"Портреты учителей" - читать интересную книгу автора (Деген Ион)

ЕВГЕНИЙ РИЧАРДОВИЧ ЦИТРИЦКИЙ

— Так, братец, высокие сферы мы с тобой оставим, не то ты сейчас процитируешь мне десяток монографий. Нет, брат, ты вот лучше расскажи мне, как поставить высокую клизму.

Профессор Цитрицкий ехидно улыбнулся, уверенный в том, что я ему не расскажу.

Действительно, я не знал, о чем идет речь. По логике вещей, считал я, надо повыше поднять кружку Эсмарха. Я пробормотал, что следует стать на стул.

Профессор Цитрицкий расхохотался.

— А почему не на шкаф? Да ты, брат, хоть на Казбек взберись с кружкой Эсмарха, хоть на Эверест, а больного оставь у подножья, клизма от этого не станет высокой. Так-то оно, братец. А ты говоришь — монографии. Вот зачем мы нужны, представители старой школы. Чтобы вам, балбесам, передать знания, которых вы не обнаружите ни в одной монографии.

Два моих товарища, которые одновременно со мной сдавали зачет по хирургической практике, с таким же нтересом, как я, слушали объяснение Евгения Ричардовича о высокой клизме.

Еще два рассказа о вещах, казалось бы, мелких, а в действительности очень важных для врача, выслушали мы, когда мои товарищи, отличные студенты, не сумели ответить на каверзные вопросы профессора Цитрицкого.

— Ну что, башибузуки, а вы решили, что вы уже по меньшей мepe академики? А? Ладно, не огорчайтесь. Я тоже многого не знаю. Так-то оно в нашей профессии. Век учись, а дураком умрешь. Вот ты, — он обратился ко мне, — собираешься стать ортопедом. Похвально. Но только знай, что opтопедия отпочковалась от хирургии. И если ты не будешь приличным хирургом, то грош тебе цена в базарный день, как ортопеду.

Мы знали, что профессор Цитрицкий занят сверх всякой меры. Тем удивительнее было то, что сейчас он бесцельно тратит драгоценное время на трех студентов.

Часто я приходил на ночные дежурства в клинику факультетской хирургии. Я был счастлив, если во время срочной операции меня допускали к столу ассистировать.

В наиболее сложных случаях в клинику вызывали профессора Цитрицкого.

Иногда его помощь ограничивалась только постановкой диагноза и указанием, что делать. Иногда он становился к oперационному столу.

В таких случаях профессор неизменно брал меня в ассистенты.

Я ощущал себя на седьмом небе, когда, после подготовки операционного поля, Евгений Ричардович вдруг обращался ко мне:

— Ну-ка, будущий ортопед, сделай-ка разрез не в ортопедической области.

Пинцетом профессор показывал величину и форму разреза.

С ассистентами Евгений Ричардович был крутоват. Меня он не ругал ни разу. Даже когда я ненароком повредил кишку расширителем раны, он почти спокойно объяснил мне, как следует ассистировать.

После операции я спросил его, почему он ругает своих врачей за значительно меньшую провинность, а мне даже эта сошла с рук?

— Ты пока ниже критики. На тебя еще рано кричать. Учись. Тумаков ты еще нахватаешь.

После ночных операций в клинике факультетской хирургии врачи иногда выпивали остатки спирта. Некоторые разводили спирт водой. Некоторые пили неразведенный. Я принимал участие в этих обрядах наряду с врачами. Бывало, что во время выпивок в ординаторской находился профессор. Но ни разу в моем присутствии он не выпивал. А между тем, поговаривали, что Евгений Ричардович пьет изрядно.

У него было тонкое нервное лицо, изуродованное грубым рубцом. Говорили, что у профессора Цитрицкого была саркома скуловой кости, что он сам дважды оперировал себя перед зеркалом, что именно после этого он стал выпивать. Не знаю.

После ночных операций он иногда беседовал со мной о музыке, живописи, литературе. Искусство занимало его всерьез. Он постоянно подчеркивал, что нет ни одной специальности, в которой уровень интеллигентности был бы так важен, как в профессии врача.

— Кто еще, братец, имеет дело с таким деликатным инструментом, как душа? Задумайся над этим, материалист.

Профессор Цитрицкий был очень дружен со своим доцентом. Владимир Васильевич Попов, так мне казалось, не мог быть достойным собеседником Евгения Ричардовича. Злые языки поговаривали, что они не собеседники, а собутыльники.

Как и многие мои однокурсники, я относился к доценту Попову без особой симпатии. Неряшливо одетый, со свисающими неаккуратными усами, всегда мрачный, он, к тому же, был хирургом, мягко выражаясь, не выдающимся. Не блистал он и в постановке диагнозов.

Но однажды его акции подскочили невероятно высоко.

Это произошло, кажется, в начале февраля 1950 года. Профессора Цитрицкого внезапно арестовали. Будь он евреем, можно было бы понять причину ареста. Но так…

Ничего достоверного мы не знали, поэтому питались слухами. Говорили, что незадолго до ареста за профессором Цитрицким ночью приехали бандиты и силой заставили его поехать к раненому бандеровцу.

Воспитанный, напичканный советской пропагандой, я считал бандеровцев лютыми врагами. Но даже самому последнему из злодеев, если он болен, врач обязан оказать медицинскую помощь. В чем же виноват профессор Цитрицкий? За что его арестовали, даже если была доля правды в этих разговорах?

Bcлyx мы боялись говорить об этом. Нормальные советские люди знают, что такое табу.

Вместо профессора курс факультетской хирургии стал читать доцент Попов.

Лекции доцента ни по содержанию, ни по языку, ни по манере преподавания даже отдаленно не были похожи на живые интересные лекции Евгения Ричардовича, пересыпанные блестками незатасканных образов.

Но мы и это простили доценту Попову только потому, что он проявил истинное благородство.

Кабинет доцента в клинике факультетской хирургии даже в советских условиях нельзя было назвать комнатой. Это был узкий пенал, закуток, в который с трудом можно было втиснуться.

Доцент Попов исполнял обязанности заведующего кафедрой. Естественно, он имел право переселиться в пустующий кабинет Евгения Ричардовича и хотя бы какое-то время работать в человеческих условиях. Но он предпочел оставаться в своей конуре.

Мы умели оценить благородство.

Прошло несколько месяцев. Однажды по институту пронесся слух о том, что профессор Цитрицкий освобожден.

В тот день со старостой нашей группы Григорием Верховским мы направлялись в административный корпус.

Ярко светило весеннее солнце. На Театральной площади играли дети. Навстречу нам шел осунувшийся Евгений Ричардович.

Мы тепло пожали его руку. Мы не знали, что сказать ему, что вообще говорят в таких случаях. Мы не знали, как выразить радость по поводу его освобождения. Мы топтались на месте.

Евгению Ричардовичу явно хотелось поговорить. Мы слышали, что в местах, где он побывал, подписывают обязательство о неразглашении. Следовательно, его арест — запретная тема.

Григорий сказал что-то по поводу благородства доцента Попова, который оставался в своей конуре во время отсутствия профессора.

Евгений Ричардович грустно улыбнулся:

— Благородство… Попова только что перевели доцентом на кафедру госпитальной хирургии. Видит Бог, я не желаю зла профессору Мангейму. Не я ему подсунул этот подарочек.

Мы остолбенели от неожиданности.

— Доцент Попов?

Евгений Ричардович печально кивнул головой.

— Бить надо! — выпалил я, вложив в эти слова всю страсть, всю ненависть, всю боль и беспомощность человека, внезапно увидевшего предельную подлость, облаченную в тогу благородства.

— Но как бить! — ответил Евгений Ричардович. И мы поняли, как его били.

В этот день профессор Цитрицкий преподал своим ученикам очень важный урок, не имеющий никакого отношения ни к хирургии в частности, ни к медицине, в общем.

Только через год мы узнали, что к аресту Евгения Ричардовича был причастен не только Попов, но и его дружок — ассистент Макоха.

И еще один урок профессор Цитрицкий преподал своим ученикам, когда мы уже приближались к диплому и только изредка виделись с ним.

Встречи эти всегда были сердечными, дружескими. Мы ощущали искренний интерес, который Евгений Ричардович проявлял к нам, к студентам. А мы платили ему любовью и, казалось, он не может проявить себя еще каким-нибудь образом, чтобы эта любовь возросла.

И, тем не менее, профессор Цитрицкий еще раз продемонстрировал истинное благородство.

Наше место в кружке на кафедре факультетской хирургии заняли студенты четвертого курса.

Однажды на занятиях этого кружка профессор Цитрицкий показал больного, переведенного из терапевтического отделения. Эхинококк печени был довольно редким заболеванием, и будущим хирургам, безусловно, следовало познакомиться с таким наблюдением.

На демонстрируемой рентгенограмме киста определялась не очень четко.

Студент четвертого курса Виля Нудельман, юноша все и вся подвергавший сомнению и скептически относившийся к авторитетам, несмело спросил, окончателен ли этот диагноз.

Евгений Ричардович ответил, что положительная реакция Каццони не оставляет сомнения в наличии эхинококка.

Виля сказал, что, тем не менее, он сомневается в диагнозе. Будь это киста, расположенная в печени, кишечник был бы отодвинут книзу, а на рентгенограмме все наоборот. Даже если это эхинококк, он. не имеет никакого отношения к печени.

Евгений Ричардович очень внимательно посмотрел на студента и ничего не ответил.

Прошло несколько дней. Виля был в административном корпусе на лекции по политической экономии социализма, без знаний которой, как известно, нельзя быть хирургом.

В аудиторию вошла работник канцелярии и велела студенту Нудельману немедленно явиться на кафедру факультетской хирургии. Вся группа и Виля в том числе удивились такому внезапному вызову. Виля, во всяком случае, не чувствовал за собой никакой вины.

В кабинете Евгения Ричардовича собрались сотрудники двух кафедр — факультетской хирургии и факультетской терапии во главе с ее заведующим. Как только Виля появился в дверях кабинета, Евгений Ричардович торжественно заявил:

— Вот он, студент, подвергший сомнению наш диагноз эхинококк печени. Нудельман, во время операции выяснилось, что вы правы. Мне приятно сообщить вам об этом.

За долгие годы работы врачем мне, к сожалению, нечасто приходилось встречать подобные отношения между коллегами даже равными по рангу. Что уж говорить о дистанции профессор — студент.

Уважение к личности, независимо от ее положения в обществе, предельная честность, честь, становящаяся исчезающим понятием — эти качества были органической частью профессора Цитрицкого.

Говорили, что он — реликт, что он каким-то образом уцелевший граф. Не знаю, правда ли это. Но он был аристократом, независимо от происхождения.

Евгений Ричардович любил наш курс. Даже после летней экзаменационной сессии, когда мы распрощались с кафедрой факультетской хирургии, он продолжал интересоваться нашими делами. И не только академическими.

На нашем курсе была отличная самодеятельность. Был хороший джаз-оркестр, который в ту пору запретили называть джазом. Низкопоклонство. Отвратительное иностранное слово. Поэтому оркестр назвали музыкальным коллективом. Благозвучнее. И вообще, как известно, страна победившего социализма состоит из одних коллективов.

(Не могу удержаться от отступления, дописанного через пять лет после завершения главы о Евгении Ричардовиче Цитрицком. Большая часть бывших джазистов, то есть, коллективистов, во главе со скрипачем и дирижером Семеном Файном, ставшим великолепным проктологом, профессором, руководившим отделом в Московском институте проктологии, — покинула пределы социалистической отчизны. Даже оставшийся там бывший аккордионист Натан Эльштейн оказался за границей. Дело в том, что профессор Эльштейн — главный терапевт Эстонии).

Были отличные чтецы. Были артисты, которые вполне могли бы сделать карьеру на профессиональной сцене. Но главное — неистощимая выдумка. На концерты самодеятельности курса публика валила, словно выступали не студенты-медики, а заезжие звезды.

В начале нашей последней весны в институте мы решили дать прощальный концерт.

Почти вся программа, в том числе несколько музыкальных произведений, была написана студентами. Весь материал, разумеется, просеяли сквозь густое сито цензуры. Но запас придуманного был так велик, что даже просеянного хватило на три с половиной часа веселья и смеха. Прошло около четырех десятилетий, а концерт этот остался в памяти присутствовавших на нем людей.

Большую часть концерта Евгений Ричардович провел за кулисами. Он не имел представления о том, что последует за номером, исполнявшимся в эту минуту. Но он был занят и взволнован не менее режиссера. Он помогал устанавливать декорации. Он даже с удовольствием держал зеркало, перед которым наводились последние мазки грима. Казалось, он был готов снять с себя брюки, если бы они вдруг понадобились кому-нибудь из выступающих. Он был в сотоянии эйфории, можно было бы сказать — интоксикации, но все мы можем засвидетельствовать, что он не выпил ни капли спиртного.

— Спасибо, братцы, вы меня сегодня вернули в молодость! Спасибо! Сегодня я снова почувствовал себя студентом пятого курса, — говорил Евгений Ричардович, обнимая нас.

Еще раз мы услышали от него нечто подобное на нашем выпускном вечере. Но тогда мы крепко выпили. В разгар застолья Евгений Ричардович стал на стул и произнес тост за будущих хирургов.

Иногда я задумываюсь, чем нас так привлекал к себе профессор Цитрицкий?

Расставшись с ним, мы в течение двух семестров слушали блестящие лекции по госпитальной хирургии. Мы были избалованы встречами с интересными людьми. У нас нет недостатка в приятных воспоминаниях.

Почему же, перечисляя наших институтских учителей, мы говорим о Евгении Ричардовиче Цитрицком непременно с восклицательным знаком?

Это был человек, в котором желание отдать доминировало над всеми остальными чертами характера. 1987 г.