"Испанский жених" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

Глава вторая

Маленький белокурый мальчик вглядывался своими голубыми глазками в смуглое лицо красивой, хотя и довольно полной женщины, державшей его у себя на коленях. Он любил ее – любил ее мягкую грудь, поцелуи и ласки, которые она ему дарила. Ему нравилось лежать на пухлых, убаюкивающих руках этой женщины, вдыхать исходившие от нее запахи – вина, луковых приправ, аромат ее тела и благовоний, которыми она пользовалась, чтобы устранить эти запахи.

Втайне от всех он любил ее больше, чем кого-либо, – больше, чем мать, и гораздо больше, чем маленькую сестренку, принцессу Марию. Его мать постоянно внушала ему, что он должен быть храбрым и сильным, – для Леоноры же он был не столько принцем Филиппом, наследником испанского и имперского трона, сколько просто мальчиком. С ней ему было хорошо и уютно. Он мог поплакать, прильнув к ее теплой груди; мог рассказать ей о том, как боится всех этих строгих мужчин, которые приходили, чтобы наблюдать за ним и говорить о величии Испании, чьи огромные владения ему предстояло укрепить и умножить; мог показать синяк на ножке или порез на пальчике – тогда она охала от жалости к нему, а потом целовала ушиб или ранку, стараясь уменьшить боль. Она называла его своим маленьким храбрецом, а если он порой всхлипывал и тер глаза, то это всегда оставалось их секретом, потому что никто в мире не должен был подозревать принца Испании в такой ребяческой слабости, как слезы.

Благодаря Элеоноре, в нем смогли ужиться две различные натуры. Наедине с ней он был отзывчивым и добрым малышом Филиппом – каким бы угрюмым и молчаливым ни казался в присутствии важных испанских грандов. Ему недавно исполнилось два года, и он еще ходил в коротеньких штанишках, но все же был принцем самой могущественной христианской державы.

В последнее время ему впервые в жизни довелось испытать муки ревности. Леонора по-прежнему любила его, но теперь она не принадлежала ему одному. Он видел, как теплел взгляд Элеоноры, когда она брала на руки нового ребенка; как она смеялась от удовольствия, когда маленькая Мария хватала ее за палец. «Ты ее любишь больше, чем меня!» – иногда укорял он. Но в таких случаях ее глаза вспыхивали, и она клялась всеми святыми, что это не так. «О нет, нет!.. поверьте, я не совершу такого преступления, как измена моему принцу». – «Но я не хочу быть твоим принцем, Леонора, – отвечал он. – Я хочу быть твоим Филиппом».

Тогда Леонора обнимала его одной рукой и нежно целовала. Какие мысли зреют в этой белокурой головке? – думала она. Многие боялись, что он будет страдать слабоумием. Их опасения не оправдались. Для своего возраста он был вполне рассудителен, разве что быстрой смекалкой не отличался. А вот чем оказался слаб, так это здоровьем – хрупким, тщедушным тельцем.

«Мария еще совсем маленькая, – терпеливо объясняла она, – а такие женщины, как я, не могут не любить маленьких деток. Нас всегда трогает их беспомощность. Такие же чувства я испытывала, когда вы были ребенком. А теперь вы не только ребенок, но и принц.

И, разглядывая этих детей, Леонора мысленно сравнивала их. Мария уже сейчас проявляла темперамент. Целыми днями играла, радостно агукала – не то, что ее брат. Мария пошла в Габсбургов. За нее можно было не тревожиться. Что же касается Филиппа… вот с ним дело обстояло иначе. Его сосредоточенность доставляла удовольствие его матери и государственным мужам, но Леоноре она казалась неестественной. Ей бы хотелось видеть мальчика более жизнерадостным, более веселым и открытым, не раздумывающим сначала: а можно мне улыбнуться? никто не подсматривает? Едва ли такое поведение нормально для двухлетнего мальчика.

Да. Леонора не лгала, когда говорила, что больше любит принца. Она чувствовала, что хоть был он и мальчиком, и будущим повелителем половины мира – все равно не мог обойтись без ее любви, а как сказала сама Леонора, именно беспомощных не могут не любить такие женщины, как она.

Сейчас она обнимала его и рассказывала о том, как вот уже больше года назад, в один из апрельских дней весь блистательный мадридский двор приносил ему официальную присягу. Он слушал внимательно и серьезно, хотя этот рассказ уже не впервые звучал в ее устах.

– Это вам они приносили присягу… вам, мой маленький! Ах, как я вами гордилась! Я стояла, затаив дыхание, а из глаз у меня текли слезы. Вот, думала я, мой малыш, и все самые важные люди почтительно склоняются перед ним и целуют его маленькую ручку… пухленькие пальчики, которые столько раз трогали меня! И все придворные клялись, что признают его своим законным принцем, а когда он возмужает, то пойдут за ним даже на край земли и не щадя жизней будут служить ему.

– Вот так они и говорили? – с задумчивым видом спросил маленький мальчик. – Жалко, что я не мог понять их слов.

– Ах, что вы! Вы смотрели на них так, точно все прекрасно сознаете, но не придаете ни малейшего значения их велеречивым посулам и обещаниям.

– А я плакал, Леонора?

– Вовсе нет! Конечно, вы очень устали от них, да к тому же вас раздражал блеск такого огромного количества бриллиантов на их камзолах… Но держались вы превосходно, уверяю вас! Вы помнили, что вашему великому отцу не хотелось видеть вас плачущим.

– А он был там? Да, Леонора?

– О да – и был, и смотрел на вас так, будто дорожит вами больше, чем всеми своими титулами и владениями.

– А моя мать?

– И она тоже.

– Они очень любят меня, Леонора.

– Разумеется, мой маленький. И не только они! В тот день вы, должно быть, слышали, как кричали люди на улицах. Да, вы не могли их не слышать.

– Но я ведь был еще маленьким, Леонора.

– Все равно. И все равно не плакали. Вы лежали и смотрели на нас своими спокойными голубыми глазами… Ах, вот таким и должен быть настоящий принц!

– А что кричали люди на улицах?

– Как что? «Да здравствует принц. Да здравствует Филипп». А потом жгли фейерверки и затевали бои быков. Было много песен и танцев – давно уже наш город не видал такого веселья… Тот праздник продолжался несколько дней и ночей. И все это было устроено в вашу честь.

– Они правда любят меня, Леонора?

– Правда, любимый.

– Но, Леонора, они ведь любят меня как принца. А ты любишь меня самого – твоего Филиппа.

Он обвил ручонками ее шею и прильнул к груди – не хотел, чтобы она угадала его мысли. Ему нравилось быть принцем. Но лучше всего на свете было оставаться ее маленьким Филиппом.

Мать тоже его любила – но ему хотелось бы не знать всего, из чего складывались ее материнские чувства. Он желал бы не знать, что она любила его, в частности, потому, что он родился мальчиком и не умер – как ожидали все вокруг, – и теперь всегда напоминал ей о том, что она с честью выполнила свой долг перед страной и мужем. Разумеется, она любила его и как своего ребенка, но это не было той простой и чистой любовью, о которой он втайне мечтал.

В отличие от Леоноры, она никогда не баловала его лаской. Встречаясь с ней, он всегда должен был становиться на колени и целовать край ее мантии. Ему приходилось помнить, что дворцовые церемонии были важнее любви – как материнской, так и сыновней.

Она часто говорила о его великом предназначении.

«Ты – принц Испании, никогда не забывай об этом. Даже если у тебя появятся братья, все равно ты будешь наследником короны. Ты обязан больше, чем кто-либо, походить на своего отца».

– Ваше Высочество, почему я никогда не вижу его? – однажды спросил он.

– Потому что он сейчас далеко. Твой отец не только король Испании – он еще и император почти всего остального мира. Это значит, что он не может подолгу оставаться на одном месте. Ему нужно защищать границы империи.

– Ваше Высочество, а почему мой отец владеет почти всеми землями мира?

– Потому что он унаследовал их – как и ты в свое время получишь в наследство все эти владения. Они перешли к нему от его отца и матери. А его отца звали Филиппом – как и тебя.

Мальчику это понравилось. Он захотел побольше узнать о том, другом Филиппе.

– Его звали Филиппом Красивым – он был удивительно хорош собой. Статный, мужественный – многие любили его. Твоя бабка его обожала…

Внезапно она осеклась. Маленький Филипп пытливо посмотрел на мать. Он уже не раз замечал, что взрослые предпочитали не говорить с ним об умалишенной Хуане. Теперь ему хотелось разузнать что-нибудь о тайне, окружающей ее – королеву, от которой его отцу досталась испанская корона. Однако Филипп не стал расспрашивать напрямую. Он уже понимал, что в иных разговорах лучше задавать косвенные вопросы.

– А Филипп Красивый умер, правда?

– Да, и уже давно.

– А моя бабушка… она тоже умерла?

Последовало некоторое замешательство, не укрывшееся от его внимания.

– Да, сынок. Она умерла.

Вот именно, подумала Изабелла, умерла для всего мира. И теперь влачит свое странное существование в далеком замке Алькасар-де-Сан-Хуан, окруженная бывшими слугами, которые уже давно превратились в тюремщиков. Доживает свои жалкие дни, то зажигаясь безумным весельем, то впадая в глубокую меланхолию.

Маленький мальчик не отводил глаз от материнского лица. Он знал, что когда-нибудь выяснит загадку своей бабушки, чье имя оказывало такое странное воздействие на всех, кто произносил его.

– Пожалуйста, расскажите о тех войнах, которые ведет мой отец.

– У твоего отца очень много врагов, сынок. Видишь ли, чем богаче король и император, чем больше у него прав на его владения, тем больше людей завидуют ему. От своего отца – Филиппа, твоего тезки – он унаследовал Австрию, а это значит, что теперь ему приходится постоянно воевать с германскими принцами, которые пытаются отнять у него эту землю. От твоего деда твой отец получил в наследство герцогство Бургундию, как и Милан. Но обстоятельства сложились так, что Францией сейчас правит один злой король, который хочет отобрать их. Поэтому твоему отцу приходится сражаться как с дерзкими германскими принцами, так и с бесчестным французским монархом.

– Но ведь мой отец всегда побеждает.

– Да, твой отец всегда побеждает.

Мальчик чуть заметно поморщил переносицу.

– Почему же он не убьет этих дерзких принцев и этого злого короля? Ведь тогда ему не придется сражаться с ними, и он сможет быть с нами.

– Французского короля он однажды взял в плен и привез в Мадрид. Но короли никогда не убивают королей. Они приходят к какому-нибудь соглашению. Твой отец пытался заключить с Францией мир, который устроил бы их обоих. Но французский король не пожелал подписывать мирный договор – и тогда вернулся во Францию, а его маленькие сыновья стали пленниками твоего отца.

Изабелла улыбнулась. Ее позабавило явное желание сына услышать еще что-нибудь об этих французских принцах.

– Да, – добавила она, – маленькие Франциск и Генрих приехали в Мадрид, чтобы занять в темнице место их отца.

– Ваше Высочество, – стараясь скрыть волнение, тихо произнес Филипп, – а если бы мой отец попал в плен к французскому королю, он бы тоже отправил меня во Францию, чтобы я остался там вместо него?

Это был один из тех моментов, когда в нем обнаруживалась вся его детская несмышленость. Мать с изумлением посмотрела на него.

– Твой отец никогда и ни к кому не попал бы в плен. Во всем мире нет более могущественного правителя, чем он.

Мальчик густо покраснел. Надо же допустить такую непростительную ошибку!

Теперь он уже не мог расспросить о двух маленьких французах, побывавших в плену у его отца. Он знал, что его тетя Элеонора стала их мачехой. Ему было интересно, спрашивали ли они ее – сестру его отца – об их родителе.

Видя его отчаяние, Изабелла несколько смягчилась.

– Твоему отцу досаждает не только король Франции, – сказала она. – На свете существует еще и злой английский король.

Филипп кивнул. Об этом монархе он уже кое-что слышал. Его отец не доверял королю Англии, который доставлял ему множество неприятностей, плохо обращаясь с другой теткой Филиппа, королевой Катариной.

– Когда-нибудь, сын мой, все эти заботы лягут на твои плечи. Да, когда-нибудь… и к тому времени ты должен стать таким же сильным и бесстрашным, как твой отец.

Он и это знал. Их разговоры всегда сводились к этой теме. Ему еще не исполнилось и трех лет, а он уже должен был задумываться о своем будущем наследстве. И все же он не мог понять, почему его отец, если он всегда и всех побеждает, не положит конец этой затянувшейся борьбе с другими королями. Почему не расправится со всеми врагами и не установит вечный мир с соседями? Филипп молчал – ему предстояло еще многое понять в этой жизни.

– Сейчас я расскажу тебе кое-какую историю, – поучительным тоном произнесла его мать. – Не так давно жил на земле один очень плохой человек. Он был монахом, а это значит, что ему полагалось творить добро. Но однажды в него вселился дьявол, и тогда он, этот монах, решил разрушить нашу святую католическую церковь. Филипп, тебе известно имя этого монаха?

Историю о самом плохом человеке в мире ему рассказывали чуть ли не с колыбели. Он знал ее наизусть, а потому с готовностью ответил:

– Мартин Лютер.

Она осталась довольна им.

– А кого он наплодил во всем мире?

Это слово давалось ему с трудом. Но он помнил его и постарался выговорить без ошибки:

– Еретиков.

Она погладила его по головке.

– Да, мой мальчик, этот плохой монах ходил по земле и творил зло до тех пор, пока оно не распространилось по всей Германии, Голландии… Нидерландам. Простые люди слушали его и думали, что он говорил правду, а потом сами начинали порочить нашу веру. Тебе предстоит наказать всех этих еретиков. Ты должен будешь очистить от них весь наш мир, как твои дед и бабка изгнали их из Гранады. Победить ересь нелегко, но к тому времени к тебе перейдет вся сила твоего отца, и на твоей стороне будет все могущество святой инквизиции.

Он улыбнулся, хотя и чувствовал усталость. Разговор о будущем утомил его, сейчас ему хотелось заняться чем-нибудь более приятным. Он не отказался бы немного поиграть, но играть было не с кем, не считая его маленькой сестренки Марии, – а разве мог такой серьезный мальчик забавляться с младенцем?

Поэтому он продолжал слушать свою мать, которая говорила о великих задачах, стоявших перед ним.

Ему исполнилось четыре года – он больше не имел права быть ребенком.

С ним подолгу и очень серьезно говорили о предстоявшей поездке в Авилу.

– Помни, – наставляла его мать, – все будут смотреть только на тебя. Это – важное испытание! Когда ты поедешь по городу, люди будут выкрикивать твое имя. Они будут думать: вот он, наш принц. Вот мальчик, рожденный стать королем и императором. Ты должен не показать ни малейшего страха. Тебе нужно держаться спокойно… с достоинством и гордостью за свое положение. Ах, как жаль, что там не будет твоего отца!

Отец, король, император… Для него это были не более, чем слова. Он даже не помнил, как выглядит этот человек. Отец представлялся ему гигантом, возвышающимся над всеми остальными людьми, распространяющим ослепительное сияние вокруг себя – храбрым, красивым, сильным, – самым великим человеком в мире. Мысли о нем пугали Филиппа, потому что от него постоянно требовали, чтобы он вырос таким, как его отец. Было ли это возможно? Он не отличался ни высоким ростом, ни крепким телосложением – был маленьким и щуплым, даже для своих лет. Порой он не проявлял и достаточного ума, задавал много лишних вопросов.

Ему хотелось бы больше походить на сестру. Той было уже три годика. Она часто и звонко смеялась, иногда без всякой причины, и никогда не задавалась вопросом: а правильно ли я делаю, что смеюсь? Взрослые любили ее. Ей тоже было уготовлено великое будущее, но если она и понимала это, то не придавала значения. Своим беззаботным веселым нравом Мария очаровывала всех, кто видел ее. «Габсбургская порода, – говорили они. – Вся в деда пошла». Ее дедом был тот самый Филипп Красивый, супруг женщины, чье имя произносилось шепотом и чью таинственную историю маленький Филипп никак не мог разгадать.

– Леонора, – однажды спросил он, – а зачем мне ехать в Авилу?

– Чтобы стать взрослым, чадо мое. В Авиле состоится церемония, после которой вы сможете носить мужскую одежду.

– Знаю – потом я уже не буду ходить в коротких штанишках. Но почему эту церемонию нельзя провести здесь?

– Ах, мой дорогой Филипп, вы ведь не простой мальчик, а принц. Многие люди желают увидеть вас. Они хотят сказать: «Он растет, наш будущий повелитель. Теперь он уже не ребенок.». Поэтому им хочется увидеть, как будет проходить церемония. Поверьте, они не успокоятся, пока не увидят ее.

Филипп задрожал. Он терпеть не мог церемоний. И ему было страшно даже подумать о том, что он поедет через весь город верхом на своем маленьком муле, а люди будут смотреть на него и выкрикивать его имя. Он всегда боялся, что они останутся недовольны им – если каким-нибудь образом вызовут у него смех или слезы. Тогда всюду пойдут дурные слухи, и он будет навеки опозорен.

И вот, в один из летних дней они покинули Вальядолид и направились на юг.

Филипп ехал верхом на муле, богато украшенном золотом и драгоценными камнями. Филиппа окружали телохранители, наиболее почитаемые монахи и те знатные придворные, которые не участвовали в военных походах его отца. Следом, на носилках с бархатными балдахинами держали путь королева и ее служанки; среди них была и Леонора с маленькой Марией на руках. Вот бы родиться девочкой, а не наследником испанской короны! – думал Филипп. Эта мысль была совершенно невежественной, и он никому не сознался бы в ней, как и в других своих грехах. Но, с другой стороны, могла ли она не прийти ему в голову, когда они проезжали мимо убогих крестьянских лачуг и каждый крестьянин выходил взглянуть на него, провожая своим странным, долгим взглядом. Иногда он чувствовал, что они готовы выхватить из-под него усеянное драгоценностями седло, потому что им не хватает даже самой обычной пищи и вид чужой роскоши сводит их с ума. Он не мог избавиться от страха перед ними, а это было неправильно, поскольку принц не должен ничего бояться. Он жалел их, и это тоже было недопустимо, ведь принцу нельзя чувствовать ничего, кроме необходимости охранять свое высокое положение.

Рядом с ним ехал подросток – смуглый португалец с гладко зализанными волосами. Филиппа тянуло к нему, потому что у того было веселое выражение лица, а живые черные глаза не теряли достоинства при встрече со взглядом принца. Он держался вежливо, но без заискивания. Филипп спросил, как его зовут.

– Рай Гомес да Сильва, Ваше Высочество.

Он был чистокровным португальцем. Филипп это сразу понял.

– Будь рядом со мной, – сказал Филипп. Рай Гомес ответил:

– Вы очень любезны, Ваше Высочество.

В его глазах вспыхнули озорные огоньки. Казалось, он добродушно подтрунивал над тем, что такого маленького мальчика называют Вашим Высочеством.

У него был смышленый вид. Сколько ему лет? – подумал Филипп. Может быть, тринадцать. Или даже четырнадцать. Почти совсем большой – хороший, очень хороший возраст. Еще не совсем взрослый, но уже достаточно освоившийся в этом мире, чтобы забыть те препятствия на пути к отрочеству, которые так осложняют жизнь Филиппа.

– Смотри, какие голубые горы! – сказал Филипп. – Вон там вдалеке.

– До них еще несколько миль, Ваше Высочество. Когда мы к ним подъедем, наше путешествие будет почти окончено.

Филипп с некоторым замешательством взглянул на подростка. Ему хотелось спросить, что это за горы, но он не должен был показывать своей неосведомленности.

Рай как будто прочитал его мысли.

– Это Сьерра де Гвадаррама, мой принц.

– Ах, да, – торопливо кивнул Филипп. – Сьерра де Гвадаррама.

– Мы приближаемся к ним, а кажется, что они все дальше отступают от нас, – сказал подросток. – Вот так и многое в жизни, Ваше Высочество.

То есть как это? – про себя удивился Филипп. Как это может казаться, что какая-то вещь отдаляется, когда на самом деле она становится ближе? Но он не смел задавать таких вопросов. Слишком уж хорошо ему было известно, что даже в пустяках принц не должен проявлять невежества. Он с достоинством отвернулся и высоко поднял голову, но, когда быстро оглянулся, подросток с прежней улыбкой смотрел на него.

Город Авила был выстроен на небольшом горном плато. Взбираясь на него, они все чаще видели горожан, вышедших им навстречу. Впереди их длинной процессии шли нарядно одетые флагоносцы, костюмы придворной, знати сияли драгоценными камнями и золотыми украшениями, но простолюдины, хоть и были непривычны к такой роскоши, не сводили глаз с утомленного нелегкой дорогой четырехлетнего мальчика. Уставший от долгих часов, проведенных в седле его маленького мула, и мечтавший о мягких ласковых руках доньи Леоноры, он сидел очень прямо и изредка кланялся, отвечая на приветствия жителей Авилы. А те не переставали выкрикивать его имя, и ни один из них не догадывался, как он обессилел и как боялся их.

Перед церемонией двор расположился на отдых. Тогда-то Филипп и подружился с Раем Гомесом да Сильва.

За свои четыре года Филипп еще никогда не заводил таких интересных и полезных знакомств. Рай был прирожденным дипломатом. Он взял на себя заботы по опеке принца, хотя и ни разу не позволил заподозрить, что делал это сознательно.

А какие увлекательные истории он рассказывал! Таких замечательных историй Леонора даже и не слышала. Вернувшись в Вальядолид, Филипп уже сам занимал ее рассказами о великих странствиях и приключениях. Ему часто приходило в голову спросить, может ли Рай остаться с ним во дворце. Мысль о разлуке с другом приводила его в отчаяние. Разумеется, если бы им пришлось расстаться, он постарался бы не показать своего горя – но как же неистово молился о том, чтобы этого не случилось! Порой ему хотелось вознести Богу молитву, стоя рядом с надгробной плитой Томаса Торквемада или возле урны с мощами святого Фомы Аквинского. Иной раз он уже собирался пойти в собор Сан-Висенте, чтобы там поведать Небу о своих страданиях. Ему казалось, что святой Висент, принявший на земле такую мученическую смерть, непременно услышит его голос и заступится за него.

Правда, ни королева, ни Леонора пока не препятствовали визитам Рая. Занятые множеством своих дел, они даже радовались их совместному времяпровождению. Леонора с утра до вечера была занята шумной и требовательной малюткой Марией, а королева с головой ушла в обычные дворцовые хлопоты – принимала послов, ходила на могилы святых и мучеников, раздавала подачки нищим, собиравшимся у ворот дворца, и благословляла разносчиков питьевой воды, которые каждый полдень гнали своих перегруженных мулов по узким улочкам города.

В Авиле Раю разрешали приходить в покои принца, омывать ему ноги и помогать одеваться. Во время всех этих процедур он не переставал разговаривать, и его речь была яркой и экспрессивной.

– Ваше Высочество, вы видели огромные валуны вдоль дороги, по которой мы проезжали?

– Да, – сказал Филипп. – Конечно, видел.

– А знаете, что это такое?

– Валуны, – произнес Филипп спокойно, хотя и с долей недоумения в голосе. Послушать Рая, так на свете все было не тем, чем казалось с первого взгляда.

– Это только так кажется, – подойдя ближе и внимательно посмотрев на принца, сказал Рай. – На самом деле это слезы Христа.

Он даже отступил назад, чтобы понаблюдать за эффектом, который его слова произвели на принца. У того учащенно забилось сердце, но лицо осталось бесстрастным. Глаза выжидательно смотрели на Рая.

– Он жил в Испании… вот здесь, в Авиле. Бродил по горам и долинам, а когда наконец исходил вдоль и поперек всю нашу бедную землю… такую иссушенную зноем, что на ней ничего не растет, то горько заплакал. Он шел, а слезы падали на дорогу и превращались в камни.

– Лучше бы они превратились в реку, – с серьезным видом сказал маленький принц. – Какая польза от тех валунов, если они только затрудняют движение по дороге?

Вместо ответа Рай громко расхохотался. Филипп задумался – стоило ли ему потребовать объяснения этого смеха? Он решил промолчать. Филипп был принцем, но знал, что у всякой дружбы есть свой этикет. Никто, даже принц, не смеет приказывать другу.

– А может быть, Иисус и не ходил по той дороге, – отсмеявшись, проговорил Рай. – Иначе бы Он, уж конечно, не принес дополнительных трудностей на нашу многострадальную землю.

– Мы будем молиться о чуде, – сказал Филипп. – Хорошо бы превратить те валуны в воду. Моему отцу, вероятно, удалось бы это сделать.

Однажды они заговорили о Сиде. До тех пор Филипп не слышал об этом герое; в его жизни был только один герой – его отец.

– Как! – воскликнул Рай. – Ваше Высочество ничего не знает о Сиде?

Его черные глаза засияли. Если Филипп преклонялся перед своим отцом, то для Рая не существовало более великого героя, чем Сид.

Улыбнувшись, он добавил:

– У нас с ним одинаковые имена. Его звали Рай Диас де Бивар, хотя по-настоящему он – Родриго. А позже ему дали прозвище Сид Кампеадор, что в переводе с арабского означает «Несокрушимый Воин». Он освободил Испанию от неверных.

Брови принца сдвинулись к переносице. На лице отразились задумчивость и недоумение.

– Это сделали мой великий дед и моя великая бабка, – надменным тоном произнес он.

– Разумеется, – поспешно согласился Рай. – Но Сид первым добился успеха в борьбе с нашими врагами. Он жил очень давно… задолго до великих Фердинанда и Изабеллы.

– А когда он жил?

– Давным-давно… больше, чем два столетия назад. В те времена все испанцы сражались за свое будущее. А когда ваши дед и бабка поженились, они объединили Кастилию и Арагон – с той поры наша страна и стала по-настоящему великой.

Загадка благополучно разрешилась. Это была история, которой Филиппа учили чуть ли не с пеленок. Но Рай знал очень много рассказов о Сиде. Он часами говорил о любви своего героя к прекрасной донье Ксимене и о том, как Сиду пришлось выдержать несколько кровопролитных поединков, чтобы завоевать ее; говорил о том, как она его любила и как разбито было ее сердце, когда он должен был покинуть свою возлюбленную и отправиться на войну с неверными. От Рая Филипп перенял молитву:

«Tu que atodos guias, vala myo Cid el Campeador».

Этими словами он мог бы молиться и за своего отца. «О заступник рода человеческого, не покидай моего воина и повелителя». Но его отец не нуждался в подобных молитвах, поскольку даже Сид в глазах Бога не был так важен, как император Карл.

Однажды Рай стал рассказывать об уме и хитрости Сида – о том, как, желая собрать деньги для своих солдат, тот велел заполнить песком и камнями несколько пустых сундуков; эти сундуки он отвез испанским евреям и сказал, что в них лежат сокровища, которые ему удалось захватить у мавров; их же он и предложил евреям в залог за необходимую сумму денег. Принц слушал с серьезным видом. Ему казалось, что песок и камни ни для кого не могут представлять большой ценности, но он ничем не выразил своего недоумения. На его месте так поступила бы Мария – он же молча ожидал продолжения рассказа.

Оказалось, что глупые евреи одолжили деньги, не открывая надежно запертых сундуков. Впрочем, они и не смели открыть их – знали, что Сид рассердится, если они позволят себе усомниться в его словах. И вот… тот получил нужные ему деньги, а евреям достались сундуки с никчемными камнями и песком.

Недоумение Филиппа сменилось озадаченностью. Он воскликнул:

– Но… как же Сиду удалось сохранить эти деньги, если он ничего не дал им взамен?

– Он уехал с их деньгами, и когда они все-таки открыли сундуки, то уже ничего не могли поделать.

– Но ведь это же самое настоящее воровство! – возмутился принц. – Он нарушил библейскую заповедь!

Рай изумленно вытаращил на него свои черные, озорные глаза.

– Видимо, я забыл кое-что объяснить вам, Ваше Высочество. Это были евреи… а евреи сами не признают нашей веры.

– Значит, они… еретики? – неуверенно спросил Филипп.

– Еретики и неверные, Ваше Высочество, это одно и то же. Их нужно убивать… пытать, сжигать на кострах… Таков вердикт святой церкви.

Филипп облегченно вздохнул. Все обернулось как нельзя лучше. Итак, честь великого Сида спасена. Да, он украл – но украл у евреев.

И все-таки Писание не говорило: «Не укради… ни у кого, кроме евреев, еретиков и неверных». Он не понимал, почему там не было таких или каких-нибудь похожих слов. Что ж, когда-нибудь он это выяснит.

Рай помог Филиппу снять ночную рубашку. Оставшись без одежды, мальчик смутился. Его тело было слишком худым и бледным. Это стало особенно заметно сейчас – когда он стоял перед рослым и крепким Раем. Филипп почувствовал себя совсем маленьким и беззащитным.

Он сказал:

– Помоги мне одеть мой новый костюм… Честно говоря, я не хочу раздеваться, когда столько много людей будет смотреть на меня.

– Увы, – улыбнулся Рай, – сия чаша не минует ни одного принца, который собирается стать королем.

– Но стоять голым… перед ними всеми! Рай засмеялся.

– Не думайте об этом, Ваше Высочество. Стоите же вы передо мной? Ну а там будет всего лишь несколько сотен глаз вместо двух, вот и все.

– Но… – начал Филипп.

– Вы даже не успеете испугаться, – заверил его Рай. – А когда вас облачат в мужскую одежду, вы сделаете первый шаг на пути к возмужанию.

Филипп промолчал. Он думал о Сиде – то сражавшимся за женщину, которую хотел взять в жены, то дурачившим евреев, которых заставлял довольствоваться сундуками с обыкновенным песком вместо сокровищ. У него появилась мысль, что иным людям от рождения дано совершать великие и славные деяния, тогда как остальным приходится держать при себе все свои страхи и радости, постепенно обучаясь искусству быть не теми, кем они желали бы стать, а такими, какими их должны видеть окружающие.

Наконец в один из жарких июльских дней весь двор выехал в монастырь Святой Анны, где должна была состояться церемония.

В середине процессии ехали королева, ее сын и маленькая дочь. Их окружали солдаты королевской гвардии, без которых принц никогда не покидал пределов дворца. Впереди шествовали монахи и знатные придворные. У тех и других был торжественный церемонный вид.

Вдоль дороги толпилось множество людей. И вновь все глаза были устремлены на Филиппа. Он чувствовал себя маленьким и ничтожным – не таким, каким привык себя считать, находясь в своих дворцовых покоях. Ему очень хотелось поскорей вырасти, стать большим и сильным, как Рай.

Впрочем, Рай ехал рядом с ним. В какой-то мере это придавало ему храбрости. Филипп не смотрел на своего друга, но постоянно ощущал его присутствие. Он то и дело вспоминал слова, которыми тот ободрял его: «Там будет всего лишь несколько сотен глаз вместо двух, вот и все».

Когда процессия приблизилась к монастырю, вперед выехала королева со своей свитой. Завидев ее, монашка, поджидавшая у ворот, громко спросила:

– Кто желает переступить порог нашей обители? Вместо королевы ответила Леонора.

– Донья Изабелла, королева и императрица, а с ней ее отпрыски, Филипп и Мария.

Монашка тотчас поклонилась, и кованые ворота медленно отворились.

В монастыре было тихо и холодно. Филипп со страхом ждал того момента, когда ему придется раздеваться. Он знал, что если ему вдруг станет зябко, то это нужно будет скрыть от посторонних. Ведь если он задрожит, то что же подумают люди о человеке, которому суждено править ими? Нет, он не имеет права на такую слабость.

Вперед вышла настоятельница, молча поклонилась королеве. Когда ей представили Филиппа, она опустилась на колени перед ним, и ее серые глаза, бесстрастно смотревшие из-под капюшона, оказались на уровне его лица.

Затем они прошли в большую залу, где для них была приготовлена обильная трапеза. Филипп сел во главе стола, по правую руку от королевы. Мария, сидевшая рядом с Леонорой, явно не осознавала всей серьезности сегодняшнего события.

– Филипп! – окликнула она его. – Посмотри-ка на меня!

Филипп даже глазом не повел. Мог ли он, наследник императорского трона, обращать внимание на фривольные выходки маленькой, беззаботной девочки, которая никогда не поймет, что такое испанское достоинство и испанская величавость? Леонора снисходительно улыбнулась. В другое время все заговорили бы: «Ах, она вся пошла в Габсбургов. Чего же вы от нее хотите?» Да? Что ж, он тоже хотел бы пойти в Габсбургов. В конце концов, у него с Марией один и тот же отец. Но Филипп родился принцем, а принц, которому предстоит однажды стать королем Испании, должен быть испанцем до мозга костей. И хотя его отец Габсбург, народ Испании желает, чтобы ими правил испанец, а не кто-нибудь иной. Поэтому у Филиппа нет выбора. Он должен быть спокойным и невозмутимым – таким, каким его желают видеть другие.

В любом случае, он хотел сохранить выдержку и хладнокровие сейчас, когда им все больше овладевало чувство страха. Это была его первая большая публичная церемония, и ее устроили специально для него. Если бы не Филипп, все эти суровые взрослые люди не приехали бы в монастырь Святой Анны. И Филипп не имел права делать ничего такого, что не оправдало бы их ожиданий.

Наконец с трапезой было покончено, они вышли из-за стола. Мать взяла его за руку и повела по длинным холодным коридорам. Теперь он особенно отчетливо ощущал их холод – потому что знал, что скоро с него снимут всю одежду. Филипп чувствовал, что не сможет не задрожать. Не сможет повести себя настоящим мужчиной. Он будет дрожать от холода и страха, взрослые станут презирать его, и… и об этом услышит его отец.

Они вошли в часовню – вероятно, самую холодную в мире. Там Изабелла помогла ему взойти на небольшой помост и отошла в сторону. К Филиппу приблизились монахини. Ему не нравились их длинные черные рясы и бледные, бесстрастные лица, наполовину скрытые капюшонами – они были похожи на видения из какого-то ночного кошмара.

У него застучали зубы. Он молился, обращаясь то к Святой Деве, то к святым, то к Сиду: «Помогите мне стать таким, как Сид… и как мой отец».

Монахини касались его своими холодными руками; молча снимали с него одежду; аккуратно разглаживали ее и складывали рядом. Вскоре он остался голым, даже без нижнего белья – щупленький, с белой кожей, перед множеством смуглых взрослых людей.

Он знал, что где-то в этой толпе стояла и Леонора. Внезапно ему захотелось отыскать ее взглядом, подбежать к ней и, уткнувшись лицом в ее мягкую грудь, заплакать, умоляя увести его куда-нибудь подальше от всех этих чужих глаз и вернуть ему прежнюю одежду.

Он потупился и принялся разглядывать пальчики своих худеньких ножек. Никто не должен был догадаться, каких трудов ему стоило сдержать слезы, заставить не дрожать это непослушное тщедушное тельце.

Прошло всего несколько минут, а ему они показались целой вечностью. Но вот чьи-то холодные руки вновь прикоснулись к его обнаженной коже, стали осторожно напяливать нижнюю сорочку. Его поворачивали то в одну сторону, то в другую. На ноги натянули облегающие чулки, поверх надели бриджи – такие, какие носят мужчины. Руки просунули в рукава бархатного камзола, на голову бережно водрузили украшенный пером берет. Он безучастно наблюдал за тем, как белые пальцы монахинь пристегнули к его поясу маленький инкрустированный драгоценными камнями кинжал. От усталости у него ломило в суставах, и все-таки он держался прямо, не позволяя себе расслабиться и все время чувствуя на себе взгляды чужих людей.

Когда Филипп поднял глаза, все вокруг улыбались. Взрослые поздравляли его и друг друга. Они были довольны увиденным – их принц оправдал возложенные на него надежды. Он вел себя так, как и подобает истинному испанцу и будущему властелину христианского мира.

Через три года в жизни Филиппа произошло еще одно большое событие.

Однажды утром во дворец прискакал гонец. Он привез известие о том, что к столице Кастилии приближается испанская армия во главе с императором Карлом.

Несколько дней пролетели, как один миг. И вот наступил тот навсегда запомнившийся Филиппу час, когда он вместе с матерью и маленькой сестренкой вошел в богато украшенный тронный зал и увидел высокого полного мужчину, окруженного многочисленной свитой в роскошных нарядах.

Онемев от волнения, Филипп опустился на колени. То же самое сделали королева Изабелла и маленькая Мария.

Мужчина внимательно посмотрел на него.

– Сын мой! – воскликнул он. – Филипп!

Затем он подошел к мальчику и, видя, что тот продолжал стоять на коленях, радостно добавил:

– Ну, дай же мне взглянуть на тебя! Так, значит, вот ты какой, мой сын? Ведь ты Филипп, да?

Король громко захохотал – как-никак, он был Габсбургом и при желании мог пренебречь испанской церемонностью, – а затем обхватил сына обеими руками и, порывисто подняв с пола, крепко прижал к груди.

Так он держал его довольно долго, но наконец поставил на ноги, и тогда к нему подошла королева с Марией. Марии уже исполнилось шесть лет, а в таком возрасте детям положено соблюдать этикет, однако сейчас ей было не до приличий. Она бросилась на шею отцу, обвила его своими маленькими ручками и не отпускала до тех пор, пока мать не одернула ее. Погладив ее белокурые вьющиеся волосы, император встретился глазами с Филиппом и одобрительно улыбнулся – понял, что его сын может стать как раз тем правителем, которого полюбит народ этой чужой страны.

Между тем в городе уже начались торжества и праздничное веселье. С улицы доносился радостный гул толпы. Через некоторое время Филипп вместе с отцом вышел на балкон, под которым собрались тысячи горожан, дружным скандированием выражавшие свою преданность императорскому престолу. А когда они стали кричать, что не видят маленького принца, отец поднял его высоко над собой, и толпа взревела от восторга.

Вечером было устроено грандиозное пиршество, и хотя император не переставал смеяться и разговаривать с придворными дамами, Филипп то и дело чувствовал на себе его внимательные взгляды. Филипп сохранял спокойствие; молчал, если его ни о чем не спрашивали.

Когда слуги стали укладывать его в постель, в спальню пришел отец. Встав у постели, он взглянул на сына.

– Завтра мы с тобой кое о чем поговорим, – вздохнул он. – Нам нужно многое сказать друг другу.

Филипп хотел было подняться – знал, что ему не следовало лежать в присутствии отца, – но Карл, бережно уложив его обратно в постель, с улыбкой проговорил:

– Не надо церемоний, мы ведь одни. Иногда мы можем побыть просто отцом и сыном. Из тебя, я вижу, сделали настоящего испанского гранда.

– Вы бы этого не хотели, сир?

Карл потупился, а затем легонько сдавил хрупкое плечо сына.

– Ты и не представляешь, как мне приятно видеть тебя. А теперь спи. Завтра нам с тобой предстоит очень серьезный разговор.

Карл был доволен – оказалось, что его сын неплохо разбирался в сложных перипетиях отцовских походов к границам испанского доминиона. Кроме того, он сразу понял, что если Филипп и не преуспеет в науках, то его проницательный ум с лихвой возместит этот недостаток.

Карл уже начал уставать от военной карьеры. Он не преминул сказать об этом Филиппу.

– Много, много раз я мечтал вернуться к своей семье. Поскорей вырастай, мой сын, – армии нужен более молодой командующий, чем твой отец. Да и в государственных делах не помешает свежий взгляд или даже новая политика.

Когда он усадил мальчика к себе на колени, Филипп не мог не поразиться такой фамильярности, но сейчас они были одни, и поэтому Карл рассмеялся над чопорностью своего сына.

– Сын мой, не нужно всегда казаться таким церемонным. Будь самим собой. Улыбайся. Веселись, пей, наслаждайся изысканными яствами. Хорошие блюда… доброе вино… все это – настоящие, невыдуманные блага нашей жизни, и, поверь, ничто другое не может сравниться с ними. Разумеется, ими пользуются не только великие правители – но ведь это не значит, что мы должны их избегать. Хочешь, открою тебе один секрет? Больше всего на свете я ценю радости семейной жизни. Вот, например… Мне бы очень хотелось, чтобы у тебя и Марии было много братьев и сестер. Но если мужчина всегда находится за границей, то как же у него будет много детей… законнорожденных, признанных народом и Богом? Это невозможно. А когда у императора есть такой чудесный сын, как ты, то его долг состоит в том, чтобы сохранять и приумножать свои владения. Долг! В жизни правителей нет большего проклятия, чем постоянные мысли о нем! Знаешь, что бы я сделал, если бы у меня была свобода выбора? Нет, ни за что не догадаешься. Я бы стал монахом и весь остаток своих дней молил Бога спасти мою душу и души многих других людей – потому что бездомный солдат не может не совершать грехов. Ах, перед тобой стоит великая задача! Я уже вижу грядущую славу Испании. Мы превратили ее в процветающую страну. Думал ли кто-нибудь, что это нам удастся? Сплотить воедино всю эту страну… Андалузию… Арагон… Новую Кастилию… Старую Кастилию… всю! Со всеми ее бесплодными равнинами, непреодолимыми горами и стремительными реками! Понимаешь ли ты, как много уже сделано? Или ты еще слишком молод? Гм, ты производишь хорошее впечатление, кажешься умным, смышленым мальчиком. В самом ли деле ты так умен, сын мой, или просто знаешь, когда нужно держать язык за зубами? Но может быть, в том-то и заключается настоящая мудрость? Да, пожалуй, ты научился молчать. И теперь можешь сказать: «А вот вы, отец, лишены такого дара». – Карл громко расхохотался. – Это верно, природа меня им не наградила. Но как же мне не быть многословным, когда я встретил своего сына… моего дона Филиппа, принца и наследника Испании? Я часто думал об этой нашей встрече. Думал, что скажу тебе, какими советами помогу встать на ноги. Я хочу, чтобы ты учился на ошибках, которые допустил твой отец.

– Сир, вы не допустили никаких ошибок. Карл рассмеялся еще громче, чем прежде.

– Так тебе говорили, да? Браво, браво! Но, надеюсь, ты достаточно умен, чтобы не слушать всех этих сказок. Тебе предстоит выполнить огромную задачу, сын мой, и ты справишься с ней, как никто другой, если будешь читать мысли людей, если будешь понимать тайное значение их льстивых улыбок и лживых похвал. В своей жизни я потерпел много, очень много поражений. Я совершил множество ошибок, и ты не обратишь их себе на пользу, если вслед за моими придворными будешь называть их победами. О да, перед всеми остальными мы будем выдавать их за величайшие подвиги на свете, но наедине друг с другом все-таки будем называть вещи своими именами. Договорились?

– Договорились, Ваше Высочество.

– Ну, а если так, то зови меня отец. В твоих устах это слово мне больше по душе. Филипп, сынок мой, вырастай поскорей. Мне нужна твоя помощь.

Изумленно уставившись в отцовское лицо, Филипп неожиданно для себя сделал одно чрезвычайно важное открытие. Этот император, так просто говоривший о своих ошибках и заблуждениях, сейчас показался ему более великим человеком, чем образ непогрешимого героя, который он составил по рассказам учителей и наставников. Нелегкая борьба этого императора показалась ему более благородной и заслуживающей уважения, чем легкие победы того, другого Карла.

– Да, – продолжил император, – мы превратили Испанию в страну с высоко развитой промышленностью. Простые люди из долин Эльбро и Доуро, Тагуса и Гвадалаквира покидают свои бесплодные земли и переезжают в города. В Севилье изготавливается лучший в мире шелк, в Толедо куются превосходные мечи и доспехи. Нашим колониям мы продаем шерсть и пряжу. Вот видишь, какую огромную пользу приносят Испании наши военные походы и плавания? К нашим владениям примыкают все новые земли, а там мы продаем наш шелк, нашу шерсть, наше вино, наши зерно и кожу. Мы никому не позволяем конкурировать с нами. Новый Свет… Мексика и Перу – они принадлежат нам, и за них мы должны благодарить наших мореплавателей. Величие страны измеряется не только протяженностью и плодородием ее исконной земли, но и богатством присоединенных территорий. А покоренные народы важны и сами по себе – не только потому, что Испания получает от них золото, драгоценные камни и рабов, но еще и потому, что в результате выгадывает торговля. Ты меня понимаешь?

– Да, отец.

– Итак, твоя задача будет состоять в том, чтобы расширить нашу империю и не потерять ни крупицы наших сегодняшних достояний – а ведь многие, очень многие захотят отхватить кусок этого пирога! Бейся насмерть со всеми, кто встанет на твоем пути… как я бьюсь с Францией, Англией и германскими принцами.

– Да, отец.

– И есть еще один враг, борьба с которым будет непримиримей, чем с любым другим, потому что от этой борьбы зависит спасение всего христианского мира. Ты понимаешь, о каком враге я говорю?

Филипп знал ответ.

– О ереси.

Заговорив о своем давнем враге, император вдруг преобразился. Губы перестали улыбаться, в глазах появился холодный блеск.

– Святая инквизиция не останется в стороне от этой борьбы. Она поможет тебе – своими трибуналами, дыбами, раскаленными клещами, колодками и кострами. Тебе придется уничтожать ересь всюду, где увидишь ее. Это твой священный долг. Если ты его не выполнишь, то погубишь свою душу.

– Я знаю, отец.

– Ты должен знать гораздо больше о деле, начатом твоей великой бабкой – той, которую прозвали Изабеллой Католической. Знать, как она привлекла на свою сторону святого монаха Томаса Торквемаду. Досконально знать работу и достижения святой инквизиции.

– Мне уже многое известно, отец.

– Это хорошо. Но тебе не лишне знать еще больше. Пойми, в преследовании еретика никакое усердие не может быть чрезмерным. А когда он предстанет перед священным трибуналом, никакие пытки не окажутся слишком жестокими, никакая смерть не будет чересчур мучительной.

– Понимаю, отец.

– А теперь я хочу поделиться с тобой кое-какими своими тревогами. Видишь ли, некоторые уроки даются тебе достаточно легко, но вот в других… в других – отстаешь от иных принцев Европы. Ты должен бегло говорить по-французски. Кто знает, может быть, я однажды найду для тебя невесту во Франции? Конечно, тебе вовсе не обязательно говорить с супругой на ее родном языке, но ведь это и не помешает, правда? И еще тебе нужно хорошенько поупражняться в латыни. Ты должен свободно изъясняться по-итальянски, по-немецки… да, Святая Божья Матерь, ты должен уметь общаться со всеми своими подданными! Ну, ничего, не вешай нос, сынок. Не твоя вина, что ты не владеешь всеми этими языками. У тебя не было нужных учителей. А это дело поправимое. – Император сжал локоть сына. – Я бы хотел, чтобы эти руки стали более мускулистыми. Да, неплохо бы тебе поскорей окрепнуть. Ты сносно сидишь на муле, но ведь мулы не годятся для сражений. Тебе необходимо стать превосходным наездником. Мы подберем тебе скакуна, который будет достоин испанского принца. Найдем самых лучших наставников. Я покорил полмира – так что же, не разыщу в нем подходящего учителя верховой езды? Ты немногословен, сын мой. «Да, отец… Понимаю, отец…» Слишком уж ты серьезен для своих лет. Ну, да ладно. Теперь ты знаешь, что мне требуется от тебя. Ты справишься, обязательно справишься. Я предрекаю тебе великое будущее, сынок. А сейчас – можешь идти, потом мы еще поговорим.

Филипп встал, с достоинством поклонился и вышел из комнаты. Беседа его утомила, но он старался держаться прямо, вдохновленный мыслями о своем высоком предназначении.

Дон Хуан де Суньега критически осмотрел своего ученика. Когда император представил их друг другу, он повел себя достаточно учтиво – поклонился со всей церемонностью, какую мог ожидать от него Филипп; идя к конюшне, держался на почтительном расстоянии от принца. Но вот они остались наедине, и его манеры резко изменились.

Сейчас этот рослый, крепкий мужчина наклонился и пощупал руку принца.

– Вашему Высочеству придется поднакачать мускулы.

– Если мне будет угодно, я так и сделаю, – надменным тоном произнес Филипп.

– Если Вашему Высочеству угодно ездить верхом и фехтовать, то вы непременно это сделаете, – последовал невозмутимый ответ.

Другой принц на его месте поднял бы стек и изо всех сил ударил бы слугу, осмелившегося проявить такую фамильярность, – Филипп же заколебался. Охваченный холодной яростью, он решил посмотреть, что произойдет дальше.

– А ну-ка, взберитесь в седло, – сказал дон Хуан.

В прошлом этот мужчина был главным комендантом Кастилии и немало времени провел при дворе, а потому должен был знать, с какими словами следует обращаться к принцу. Неужели император не сумел разглядеть в нем грубияна, которому нельзя поручать такую ответственную задачу, как обучение наследника испанской короны? Филипп проигнорировал данный ему приказ. Он стоял неподвижно, и только порозовевшие щеки выдавали его ярость.

– Ну? – с бесстрастным видом произнес дон Хуан. – Ваше Высочество меня слышали?

– Не могу поверить, что ты обращаешься ко мне, – сказал Филипп. – Я не привык, чтобы со мной разговаривали, как с сыном какой-нибудь служанки.

– Что ж, прошу прощения у Вашего Высочества. Но учтите – если мне придется в каждом случае обращаться к Вашему Высочеству, употребляя все положенные титулы, то это, боюсь, значительно затянет обучение Вашего Высочества. А если жизни Вашего Высочества будет угрожать опасность? Скажем, понесет лошадь. Должен ли я буду просить вашего милостивого позволения прийти вам на помощь? Должен ли я буду сказать: «Ваше Высочество, боюсь, ваша лошадь понесла. Не соизволите ли вы дать мне Ваше Всемилостивейшее разрешение оказать вам…»

– Хватит! – оборвал его Филипп. – Мой отец велел тебе обучить меня верховой езде и фехтованию, а также показать мне приемы и трюки, которые позволят мне участвовать во всех состязаниях и турнирах. Но я не желаю выносить твои дерзости, и если ты позволишь себе еще одну такую выходку, мне придется попросить отца, чтобы он подыскал мне нового учителя. Полагаю, ты понимаешь, что мой прежний преподаватель будет сурово наказан.

– Как будет угодно Вашему Высочеству.

Во время урока верховой езды принц разозлился еще больше, хотя об этом никто бы и не догадался, если бы видел его в седле.

«Пятки вниз! Спину держать прямо! Колени сжать! Вы что, хотите свалиться с коня?» Так ли следует разговаривать с будущим властелином половины мира?

– Ну, на сей раз вы избежали падения. А если бы у Вашего Высочества сегодня оказался бы сломанным нос? Хорошенькое вышло бы дельце?

Филипп не ответил – он уже принял решение. А когда урок закончился, этот мужчина имел наглость заметить:

– Вашему Высочеству нужно еще много тренироваться. А то вы держитесь в седле, как какой-то мешок с луком.

Придя к отцу, Филипп сказал:

– Отец, мне требуется новый учитель.

– Новый учитель? Но ведь Суньега – лучший наездник в Испании. Да и в фехтовании ему нет равных. Я не смогу найти для тебя более подходящего учителя, чем он.

– Я не желаю сносить его дерзости. Он разговаривает со мной, как… ну, как с любым мальчишкой, который обучается верховой езде. Он сказал, что я держусь в седле, как мешок с луком.

Карл притянул сына к себе – так близко, что Филипп уловил запах чеснока, шедший из его рта.

– Сын мой, сегодня утром ты и был мальчиком, обучающимся верховой езде. Ведь принц, если он желает стать хорошим наездником, должен брать те же уроки, что преподают простым мальчикам. Я видел, как ты въезжал на конюшню. И знаешь, Филипп, ты в самом деле напоминал мешок с луком.

Мальчик промолчал, но его обычно бледные щеки покрыл яркий румянец. Ему казалось, что он умрет от стыда.

Самообладание этого ребенка не переставало изумлять Карла. Смягчившись, он добавил:

– Послушай меня, сын мой. Если бы Суньега решил угождать тебе и потакать всем твоим прихотям, то он поступил бы, как все остальные придворные, и ты лишился бы верного слуги, не желающего лгать своем господину. Но, поверь, для человека нет ничего хуже, чем не знать правды, – и особенно это опасно в юности, когда еще всякий умеет отличать ложь от истины. Ты умный мальчик, иногда я восхищаюсь твоим умом. Не расстраивайся. Сегодня утром ты занимался верховой ездой, но получил и другой, гораздо более ценный урок. Я знаю, он не пройдет для тебя даром.

Карл не ошибся. Филипп хорошо усвоил этот урок – понял, что из него можно извлечь больше, чем из умения управлять лошадью.

Принц сидел за столом в одной из комнат роскошного саламанкийского дворца и внимательно слушал своего преподавателя, почтенного магистра Хуана Мартинеса Педерналеса. Впрочем, фамилия Педерналес – означающая «кремень» – казалась этому ученому не совсем той, под которой уважающее себя светило науки может предстать перед учениками, а потому он, проявив присущую ему изобретательность, избрал ее латинский вариант и вот уже много лет был известен как «магистр Силезий».

Был он человеком, привыкшим к достатку и предпочитавшим читать лекции в комфортных условиях. Ему доставляла удовольствие уже сама мысль о том, что император назначил его наставником своего сына. Что же говорить обо всем, что сопутствовало такому удачному повороту в его карьере? Разумеется, он благодарил судьбу, избавившую его от необходимости обучать тех бедных студентов, что приходили в университет Саламанки, – вечно голодных, дрожащих от холода, но горевших желанием получить образование и ради него отказываться даже от теплой одежды и сытной пищи.

Саламанка, расположенная неподалеку от португальской границы, была одним из средоточий европейской культуры, и император Карл поступил правильно, избрав этот город в качестве места, где предстояло учиться его сыну. С другой стороны, он не мог допустить, чтобы Филипп проводил время с обычными студентами, пусть даже из богатых семей. Вот почему в распоряжение молодого принца был предоставлен большой особняк, вместивший также всех слуг и телохранителей.

С наследником короны сюда приехал его кузен Максимилиан, которого вскоре ожидали женитьба на Марии, сестре Филиппа, и возвращение в Вену. Был здесь и преданный друг Филиппа – Рай Гомес да Сильва. Эти два подростка учились вместе с принцем, а потому магистр Силезий, уделявший немало времени всем троим ученикам, не упускал случая лишний раз похвалить Филиппа, отличить его прилежание и смышленость.

Филипп слушал с серьезным видом, но его бледное лицо оставалось по-прежнему бесстрастным. Про себя он думал: если бы не опыт общения с Суньега, я бы и вправду вообразил, что могу быть умнее, чем Рай и Макс, хотя на самом деле все обстоит как раз наоборот. Прав был мой отец! Принцу – особенно, если он собирается стать королем – следует больше верить тем людям, которые говорят ему грубости, чем тем, кто превозносит его достоинства.

В то же время, принимая комплименты магистра Силезия, он понимал, что этот почтенный и всеми признанный ученый видит в своем ученике не мальчика, желающего получить необходимое ему образование, а будущего правителя Испании; вот почему Филипп не мог не предпочитать Силезию дона Хуана Суньега, который все еще занимался с ним фехтованием и верховой ездой. Впрочем, отчасти это объяснялось и тем, что физические упражнение привлекали Филиппа меньше, чем лекции по различным отраслям знаний.

Больше других наук его интересовала история Испании. Выезжая верхом вместе с Раем и Максом – обычно эти прогулки совершались инкогнито, – он внимательно всматривался в массивные горные хребты, со всех сторон окружавшие Саламанку, и думал о тех временах, когда этой страной правили сначала римляне, а затем вестготские племена; особенно же часто размышлял над эпохой арабского нашествия. В такие минуты Филипп чувствовал, как в нем закипала ярость, потому что во всей Испании не было такого места, где бы неверные не оставили следов своего пребывания. Имя его великой прабабки, Изабеллы Католической, упоминалось во многих разговорах и почти во всех лекциях магистра Силезия; сидя за столом с книгами, он мысленно клялся избавить мир от еретиков, как Изабелла освободила от них Гранаду.

Рассказывая о той давней поре, магистр Силезий повысил голос.

– Испания превратилась в руины. Ее славные чада полегли в битвах, а уцелевшим пришлось покинуть родину. Благородный испанский язык был забыт, и на всем протяжении наших гор и долин слышалась только чужеземная речь. Всюду хозяйничали темнокожие завоеватели. Их бесчисленные полчища разоряли города, жгли дома, порой вырезали целые селения. Некому было оплакивать убитых и тех несчастных женщин, которых неверные угоняли в рабство.

Филипп слушал, сжав кулаки и стиснув зубы. Он знал, что на протяжении восьми веков мавры почти полностью владели его страной. Только северные и северо-западные горные области не попали под мавританское господство, а во всех остальных местах казалось, что арабы до сих пор живут там – в постройках, напоминавших минареты. Да и в самих людях, в их смуглых лицах и раскосых глазах, проступали черты древних мавров. Арабы и варвары оставили неизгладимые следы своего пребывания в Испании.

Сид был великим героем, но лишь через четыре столетия после него Фердинанду и Изабелле удалось освободить испанцев от их поработителей. Изабелла и Фердинанд разбогатели, разбогатела и Испания, но неизвестно, сколько бы еще продолжалось мавританское владычество, если бы с ними не было святой инквизиции, которую они из карлика превратили во всесильного монстра.

У Филиппа вдруг зачесался язык. Он сказал:

– А теперь у нас появились еретики. Мы должны уничтожить их, как уничтожили мавров и евреев.

Рай чуть заметно усмехнулся. Он хорошо знал своего друга – знал, что под его внешней невозмутимостью скрывался вспыльчивый и совсем не мягкий нрав. Ему было любопытно посмотреть, как великий Силезий станет поддакивать принцу и подливать масла в огонь, бушующий в его душе.

Максимилиан, мечтавший побыстрей отделаться от занятий и начать готовиться к завтрашней охоте, тоже улыбнулся. Вот сейчас, подумал он, этот старикашка рассыплется в комплиментах, превознося ум и проницательность нашего принца. Ну и прекрасно. Это значит, что я могу не слушать. Мавры, евреи, варвары – кого они сейчас волнуют? Какое мне дело до прошлого, когда есть будущее? Пусть себе говорят, а я пока помечтаю – не об этих ветхих преданиях, а о том, что будет… вот хотя бы завтра, на охоте.

– Ваше Королевское Высочество как всегда узрели самую суть. Теперь у нас появились еретики! И мы должны обрушиться на них с такой же силой, с какой некогда сокрушили неверных.

– У нас есть инквизиция, и она поможет нам, – сказал Филипп.

– Совершенно верно, у нас есть святая инквизиция. И за это мы должны благодарить прадеда и прабабушку Вашего Высочества.

Рай внимательно слушал. Он хорошо помнил тех инквизиторов, которых ему доводилось видеть, – монахов в черных балахонах и с широкими масками на лицах. Они приходили в дома глубокой ночью и стучали в дверь. Отпирая им, слуги дрожали от ужаса, потому что в Испании не было такого человека, который не узнал бы их при встрече. Жертву выволакивали из постели; в рот вставляли специальный кляп, изобретенный еще при королеве Изабелле, – приспособление в форме груши, широкую сторону которой можно было увеличить в несколько раз, закручивая встроенный в нее винт. Так людям давали отведать первую часть будущих пыток. А затем вели их в подземные тюрьмы инквизиции.

От этих мыслей Рая бросило в жар. В последние годы он стал ненавидеть жестокость. Его еще никто не упрекал в трусости, но он знал, что никогда не посмеет открыто сказать о своих взглядах на приемы и цели инквизиторов. Ему не нравились методы их работы, всегда совершавшейся под покровом темноты и вдали от посторонних глаз. Кроме того, жертвы инквизиции зачастую были очень богаты, а после вынесения приговора имущество осужденных переходило к судьям и палачам.

Не переставая слушать магистра Силезия, он посмотрел на Филиппа.

Насколько правдивой была та история, которой учили наследника испанской короны? В самом ли деле Изабелла и Фердинанд так заботились о благе Испании, как уверяет магистр Силезий? Евреи были умными и предприимчивыми купцами Испании; когда им выносили смертный приговор, их деньги и земли обогащали католических монархов этой страны. Не в этом ли заключалась главная причина такого быстрого разрастания организации, основанной королевой Изабеллой и монахом Томасом Торквемадой?

Такие мысли были небезопасны, и Рай обрадовался, когда занятие закончилось. Урок, как всегда, завершился неуемными похвалами магистра Силезия в адрес Его Королевского Высочества.

После этого принцу предстояло заниматься фехтованием. Помогая ему переодеваться, Рай улыбался, и Филипп пожелал узнать причину его веселого настроения. Их дружба позволяла им многое, и Рай сказал, что думает о том, как учтив и обходителен Силезий по сравнению с Суньегой, к встрече с которым готовится принц.

– У них разные характеры, – помолчав, сухо произнес Филипп. – Суньега говорит, что думает, а Силезий – то, к чему его обязывает положение.

Рай не мог не изумиться. Оказывается, принц, с серьезным видом принимая комплименты Силезия, не видел в них ничего, кроме лести, – и, с тем же невозмутимым спокойствием выслушивая грубости Суньеги, признавал правоту своего наставника по фехтованию и верховой езде.

Странный мальчик, этот Филипп, подумал он. Совсем еще маленький, а никто не может прочитать его мыслей. Что же будет, когда он вырастет?

Поддавшись искушению, Рай спросил:

– А то, как магистр Силезий преподает историю?.. Вам не кажется, что в его устах она получается такой же приукрашенной, как и оценка вашей… и не только вашей… успеваемости?

Филипп медленно проговорил:

– Я сомневаюсь, что он стал бы льстить моим предкам, как угождает мне. Не знаю… Но в одном можно быть уверенным: в мире полным-полно еретиков… даже в Испании… и у нас не будет ни минуты покоя, пока мы не избавимся от них.

Произнеся эти слова, он сжал кулаки. На его бледных щеках выступил яркий румянец.

– Ваше Высочество, а вы читали сочинения Мартина Лютера?

Филипп в ужасе уставился на Рая.

– Читать Лютера? Но ведь это само по себе – грех!

– Конечно, грех, – поспешно согласился Рай. – Но как же вы можете судить об учении этого человека, если не читали его книг?

– Ты шутишь? В таком случае, у тебя дурной вкус, – насупившись, ответил Филипп.

В эту минуту Рай увидел его в новом свете. На мгновение Филипп предстал перед ним таким, каким тот должен был стать через много лет, – будто на расстоянии вытянутой руки с неуловимой быстротой промелькнул и исчез призрак из будущего. На Рая повеяло зловещим холодом. Он решил впредь не забывать этого впечатления.

– Да уж, шутка и впрямь не из лучших. Простите мне ее, Ваше Высочество.

Филипп улыбнулся, что случалось с ним крайне редко. Он любил этого бойкого португальца, а потому многое прощал ему.

– Тебе нравится шутить, – сказал он. – Я это знаю. И, прищурившись, добавил:

– Это хорошо, что ты позволяешь себе такие шутки, только когда остаешься наедине со мной, а не в присутствии других людей.

– Но я и не желаю шутить в присутствии других! Филипп рассмеялся, что было уж совсем большой редкостью для него. На лице, обычно угрюмом и замкнутом, появилось довольное выражение. Рай был его настоящим другом, а настоящих друзей у него насчитывалось немного. Он ведь знал, что при всей лести, которой его окружали, ему не часто удавалось вызвать в людях искреннюю симпатию.

– Я опоздаю на урок фехтования, – сказал он, – а это значит, что у маэстро Суньеги с самого начала будет плохое настроение. Но все равно, прежде чем идти на занятие, я хочу поведать тебе одну вещь, Рай. Во время разговора с магистром Силезием я поклялся себе в том, что во все будущие века люди будут помнить Филиппа Испанского за его службу Христу. Я сделаю так, что во всем мире останется только одна религия – истинная, католическая. Это моя мечта. Но она исполнится… да поможет мне Бог!

Рай встал на колени, чтобы поцеловать его руку, но Филипп резким движением отдернул ее. Он был взволнован и боялся выдать те чувства, которые сейчас владели им.

Затем принц резко повернулся и быстрым шагом вышел из комнаты.

Оставшись один, Рай задумался. Вот, значит, как? Чтобы запомнили за его службу Христу! Но кто же скажет, какие поступки больше всего угодны Богу? Рай тщетно пытался отогнать от себя воспоминания об инквизиторских трибуналах, о камерах пыток, аутодафе, изувеченных людях в желтых арестантских рубахах – объятых пламенем, корчащихся в предсмертной агонии, но до последнего мгновения взывающих к небесам о заступничестве и об отмщении их мучителям. Слышал он и голоса доминиканцев, стоящих в отблесках костра и сверкающих глазами в прорезях их черных масок. «Во службу нашему Богу… На радость господу Иисусу Христу…» – вот так они пели. А их жертвы, уже скрытые языками огня и дымом, надрывались в последнем крике: «Умираю за Христа!.. Принимаю смерть во славу Бога!»

Рай желал видеть будущее не таким, каким представлял его Филипп, и сейчас у него было очень тревожно на душе. Он чувствовал, что его судьба слишком тесно переплелась с судьбой мальчика, который только что покинул его и пошел на урок фехтования.

Мы оба мечтатели, думал он. Но между нашими мечтами нет ничего общего.

И Леонора снова не выпускала из рук ребенка, которого ей предстояло выкормить. Филипп с интересом наблюдал за тем, как она нянчилась с его сестренкой Хуаной, – вот таким же беспомощным младенцем он и сам был когда-то.

Хуана появилась в результате пребывания императора в Испании. А незадолго до того, как он опять отправился за границу, у королевы Изабеллы родился еще один ребенок. И на этот раз он оказался мальчиком.

Филипп понимал, что рождение брата несколько умаляло его значение в глазах испанцев. В частности, если бы он по какой-либо причине сделался еще более хилым и болезненным, то теперь они не стали бы особенно тревожиться.

Он часто прокрадывался в детскую комнату и разглядывал маленького мальчика в колыбельке, представляя его на своем месте – растущим, крепнущим день ото дня и слушающим наказы императора о том, как лучше всего защищать владения, которые однажды достанутся ему в наследство.

Между тем император все никак не возвращался. Постоянная опасность вторжения французских войск и распространение лютеранства среди германских принцев требовали его присутствия то в одних, то в других местах зарубежного доминиона.

И вот однажды, почти через год после отъезда Карла, Филипп зашел в детскую и застал своего маленького братика лежащим на полу в странной, неестественной позе. Сначала он подумал, что тот играет в какую-то неизвестную ему игру.

– А ну-ка, вставай! – воскликнул он. – Еще вывихнешь себе чего-нибудь, если будешь так извиваться.

Склонившись над малышом, Филипп увидел его искаженное лицо и выпученные, грозящие вылезти из орбит глаза. Трудно было не понять, что с мальчиком что-то не так. Прикушенный язык посинел, по подбородку текли кровь и пена. Крохотное тельце билось в судороге; ручки и ножки были скрючены, пальчики конвульсивно сжимались и разжимались.

Филипп в ужасе отпрянул. Затем закричал, и на его крик прибежала Леонора. Взглянув на малыша, она перекрестилась.

– Нужно как-то помочь ему! – выпалил Филипп. – Что с ним происходит?

– Не прикасайтесь к нему! – закричала Леонора. – В него вселились демоны, они могут выйти наружу… и перекинуться на вас. Похоже, на него наслали порчу. Отойдите, отойдите, Ваше Высочество.

– Но ведь нужно же что-то делать! Посмотри, Леонора, – он откусит себе язык!

– Мы ничем не поможем ему… разве только будем молиться, чтобы святые изгнали из него демонов. Я уже видела его в таком состоянии. Потом это проходит. Когда злые духи устают, они отпускают его… Но с каждым разом он становится все слабее. Уходите! Прошу вас, уходите… а то они выйдут из него и набросятся на вас… они только этого и хотят.

Филипп послушался и вернулся в свои покои. Застав там Рая, Филипп обрадовался. Он рухнул в кресло и рассказал ему об увиденном.

– Я уже давно подозревал, что на свете есть люди, желающие зла мне и моей семье. Кто-то наслал порчу на моего брата.

Рай молчал. Он думал о том, что в стране скоро начнутся поиски этих злодеев. Вероятно, в колдовстве обвинят многих – всех, кого захотят уличить в нем. Большинство из них предстанет перед инквизицией. Их будут пытать до тех пор, пока они не сознаются в преступлении, которого не совершали. А объяснение у случившегося было одно, очень простое. Рай знал его. Не так далеко, в замке Алькасар-де-Сан-Хуан жила женщина, умалишенная. Разве безумие не может передаваться по наследству, как цвет глаз или волос? У Филиппа были такие же голубые глаза и белокурые волосы, как у его отца. Почему же брат Филиппа не мог унаследовать помешательство их бабки?

– О чем ты думаешь, Рай?

Собравшись с духом, Рай сказал:

– Может быть, на него никто не насылал порчу. Он мог родиться с этим пороком.

Лицо принца было по-прежнему невозмутимо. Он внимательно смотрел на своего друга, явно ожидая дальнейших объяснений.

– Он ведь довольно болезненный ребенок, да? – продолжил Рай. – Ну вот, а физические недуги у детей очень часто сопровождаются умственным расстройством. Причем, не всегда можно сказать, какое заболевание повлекло за собой другое. И в любом случае, они оба могут не иметь никакого отношения к колдовству.

– С чего бы это моему брату родиться не таким, как все? Мой отец крепок и силен, ведь так? Мать тоже совершенно здорова.

– Да, но…

Филипп понял. Ему доводилось подслушивать кое-какие пересуды, касавшиеся его бабки. Он знал, что она не умерла. И догадывался, что от него умышленно скрывали тайну ее жизни и местопребывания. Но ему не хотелось признаваться Раю в том, что его не посвящали в эти секреты.

Он попытался пролить немного света на таинственную историю своих предков.

– Ты имеешь в виду мою бабушку?

Рай кивнул.

Филипп тоже решил промолчать. Не пристало принцу задавать будущему подданному вопросы о прошлом своей семьи. Это ему было хорошо известно. И все-таки сейчас он почувствовал, что тень его бабки немного приблизилась к нему.

А когда несколько недель спустя его маленький братик умер, у него появилось впечатление, что эта тень оказалась еще ближе, чем прежде.