"Архаические развлечения" - читать интересную книгу автора (Бигл Питер Сойер)IX Смех был чарующий, но далеко не приятный. Фарреллу никогда не доводилось слышать подобного: некая тающая мелодичность присутствовала в нем и воспоминания о приятном и разнообразном препровождении времени, но решительно никакой доброты. Оттуда, где стоял Фаррелл, лицо мужчины, скрадываемое темнотой, оставалось неразличимым, но голос его Фаррелл слышал так ясно, как если бы их двоих разделяла шахматная доска или длина меча. – Господь милосерд, бедный Никлас сызнова здесь и смотри-ка, целехонек! Речь его оставляла ощущение беспечной витиеватости, казалось, что слова играючи переминаются, приготовляясь к танцу, и что-то в их ритме заставило Фаррелла вспомнить о желтоглазом мужчине, на соколиный манер топотавшем ночью по дому Зии. Фаррелл с тех пор два раза видел его во сне. – Руки, ноги, чувства, фантазии, страхи и слабость к любезным прелестницам, все они и доселе при мне, – весело объявил незнакомец. – Благословенны да будут твои тощие ягодицы и светозарное личико, сладость моя, и не дозволишь ли ты Никласу Боннеру сложить к твоим ногам похвалы, с коими вместе его некогда отлучили от церкви? Фаррелл услышал какую-то возню, затем ее вроде бы прервал почти беззвучный женский взвизг. Следом вновь прозвучал восхитительный и бездушный смех мужчины. – Ну-ну, тише, тише, милая уточка – разве не песенкой о вожделенных восторгах, ожидающих ту, что первой возляжет с Никласом в его весеннем цвету, убаюкивала тебя твоя матушка? Приди же, иззябшая и одинокая, явись мне вновь из древней томительной тьмы, и первому плоду чрева твоего будут внятны речи зверей, а второму – стенания золота в глуби земной. Поспеши же сюда, ко мне, поспеши, ибо мне холодно, холодно! На этот раз в голосе прозвучало такое сетование о печалях и страхах, что у Фаррелла перехватило дыхание. Снова захрустели сучья и ветки, но в отозвавшемся женском голосе почти истеричный надрыв смешался с велеречивой надменностью: – Что ты делаешь, прочь, не прикасайся ко мне! Я же трижды очертила себя пентаклем, да что же ты делаешь, козел полоумный! Таковы были первые слова, которые Фаррелл услышал из уст Эйффи. Мужчина ответил не сразу, и когда ответил, речь его уже начала изменяться, но смех продолжал рокотать, оттеняя каждое слово. – На деле, одного истинного пентакля более чем достаточно. Это круг надлежит очерчивать трижды, но и ему не дано отвадить ничего такого, от чего не смогли бы умчать деву столь дивные голени. Негромкий смешок скользнул мимо Фаррелла на мягких лапках, словно бы вознамерясь в дальнейшем зажить в Бартон-парке своей, независимой жизнью. Незнакомец продолжал: – Так или эдак… о нет, пардон, я, кажется, понял – в любом случае, вопрос это спорный, ибо пентакль ограждает тебя лишь от демонов и подобной им нечисти, а добрый Ник Боннер никак уж не демон. Даже и Виль Шекспир ни разу не называл меня так, а уж он-то потратил больше времени, чем кто бы то ни было, тщась изобрести для меня подходящее имя, – поначалу голос был сух, словно пламя, теперь же, осваиваясь, он обретал краски и полноту, подобно юной бабочке, расправляющейся в ласкающем свете луны. Фаррелл, присев на корточки и таясь, бочком подбирался к ним, пока не увидел Эйффи, глядевшую почти прямо на него из до странного малой рощицы обгорелых мамонтовых деревьев. Некий лесной пожар пожрал их, обратив в стоячие головешки, в подобия огромных черных стульев с высокими спинками, подтянутых волоком к сколоченному из единого воздуха столу. В тени их спиной к Фарреллу стоял мужчина, и Фаррелл скорее почувствовал, чем увидел, что сложением он так же изящен, как Эйффи, и совершенно гол. Эйффи уже приходила в себя, так быстро обретая повадку самоуверенной гордости, что Фаррелл только дивился. – Я начертала пентакль, – сказала она, – потому что мне приспела охота вызвать демона. Если ты не демон, убирайся туда, откуда пришел. Мне ты не нужен. Она с запинкой добавила несколько слов – латинских, решил Фаррелл. Вновь полыхнул смех, и Эйффи отступила на шаг, пальцами коснувшись лица. – Драгоценная белочка, зайчик мой, наидражайшая из куропаточек, чтобы снова предать этой муке Никласа Боннера, потребно столько поповских причитаний, что они и самой великой Невинности не по зубам. С тех пор как магистр Джакопо Сальвини сгорел на Аугсбургском костре, надо мною никто не властен, а то был человек, у коего демоны подметали полы и чистили его прекрасных коней, – он негромко присвистнул и издал новый смешок. – Но увы, сорок всадников при полном вооружении явились, чтобы предать очищению его самого, и он не успел даже выспросить у своей слабоумной племянницы, какие такие блага наобещал ей душка Ник в темном углу вблизи очага. А вместе с Магистром покинули сей мир и единственные слова, имевшие власть над моей душой, так что теперь я совершенно свободен. Ах, дитя мое, и заклинания, кои способны сковать самого Люцифера, не властны застегнуть малую пуговку на вороте Никласа Боннера. Даже на таком расстоянии Фаррелл видел, что тоненькая девушка дрожит, однако ответ ее прозвучал невозмутимо. – Ты лжец. Кто-то ведь отослал тебя в лимб или где ты там пребывал, пока я тебя не вызвала. Ты ничтожество, а мне по-прежнему нужен демон. Голос ее был голосом лютни, резким и переменчивым, в нем слышался звон сыплющихся монет и дробный стук маленьких барабанов, и свирест круглой резинки. Легко опустившись на корточки, обхватив себя руками и раскачиваясь, Никлас Боннер воскликнул: – Отменный выпад, сладчайшая ягодка, утерла нос старику! И право, сколь восхитительно остры твои речи. Собственные его речи быстро утрачивали присущую им изысканно злую музыку; Фаррелл слышал, как съеживаются, подобно проколотым воздушным шарикам, гласные, как протяжные звуки сменяются железобетонными согласными Седар-Рапидс. Никлас Боннер продолжал: – Ну что ж, ты очаровательная глупышка, но не полная дура. Сказать по правде, последним своим пламенным выдохом магистр Джакопо отправил своего доносителя в такую ночь и безмолвие, что я едва не рыдал от желания соединиться с ним в его уютном аду. О, он умел отомстить, умел лучше всех на свете, и я узнал об этом еще до того, как он испустил дух. И во второй раз то же леденящее, безмерное отчаяние просквозило в его голосе и сгинуло. – Значит, если б не я.., – промолвила Эйффи. С такого расстояния Фаррелл не мог разглядеть, что выражает ее лицо, но осанка девушки стала иной, и тяжелую гриву волос она отмахнула назад. Теперь она говорила медленно. – Выходит, ты мне обязан. Я оказала тебе большую услугу. На этот раз Никлас Боннер залился столь безудержным смехом, что ему пришлось опереться на руки, чтобы не пасть на землю. – Нет, право же, это стоит того, чтоб поднатужиться и как следует растолковать тебе все на местном наречии, – он откашлялся, так и не оторвав ладоней от залитой лунным светом земли, припадая к ней, будто золотая лягушка. – Детка, и тем уж, что я не демон, я оказал тебе такую услугу, какой никто от меня не дождался за целую тысячу лет. Позволь тебе заметить, что если бы тебя услышал наисмиреннейший, самый задохлый, самый жалкий из демонов, самая что ни на есть малявочка – девочка моя, да мельчайший из них вцепился бы в твое грошовое заклинание, как в спасательный трос, и сожрал тебя раньше, чем ты успела бы написать в штанишки. О, мы с тобой более чем квиты, можешь поверить мне на слово. – Если бы я верила людям на слово, ты бы здесь не стоял, – отвечала она. – Так что не надо обо мне беспокоиться, ладно? Я сама о себе позабочусь и сумею справиться с любым существом, какое вызову. Тесно вытянув руки вдоль тела, она склонилась к сидящему на корточках человеку. – Я прибегала к этому заклинанию трижды, – сказала она, – и каждый раз нечто приходило в движение и кто-то являлся ко мне. Не демон, ладно, этого я еще не добилась, но кого-нибудь я обязательно получала. Я Эйффи, слышишь ты, Никлас Боннер, наглый козел? И я обладаю властью над вещами. Теперь Никлас Боннер встал. Голое тело его отбросило неясную, извилистую лунную тень – Фаррелл смотрел, как она, юля меж обгорелых древесных остовов, подползает к нему; когда она ткнулась ему в лодыжку, он с определенностью ощутил, как самая суть его и суть Никласа Боннера сопряглись в единую цепь, подобно двум электродам. Он попытался отступить от тени, но та, будто его собственная, передвинулась вместе с ним. – Да, властью ты обладаешь, – помолчав, произнес Никлас Боннер. Голос его, окончательно лишившись веселости, звучал задумчиво и осторожно. – К чему отрицать, ты и вправду владеешь неким умением. Но как ты им пользуешься, вот в чем вопрос, – как ты им пользуешься? Эйффи не отвечала, и он нетерпеливо продолжил: – Ну давай же, открой свои карты, скажи. Что уж такое особенное может, по-твоему, дать тебе демон? Чего тебе хочется? Совершенно неожиданно Эйффи хихикнула, пискляво, точно древесная лягушка. – Мне хочется кое-кому насолить, – сказала она. – Просто-напросто свести с ними счеты и все. На этот раз Фаррелл почувствовал и улыбку Никласа Боннера – нежное тепло потекло по нему, словно вернувшееся из детства дразнящее ощущение вины, заставив и его улыбнуться. Очень мягко, почти зачарованно Никлас Боннер сказал: – Те-те-те, какая приятная встреча. Он протянул к Эйффи руки и легкой походкой тронулся к ней через рощицу, и тень, пританцовывая, поскакала за ним. На этот раз она не отпрянула, отпрянул Фаррелл, избавившийся и от тени, и от какого-либо желания смотреть, что будет дальше. Переваливаясь на карачках, как селезень, он неуклюже, задом заковылял вон из-под деревьев и, добравшись до открытого места, встал, отряхнулся, повернулся и заморгал, обнаружив прямо перед собой каштаново-карий взгляд и коротко подстриженную бородку черного Сарацина. – А. Вот вы где, – вежливо произнес Сарацин. – Совсем не уверен, – искренне ответил Фаррелл. За его спиной, в рощице мамонтовых деревьев дважды, испуганно и счастливо, хохотнула Эйффи. Сарацин ее, казалось, не слышал. – Благородное общество топочет ножками и голосит, желая, чтобы вы сыграли на бис, – сказал он. – Пора открывать второе отделение. Фаррелл, нелепо радуясь тому, что видит Сарацина, расплылся в такой улыбке, что у него заныли щеки. – А где же ваша замковая тарабарщина? Вы не боитесь, что вас за подобные разговорчики лишат профсоюзного билета? – Я бард, друг мой, – ответил Сарацин. – Мне разрешается. Я поставляю им полные циклы баллад на гаельском, арабском, валлийском, датском, старо-английском и англо-норманнском плюс большие куски из «Carmina Burana[7]». Так что приходится давать мне поблажку. Смех Эйффи оборвался на резком и одиноком вскрике, но Сарацин уже пропустил свою руку под руку Фаррелла и развернул его в сторону лужайки, не прерывая непринужденного и приятного разговора. – Да бардам и нельзя их не давать. Загляните как-нибудь на бардовский фестиваль, и вы сразу поймете, почему я так говорю. Всем прочим выходить из образа негоже, но коли речь зашла о состязаниях бардов, то черт возьми, за что только нам не приходится браться! Мне однажды выпало перелагать в ямбические терцины всю грандиозную эпопею Кинг-Конга. Битый час я из нее выбирался. Пока они продолжали путь, Сарацин продолжал болтать все с тем же изяществом и, не дожидаясь вопросов, сообщил среди прочего, что он – один из основателей Лиги Архаических Развлечений. – Я, Симон, Пресвитер Иоанн, Олаф и, может быть, еще с дюжину отборных чудаков, помешавшихся на Средних Веках, все мы молотили друг друга на заднем дворе у Гарта. Ни правил, ни организации – мы просто сходились время от времени и предавались этому занятию. Хотя конечно, уже и в те дни находились ребята, которые изготавливали для нас моргенштерны из крокетных шаров и велосипедных цепей, используя вместо цепов автомобильные антенны. Так что в конце концов возникла необходимость хоть в каких-то правилах, а тогда уже люди стали приходить целыми семьями и пришлось приискать занятие и для женщин. Без женщин мы бы никогда не создали Лигу. – Но главным и поныне остаются поединки, – сказал Фаррелл. Сарацин покачал головой. – Не в том смысле, какой вы вкладываете в эти слова. Мы – театр, мы предоставляем людям вроде Елизаветы сцену, на которой она может стать развращенной, любострастной, загадочной Кровавой Графиней из Трансильвании – и поверьте мне, в реальной жизни она очень редко проявляет какие-либо из этих качеств. Или возьмите Симона Дальнестранника. Симон – юрист, составляет какие-то контракты и ненавидит свою работу. И себя тоже ненавидит за то, что побоялся вовремя объяснить родителям, до чего ему не хочется становиться юристом, ненавидит за то, что боится бросить юриспруденцию и начать все заново, основав где-нибудь в Белизе небольшую авиалинию. Здесь же – здесь он кондотьер, вольный капитан, лучший боец в Лиге после Эгиля Эйвиндссона, здесь он ничего не боится. А все, что делаем мы – это предоставляем ему место, в котором он по уикэндам может обращаться в Симона Дальнестранника. – А для Никласа Боннера у вас место найдется? – тихо спросил Фаррелл. Сарацин улыбнулся неуверенно и кротко, как если бы не вполне расслышал вопрос, но страшился в этом признаться, однако рука его, обвивавшая руку Фаррелла, дрогнула, а непринужденная поступь немного ускорилась. Фаррелл спросил: – Ну, а вы? Что дает вам эта столь удобная репертуарная труппа? Сарацин погрозил ему пальцем и нахмурился с такой элегантной суровостью, что Фаррелл не получил и отдаленного представления, остерегают ли его от чего-то, осуждают или попросту весьма странным образом вышучивают. – Два совершенно различных вопроса, добрый мой миннезингер. Кто я, как не чернокожий, оказавшийся достаточно глупым, чтобы получить классическое образование – и заметьте, здесь, на танцах, присутствует множество людей, которые и этого вам о себе не расскажут. Тут у нас, знаете ли, все как во времена Золотой Лихорадки – люди не желают, чтобы к ним лезли с вопросами о том, как они прозывались там, в Штатах. В именах кроется магия, собственно, никакой иной магии и не существует, это известно любой культуре. Если у вас хватает здравого смысла, то вы даже богам не позволите вызнать ваше настоящее имя. Внезапно он встал и улыбнулся Фарреллу совершенно по-новому: узкой, как бы припухлой улыбкой существа, способного большую часть жизни питаться личинками, молодыми побегами и ежевикой – большую, но не всю. – И однако же кто я здесь, как не Хамид ибн Шанфара, поэт и сын поэта-изгнанника, историк, повествователь, Придворный Хранитель Легенд и Архивов. В кое-каких областях на юге Сахары меня могли б называть griot'ом[8] . Скругление лба его, невысокого и гладкого, в точности отвечало изгибу свисающей у него с кушака маленькой сабли. – Значит и вам от него привет, – сказал Фаррелл. – Какая приятная встреча. Только в каштановых глазах и мелькнуло нечто в ответ на слова Никласа Боннера. Хамид небрежно продолжал: – Обучить же этому невозможно. Наверное, я мог бы где-то преподавать все, что узнал в Лиге, но меня никогда не посещало такое желание. Я изучал это не для того, чтобы учить других. Мне просто хотелось пребывать в моем теперешнем качестве, что далеко не всем кажется понятным, – он снова пошел вперед, искоса поглядывая на Фаррелла. – Это как у вас с лютней, да? – Как у меня с лютней, – согласился Фаррелл. – И как у Эйффи с магией, да? Хамид не отвечал, пока они не подошли почти к самому краю лужайки. Там уже опять танцевали – бранль, если судить по музыке, звуки которой мешались со смехом. В конце концов Хамид произнес: – Ну, и это ведь тоже роль, такая же, как трубадур или бард. В Гиперборее – знаете, там, в Сакраменто – имеется одна дама, занимающаяся ведовством, или Древними Верованиями – это можно назвать по-разному. Внешне она вылитый картотечный шкаф, а послушать ее, так колдовство – это что-то вроде органического мульчирования. В Королевстве Под Горой свои ведуньи, те все больше ауры читают да предсказывают землетрясения. А у нас Эйффи, – он немного замялся и отпустил руку Фаррелла, чтобы заново перемотать свой индиговый тюрбан.– Так вот, я не знаю, видели ли вы, чем она там забавлялась… – В том-то и горе, что видел – грустно сказал Фаррелл. Теперь Сарацин явно заторопился, они уже приближались к танцующим, и Фарреллу приходилось шагать помашистей, чтобы держаться с ним вровень. – Хамид, – сказал он, – мы друг друга не знаем, я забрел к вам случайно и все это не моя забота. Но вы здесь имеете дело вовсе не с культурно-антропологическим аутсайдером, который сажает фасоль непременно голышом и только при полной луне. То, с чем вы имеете дело – это самая настоящая баба-яга. Хамид, не взглянув на него, фыркнул. – Друг мой, Эйффи для нас – подобие талисмана, она выросла вместе с Лигой. А в колдунью она играет с младых ногтей. – По-моему, она заигралась, – сказал Фаррелл. – Послушайте, я с удовольствием, с самым что ни на есть располнейшим удовольствием поверил бы, что она репетировала со своим ухажером какую-то школьную пьесу или даже выполняла некий обряд, имеющий целью увеличить плодородие здешних земель. Или что меня одолели галлюцинации, или что я все неправильно понял. Он ухватил Хамида за полу белого полотняного одеяния, чтобы остановить его хоть на минуту. – Но на сей раз мне себя ни в чем таком убедить не удастся. Я понимаю, что я увидел. Потянутый за подол Хамид резко поворотился и ударом отбросил руку Фаррелла, промолвив голосом, в котором обнаружилась вдруг грозная ласковость: – Барда хватать нельзя, никогда больше не делайте этого. Теперь в нем не было ничего ни от ученого, ни от шута, ни от придворного – Фаррелл увидел перед собой проведшего целую жизнь в пустыне, похожего на клубок колючей проволоки жреца, противостоящего истинному святотатству. – Вы не понимаете, что вы увидели, – прошептал этот жрец. – Поверьте мне. Музыка заглушала слова, так что Фаррелл едва их расслышал. – Она любит пускать пыль в глаза, вот и все, – продолжал Хамид, – ей нравится находиться в центре внимания. Что вы хотите, ей только пятнадцать лет. – Настоящие ведьмы и колдуны были, скорее всего, юнцами, – задумчиво произнес Фаррелл. – Я никогда не жаждал власти так сильно, как в пятнадцать лет. Но Хамид уже сгинул, поспешив замешаться в пылающий всеми красками водоворот танцующих, расплескавшийся за края лужайки, рассыпавшийся вокруг Фаррелла на отдельные пары запыхавшихся, шумно отдувающихся и едва не валящихся наземь людей. Грациозный, как богомол, и учтивый, как смерть, крадущейся походкой приблизился Гарт де Монфокон. Фаррелл чуть заметно мотнул головой, и Гарт, улыбнувшись – будто застежка-молния разошлась на лице – двинулся туда, откуда пришел Фаррелл. Джулия стояла у музыкантского помоста, разговаривая с леди Хризеидой, но, едва заметив Фаррелла, метнулась к нему и торопливо его обняла. – Где ты был? – спросила она. – Я беспокоилась, куда ты подевался? – Да так, прогулялся немного, – ответил Фаррелл. – Извини, надо было тебе сказать. – Я не знала, куда ты пропал, – сказала она. – Исчез вдруг и все, и она тоже – Эйффи – Гарт шнырял тут, как масло по сковородке, целую охоту на нее устроил. Я уже стала бояться, что тебя похитили, вдруг кто-нибудь затеял приносить в жертву детей. Девственников. Она рассмелась, но что-то, подобное трепещущей станиоли, звенело в ее смехе, и выпустить Фаррелла из объятий она никак не решалась. – Да и я по большей части тоже охотился, только на Бена, – он колебался, стараясь придумать, как рассказать ей о смехе, слышанном им под деревьями. Леди Хризеида сказала: – Если вы ищете викинга Эйвиндссона, поищите заодно и моего мужа, Сокольничего. Эти двое – друзья, настолько близкие, насколько Эгиль то позволяет. У нее был низкий, отчетливый голос и осторожная грация животного, охотиться на которого разрешают не круглый год. – Хорошо, – кратко ответил Фаррелл, с испугом ощутив, как что-то сжимается у него внутри, будто у школьника, при мысли, что в этом мире Бен предпочел иметь в качестве друга герцога Фредерика. Он повернулся к Джулии: – Таникава, Джевел, я должен тебе кое-что рассказать, – но и Джулия, и леди Хризеида уже не слышали его – обе слегка наклонились вперед и с приоткрытыми ртами глядели куда-то мимо. Фаррелл обернулся, зная, что ему предстоит увидеть, и надеясь, что знание это ошибочно. Неподалеку от них Эйффи вела за руку юношу своего возраста, чтобы встать с ним в ряд танцующих, выстроившийся для новой паваны. Он казался таким же хрупким, как Эйффи и, возможно, был ниже ее на полголовы, но в поступи его ощущалась самоуверенная ритмичность, оставлявшая впечатление, что он смотрит на девушку сверху вниз. В мятущемся свете волосы юноши сияли небывалой желтизной – желтизной одуванчика, столь смехотворно, столь оскорбительно густой и глубокой, что в сравнении с ними и луна представлялась сделанной из белесого маргарина – при том, что гладкая кожа его отливала болезненной оливковой зеленью. С головы до ног в зеленом – от драгоценной накидки до чулок – широкий зеленый пояс, зеленые туфли – и Фаррелл подумал ни к селу ни к городу: Леди Хризеида негромко сказала: – Он не из наших, я этого мальчика никогда здесь не видела. Желтоволосый юноша шептал Эйффи что-то, от чего она прыскала и терлась своим плечом о его. Чем-то они странно походили на брата с сестрой – они вполне могли сговариваться о том, как сыграть некую шутку над толпившимися в гостиной пузатыми дядьями и тетками. Эйффи никак не удавалось стереть улыбку с лица. – Королевство Под Горой, – высказала предположение Джулия. – Они тут все время вертятся. Музыканты заиграли «Павану для Госпожи Ноуллз» Каттинга, Никлас Боннер склонился перед Эйффи движением, напомнившим Фарреллу упругий изгиб язычка пламени. Эйффи снова прыснула и присела в реверансе, сразу обретя сходство с аистом, опускающимся на печную трубу. Леди Хризеида скользнула прочь, чтобы прихватить свой барабан и присоединиться к музыкантам; Джулия, придвинувшись ближе к Фарреллу, стиснула его руку. Никлас Боннер танцевал с Эйффи, как танцует пламя, становящееся и гуще, и ярче, по мере того, как оно проникает в полено. И при всей серьезности и чинности его танца, Фаррелл чувствовал, как в каждом его движении пощелкивает едва сдерживаемый чарующий, обжигающий смех, как он упоенно играет под торжественным облаченьем паваны. И еще он слышал безумную благодарность и хрипловатый голос, который произносил под деревьями приветствие, обращенное к себе самому: – Он не из Калифорнии, – сказал Фаррелл. – Можешь мне поверить. Повернувшись к Джулии, он увидел, что лицо ее приобрело оттенок льда, намерзшего на городской асфальт. Фаррелл, подняв руку, в которую она вцепилась, коснулся ее щеки и почувствовал, что она сжимает челюсти, тщетно пытаясь не позволить зубам колотиться друг о друга. – Джевел, – сказал Фаррелл, но она не ответила. Павана окончилась, Никлас Боннер, в подражание прочим танцующим, присел перед музыкантами в глубоком поклоне, но Эйффи, как и прежде, сохранила надменность осанки и даже потянула Никласа Боннера за руку, заставляя его распрямиться. Потом она вдруг отпустила его и направилась прямиком к помосту, у которого стояли Фаррелл и Джулия. Никлас Боннер последовал за ней поступью, в которой продолжала переливаться павана – он все еще безмятежно танцевал сам с собой. Дойдя до Фаррелла, Эйффи остановилась и улыбнулась ему, откинув волосы с блестящего лба. – Знаете, то, что вы делаете, это просто фантастика, – сказала она, – мне до сих пор не представилось случая сказать вам об этом. Вы фантастический музыкант. Ничего не ответив, Фаррелл поклонился. Нос у нее был костистый, он мог принадлежать женщине, куда более старой; рот – плоский и мускулистый; подбородок резкостью очертаний смахивал на выставленный вперед локоть; на загорелой коже виднелись дырочки и уплотнения, оставленные угрями. Но глаза были зелеными, голубыми и серыми сразу, зрачки почти неприметно переходили в райки, так что заглянувшего в них Фаррелла охватило чувство, какое испытываешь, когда под вечер лежишь на спине и следишь за плывущими по небу облаками. Полные посередке веки изгибались, резко сужаясь к краям и придавая глазам форму наконечников копий или украшающих гобелены ромбов. – Как вас зовут? – спросила она. – Вы профессионал? Я хочу сказать, вы играете где-нибудь? Да, а вот это мой друг, Ник Боннер. Джулию она словно бы не замечала. Никого, столь же прекрасного, как Никлас Боннер, Фарреллу до сей поры видеть не приходилось. Пожалуй, ближайшим из известных ему подобий такой красоты обладала хранящаяся в Нью-Йоркской художественной галерее побитая каменная голова, скульптурный фрагмент величиною в кулак, предположительно представляющий собой изваянный на севере Индии портрет Александра Великого; улыбка его когда-то проникла прямиком Фарреллу в мозг, как проникала сейчас улыбка Никласа Боннера. И хотя лицо изваяния было ободрано и покрыто пятнами, тогда как кожа Никласа Боннера обладала совершенством, присущим воде; хотя ком плотных серых завитков на голове изваяния выглядел бы рядом с абсурдно пышной золотистой гривой юноши окаменевшим колтуном; – изваяние все же могло бы послужить образцом при сотворении этих высоких и полных ланит, дремотного рта с намеком на легкий подъем одного его уголка и общего выражения спокойного знания, столь чувственного, что словно бы уже почти и бесполого. Только каменные глаза казались более человеческими. На лице Никласа Боннера светились глаза цвета шампанского, цвета молнии и встретиться с ним взглядом было все равно, что увидеть сквозь открытое в лето окно древнюю пустоту черной дыры. С неожиданным и нелепым сочувствием Фаррелл подумал: – Великая радость для меня – встретиться с вами, мой лорд. – Я бедный скитающийся музыкант, не более, – обращаясь к Эйффи, сказал он, – играющий ночами то там, то тут, но нигде по две ночи кряду. Никлас Боннер улыбнулся луне, все еще продолжая переступать с ноги на ногу, ибо он так и не расстался с паваной. Зубы у Эйффи оказались мелкие и острые – рыбьи зубы. Изобразив на лице чопорность, она опустила глаза и на языке Лиги сказала, уставясь на их соединенные ладони: – Сэр трубадур, я прозываюсь Эйффи Шотландская, или инако Эйффи из Северных Стран, и сей ночью душа моя всецело отдана танцам. Откройте же мне, не таясь, ваше имя и звание, кое вы носите в вашей стране, а после того явите мне доброту и потанцуйте со мной немного. Я – Эйффи. – Госпожа моя, существует некий завет, – начал объяснять Фаррелл, но она сразу же перебила его: – О нет, что для Эйффи сии незначащие запреты? Поверьте, открыв мне свое имя, вы не навлечете на себя никоей беды, но одно только великое благо, – и она медленно провела кончиком бледного языка по чуть потрескавшимся губам. Ладонь Джулии сжала Фарреллову и он вспомнил не только ее яростное предупреждение: «Имена здесь кое-что значат», но и слова Сарацина Хамида: «Вы даже богам не позволите вызнать ваше настоящее имя». Повинуясь странному и не очень внятному побуждению, он осторожно сказал: – Увы, завет сей наложен всесильным императором-магом Пресвитером Иоанном и кто решится отринуть подобное табу? И потому молю вас, более не просите меня, ибо я могу поддаться обаянию вашей красы и навлечь на себя злую судьбу, – в детстве, играя в футбол в переулках и на спортивных площадках, Фаррелл славился умением на бегу обводить защитников. Если имя Пресвитера Иоанна и вызвало какую-либо реакцию, Фаррелл не смог ее распознать. Никлас Боннер, не скрываясь, расхохотался – – а Эйффи пошла пятнами, наподобие листьев сумаха. Тем временем леди Хризеида уже начала легко постукивать по барабану, и Эйффи взяла Фаррелла за свободную руку. – Ну что ж, потанцевать мы во всяком случае можем, – сказала она. Маленькая ее ладонь оказалась горячей, жесткой и липковатой, с тесно сидящими длинными пальцами. Она продолжала: – Сейчас заиграют «Гальярду Маркграфа». Вам известны ее фигуры? – Полагаю, да, – ответил Фаррелл. Пообок Никлас Боннер склонился перед Джулией, предлагая ей руку. Она приняла приглашение спокойно, не выказав страха и не оглянувшись на Фаррелла, ушедшего следом за Эйффи. Никлас Боннер, впрочем, оглянулся, и ангельский рот его дернулся, будто хвост охотящейся кошки. Танец с Эйффи не представлял собой переживания ни сколько нибудь пугающего, ни особо волнующего. Танцевала она старательно и искусно, исполняя ruades и порхающие переходы и высоко взлетая в grиves без запинок и вариаций, легко приноравливая свои шаги к гораздо менее уверенной поступи Фаррелла. Но ее недолговечный интерес к нему, казалось, угас полностью: она не заговаривала с ним, не улыбалась, а если и производила еще какие-либо фокусы со своим языком, то, надо полагать, лишь когда Фаррелл старался высмотреть Никласа Боннера с Джулией, завидуя, даже при том ужасе, который внушал ему юноша, окружавшей того атмосфере всепоглощающего счастья. Улучив минуту, Фаррелл сказал Эйффи: – Кстати о Пресвитере Иоанне. Он просил передать вам привет. Эйффи сморгнула, неуверенно глядя на него, – отроковица с выступающим вперед подбородком, почти трогательная полным отсутствием в ней угрозы и тайны, ради которых она готова была поставить на дыбы преисподнюю. И лишь при последних звуках гальярды она вдруг буйно взвихрилась, отлетая от него неровными неистовыми шажками, унесшими ее до самого помоста – Фаррелл отстал на три споткающихся шага – и затем, кружась, вернулась к нему, закончив движение высоким подскоком похожим на яростный вскрик и реверансом, полным столь ослепительного презрения, что Фаррелл замер, чувствуя себя так, словно в изгибе ее руки таилась насмешка над ним всех женщин, каких он когда-либо знал, начиная с его матери. Музыка смолкла, но никто не склонился перед музыкантами, благодаря за сыгранную ими «Гальярду Маркграфа», ибо Эйффи, встряхнув иссера-каштановой гривой, вскричала: – Условия заклятия выполнены, теперь вы вольны назвать мне ваше имя. Ибо знайте, что я – дочь короля и девственница, и мы станцевали с вами гальярду. Зрачки ее стали овальными и каждый обзавелся еле приметно пульсирующей желтовато-зеленой короной. Ропот чистых голосов, заговоривших по два и по три сразу, поднялся над лужайкой. Танцоры глядели на них, бормоча, придвигаясь поближе друг к дружке – с усилием, коего требовали пропитанные потом туники и мантии, ставшие слишком влажными, чтобы шуршать. Фаррелл поискал глазами Джулию, но ее заслонял Никлас Боннер. Эйффи широко повела рукою в сторону, и рядом с нею возник Гарт де Монфокон – левая ладонь на рукояти меча, правая теребит поникший кончик пенснеобразных усов. Фаррелл выдавил: – Иисус сладчайший! Так он ваш отец? – О да, – отчетливо промолвила Эйффи. – Король Гарт, который был и будет первейшим среди властителей Ги Бразиля, чье правление и поныне остается самым долгим из всех. Гордость, прозвучавшая в ее голосе, заставила Фаррелла залюбоваться девушкой. Он окинул взглядом танцоров, оцепенело гадая, кто же в этой толпе приходится ей матерью. – Дочь моя – принцесса множества царств, – негромко сказал Гарт де Монфокон, – независимо от того, король я или не король. Эйффи взяла его под руку, они стояли пред Фарреллом с одинаковыми широкими, хитрыми улыбками, и в памяти его всплыло вдруг обыкновение Брисеиды прижимать голову к щеке Зии так, чтобы обе могли смотреть на все одними глазами. – Итак, назовите нам ваше имя, – Эйффи произнесла эти слова с бесцветным оживлением женщины, встречающей в клубе гостей, чтоб закрепить на их лацканах бирки с именами. Фаррелл сознавал, что с формальной точки зрения он мог бы кое-что оспорить – – прекрасно понимая, однако, что ему не хватит на это ни отваги, ни подлости. Оглянувшись, он увидел, что Никлас Боннер, позлащенное диво, пристально смотрит на него, и ощутил вдруг головокружительное, дразнящее желание открыть свое подлинное имя, гордо и громко выпалив: «Я Джозеф Малахия Лопе де Вега Фаррелл, Розанна, ну, и что вам за прок от этого?» – Ну что же вы, честный рыцарь? – сказала Эйффи, – Ваше имя. Она прижала к себе отцовскую руку, трепеща от наслаждения, наделившего ее сходством со щенком, что, радостно ухмыляясь, скачет вокруг палки, которую он и не думает тащить обратно к хозяину. Свободную руку она ладонью вверх протянула к Фарреллу, скрючив длинные, с обкусанными ногтями пальцы. Ни единого имени в голове у него не осталось. Впоследствии это тревожило его не меньше всего остального: как случилось, что он, человек, собирающий хлам, оставляемый прошлым, хранитель всего по-настоящему бесполезного, проникновенный ценитель бессвязного, плакальщик и попечитель – как это он оказался загнанным в угол, и ни единый из третьеразрядных рыцарей, восседавших некогда за Круглым Столом, ни единый из странствующих сверхчеловеков итальянских романов не откликнулся на его зов. Странные глаза Эйффи расширились в потугах на обольстительность или в издевке над нею, и Фаррелл обнаружил, что не способен отвести от нее взгляда. Он все же попробовал, но от сделанного усилия у него закружилась голова, перехватило дыхание и тошнота подступила к горлу. Он ощутил, как улыбка Никласа Боннера скользит по его спине, обжигая ее там, где улыбка эта ненадолго задерживалась. Эйффи произнесла три коротких слова, никогда прежде не слыханных Фарреллом. Тошнота поплыла, густо растекаясь внутри, словно нечистая умудренность, которой ему, он сознавал это, не вынести. Она опять повторила те же слова, и опять, и Фаррелл, желая лишь одного – чтобы она замолчала – начал произносить свое имя. Где-то поблизости пел или скорее декламировал нечто мужской голос – то было ритмическое гудение, звук которого походил на рокот камней и ракушек, сползающих с пляжа вослед уходящей волне. Фаррелл не имел ни малейшего представления, как давно звучит этот голос. Эиффи отвела взгляд и Фаррелл, освобожденный, качнулся вперед на один-единственный шаг, повернул голову и увидел Хамида ибн Шанфара. Голос Сарацина еще раз сыграл с расстоянием шутку – Сарацин одиноко стоял на голой кочке рядом с шатром, отведя назад плечи и засунув руки за кушак своего белого облачения. Он неприметно кивнул Фарреллу и легко коснулся указательным пальцем вновь развязавшегося индигового тюрбана. Фаррелл, которому казалось, что горло его забито сухой соломой, рассмеялся, и следующие строки песни тоскующего, нежного, одержимого безумца смешались с его смехом. Повернувшись к Эйффи, он сказал: – Завет все так же тяготеет надо мной. Я могу назвать свое имя, но только вам, так чтобы никто иной не услышал. Эйффи вновь впилась в него глазами, но на этот раз никакая сила его не сковала, и он видел, что Эйффи знает об этом. Она не шелохнулась, пока Фаррелл не прошептал с насмешкой: – Иди же сюда, Розанна – играть, так по-честному. Только тогда она шагнула к нему, и Фаррелл почти ожидал увидеть, как земля маленькими пузырьками вздымается под ее стопами, подобно поверхности горного озера, по которому проходит гроза. Она подошла вплотную, и Фаррелл назвал ей имя, удерживая его между девушкой и собой, словно чашу причастия или кухонную табуретку. – Я – рыцарь Призраков и Теней. На висках Эйффи вздулись мышцы, как будто она старалась прижать к голове уши; губы ее стали почти невидны. Фаррелл отвесил ей поклон. Никлас Боннер в восторге обхватил себя руками за плечи, подскакивая на цыпочках, широко открывая рот, в котором за крепкими голубовато-белыми зубами порхал и приплясывал язык. Опустив глаза, Фаррелл увидел, что клеверный браслетик у него на запястье – забытый дар Джулии – побурел и того и гляди рассыпется в мелкие крошки. Фаррелл поднял руку, чтобы вглядеться в него, и браслетик царапнул кожу. Судя по виду, его слишком долго держали вблизи огня. |
|
|