"Равнение на знамя" - читать интересную книгу автора (Бушков Александр)

Глава 2 «Кто ходит в гости по утрам…»

Вообще-то все давным-давно было обдумано и прокручено на десять кругов, но генерал Кареев вновь и вновь возвращался к исходнику. Просто чтобы чем-нибудь занять мысли, пока они ехали, — а чем в такой ситуации занять мысли, как не делом?

Итак, что мы имеем? А имеем мы Али Зейналова по прозвищу Накир, каковое выбрано наверняка из выпендрежа, поскольку Накир у мусульман — один из двух ангелов смерти, приходящих за свежевыпорхнувшей из тела душой.

Выпал в свое время Накир из поля зрения, ох, выпал, и ничьей вины тут нет, просто так уж карты легли, вроде бы не из-за чего было встревожиться и встрепенуться…

Он долго не подавал признаков жизни, вообще не засвечивался нигде. Как следовало из биографии, три года провел в Турции вполне мирно, не тусуясь с тамошними, окопавшимися по турецким градам и весям экстремистами, а скромно торгуя в какой-то лавчонке. Благонамеренный стамбульский купчишка, да, длинный пиастр заколачивает, с соотечественниками практически не знается, что для его нации нетипично, обитает тихонько в небольшой квартирке, куда порой проституток водит. Ангел в тюбетейке, одним словом, насквозь неинтересный для спецслужб.

Вот только, когда он год назад объявился в России, кто-то толковый, весьма быстро проанализировав информацию, сыграл тревогу. И, как показали события, правильно сделал — дальнейшая разработка немало сюрпризов принесла…

Это был другой человек. Тот же самый, а все же другой. Даже лицо чуточку поправлено пластической операцией: вроде и прежний Али, и в то же время неуловимо другой, так что даже старые знакомые не всегда узнавали. Что гораздо серьезнее — он изменился как личность. Прежний образованием не блистал, да что там, был откровенно невежественным — а нынешний, согласно вороху отчетов и агентурных донесений, пусть и не отличался особыми познаниями, но все же производил впечатление человека, получившего серьезное образование. О многих вещах рассуждал так многословно, с таким знанием предмета, какого от прежнего Али ждать было никак нельзя. Один из агентов так и сказал своему куратору: «Понимаешь, как будто медресе человек кончил или университет…»

Вот только внешняя стамбульская биография Али-эфенди, благонамеренно открытая всему миру, не носила ни малейших следов какой-либо легальной учебы, не то что в медресе или светском институте, а хотя бы на кратких курсах автомехаников. Согласно биографии, как уже говорилось, Али все эти годы пахал в лавчонке, словно папа Карло, прилагая нешуточные усилия, чтобы из простых продавцов выбиться в младшие компаньоны, что ему и удалось в конце концов.

Те, в чьи обязанности как раз и входит решать подобные ребусы, копнули глубже. И вскоре могли уверенно доложить, что видимая миру, прозрачнейшая биография стамбульского торговца определенно представляет собой классическую легенду прикрытия, не устоявшую перед вдумчивым напором серьезных спецов. Собственно говоря, не было ни малейших подтверждений, что «купчину» вообще кто-нибудь видел сидящим за прилавком.

Когда поработали еще, подозрения окончательно превратились в уверенность. Детали и подробности оставались пока загадкой, однако стало стопроцентно ясно, что все эти годы Накир не в лавке торчал, а проходил где-то нешуточную подготовку. Каковую способно дать только государство в лице определенных контор. Никакими меценатами-филантропами, а также самодеятельностью эмигрантов тут и не пахло: за три года вылепить из неотесанного деревенского парня такой вот экземпляр могут только спецслужбы, поднаторевшие в подобных метаморфозах…

Копали. Сопоставляли. Анализировали. Обнаружили несомненные связочки Накира с бандой небезызвестного Абу-Нидаля, того еще экземпляра, давненько числившегося в розыске. Поняли, что к Накиру следует отнестись с крайней серьезностью и в списке предназначенных для отлова субъектов переместить на верхние позиции.

И только успели это понять, как грянуло. На том самом совещании, где оказались и Директор, и Старшой, и Кареев (а также несколько человек из внешней разведки), со всей невеселой определенностью прозвучало: по достоверным данным, полученным из нескольких мест и подкрепленным внешними источниками, следует, что Накир и Абу-Нидаль планируют какую-то крайне серьезную акцию не на Кавказе даже, а в европейской части России. Что — неизвестно. Где — неизвестно. Зато известно точно, что это будет крупняк. Такие дела.

Как обычно и случается, включился общий для всех времен, стран и народов механизм, в просторечии известный как «Хватай мешки, вокзал отходит!» Те, кто погон не носит, поставили перед теми, кто в погонах, задачу, кратко сформулированную и двойных толкований не допускающую: взять в кратчайшие сроки. Все прочее, конечно, не побоку, но на второй план. А эту сладкую парочку взять, как можно быстрее взять, взять за мошонку, за кислород, за адамово яблоко, кровь из носу, взять!

Возражений и дискуссий в таких случаях не предусмотрено — и воинскими уставами, и жизненной практикой. Отдаваемые на таком уровне приказы не обсуждаются даже мысленно. Щелкать каблуками и вытягиваться во фрунт вовсе не обязательно, это лишнее, конечно, но разбиться в лепешку изволь…

Тем, в высоких кабинетах, не известно в точности, что это за головоломная задача — взять подобных субъектов. Не ликвидировать к чертовой матери огнем и бризантом, а взять в состоянии, пригодном для дальнейшего использования. Но задача поставлена именно такая: взять. В чем тут соль, профессионалу понятно — либо Накир, либо Абу-Нидаль, гнида иорданская, должен петь как соловей и рассказать массу интересного. Так что — расшибись, но возьми… А лучше — возьми и не расшибись…

Защитного цвета «буханка» тормознула с протяжным скрипом стареньких тормозов, Кареев распахнул дверцу и выпрыгнул, привычно придержав на бедре тяжелую кобуру с «Вектором». Полковник Рахманин, тут же оказавшийся рядом с Кареевым, без лишних слов изобразил руками фигуру, напоминающую кольцо.

Кареев привычно и цепко огляделся. С первого взгляда было ясно, что серая блочная девятиэтажка, а заодно и парочка прилегающих строений, блокирована качественно и наглухо. Кареев увидел снайперов именно в тех точках, где ожидал, группы заняли позиции грамотно, так чтобы не попасть под возможный огонь из окон, откуда к тому же могли в два счета выкинуть что-нибудь нехорошее типа гранаты, а то и «хаттабки». Проводник с собакой на месте, так, все путем…

— Третий подъезд, — сказал полковник. — Четвертый — девятый этажи. Не стопроцентно.

— Стопроцентно у господа бога… — проворчал Кареев.

Стояла вязкая тишина, даже зевак в отдалении почти не имелось. Девятиэтажка словно вымерла — хотя все ее обитатели сидели по квартирам. Устраивать их поголовную эвакуацию с командами по мощному матюгальнику и прочей суетой было бы только хуже: басмачи могли рвануть на прорыв, прикрываясь штатскими, и в той неразберихе, что разгорелась бы, означенных штатских шальными пулями-осколками могло положить столько… А они граждане России как-никак, женщин и детей туча… Так что команда по матюгальнику была подана противоположная: сидеть по квартирам, носу не высовывая, не мельтешить, под ногами не путаться во избежание грустных последствий.

Ах, какая тишина стояла — поганая, вязкая… И главное, не факт, что объекты где-то в одной из квартир. Местная агентура — народец специфический, на все сто никто ей никогда и не верил…

Кареев кивнул, и вскоре все зашевелилось — в подъезд вереницей хлынули люди марсианского облика, в шлемах с забралами, в камуфляже, ощетинившиеся стволами, увешанные всевозможными полезными инструментами. Для непосвященного они передвигались ужасно медленно, но именно так и следовало поступать.

Дверь, напротив которой оказался Доронин со своими, была не железной, а обыкновенной, на вид хиленькой древесной плитой. А потому, когда все разомкнулись так, чтобы не попасть под пулю, Антон без светских церемоний и, уж конечно, без стука врезал по ней ногой от всей души. И тут же отпрянул.

Второй двери не оказалось — вышибленная с треском сорвалась с петель и грохнулась внутрь. Какое-то время стояла тишина, потом изнутри послышались непонятные звуки, вроде бы не ассоциировавшиеся с приведением оружия в боевую готовность.

Рахманин сложил ладонь в трубку и приложил к глазу. Справа выдвинулся Денис (позывной — Бульдог) и, все так же держась вне возможного обстрела, выставил в проем аппарат. Вскоре, отпрянув на прежнее место, выкинул пятерню и обоими указательными пальцами ткнул вперед.

Пятеро были внутри и, похоже, в самой дальней комнате. Все в одной. На боевиков это не вполне походило: битые волки не станут всей толпой набиваться в одну комнату, где их гораздо легче прищучить одним махом…

Взмах руки полковника — и они пошли в квартиру. Все так же неспешно, выставив стволы, положив руки на плечи друг другу. Первая комната справа. Уланов извлек зеркало на длинной ручке, опустил к полу. Повернул — чисто…

Чисто… Чисто… Тихо. Последнюю дверь опять-таки распахнули пинком, рассредоточившись по сторонам, изготовив оружие. Ясно стало, что это за странные звуки — детское хныканье, вот что…

В большой комнате забились в уголок две молодые женщины с прижавшимися к ним детишками лет семи, не старше. Из обитателей мужского пола наличествовал бородач неопределенного возраста в цивильном, испуганно посверкивавший зенками из угла. Оружия при нем не оказалось, и он не дергался, поэтому физическому воздействию пока что подвергнут не был. Кеша просто аккуратненько взял его на прицел, а Уланов громко распорядился, стоя в дверях:

— Никому не двигаться!

Расслабляться было рано, даже в такой вроде бы спокойной обстановочке случалось всякое. У любого из трех взрослых мог свободно оказаться под одеждой пояс шахида, и если что, всех, находящихся в комнате, придется собирать совком и лопатой в одно ведрышко…

Плавно переместившись влево, Уланов сунул пистолет в кобуру, тщательно примерившись, подхватил мужчину за ворот, вздернул его из сидячего положения на ноги и бегло охлопал. Пояса не имелось — и то ладно… Без церемоний рванул рубашку — нет, на плече не видно даже слабенького характерного синяка от автоматного приклада. Что еще нио чем не говорит — может, этот экземпляр пистолетом пользуется или мины закладывает, а это внешних следов не оставляет… Детишки похныкивали, женщины таращились испуганно, все как обычно. Руки у обеих баб на виду, так что можно убавить бдительность… на пару градусов из сотни.

Слышно было, как в соседних комнатах гремит, стучит и падает нечто неодушевленное — там в темпе проводили обыск, не озабочиваясь ни изяществом манер, ни понятыми. Вскоре в комнату заглянул Доронин, кивнул:

— Вов, посмотри…

Уланов жестом велел Денису присматривать за мужиком и пошел в соседнюю комнату. Заходить не стал, глянул с порога и понятливо присвистнул. Посреди комнаты лежали два АКМ с изрядно потертым воронением и обшарпанными прикладами, несколько снаряженных магазинов, а Антон как раз выгребал из-под дивана капельницы в прозрачных пакетах и гору каких-то медикаментов. Понимающему человеку все было ясно с первого взгляда: притон, явка, хаза, малина…

Вернувшись в комнату с аборигенами, Уланов времени не терял. Вытащил нож специфической формы (дизайн разработан самим генералом Евгеньевым), поднял клинок острием вверх, задумчиво повертел перед глазами хозяина. Тому, сразу видно, было грустно.

Времени для хороших манер и гуманизма не имелось вовсе. В их ремесле такие вещи только вредили. А потому Уланов, шагнув вперед, лезвием ножа приподнял подбородок хозяина и спросил с ласковой злостью:

— Хочешь, сука, в рай? Где халва и бабы?

Судя по физиономии хозяина, он определенно предпочел бы задержаться в нашем грешном мире. Уланов похлопал его по кадыку лезвием, повернутым плашмя, и, дружески скалясь из-под откинутого забрала, сказал веско:

— С того света потом расскажешь, что глотку тебе чиркнули незаконно… А чего там незаконно — в комнате автоматы, сунуть тебе в лапы потом… Ну, что молчишь? Спой что-нибудь, светик, не стыдись…

— Я не боевик… — пробормотал абориген, чей подбородок по-прежнему подпирало повернутое плашмя лезвие. — У меня ларек на углу…

— Бизьнесьмен, стало быть, — понятливо кивнул Уланов. — А автоматы зачем? Рэкет достал?

— Это не мое…

— Подбросили, ироды… — вновь кивнул Уланов. — Происки конкурентов, ага… — и неожиданно рявкнул: — Даже если я тебя не проткну сейчас, тебе за эти стволы опера все почки отобьют… Где? Где, спрашиваю, падла?!

Медленно-медленно, с величайшей осторожностью хозяин поднял руку и пальцем показал на потолок.

— Над тобой квартира?

Кивнуть хозяин боялся — лезвие все еще подпирало его подбородок, — поэтому несколько раз открыл и закрыл глаза.

— Они там сейчас?

Снова хлопанье век в ритме твиста.

— Сколько их там?

Беспомощное пожатие плеч. И обычное блеянье про то, что запугали-заставили-принудили-ироды… Ну, в конце концов, уже не их дело разбираться в этих деталях.

На площадке возле верхней квартиры две тройки снова сосредоточились по всем правилам. Загвоздочка имелась: дверь тут была как раз железная, а поскольку по квартирам сидело немало штатского народа, накладные заряды на нее никак не присобачишь, придется ручками…

Приблуды имелись и на этот случай. Через девять минут железный квадрат напротив замка был вырезан — а потом Антон, молодецки размахнувшись, обрушил кувалду на это место, и кусок железа с покореженным замком провалился внутрь квартиры, с грохотом полетев на пол в коридоре. Дверь подцепили тросиком и распахнули настежь.

Расступились — проводник уже подвел к самой двери здоровенную овчарюгу пепельного цвета. Хлопнул Рекса по холке, и тот стрелой метнулся вперед, бесшумно и привычно.

В следующий миг все инстинктивно шарахнулись и прижались к стене — в квартире оглушительно грохнули автоматы, не менее трех, судя по звуку, завоняло тухлой гарью, на лестничную площадку вылетел ополоумевший Рекс, прямо-таки колесом выкатился, кинулся вниз по лестнице, проводник припустил за ним, поскольку ему тут делать было больше нечего…

Парочка пуль с противным, визгливо-царапающим звуком срикошетила от стен — но никого вроде не задело. Бросив быстрый взгляд на пол, на ступеньки, Уланов усмотрел там полное отсутствие кровяных пятен и мысленно присвистнул: везучая у нас псина, из трех тарахтелок засадили, практически в упор, и ни разу не зацепили, нам бы так.

Потом думать о постороннем, даже мимолетно, стало некогда — подхватив броневой щит, Доронин пошел в квартиру, за ним еще двое, а следом вторая тройка.

Изнутри застрочили автоматы, и какое-то время стояла дикая какофония — гремели выстрелы, особенно громкие в замкнутом тесном пространстве, пули визжали, рикошетя от щита, входящие лупили в ответ, пытаясь подавить сопротивление…

Вскоре, получив команду, шестеро спиной вперед вывалились на площадку, успев швырнуть внутрь несколько гранат. Стены сотрясло, изнутри повалил дым. Идти на штурм в этих условиях никак не следовало, а потому все покинули квартиру, запулив в нее еще несколько гранат.

На краткое время наступила тишина, только тяжелый серый дым валил из квартиры. Вся площадка уже была в стреляных гильзах.

Потом внутри рвануло, да как! Показалось, стены обвалятся прямо на головы, нахрен… Обошлось, впрочем. Дым повалил на лестницу вовсе уж густыми и непроницаемыми клубами, внутри послышалось нечто крайне напоминающее треск разгоравшегося пламени. Загадки никакой — какая-то гнида в квартире рванула пояс шахида, предпочтя рай с халвой, фонтанами и девственницами и бою, и допросам, и всему прочему мирскому…

Ни выстрела в квартире, тишина, тишина, тишина…

Полковник махнул рукой — и две тройки кинулись в дым, за вслепую продвигавшимся с бронещитом Дорониным. В наушнике у каждого звучал крик Рахманина: «Живых попробуйте найти! Живых!»

…Поднимаясь по лестнице, где никто уже не стрелял и не кидал гранат — только в «нехорошей квартире» разгорался пожар, с которым некогда пока что было бороться в полную силу, — Кареев поневоле повторял фразу из романа Богомолова, которая не могла не прийти на ум именно в этот момент: «Из войско-вых операций чаще всего привозят трупы». Святая правда, все так обычно и обстоит, покойный писатель дело знал не понаслышке. В подобных условиях на полноценного «языка» заранее нечего рассчитывать, будут одни трупы. Вот только люди в больших кабинетах с высокими потолками — не военные и не профессионалы розыска. Они из отчета выхватят в первую очередь одно: при штурме квартиры все находившиеся в ней ликвидированы, и никто не взят живым. И то, что взять живым кого-то было практически невозможно, они не осознают в должной степени.

Сверху, грохоча потрепанными берцами, ссыпался Вовка Уланов, чуточку закоптелый, оскалившийся, еще пребывавший в том незнакомом постороннему состоянии, что именуется «после боя». Рявкнул:

— Товарищ генерал, там «трехсотый»! Только плохой…

Кареев рванул вверх, прыгая через три ступеньки, не обращая внимания на вновь ожившую под сердцем мерзко зудящую иголочку. Бежавший впереди Уланов, повернув к нему покрытое копотью лицо, повторил:

— Плохой совсем, сука…

Он пробежал мимо дверей квартиры, из которых ползли тяжелые клубы дыма. Кареев последовал за ним, этажом выше — там тоже было дымно, но все же не так.

Нечто, напоминавшее издали грязный сверток, лежало в дальнем углу. «Трехсотый», естественно, выглядел не лучшим образом: лицо перепачкано кровью и копотью, одежда тоже в неописуемом состоянии, и непонятно, собственно, куда он ранен и насколько тяжело. Кеша, с пустым шприцем-тюбиком в руке, поднялся на ноги, покосился на Кареева и без выражения сообщил:

— Хреново с экземпляром…

Деловито присев на корточки, Кареев всмотрелся в лежащего холодным профессиональным взглядом. Этажом выше послышалось хлопанье двери, женские причитания на родном языке, и генерал, не поворачиваясь и не распрямляясь, распорядился в пространство:

— Заткните их там, чтоб не мешали… Лежащий явно пытался что-то говорить, но не удавалось разобрать ни слова.

Кто-то, топоча, кинулся наверх, слышно было, как он в темпе вразумляет «мирных», приказывая им разойтись по квартирам, пока что не отсвечивать и не умирать прежде смерти. Вскоре стало потише.

Кареев нагнулся к самой физиономии лежащего. Грязь, копоть и кровь фотогеничности не прибавляли, но генералу показалось отчего-то, что на местных этот субъект похож мало — не тот тип лица, общее впечатление не то… чисто выбрит, так…

Вот именно, хреново обстояло с «трехсотым», совсем. Закатив глаза, дергаясь и лицом, и всем телом, он что-то пытался говорить, но походило это на предсмертный бред. На губах булькали крупные кровавые пузыри. Кареев приглядывался без тени брезгливости, напрягая слух. То, что ему удавалось расслышать, на нечто знакомое никак не походило.

Рядом вдруг присел на корточки Доронин с самым живейшим интересом на лице. Вид у него был весьма даже осмысленный…

— Юрич, — сказал Кареев, охваченный вспыхнувшей надеждой. — Уж не по твоей ли теме?!

Также низко склонившись, чуть ли не ухо прижав к бледнеющим губам раненого, Доронин еще послушал, потом кивнул:

— Ага. Турецкий.

— Так давай! — вскинулся Кареев. — Что он там?

— Плохо ему, больно. И только.

— Ну, ты уж измысли что-нибудь! — невнятно отдал приказ Кареев.

Однако Доронин преспокойно кивнул, склонился совсем уж низко и произнес, четко выговаривая слова:

— Хаста мысыныз? Нэйиниз вар? Щикайетениз недир? [1]

Похоже, «трехсотый» его не то что услышал, а еще и понял — он, как показалось, обрадовался, попытался приподняться и затараторил что-то, булькая кровью на губах. Доронин бесстрастно прокомментировал:

— Рад, падло, думает, он в родимом госпитале…

— Давай, давай! — обрадованно прикрикнул Кареев. — Хоть что-то вытянуть!

Глянув на него с противоречащей субординации строгостью, Доронин приложил палец к губам. Кареев прекрасно понял — какие, к черту, в родимом стамбульском госпитале русскоговорящие? — и успокоил жестом, показав, что будет нем, как рыба.

— Якында ийилещеджексиниз, — сказал Доронин. Его голос каким-то чудом и впрямь напоминал теперь речь участливого врача. — Истирахатэ рихтияджыныз вар… [2]

При этих словах раненый задергался, начал что-то выкрикивать с видом вовсе не беспамятным, а словно бы осмысленным и даже на удивление властным — пожалуй, в нем, на взгляд Кареева, вдруг прорезалось нечто офицерское, знакомое издавна…

Доронин говорил мягко, успокаивающе. Раненый дергался всем телом, словно пытаясь вскочить, выкрикивал, кажется, одну и ту же фразу. Вокруг примолкли, а тот, кому требовалось пройти, передвигался на цыпочках — все понимали важность момента.

Лицо Доронина было сосредоточенным, застывшим. Он еще что-то спросил, так же мягко, участливо, с интонациями хорошего врача — а «пациент» захрипел, выгнулся нехорошо, изо рта так и брызнуло…

— Вколите еще! — прикрикнул Кареев.

Но он и сам видел, что никакая фармакология тут уже не поможет, нет лекарств, способных выдернуть человека с того света. Очередная судорога подбросила раненого так, что он на миг нелепо и противоестественно завис в воздухе, удерживаясь лишь на затылке и пятках, потом тело глухо шлепнулось на бетон лестничной площадки, голова свесилась набок, глаза стекленели, под копотью, грязью и кровью расползалась восковая бледность.

«Смылся, — горестно подумал Кареев, выпрямляясь. — Слинял, скотина, то ли к халве и гуриям, то ли куда-то еще… лучше, бы последнее…»

Он взял Доронина за локоть, отвел в сторону и тихонько спросил:

— Что там?

— Ничего почти, — сказал Доронин, виновато морща лоб. — Одно и талдычил: чтобы к нему немедленно позвали Каху, грузина Каху потому что время не терпит, и ему, кажется, конец…

— И все?

— Все, — сказал Доронин, пожимая плечами. — Дословно.

Стоявший поблизости Уланов, все еще глуповато ухмылявшийся в послебоевом отходняке, громко проговорил с кривой улыбочкой:

— Папиросы курил, по-турецки говорил, крокодил, крокодил, крокодилович…

Не стоило на него сейчас сердиться. Он ничего не знал, он представления не имел, насколько все важно, он только что вышел из боя. Кареев сдержался и ничего такого не рявкнул. Он просто глянул на Уланова так, что того шатнуло к стене, отвернулся и быстрыми шагами спустился во двор. Как раз подъезжала пожарная машина, за далеким оцеплением замаячили первые любопытные, каким-то чутьем узнавшие, что заваруха кончилась — и среди них, очень даже свободно, могли торчать агенты боевиков, но поди ты их вычисли с маху…

На дороге попался Вася Маляренко, проводник, сообщил, улыбаясь радостно-глуповато:

— Товарищ генерал, а на Рексе ни царапины, везет ему!

— Поздравляю, — ледяным тоном бросил Кареев и прошагал мимо безукоризненной походкой оловянного солдатика.

Подошел к «буханке», положил руку на дверцу с опущенным донизу стеклом и постоял, пережидая нытье слева, под ребрами. Кому как, а лично для него наступал самый неприятный момент. Потому что докладывать предстояло именно ему, а доложить он мог нечто прямо противоположное тому, что от него ждали: из трех боевиков, находившихся в квартире, в состоянии «двухсотых» сейчас пребывают ровно три. Один перед смертью говорил по-турецки, звал грузина… и что? А ни хрена толкового, господа…

Таким образом, начало операции ни малейших причин для оптимизма не давало.

(Примечание автора: Шамиля удалось взять только через девятнадцать лет…)