известно, непременно вызвали бы скандал!

— Ну, а может, я не думал, что они затянутся дольше, чем на несколько коротких ночей? Зато, когда ты оказалась в моих объятиях, я решил: пусть все идет своим чередом, и будь что будет, я приму все последствия, которые свяжут нас друг с другом.

Нет, это была всего лишь игра в слова, он просто поддразнивал ее.

— Как мог твой отец поверить, что его сын на такое способен?

— Запросто, — ответил Родерик, и его глаза затуманились. — Почему бы ему в это не поверить, если ты сама наполовину уже веришь?

— Ничего подобного!

— Ты так не думаешь, дорогая? И никогда не думала?

Мара бросила на него ледяной взгляд.

— Мне было бы легче разобраться в своих чувствах, если бы ты мне объяснил, почему де Ланде до сих пор на свободе. Почему он как ни в чем не бывало исполняет свои обязанности в министерстве?

— А откуда, — тихо спросил Родерик, — тебе известно, где он и что делает?

— Ты на что намекаешь? — возмутилась Мара.

— Вопрос был задан в рамках приличий.

— Это тебе так кажется! Но можешь не беспокоиться: тут нет никакой тайны, никакого подвоха. Я видела его в театре. Ты бы и сам его увидел, если бы не был так занят болтовней со своими друзьями-реформистами.

Родерик бросил на нее пристальный взгляд, в котором совершенно ничего нельзя было прочесть. Наконец он сказал:

— Есть такая старая поговорка: богу молись, а на черта косись.

— Значит, ты следил за ним?

— Что-то в этом роде.

— Зачем?

Это был дерзкий вопрос, но она решила, что лучше спросить напрямую, а не пытаться его перехитрить.

— Чтобы узнать, что он замышляет.

Мара была вынуждена признать свое поражение. Прямыми вопросами от Родерика ничего невозможно было добиться. Она нахмурилась.

— Прекрасно. Можешь и дальше напускать на себя таинственность, если тебя это устраивает.

— Ты подозреваешь, что я уклоняюсь от прямых ответов?

— А разве нет?

— Как ты думаешь, — задумчиво спросил он, — разве я не смог бы найти убедительную ложь, если бы хотел солгать?

Да как он смеет стоять перед ней, такой красивый, само воплощение гордости и чести, и упрекать в подозрительности? Это несправедливо!

— Я думаю, для тебя все равно, что правда, а что дьявольская уловка.

На этот раз он ответил без улыбки:

— В таком случае тебе самой придется решить, где что, не так ли?

Погода смягчилась, потеплело. Солнце сияло так ярко, что глазам было больно, в воздухе пахло весной, хотя был только конец января. Бедняки Парижа выползли из своих сырых, зловонных нор погреться на солнышке, женщины вывели тощих, бледных детей. Мужчины собирались по углам, что-то обсуждали, спорили, иногда сбивались в толпы и с криками маршировали по улицам, пока их не разгоняли конные жандармы.

Солнце выманило наружу дам из Дома Рутении, они вышли погулять, спустились по улице Фобур Сент-Антуан к площади Бастилии, пересекли мост Аустерлиц и свернули направо к Ботаническому саду. Здесь росли множество растений, собранных в дальних уголках света и методично перенесенных на французскую почву. Стеклянные купола теплиц сверкали под зимним солнцем. Помимо растений, в Ботаническом саду располагался зверинец с экзотическими животными, включая африканских львов и жирафов.

Они прогуливались по усыпанным гравием дорожкам между прямоугольными клумбами, засыпанными от вымерзания соломой, кивая монахиням с юными воспитанницами и пожилым господам, греющимся под солнцем на скамейках, а те в ответ вежливо приподнимали шляпы. Постепенно Мара и Джулиана ушли вперед, обогнав бабушку Элен и Анжелину, которой приходилось приноравливаться к медленной походке старушки.

Демон, в этот день избравший Мару своей хозяйкой, носился взад-вперед, обнюхивая и изучая незнакомую территорию. Софи, собачка Джулианы, семенила на поводке, беспокойно принюхиваясь. Стоило льву зарычать, как она нырнула под юбки своей хозяйки. Тут и там взмывали в воздух и вновь опускались стаи голубей, среди них, шурша палой листвой, сновали юркие воробьи. По дорожкам, играя в серсо, бегали дети.

Софи, пекинес с королевской родословной, облаяла какого-то пуделя. Демон тут же ее поддержал. Пудель не испугался, встал как вкопанный возле своей хозяйки и залаял в ответ.

— Как тебе не стыдно, Софи! — воскликнула Джулиана. — Для дамы в интересном положении такое поведение непростительно. Ты столь же невоспитанна, сколь и безнравственна. — Она повернулась к Демону: — И ты молчи, Каза-нова!

Хозяйка пуделя, дама в изысканном туалете всех оттенков абрикосового цвета — от самых темных по подолу юбки до пастельных в шелковых цветах, венчающих наимоднейшую шляпку, — засмеялась и пожурила своего пуделька.

Оскорбленный в лучших чувствах пудель презрительно отвернулся, хотя противники продолжали облаивать его с удвоенной силой. Раздосадованная Джулиана таким властным тоном велела Софи замолчать, что собачка распласталась на земле, издав напоследок недовольное рычание. Увидев, что его помощь больше не требуется, Демон уселся и высунул язык в ожидании развития событий.

Убедившись, что собачий хор ее больше не заглушает, Джулиана извинилась за свою собачку, а Мара, в свою очередь, за Демона.

— О, не беспокойтесь, прошу вас. Это совершенно естественно. — Дама в абрикосовом наряде взглянула на их траурные темно-серые костюмы. — Вы из Дома Рутении, если не ошибаюсь?

— Мы знакомы? — довольно прохладно осведомилась Джулиана.

К замысловатой шляпке дамы была прикреплена задорная вуалетка, лиф ее абрикосового наряда при ближайшем рассмотрении оказался слишком тесен для ее пышной груди.

— О нет, такого быть не может. Мне указали на вас в Опере.

— Вот как.

— Да-да, вы совершенно правы. Я в самом деле одна из «блистательных и опасных» дам полусвета, как нас иногда называют. Я предпочитаю это название другим, куда менее лестным эпитетом. Но вам нечего опасаться, ваше высочество, я не возобновлю знакомства при нашей следующей встрече, если ей суждено состояться. Я знаю свое место.

Эти слова были произнесены с таким достоинством, с такой явной искренностью, что Джулиана успокоилась.

— Что ж, извините за доставленное беспокойство, — обронила она, поворачиваясь, чтобы уходить.

— Прошу вас, не уходите! Я бы не посмела с вами заговорить, но, раз уж подвернулась такая возможность, мне хотелось бы сказать два слова вашей спутнице.

— Мне? — удивилась Мара.

— Вы позволите? В бульварных листках вас называют искательницей приключений, связавшейся с самым легкомысленным иностранным принцем. Я хотела бы предупредить вас, дорогая, о грозящей вам опасности.

— Вы знакомы с принцем Родериком?

— Мне известна его репутация. Но хотя у вас есть преимущества высокого рождения, которых другие женщины, ставшие его жертвами, лишены, для вас там нет будущего. Он сам вам об этом скажет, если уже не сказал. Это в его духе, как мне говорили. Верьте ему. Верьте мне.

— Злоба в сочетании с безнадежностью — это смертельно опасный яд. Не слушай ее, — сказала Джулиана, подхватив Мару под руку.

— Его чувства горячи и неодолимы, но они быстро угасают. Он предоставит вам выбираться в одиночку, и ваш одинокий путь приведет вас туда, где обитаю я, — в полусвет. Будьте осторожны.

Джулиана была права: в голосе женщины слышалась безнадежность. А то, что она сказала, и самой Маре приходило в голову сотни раз. Она сухо поблагодарила женщину и ушла вместе с принцессой, но слова незнакомки продолжали звучать у нее в ушах. «Искательница приключений». Неужели именно такой стала она в глазах парижского света? Неужели именно так смотрят на нее король Рольф и королева Анжелина? Мысль об этом была невыносима.

Только одному обстоятельству Мара могла радоваться: в отличие от бедной маленькой Софи, она не была в интересном положении. Ее связь с Родериком не оставила столь удручающих последствий. С одной стороны, это все упрощало, но с другой… Скандал, без сомнения, вышел бы ужасный, но, вопреки рассудку, ей хотелось иметь ребенка от Родерика.

Несколько дней спустя ей представилась возможность узнать, что думает о ней отец Родерика. В сопровождении лакея, которому предстояло нести за ней покупки, Мара ранним утром отправилась на рынок за свежими овощами. Обычно этим занималась повариха, но время от времени ей нравилось делать покупки самой, просто чтобы не терять связи с жизнью. Поначалу Мара думала, что королева предпочтет взять хозяйство в свои руки, но Анжелина выказала не больше претензий на место, доверенное ей Родериком, чем Джулиана. Напротив, Анжелина с восторгом приняла произведенные Марой преобразования, уверяя, что со времени ее последнего визита дом стал просто неузнаваем. Она даже призналась, что всегда немного побаивалась Саруса и не хотела его обидеть. Она, разумеется, попыталась бы что-нибудь предпринять, если бы проводила больше времени в парижском доме, но они с Рольфом слишком привязаны к Рутении, и не любят расставаться с ней надолго.

Мара уже возвращалась с рынка, когда с ней поравнялась и остановилась открытая коляска. На дверце красовался герб Рутении, на сиденье позади возницы, откинувшись на спинку, восседал Рольф. Он милостиво наклонил голову и протянул руку, чтобы распахнуть дверцу.

— Анжелина послала меня за вами. Прошу вас, садитесь.

Мара строго-настрого велела лакею нести корзину с покупками прямо на кухню, не задерживаясь с кем-то пофлиртовать или вступить в политическую дискуссию, а сама села в коляску. Экипаж сразу тронулся.

— Это очень любезно со стороны королевы — так заботиться обо мне, — сказала Мара. — В этом не было нужды.

— Это вам не было нужды идти на Голгофу ради репутации нашей кухни, как и ради моего шалопая-сына. С этого дня вы будете посылать слугу.

— Но я совсем не против такой работы, мне это даже нравится.

— Рай среди капусты? Я полагаю, без этого удовольствия вы свободно сможете обойтись.

Мара различила нотки приказа в его голосе.

— Как вам будет угодно, сир.

Он бросил на нее долгий взгляд. Она столь же откровенно уставилась на него в ответ. Рольф выглядел необычайно солидно — серебристая седина и глубокие морщинки вокруг проницательных, умных и дерзких синих глаз. Вот так будет выглядеть Родерик через тридцать лет, подумала Мара, и сердце ее пронзила боль.

— Скажите мне, мадемуазель, Родерик докучал вам после праздника у цыган?

— Никоим образом, сир.

Они прекрасно поняли друг друга. Родерик не переступал порога ее спальни, не пытался назначить ей тайное свидание после той ночи в цыганской повозке с сеном. Мара сама не знала, плакать ей или радоваться. Она понятия не имела, чем это вызвано: волей человека, сидевшего сейчас рядом с ней, или особыми представлениями Родерика о чести.

— Верится с трудом.

— Возможно, вы не так хорошо знаете своего сына, как вам кажется.

— Я знаю, что он мнит себя пупом земли и утирается четырьмя концами небосвода как носовым платком, а его серебряный язык вложил ему в уста сам дьявол.

— Он очень похож на своего отца, — со скрытым сарказмом заметила Мара.

— Он одержим жаждой власти и даже не может этого скрыть, его ум невосприимчив к тому, чего он не хочет понимать, зато он изощрен в интригах против своих врагов, хитер и изворотлив, как гасконский крестьянин. Он готов на любые опасные и никчемные авантюры, но бежит от здравого смысла как черт от ладана.

Все это было сказано ворчливым тоном, но без яда.

— Вот такой, как есть, он вам и нравится.

— Он вас не поблагодарит ни за то, что вы нас сравниваете, ни за то, что вступаетесь за него.

— Слава богу, мне не требуется его благодарность.

Во взгляде, брошенном на нее королем, Мара прочитала одобрение. У нее возникло ощущение, что она выдержала какое-то испытание. Ее охватило неприятное чувство, напомнившее ей о первых днях, проведенных с сыном короля, когда ей приходилось следить за каждым своим словом и жестом. Ей показалось, что король действовал более тонко, хотя, возможно, все дело было в том, что на этот раз у нее было меньше причин быть настороже.

Возница, очевидно, получил распоряжения заранее. Вместо того чтобы ехать домой кратчайшим путем, он повернул лошадей к центру города и в конце концов выехал на Елисейские Поля. Парижские бульвардье — господа, воспитавшие в себе привычку прогуливаться по этому длинному прямому проспекту, чтобы поглазеть на дам, проезжающих мимо в каретах и колясках, — приветствовали Мару, снимая перед ней свои шелковые цилиндры. Мимо них скользили лакированные коляски с опущенным верхом, называемые «викториями», потому что именно такой экипаж предпочитала английская королева. Сидевшие в колясках дамы наслаждались мягкой погодой, заслоняясь от солнца зонтиками с бахромой. Под голыми ветвями деревьев, обрамлявших проспект, расположились цыганки-гадалки, шарманщик с обезьянкой, бродячий циркач с дрессированной собачкой и трио музыкантов, у ног которых лежала на тротуаре перевернутая шляпа для денежных сборов.

Оставшись наедине с королем Рольфом и сумев завоевать хотя бы на время его расположение, Мара решила, что это самый удачный случай задать ему давно тревоживший ее вопрос.

Набрав в грудь побольше воздуха, она сказала:

— Не могли бы вы объяснить мне, сир, почему Родерик живет в Париже?

— Охотно. Он является сильнейшим и самым надежным звеном в цепи, по которой ко мне стекаются разведывательные данные.

— К вам?

— Так было заведено изначально и так продолжается до сих пор, хотя в последнее время у него появились личные причины вмешиваться в дела европейских дворов.

— Но если это так, значит, он приехал в Париж не из-за ссоры с вами?

— Ссоры? Нет, мы не ссорились, хотя это не означает, что между нами царит мир и согласие.

Мара надолго задумалась, но в конце концов спросила:

— Могу я узнать, с какой целью вы собираете разведывательные сведения в Париже?

Рольф бросил на нее оценивающий взгляд, словно решая для себя, стоит ли ей отвечать, но решение принял быстро.

— Волнения в любой из европейских стран влияют на спокойствие и прочность правящего режима во всех остальных странах континента. Желательно знать заранее, где ослабли пружины.

— Но вы же не станете… вмешиваться, чтобы укрепить или ослабить эти пружины?

Он поднял бровь и тихо спросил:

— А почему бы и нет?

— Но в таком случае вам должно быть известно, что делает здесь Родерик. У вас, видимо, есть и другие источники, иначе вы не узнали бы обо мне и вас бы сейчас здесь не было. Но тогда почему вы так на него сердитесь?

Вместо ответа на вопрос он сказал:

— Вы просто ангельски добры, если проявляете заботу о нем при сложившихся обстоятельствах.

— Дело не в доброте. — Мара отвернулась и стала смотреть на улицу.

— Прекрасно сказано. Вы очень умны. Возможно, я вел себя как дурак, но я действовал из лучших побуждений.

— Что?

На лице короля появилось отсутствующее выражение. Он ничего не ответил.

Погода испортилась, вновь затянул холодный дождь. Пронизывающая до костей сырость держалась несколько недель. В длинной галерее слышался беспрерывный звон клинков: это гвардия таким образом разгоняла скуку. Королева Анжелина в лучших традициях коронованных особ начала ткать гобелен — охотничью сцену с всадниками и цыганским табором на заднем плане. Она долгими часами просиживала за работой в своем частном салоне в королевских апартаментах. Иногда ей помогала Мара, взяв на колени второй конец громадного полотна. Джулиана тоже иногда бралась за иголку, но ей не хватало усидчивости.

Однажды угрюмым серым утром Мара по пути в королевские апартаменты остановилась, заслышав звон шпаг в длинной галерее. В этой сшибке было что-то непривычное: удары раздавались слишком редко и звучали неуверенно. Она знала, что Михала и Этторе нет дома: Родерик отослал их с каким-то поручением, а близнецы нашли для себя новое развлечение: наперегонки ухаживали за ее горничной Лилой. Другие гвардейцы тоже разошлись кто куда. Она повернула и направилась в галерею — посмотреть, в чем там дело.

В двойных дверях, ведущих в галерею, она замерла: уж больно непривычное зрелище открылось ее взору. В длинном, вытянутом помещении никого не было, кроме Труди и Джулианы. Дева-воительница и принцесса мерились силами на шпагах, на остриях которых на сей раз красовались защитные колпачки.

Труди, как обычно, была в брюках и рубашке. Джулиана надела свободную блузу поверх старой юбки от костюма для верховой езды, которую она подоткнула спереди, чтобы свободнее было двигаться. Сестра Родерика вскинула взгляд и заметила Мару.

— Входи, присоединяйся к нам бога ради. Труди твердо вознамерилась научить кого-нибудь фехтованию, а у меня уже рука онемела!

— Каждый должен уметь защищаться, — парировала Труди.

Царапина у нее на лице зажила, не оставив шрама. Она по-прежнему носила военную форму и принимала приказы от Родерика наравне с другими гвардейцами, но ее прическа в последнее время стала более кокетливой — с локонами на висках.

— Да, я знаю. Особенно это необходимо принцессе в нынешние тревожные времена.

Джулиана опустила острие шпаги на пол, эфес прислонила к бедру и отерла пот со лба подолом юбки.

— Любая женщина должна уметь защитить себя.

— Но я устала! — пожаловалась Джулиана. — Мне кажется, легче было бы просто сдаться на милость победителя.

— Это было бы трусостью. А сдаться на милость толпы было бы просто опасно.

— Ладно, не буду сдаваться, но я требую подкрепления. Мара, прошу тебя!

— У меня есть еще одна шпага, — сказала Труди, просветлев лицом. — Мы будем женщинами-мушкетерами.

Так начались их занятия. Они происходили по утрам, когда длинная галерея была пуста, так как ни Джулиана, ни Мара не ощущали желания выслушивать замечания и советы мужчин, а уж тем более становиться предметом наглядной демонстрации приемов фехтования.

Занятия включали не только фехтование, но и приемы рукопашной борьбы, владение ножом в ближнем бою и его метание, а также стрельбу из пистолета. Для упражнений в стрельбе они выезжали на окраину города, отвечая всем, кто спрашивал, что едут на склад шелков.

Иногда Анжелина приходила посмотреть и подбодрить их, но твердо отклоняла все приглашения присоединиться к урокам. Мара и Джулиана поначалу тоже сомневались в мудрости принятого решения: их мышцы, как будто навек сведенные судорогой, болели, горели, ныли, заставляя их поминутно морщиться. Но со временем боль прошла, они окрепли и овладели различными приемами боя. По мере того как их тела становились все более сильными и гибкими, росла и их уверенность в себе. Они, конечно, понимали, что не стали неуязвимыми, но все-таки приятно было сознавать, что они могут постоять за себя.

Примерно через неделю после начала занятий Мара вдруг проснулась среди ночи. Она лежала, прислушиваясь, не понимая, что ее разбудило. Наконец до нее донесся приглушенный шум голосов из прихожей, ведущей на служебную лестницу. Она выскользнула из постели, подхватила свою шпагу и направилась к открытым дверям гардеробной. В противоположном конце этой маленькой комнаты находилась дверь в прихожую. Мара пересекла гардеробную и положила ладонь на ручку двери.

По другую сторону тяжелой дубовой двери слышался голос короля Рольфа — тягучий и сладкий, как патока, но полный едкой иронии. Не успел он закончить свою речь, как вступил голос Родерика, столь же напевный, хотя и полный еле сдерживаемого бешенства.

Слов она разобрать не могла. Это было невыносимо — стоять в темноте и не знать, что происходит. Казалось, Рольф запрещает сыну входить в ее апартаменты, но почему и как ему это удается, она не могла сказать. Но не успела она решиться открыть дверь и выяснить, что происходит, как вновь раздался голос короля. Похоже, он отчеканил какой-то ультиматум. Родерик ответил, и голоса стали удаляться.

Неужели Родерик собирался проникнуть в ее спальню?

Ощутив слабость при мысли об этом, Мара прижалась лбом к двери. Но еще больше ее встревожил следующий вопрос, вдруг пришедший на ум: сколько раз он уже предпринимал подобные попытки, оказавшиеся столь же безуспешными?

Она бы его все равно не впустила. Или впустила бы? Удивительная вещь — желание, разрушитель воли и морали. За последнее время она столько нового узнала о потребностях собственного тела, что уже не могла сказать с уверенностью, как поступила бы в том или ином случае.

Мара чувствовала себя в безопасности. Воля короля надежно защищала ее. И в то же время все ее инстинкты были настороже.

Зачем? Зачем он вмешивается? Неужели Родерик говорил правду? Неужели отец принца считает своего сына недостойным и поэтому оберегает ее? А может, это Анжелина его попросила, движимая материнской заботой о своей крестнице? Скорее всего так. Положение Мары в доме оказалось двусмысленным донельзя: как крестницу ее нельзя было выставить за дверь, но, с другой стороны, король и королева, вероятно, видели в ней авантюристку, по вине которой их сын оказался замешанным в политическом и светском скандале, и старались всеми силами помешать их дальнейшему сближению.

Она была твердо уверена только в одном: о простом соблюдении приличий речи не было. Иначе Рольф не стал бы препятствовать их браку.

Сколько Мара ни ломала голову, ни одно объяснение ее не устраивало. У нее было такое чувство, что от нее что-то скрывают. Вряд ли это какой-то пустяк: и сам Родерик, и его отец были слишком склонны к коварству и интригам, они не стали бы затевать столь сложную игру из-за пустяков.

Мара не спала до самого утра, обдумывая загадку, но ответа так и не нашла.

Остальные обитатели дома занимались своими делами как всегда, не изводя себя сложными вопросами. На следующий вечер, перед тем как переодеться к ужину, Мара решила принять горячую ванну, чтобы успокоить ноющие мышцы. Она позвонила в колокольчик, вызывая Лилу, и принялась распускать волосы.

Горничная долго не отзывалась на звонок, а когда наконец появилась, задержалась за дверями гардеробной. Мара слышала, как она тихонько хихикает и что-то бормочет шепотом. Ее перебивали глубокие басовитые голоса. Мара сразу догадалась, что это Жак и Жорж.

Дверь гардеробной открывалась вовнутрь. Лила протиснулась в комнату, тут же обернулась и заговорила сквозь оставленную в двери щелку:

— Нет-нет, не сейчас. Мне работать надо. Позже, я обещаю!

Решительно вытолкав неугомонных близнецов за порог, она захлопнула дверь, обернулась и увидела Мару, стоявшую в дверях спальни.

— Извините меня, мадемуазель, — Лила торопливо присела в реверансе, — эти бесстыдники совсем совесть потеряли.

Мара улыбнулась своей раскрасневшейся от волнения горничной.

— И который же из них тебе больше нравится?

— Не могу сказать. Оба красавцы.

— Среди них трудно выбирать, это верно.

— Ой да, очень трудно! Вот я и решила взять обоих.

— Обоих?

— Это же двойное удовольствие, так?

— Полагаю, да, — неуверенно согласилась Мара.

— Думаете, это нечестно? Может, так оно и было бы, если бы я выбирала жениха, но уж я-то знаю, о свадьбе и речи нет. Когда-нибудь они женятся на благородных дамах, каждый выберет свою, непохожую на избранницу другого. А пока они только забавляются: то тут свое ухватят, то там. Вот и я туда же.

— Смотри, как бы тебе при этом не пострадать.

— Спасибо вам за заботу, я постараюсь, — ответила Лила. Ее черные глаза светились плутовством и мудростью не по годам. — Но за радости иногда приходится платить болью.

Против этого Маре нечего было возразить. Ее лицо вытянулось, она отвернулась.

Лила подошла и робко коснулась ее локтя.

— Что вы загрустили, мадемуазель? Это вы из-за принца? Не стоит! Думаете, почему он за вами больше не посылает? Потому что не может!

Мара резко повернулась к ней.

— Что ты такое говоришь?

— Этот противный старик, Сарус, велел слугам не передавать вам приглашений от принца, а не то он их всех поувольняет. Он говорит, что это приказ короля.

— Весьма предусмотрительный человек — король Рольф.

— Это вы верно сказали, мадемуазель.

В груди Мары боролись противоречивые чувства. Она сердилась на короля за вмешательство, но в то же время ощущала необъяснимое облегчение, чуть ли не благодарность. Если бы не запрет на близость с Родериком, она могла бы превратиться в обычную наложницу, куртизанку, даму полусвета. Именно в этом направлении толкали Мару ее собственные желания.

И все же, лежа одна в постели долгими бессонными ночами в холодной спальне с остывающим камином, она не чувствовала благодарности.

К середине февраля в воздухе опять потеплело, запахло весной. Как-то раз за завтраком бабушка Элен упомянула, что Мара еще не бывала в Версале. Родерик и его гвардия немедленно ухватились за эти слова, радуясь любому предлогу для вылазки из дому, и начали готовиться к поездке в обиталище королей, которое некогда славилось своей роскошью и стало предметом многочисленных подражаний. Увы, его великолепные дворцы были лишены своего убранства, разграблены и разгромлены во время революции. В самом начале своего правления Луи Филипп приступил к реставрации дворцов и парков, превратил Версаль в музей, посвященный славе Франции. Многие бесценные предметы старины и произведения искусства были возвращены на свое законное место, и теперь на сказочный город вновь стоило посмотреть.

Они решили отправиться в Версаль на целый день. Выехали рано, в одной карете разместились Анжелина и бабушка Элен, в другой — Джулиана и Мара. Версаль располагался в двенадцати милях от Парижа, и это расстояние следовало преодолеть как можно скорее, чтобы осталось время все посмотреть. Две кареты решили взять, чтобы не мять туалеты дам и предоставить представительницам разных поколений возможность свободно болтать о своем.

Проехав через весь город к площади Согласия, они спустились по Елисейским Полям к Триумфальной арке и выехали из Парижа через ворота Дофина, потом пересекли Булонский лес, заросший каштанами, акациями и платанами, пришедшими на смену древним дубам, которые были безжалостно вырублены русскими и англичанами, занявшими город в 1815 году, миновали Сен-Клу и наконец подъехали к раскинувшемуся насколько хватал глаз дворцовому ансамблю, известному на весь мир под именем Версаль.

Мара, привыкшая к простой и незамысловатой истории своей молодой страны, была зачарована мыслью о том, что короли и королевы Франции со своими родственниками, советниками, любовницами и любовниками, придворными и челядью в течение двухсот пятидесяти лет ездили взад-вперед той же дорогой, по которой только что проехала она сама. В этих дворцах, сложенных из золотистого известняка, правители Франции рождались, жили и умирали, познавали радость и страдание, веселье и печаль, страсть и сердечную боль, восторгались искусством и томились от скуки. Здесь Людовик XIV, король-Солнце, держал свой двор, поражавший великолепием весь мир, сюда полтора века спустя ворвалась толпа санкюлотов, чтобы захватить в плен Людовика XVI и Марию-Антуанетту.

Роскошь чувствовалась во всем: в расписанных грандиозными фресками потолках; в резных позолоченных карнизах; в лепнине; в дверных ручках; в выложенных инкрустациями стенных панелях; в мраморных полах и лестницах, испещренных зелеными, медно-красными, розовыми, серыми, белыми, черными и золотисто-желтыми вкраплениями. Здесь были купольные, арочные, сводчатые потолки; стены, обитые парчой, бархатом, узорчатым Дамаском, увешанные искусно вытканными гобеленами; была тончайшая резьба в виде листьев и цветов, пальмовых ветвей, фруктов и мхов; гирлянд, перевитых лентами; оленей, химер, дельфинов, львов и павлинов с распушенными хвостами; лютен, скрипок, горнов и арф; луков и стрел, щитов, скрещенных копий и мечей, увенчанных коронами; греческих богинь и пухленьких купидонов; ангелов и херувимов. Вся эта резьба была покрыта позолотой. И повсюду взгляд натыкался на изображение Родосского солнца — символа короля-Солнце, Людовика XIV.

Все это создавало впечатление невероятного богатства, утомительного в своем бесконечном золотом мерцании. Оно поражало воображение, несмотря на то что многое было утрачено: золотая и серебряная утварь была переплавлена, картины и предметы мебели проданы за пределы страны жадным и беспринципным революционным правительством.

Но, с другой стороны, революционеров трудно было винить: слишком велик был контраст между роскошью, в которой утопали французские короли, и убожеством крестьянских хижин или парижских трущоб. И теперь, в середине XIX века, ничего не изменилось. Неудивительно, что французский трон по-прежнему шатался под своим королем.

В середине февраля дворцовый ансамбль, превращенный в музей, был практически пуст, посетители из Рутении оказались в нем одни, если не считать пары скучающих охранников и старухи-уборщицы, лениво и без особых результатов стиравшей пыль тряпкой. Они полюбовались знаменитым Зеркальным коридором, полы которого некогда были устланы огромными савоннерийскими коврами с рисунком, повторяющим роспись Ле Брюна на потолке. Этот коридор некогда соединял покои короля с апартаментами королевы. Паркетные полы остались неповрежденными, как и чудом уцелевшие зеркала, которыми были облицованы простенки между старинными стрельчатыми окнами, но ковров и хрустальных люстр не осталось. Бесконечное пространство открытого паркета так и приглашало танцевать. Джулиана и Михал закружились по сверкающему паркету в импровизированном вальсе. Остальные последовали примеру и вальсировали, пока голова не закружилась. Бабушка Элен выбранила молодых наглецов за отсутствие почтения к историческому прошлому.

Гвардейцы разыграли шуточный бой на лестнице королевы, инкрустированной светло-зеленым и розовым мрамором, на ходу рассказывая непристойные байки о знаменитостях, поднимавшихся и спускавшихся по ней в свое время. Потом они прошли в Военный зал, созданный Луи Филиппом из восьми больших комнат, некогда занимаемых родственниками короля. Здесь висели на стенах десятки живописных полотен, запечатлевших величайшие военные битвы французской истории. Некоторые из картин были написаны давно, но большинство заказано специально к открытию музея. Особый интерес представляла картина Делакруа, эксцентричного художника, которого Мара видела в бурнусе на литературном вечере у Гюго. Написанное в энергичной и вместе с тем изящной манере, это грандиозное полотно представляло в романтизированном виде победу французов под началом Людовика Святого над англичанами в битве при Тайбуре в XIII веке. Художник не поскупился на текущую реками кровь и летящие по ветру знамена под низко нависшим грозовым небом. Как и следовало ожидать, гвардия принца дружно провозгласила картину великолепной.

В спальне королевы, где появились на свет девятнадцать детей королевской крови, Родерик указал на потолок с медальонами, расписанными Буше, изображающими в виде аллегорических фигур четыре добродетели: Милосердие, Щедрость, Верность и Благоразумие.

— Все до единой — добродетели, необходимые королеве, — сказал он. Его лицо было серьезно, но в глазах плясали озорные огоньки. — Дама, занимающая место рядом с королем, должна сочувствовать самым бедным из своих подданных, щедро раздавать милостыню, щедро производить на свет наследников, быть верной своему королю, чтобы происхождение ее отпрысков не вызывало сомнений, и быть разумной в своих обращениях к казне.

— Чушь, — решительно возразила Анжелина. — Если у нее железное здоровье и разумная голова на плечах, больше ей ничего не требуется.

— Даже любовь короля? — тихо спросил ее сын, не сводя глаз с лица Мары, пока она рассматривала медальоны, украшенные золоченой лепниной.

— Это, безусловно, способствует появлению на свет наследников!

Мара улыбнулась остроумному ответу Анжелины, хотя на сердце у нее лежал камень.

Пока они гуляли по парку, пошел дождь. В зимний сезон огороженные балюстрадами террасы, посыпанные мелким гравием дорожки и подстриженные в виде замысловатых орнаментов бордюры и без того не слишком радовали глаз, а уж когда хлынул холодный дождь, стекавший ручьями по чашам фонтанов и обнаженным торсам статуй, они и вовсе потеряли привлекательность. Дамы бегом бросились к каретам и забрались внутрь.

А дождь, казалось, и не думал прекращаться. Час второго завтрака миновал, пока они осматривали Зеркальный коридор. Голод погнал компанию в деревенский трактир близ дворцово-паркового ансамбля. Переполошившемуся хозяину потребовалось время, чтобы приготовить для них обед, но, когда этот обед подошел к концу, дождь продолжал лить, не переставая. У бабушки Элен заболели ноги от долгого хождения по мраморным полам, по правде говоря, у нее все болело с ног до головы, призналась она. Гвардейцы откровенно зевали при мысли о возвращении во дворец, чтобы полюбоваться новой порцией французской славы. Мара тоже решила, что с нее хватит. Они кликнули Жака и Жоржа, флиртовавших на кухне с одной из подавальщиц, и тронулись в обратный путь.

Душа Мары была так же мрачна, как и свинцовое небо за окном. Золотая роскошь рококо, увиденная ею в Версале, лишний раз напомнила ей, хотя она не нуждалась в напоминаниях, сколь недосягаемы ее невысказанные даже себе самой мечтания. Она была всего лишь американкой скромного происхождения. Между нею и теми, кто мог по праву претендовать на эти королевские апартаменты, простерся целый океан. Никогда ей не царить во дворце. Никогда ей не стать добродетельной королевой или хотя бы некоронованной супругой будущего короля. Ей довелось побывать в любовницах у принца, хотя вряд ли ее краткое пребывание в постели Родерика могло быть удостоено столь громкого звания. На большее она рассчитывать не могла. Это было все, что ей когда-либо суждено узнать о любви.