"Поход Наполеона в Россию" - читать интересную книгу автора (Коленкур Арман Огюстен Луи Де)

ГЛАВА VI

ОТСТУПЛЕНИЕ. ОТ КРАСНОГО ДО СМОРГОНИ

В то время как мы были в Корытне, генерал Ожаровский[214] вступил в Красное и захватил там итальянский батальон, то есть около 100 человек, так как наши батальоны уже не насчитывали тогда даже того числа людей, которое нормально числится в роте. Прибытие одной из гвардейских частей заставило, однако, Ожаровского в самом спешном порядке покинуть Красное, и он отступил на Кутьково.

15 ноября наша ставка продолжала двигаться по направлению на Красное. Как я уже сказал, наши переходы были слишком тяжелыми для артиллерии и обозов. В результате замыкавшие колонну корпуса, которые должны были давать отпор неприятелю, сильно запаздывали, так как должны были собирать всех, кто отстал, и все, что оставалось позади. А то небольшое количество артиллерии, которое еще оставалось у этих корпусов и которое им так важно было сохранить, являлось для них обузой, так как дороги были в плохом состоянии, а лошади ослабели.

Когда мы шли в Красное, то оказалось, что корпус Милорадовича, состоявший из дивизий Остермана и Ожаровского, пополненных кавалерией, находится на позициях возле деревни Мерлино[215] , слева от дороги. Против него были двинуты молодая гвардия и голландцы из старой гвардии под командованием герцога Тревизского. Эти войска не только сдержали русских, но и оттеснили их, так что наше продвижение не было прервано. Император отправился на место боя и находился там все время, пока бой оставался серьезным. Мой адъютант Жиру был смертельно ранен ружейным выстрелом в этом бою. В первый момент императору показалось, что эта атака представляет собой наступательный маневр всей неприятельской армии; но неуверенность Милорадовича и его отступление после первых же наших демонстраций привели императора к выводу, что это лишь операции обособленного корпуса, цель которых – тревожить и задерживать нас, пока Кутузов опередит нас с главными силами своей армии. При первом появлении неприятеля император послал маршалам князю Экмюльскому и герцогу Эльхингенскому[216] приказ ускорить свои передвижения. Теперь он распорядился подтвердить им эти приказы и решил остановить вечером свое отступление до тех пор, пока он не получит более достоверных сведений о передвижениях Кутузова и наших отстающих корпусов.

Донесения корпусов, прибывших на место, сообщали императору, что неприятель располагает значительными силами, а донесения корпусов, находящихся в пути, указывали на то, что неприятельские отряды часто перерезывают дорогу. От отдельных отставших солдат мы узнали даже, что неприятельская пехота занимает деревни на некотором расстоянии влево от дороги. Все эти сведения побудили императора оставаться в Красном в течение всего дня 16 ноября и принять необходимые меры на случай сражения. Он был убежден, что отбросит неприятеля, отобьет у него охоту беспокоить нас и выручит свои отставшие корпуса лишь в том месте, если предпримет против русских какой-либо мощный маневр, который доказал бы им, что зима не заморозила ни нашего мужества, ни наших штыков; он решил произвести неожиданное ночное нападение. Сначала он хотел поручить эту операцию генералу Раппу и даже отдал ему соответствующие приказания, но вскоре передумал и поручил дело генералу Роге, который 16 ноября, за два часа до рассвета, напал на Ожаровского, перебил и захватил в плен большую часть его пехоты и оттеснил его до Лукина. Хотя благодаря успеху, которым мы обязаны были нашей отваге, мы оттеснили неприятеля, все же, так как пленные в один голос подтверждали, что тут находится вся русская армия, император решил дать ей бой, так как не было никаких других средств обеспечить безопасность вице-короля и корпусов, следовавших за ним. Император находился среди своих войск, в открытом поле, и все время беспокоился по поводу того, что принц Евгений все еще не подходит; принц должен был следовать за нами, но ему лишь с опозданием удалось выступить из Смоленска, и 15-го он был на бивуаках еще только в Лубне; 16-го он узнал, что наши войска сражаются с Милорадовичем в Мерлине. Отставшие, которые укрылись от неприятельского корпуса в авангарде вице-короля, первые сообщили ему об этом. Его авангард, установив, что неприятель занимает боевые позиции и располагает достаточными силами, вынужден был дожидаться своего корпуса. Принц Евгений, ускорив движение, привел корпус в боевую готовность, но так как у него почти не было артиллерии, то он не мог пойти на какой-нибудь решительный маневр против значительно превосходивших его неприятельских сил. Окруженные целой тучей врагов, войска принца хладнокровно отражали все неприятельские атаки.

Генерал Гийемино, начальник штаба вице-короля, находившийся в авангарде, присоединил к своим войскам отставших, которые искали прибежища в авангарде. Он доблестно держался и спас эту маленькую воинскую часть своим присутствием духа, хотя неприятельская кавалерия несколько раз отрезала его от 4-го корпуса. Вице-король удержал свою позицию до ночи, а затем воспользовался темнотой, чтобы добраться до Красного, куда он подошел к нам поздно ночью, так как должен был обойти дорогу справа[217] .

Пушечные выстрелы и сообщения отставших дали знать императору, что вице-король, запоздание которого беспокоило его, подвергся нападению; он приказал одному из своих адъютантов, генералу Дюронелю, взять два батальона гвардейских стрелков и два орудия, двинуться навстречу вице-королю и помочь ему проложить себе дорогу. Едва только генерал Дюронель во главе этого отряда, находившегося под командой генерала Буайе, миновал арьергардные посты, как наткнулся на многочисленный отряд казаков, которые, однако, отошли при его приближении. Он шел слева от дороги, чтобы легче было маневрировать. На половине пути от Катова (Кутькова) он заметил на расстоянии пушечного выстрела от него большие кавалерийские силы, выстроившиеся в боевом порядке по другую сторону дороги. Он тотчас же приказал образовать каре и дать несколько пушечных выстрелов, чтобы прощупать намерения неприятеля, который ответил ему артиллерийским огнем, не предпринимая больше ничего. Генерал Дюронель отдавал себе полный отчет в значении порученной ему диверсии и был преисполнен доверия к старым усачам, находившимся под его командой; поэтому он без колебаний продолжал свой путь, оставляя неприятельскую кавалерию за собой в тылу. Когда он подошел к дефиле и услышал оживленную перестрелку, то заключил, что вице-король ведет бой против крупных неприятельских сил, и поручил трем польским гвардейским уланам, находившимся при нем, попытаться обогнуть овраг слева, добраться до вице-короля и предупредить, что он, то есть Дюронель, идет к нему на помощь, чтобы облегчить его движение на Красное, где его ждет император.

Дойдя до русских, Дюронель едва успел дать по одному выстрелу из своих пушек и убрать их внутрь каре, как подвергся нападению многочисленной кавалерии и обстрелу из многочисленных артиллерийских орудий. Русская кавалерия тщетно пыталась прорвать наше каре; ее атаки были отражены с большим хладнокровием и, отвагой; но неприятельские силы росли и постепенно занимали всю равнину, так что невозможно было дольше откладывать отступление, чтобы не рисковать понапрасну 600 человек из доблестной гвардии, единственного корпуса, который еще сохранил свою выдержку. Дюронель отступал в полном порядке. Хотя он подвергался оживленным атакам и неприятель преследовал его на протяжении целого лье, Дюронель произвел свой маневр не торопясь и сохраняя такой порядок, что кавалерия должна была прекратить свои атаки. Артиллерийский огонь вывел у него из строя несколько человек. Он присоединился к армии как раз в этот момент, когда генерал Латур-Мобур, согласно полученному им приказу, шел к нему на выручку со своим кавалерийским корпусом.

Император обеспокоился, когда выяснилось, что часть его гвардии вступила в бой и отрезана, так как ни одна из посланных им разведок не могла проникнуть к отряду Дюронеля; он был поэтому доволен уже чем, что отряд вернулся; но вскоре он был еще более обрадован, когда прибыл вице-король, которому эта диверсия помогла выйти из боя. Император пригласил к ужину его и генерала Дюронеля, которого он несколько раз в продолжение ужина осыпал похвалами.

Всякого другого полководца удручало бы это событие, которое расстраивало все расчеты его и во всяком случае могло поставить под угрозу все наши отставшие корпуса, если бы у неприятеля была определенная решимость. Но императора не могли одолеть неудачи; чем больше была опасность, тем упорнее он был в своих действиях, и наперекор злосчастной судьбе он решил лучше дать сражение, чем покинуть в беде князя Экмюльского и герцога Эльхингенского[218] . Он снова послал им те приказы, которые давал уже несколько раз, а именно ускорить свои передвижения. Но была ли дорога свободной? А если приказы и дойдут по назначению, то попадут ли они вовремя?

Император, хотя и ожидал какой-нибудь частичной атаки, не мог объяснить себе русский маневр и не был в состоянии верить тому, что сообщали пленные, а именно, что здесь находится вся армия Кутузова. Он поручил расспросы пленных целому ряду лиц, по-прежнему продолжая думать (как он снова сказал князю Невшательскому, Дюроку и мне), что эта атака была всего лишь маневром корпуса, выделенного Кутузовым с целью остановить наше передвижение или по крайней мере замедлить его, если вообще не удастся нас обмануть, чтобы Кутузов тем временем мог опередить нас и запять позиции в нашем тылу, присоединив к своим силам либо молдавскую армию, либо какие-нибудь из резервов, которыми русские могли располагать в этих местах и которым русский главнокомандующий послал, по-видимому, приказ присоединиться к нему.

– Кутузов не сделал бы ошибки и не стал бы следовать за мной но опустошенной дороге, если бы он не имел какого-нибудь большого плана, сказал нам император. – Будь у Милорадовича более или менее значительный корпус, он не уступил бы нескольким батальонам молодой гвардии.

Все эти соображения брали верх над сообщениями пленных и даже над собственным желанием императора схватиться, наконец, с неприятелем и путем победы в ожесточенном сражении (а в победе он не сомневался) обеспечить себе спокойствие, необходимое для нашего отступления.

– При том расстоянии, которое отделяет Жюно[219] от арьергарда, – говорил император, – нет возможности оказывать друг другу действительную помощь. Остановиться и поджидать друг друга, когда нечего есть, это значило бы поставить все под угрозу, или, вернее, все погубить, потому что таким путем нельзя было бы добиться желательного результата. Как могли бы мы кормить корпуса, если они перестанут двигаться? Мы стоим здесь 24 часа, и уже все умирают от голода. Если я двинусь на русских, они уйдут; я потерял бы время, а они выиграли бы пространство.

Несмотря на эти рассуждения, гвардии был дан приказ двигаться обратно по Смоленской дороге. Было организовано несколько хороший батарей, и были приняты все меры для того, чтобы 17-го дать сражение. Император решил схватиться с неприятелем, и, хотя в его распоряжении было меньше 25 тысяч человек, он был полон веры в своих старых усачей, которых все время берег именно на случай такого отчаянного дела. Он не сомневался в успехе и верил в свое счастье, как в те дни, когда ему действительно везло.

Однако 17-го император вернулся к своему первоначальному плану и направил герцога д'Абрантес и вице-короля на Ляды, а сам рассчитывал выручить своих маршалов собственными демонстрациями. Он как-то сказал князю Невшательскому и мне, что решил продолжать отступление всей армии, в том числе и гвардии, если неприятель не будет защищать своих позиций на Смоленской дороге; эта цель была теперь достигнута, так как Милорадович отступил. После этого император, не сомневаясь, что его повторные приказы дошли до князя Экмюльского и герцога Эльхингенского и они присоединятся к нам сегодня вечером или ночью, приказал старой гвардии следовать за корпусами, направляющимися на Ляды. Герцогу Тревизскому было поручено с голландцами и молодой гвардией удерживать позиции в Красном до ночи; во второй половине дня к нему присоединились войска князя Экмюльского. Князь, получив в свое время приказания императора, переслал их герцогу Эльхингенскому и 16 ноября расположился бивуаками за Корытней, но, понимая, что весьма важно ускорить передвижение, он задержался на бивуаках лишь несколько часов и предупредил об этом герцога Эльхингенского.

В Красном император бросил вызов судьбе, но русские слишком мало воспользовались своими преимуществами. Тем временем герцог Эльхингенский, командовавший арьергардом, которому приходилось сражаться каждый день, имел 13 ноября[220] довольно жаркую схватку с неприятелем и прибыл в Смоленск только 15-го. По его словам, город был разграблен войсками 1-го корпуса, а по словам князя Экмюльского, – отставшими. Так или иначе, войска 3-го корпуса, которые должны были найти в Смоленске хлеб, нашли там только беспорядок, почти пустые склады, разбросанные на улицах продукты, отставших, которые переполняли город и заканчивали его разграбление; не было никакой администрации и никаких приготовлений, чтобы накормить корпус; никто не пожелал остаться в Смоленске. Все чины администрации бежали оттуда вместе со ставкой и даже оставили в городе 5 – 6 тысяч больных и раненых.

Герцогу Эльхингенскому, которому было поручено уничтожить оставленную в Смоленске артиллерию и взорвать городские стены, пришлось заняться также обеспечением продовольствия для своего корпуса на время перехода от Смоленска до Орши. При том положении, в котором находился герцог, эту первостепенную задачу, заставившую его продлить свое пребывание в Смоленске, нельзя было приносить в жертву каким бы то ни было другим соображениям. Надо вспомнить, что войскам арьергарда приходилось сражаться на каждом шагу, а в то же время они не могли надеяться раздобыть что-нибудь в тех местах, через которые они проходили, так как они везде проходили последними. К тому же арьергард шел по следам пожаров и разрушений, которыми был отмечен всюду путь солдат, отбившихся от своих частей. Таково было положение герцога Эльхингенского, когда он получил ряд приказаний от императора, а к вечеру – письмо князя Экмюльского, который сообщал ему о последних событиях и предупреждал, что, не желая подвергать риску свои войска и дать противнику возможность подтянуть подкрепления, он двинется ускоренным темпом; князь предлагал ему поступить таким же образом, по герцог Эльхингенский мог выйти из Смоленска только ночью (с 16 на 17 ноября). Ему приходилось выбирать между весьма реальной опасностью дождаться того, что его солдаты будут разбегаться, когда им придется умирать от голода, и опасностью сражения с превосходными силами неприятеля; он выбрал решение соответствовавшее его отваге и испытанному мужеству его войск.

– Все казаки и все русские в мире, – воскликнул он, получив сообщение князя Экмюльского, – не помешают мне соединиться с армией!

Он сдержал свое слово и доказал, что его отвага в состоянии сделать невозможное.

Я излагал уже все те соображения, которые заставили императора выступить в путь, и говорил о принятых им мерах. По его мнению, заставив неприятеля отдалиться от дороги, он сделал все, что мог сделать полководец в таком затруднительном положении. По-прежнему убежденный, что Кутузов старается скрыть от него какие-то маневры и что задача спасения всей армии властно повелевает ему торопиться, император нагнал гвардию и свой штаб в Лядах. По дороге он узнал от отставших, занятых добыванием продовольствия, что русские собрали много пехоты и кавалерии в Добром. Один крестьянин, которого ночью привели к нему, утверждал даже, что вчера много войск прошло в Романове; это подтверждало предположения императора о намерении Кутузова опередить его.

В 4 часа утра император прислал за мной. Повторив снова то, что он говорил нам в предыдущие вечера, и перечислив соображения, которые легли в основу его решения, император выразил сожаление о том, что не приказал корпусам выступать из Смоленска с промежуткамн не больше чем в 24 часа, а также о том, что не направил еще раньше Жюно и часть гвардии для прикрытия Орши. Он заявил затем, что намерен ускорить свое передвижение.

– Мне могут устроить здесь какие-нибудь каверзы, – сказал он.

Корпусам, которые оставались на позициях, чтобы прикрывать Красное, было приказано выждать прибытия колонны князя Экмюльского в расчете на то, что князь согласно последним распоряжениям штаба будет двигаться не иначе, как сохраняя связь с герцогом Эльхингенским.

Связь с корпусами, то есть передача приказаний и донесений, сделалась почти невозможной или осуществлялась так медленно, что приказы и донесения редко получались вовремя. Офицеры генерального штаба, по большей части лишившиеся своих лошадей, передвигались пешком, а те, у которых сохранились лошади, прибывали на место ничуть не быстрее, так как не могли заставить своих лошадей передвигаться по льду. Морозы усилились, и дорога стала еще более трудной, чем раньше. Местность сделалась еще более холмистой, и спускаться по склонам было невозможно. Легко представить себе, какие трудности приходилось преодолевать артиллерии и обозам и как много лошадей потеряла артиллерия при этом переходе! Под Лядами пришлось спускаться но такому крутому склону, а его оледеневшая поверхность была так отполирована телами многочисленных людей и лошадей, которые просто скатывались вниз, что мы вынуждены были поступить, как и все, то есть сесть на лед и скользить на собственном заду. Император должен был поступить таким же образом, так как тысячи рук, которые протягивались ему на помощь, не представляли собою какой-либо прочной опоры. Пусть же представят себе, каково было положение солдат с их ранцами и ружьями, положение людей, которые сопровождали артиллерию и обозы, и, наконец, положение всадника, который подвергался риску быть раздавленным своей лошадью, так как благодаря своей тяжести она катилась вниз быстрее, чем он.

В Лядах мы нашли местных жителей и кое-какое продовольствие; по дворам разгуливали куры и утки; все были поражены, так как со времени перехода через Неман мы не видели ничего подобного. При виде этого достатка все лица разгладились от морщин. Всем казалось, что наступил конец лишениям. Я отмечаю эти мелкие подробности наряду с грозными событиями, которые предстояло нам пережить, потому, что такие мелочи наглядно объясняют наше тогдашнее положение, и потому, что они оказывают всегда огромное влияние на француза, готового воспрянуть духом от самого ничтожного пустяка. Для людей, привыкших после выхода из Москвы находить только необитаемые места, опустевшие дома и трупы вместо живых существ, было большим событием увидеть дома, в которых есть жители и можно найти что-нибудь на ужин. Небольшие запасы, имевшиеся в Лядах, вместе с теми, которые мы приобрели за деньги по соседству, насытили людей, привыкших презирать все опасности, но отнюдь не желавших умереть с голоду – хотя бы потому, что они хотели по-прежнему бросать вызов этим опасностям.

Казаки производили постоянные налеты на дорогу, то и дело пересекая ее в промежутках между дивизиями и даже между полками, если они шли на некотором расстоянии друг от друга.

Легко представить себе, какая распространялась тревога и как это сказывалось на моральном состоянии армии. Другое крайне неприятное последствие этих налетов заключалось в том, что становилось очень трудно поддерживать связь не только между корпусами, но даже между дивизиями одного и того же корпуса. Как я уже говорил, штаб главного командования донесений не получал, а его приказы не приходили на место или шли так медленно, что их никогда не получали вовремя. Офицеров генерального штаба, которые не считались ни с какими опасностями, часто захватывали в плен. Чтобы добраться по назначению, надо было согласовывать свои путь с передвижениями какой-нибудь части, с остановкой корпуса, с приближением другого, шедшего на соединение с армией. А потом, как передвигаться по льду? Офицеры, у которых сохранились лошади, не в состоянии были заставить их сдвинуться с места. Они тащили их за собой, так как идти пешком было гораздо быстрее. Надо было самому быть в этом положении, быть одним из актеров этой великой драмы, чтобы составить себе правильное представление о ней. Без преувеличения можно сказать, что самые простые вещи превратились в почти непреодолимые трудности. Честь и слава храбрецам всех чинов и рангов, которые сумели не пасть духом, ибо никогда люди не подвергались более жестоким испытаниям и не проявляли большей самоотверженности и стойкости. Вместе с ростом трудностей росли и всяческие опасности, и все взоры обращались к Орше, которую император также считал важным опорным пунктом. Он предписал головной части колонны прибыть туда как можно скорее и заранее отдал приказание о том, чтобы было прочно занято предмостное укрепление. Покинув Ляды 18-го, мы в тот же день прибыли в Дубровну, только на следующее утро, в самый момент отъезда, император узнал, что 1-й корпус соединился в Красном с войсками, которые, поджидая его, оставались там на позициях против неприятеля, и, таким образом, этот корпус прошел через Красное 17-го, то есть в тот день, когда герцог Эльхингенский мог в лучшем случае только выступить из Смоленска. О 3-м корпусе (корпусе маршала Нея, герцога Эльхингенского) мы не знали ничего определенного; 1-й корпус не имел о нем никаких сведений после 16 ноября. Ни один офицер оттуда не приезжал; удалось ли доехать по назначению офицерам, которые были посланы туда? Император терялся в догадках. То обстоятельство, что Милорадович остался на своих позициях, а наши войска отошли, давало основание предвидеть, что герцогу Эльхингенскому будут грозить всяческие опасности.

Резкие взаимные упреки, которыми потом обменялись оба маршала (Ней, герцог Эльхингенский, и Даву, князь Экмюльский), и суровое суждение ставки и всей армии и об одном из них обязывают меня ограничиться здесь лишь передачей высказываний императора, мнений князя Невшательского и тех фактов, которые во всеуслышание сообщали в ставке лица, достойные доверия. Император и князь Невшательский утверждали, что оба маршала должны были двигаться согласованно и поддерживать друг друга; так как герцог Эльхингенский отступает и его маневры зависят от тех препятствий, которые может поставить ему неприятель, то именно князь Экмюльский должен был согласовывать свои маневры с его передвижениями. Но маршалы недолюбливали друг друга, а вдобавок между ними происходил недавно довольно резкий спор по поводу виновников разграбления Смоленска; в результате они не договорились друг с другом. Еще когда князь Экмюльский находился на смоленских высотах, он получил приказ поторопиться и передать герцогу Эльхингенскому такое же указание. Он послал ему приказ и сохранил расписку в получении, а также рапорт офицера, который передал послание и был довольно плохо принят маршалом Неем; по поводу приказания поторопиться с выступлением Ней сказал ему, что «все русские на свете со своими казаками не помешают ему пройти". Князь Экмюльский предлагал ему покинуть Смоленск вечером и предупреждал его, что он уже выступает, чтобы поддержать дивизию Жерара, которую он отправил накануне отдельными эшелонами. Герцог Эльхингенскнй, которого задерживала в Смоленске необходимость запасти хлеб для своих солдат, посчитался со вторым сообщением князя Экмюльского не больше, чем с первым.

Князь Экмюльский действовал так, как он предупреждал. Он остановился вечером всего лишь на несколько часов за Корытней и выступил оттуда до рассвета, чтобы нагнать дивизию Жерара. Услышав сильную канонаду[221], он направился на звуки выстрелов. Увидав, что неприятель перерезал дорогу, он поспешил сообщить все эти сведения герцогу Эльхингенскому и ускорил свое движение. Вскоре он встретил несколько довольно расстроенных частей из корпуса вице-короля, что побудило его не выжидать Нея, а идти туда, где раздавалась канонада, в расчете, что своим участием в деле он принесет двойную пользу, то есть выручит вице-короля и откроет путь для Нея. Эта решимость и хорошая выдержка войск генерала Жерара произвели впечатление на русских, встревоженных, кроме того, диверсией, которую по приказу императора произвела своей атакой гвардия. Неприятель покинул дорогу, и 1-й корпус соединился с армией. Так князь Экмюльский объяснял тогда это дело, и так он рассказывал мне о нем впоследствии.

Теперь я сообщу, что рассказывали тогда о происшедшем император и князь Невшательскнй. По их словам, 1-й корпус, получив сведения об опасностях, грозивших вице-королю, шедшему впереди этого корпуса, ускорил свое движение и предупредил герцога Эльхингенского, но не потрудился проверить, следует ли герцог за ним. Он спешил еще и потому, что русские теснили его и тревожили своими нападениями. Имея приказ ускорить свое движение и передать такие же указания 3-му корпусу, князь Экмюльский думал, что герцог Эльхингенский как командующий арьергардом, получив предупреждение, также будет торопиться. Правильного нападения на 3-й корпус не ожидали, а о налетах казаков на него ничуть не беспокоились. Князь Экмюльский говорил, что всякий другой образ действий подверг бы ненужным опасностям остатки его полков без всякой пользы для герцога Эльхингенского, так как 1-й корпус был бы разгромлен или попал бы в плен прежде, чем успел бы соединиться с герцогом Эльхингенским или герцог успел бы нагнать его. Все это выяснилось днем.

Невозможно представить себе ту бурю возмущения, которая поднялась против князя Экмюльского. Герцог Эльхингенский был героем похода и к тому же генералом, о судьбе которого в данный момент тревожились. Волновались все, и притом до такой степени, что либо вовсе не стеснялись в выражениях, говоря о князе Экмюльском, либо при встречах с ним, когда он явился к императору, стеснялись очень мало. Император и начальник штаба сваливали на него ответственность за несчастье, которого все боялись, еще и потому, что хотели снять с самих себя вину за допущение слишком больших промедлений между выступлениями колонн, то есть за то, что герцог Эльхингенский должен был выйти из Смоленска только 17-го. Как я уже говорил, задержка герцога отчасти объяснялась необходимостью заготовить продовольствие для его корпуса на несколько дней. Герцог Эльхингенский, понимая, как важно снабдить своих солдат продовольствием, чтобы они не разбежались, считал, что он не должен торопиться. А из двух последних приказов, которые были ему посланы, один до него не дошел, а другой был получен только 16-го вечером, то есть слишком поздно для того, чтобы он мог ускорить момент, назначенный для выступления. Это вполне объяснялось условиями работы нашей связи.

Промедления, допущенные между выступлениями различных корпусов, когда 3-й корпус согласно первому приказу императора должен был выйти из Смоленска только 17-го, показывают, до какой степени император ошибался насчет положения армии и насчет грозящих ей опасностей. Не тешил ли он еще себя надеждой одолеть судьбу и повелевать морозами, как он повелевал всегда победой? Положение было таково, что обстоятельства требовали подчинения их силе. Выжидать под Красным значило бы подвергать армию ненужному риску; возвращаться туда, как предлагали некоторые, когда стало известно, что 1-й корпус прибыл, а 3-й предоставлен самому себе, было бесполезно. Многие желали этого и кричали об этом, но для всякого здравомыслящего человека было ясно, что этот маневр не имеет смысла, так как герцог Эльхингенский сейчас – в тот момент, когда вдали от него сочиняются все эти прекрасные проекты, – или уже спасся, или уже погиб. Начальник штаба во всеуслышание говорил, что, получив сообщение о герцоге Эльхингенском, император предписал князю Экмюльскому повернуть назад и идти навстречу корпусу, который он должен был бы поддерживать; но этот приказ был отдан сгоряча и притом в полной уверенности, что он уже не сможет быть исполнен в тот момент, когда его получат. В самом деле, князь Экмюльский с полным основанием подтягивался все ближе и ближе к корпусам, находившимся впереди него. Его собственный корпус превратился почти в ничто. Очень жаль, что после Смоленска не был отдан приказ всем корпусным командирам поступать, как князь Экмюльский. Стремление сохранить слишком много артиллерии также порождало много зла. Располагая плохим конским составом, артиллерия отставала, неминуемо создавала промежутки между корпусами и замедляла передвижение. Надо было еще до Смоленска хорошо организовать в каждом корпусе артиллерийскую часть, состоящую из нескольких орудий, снабдить ее снарядами и хорошими лошадьми, в том числе запасными, и пожертвовать всеми излишками. Тогда артиллерия не задерживала бы пехоту; император был бы хозяином всех своих маневров; армия могла бы двигаться почти сплошной массой; было бы меньше отставших, и мы бесспорно могли бы не бояться нападения русских.

Император надеялся (по крайней мере так он говорил), что герцог Эльхингенский, узнав, что армия ускорила свое движение, поступил таким же образом, даже если до него не дошел посланный ему приказ. Имеются сведения, говорил он, что герцог находится недалеко от арьергарда князя Экмюльского. Но к чему были все эти предположения? Между герцогом и нами была русская армия, и мы находились уже слишком далеко от него, чтобы иметь возможность помочь ему или чтобы он мог прорваться к нам через неприятельские линии. Император возлагал надежды лишь на его исключительное мужество и присутствие духа; армия держалась такого же мнения. Несмотря на эту справедливую веру в своего героя, император не переставал оплакивать гибель герцога Эльхингенского, которую он считал почти неизбежной. Ней, говорил он, сделает невозможное и найдет смерть в какой-нибудь отчаянной атаке. – Я отдал бы, – говорил император, – 300 миллионов золота, которые хранятся у меня в погребах Тюильри, чтобы спасти его. Если он не будет убит, то он прорвется с несколькими храбрецами, но большинство шансов против него.

Князь Невшательский, подобно императору, твердил во всеуслышание, что князь Экмюльский покинул герцога Эльхингенского на произвол судьбы вопреки самым формальным приказаниям. Он показывал даже черновики двух приказов, которые были посланы князю, но эти приказы уже не могли изменить ни создавшегося положения, ни тех обстоятельств, которые вынудили каждого поступать так, как он поступил.

19-го ставка расположилась в Орше; император с нетерпением ждал там прибытия головных частей своей колонны. Мост был прочно занят нашими войсками. Мы рассчитывали на местные склады, но их запасов хватило только на нужды гвардии и ставки. В здешних местах было, впрочем, много продовольствия; это было, несомненно, благом для армии, но в то же время и большим злом, так как многие, остававшиеся до сих пор под знаменами, видя, что в деревнях царит изобилие, покидали свои ряды, чтобы отправиться на поиски продовольствия, и лишь очень немногие из них возвращались обратно. Солдатам очень нравилась жизнь одиноких путников, обещавшая им еду, независимость, приют под кровом и теплый ночлег, взамен жизни на бивуаках почти всегда без пайков – и тяжелых ночных караулов на морозе. Правда, казаки и вооруженные крестьяне захватывали ежедневно много отставших, так как они по большей части преступно побросали свое оружие, чтобы легче было идти, а также для того, чтобы у начальства не являлось искушения заставить их возвратиться в ряды: за отсутствием ружей они были бы там бесполезны.

Было приятно очутиться в местности обитаемой и не такой уж истощенной, по это лишь в слабой мере отвлекало мысли от судьбы герцога Эльхингенского, которая в данный момент занимала решительно всех. Князь Невшательский показывал всем приказы, посланные им князю Экмюльскому, как будто он заранее хотел снять с себя ответственность за то, что могло случиться с герцогом Эльхингенским. Мне он тоже показывал эти приказы. Возмущение против князя Экмюльского было всеобщим, – тем более что император возлагал на него во всеуслышание ответственность за все опасности, которые могли грозить 3-му корпусу. На самом же деле все передвижения могли бы быть в свое время ускорены, и герцог Эльхингенский мог бы выступить из Смоленска 16-го, но суть в том, что император всегда откладывал дело до последнего момента, если надо было отдать приказ об отступлении. Когда он был в Смоленске, он не знал, где находится неприятель, и не испытывал от пего никаких беспокойств на флангах, а потому и в самом деле мог верить, что русские находятся позади, и, несомненно, думал, что, задерживая движение своего арьергарда, он тем самым задерживает и русских. Да, когда судишь о событиях прошлого, то легко осуждать распоряжения, которые казались самыми мудрыми в тот момент, когда они отдавались. Все случившееся объяснялось стечением тяжелых и трудных обстоятельств, одно хуже другого, и нужно было быть свидетелем действий полководца и участником событий, случившихся с тем, на кого возлагали всю вину, чтобы справедливо судить о поведении военачальника, имеющего столько славных заслуг, как князь Экмюльский. Нельзя отрицать, что под Красным князь Экмюльский один раз уже рисковал своим немногочисленным корпусом, выжидая герцога Эльхингенского, причем ничуть не улучшил его положения, так как 1-й корпус был тогда уже только призраком. Никто не хотел также учитывать всяческие задержки, препятствия и результаты морозов, которые нас уже порядком потрепали и расстроили все наши проекты.

К чести и славе герцога Эльхингенского надо сказать, что вся армия думала о нем одинаково. Все считали невозможным, чтобы ему удалось пробиться к армии через Красное, но в то же время все говорили, что если есть кто-нибудь, для кого невозможное возможно, то Ней соединится с нами. Все сгибались над развернутыми картами, намечали по ним маршрут, которым пойдет Ней, если его мужество не даст ему возможности пробить себе дорогу через Красное. «Хорошая пехота, если она пожертвует артиллерией, может сделать все с таким командиром, – говорили в армии. – Он скорее придет к нам через Киев, чем сдастся неприятелю". Начиная от любого солдата и вплоть до императора, никто не сомневался, что Ней приведет свой корпус, если он только не будет убит. Если у кого-нибудь и были какие-либо сомнения, то они сводились лишь к опасению, как бы маршал, думая, что мы его будем ждать и поддержим его атаку, как только заслышим его пальбу, не пожелал во что бы то ни стало пробиться и не пал смертью храбрых, пытаясь проложить себе дорогу. Может ли быть для воина лучшая похвала, чем это всеобщее убеждение, что он добьется своего там, где всякий другой едва ли осмелился бы сделать только попытку?

Прибыв 19-го в Оршу, император часть дня провел у моста. Он осмотрел окрестности города, как будто собирался сохранить его в своих руках. Хотя все еще не было никаких сообщений о герцрге Эльхингенском, надежды все же не исчезали. Так как всякая задержка должна была еще более осложнить наше положение, то отступление продолжалось; арьергард был поручен вице-королю; 20-го, во второй половине дня, ставка была перенесена в усадьбу Бараны, недалеко от Орши, в расстоянии четверти лье от дороги. Там император получил от одного штатского поляка сообщение о движении молдавской армии русских на Минск, но этот поляк не мог ни сообщить какой-либо точной даты, ни сказать, далеко ли еще от Минска находится эта армия. Он говорил понаслышке, со слов какого-то другого лица.

– Чичагов, – сказал император, – несомненно, соединится с Тормасовым, и они отправят корпус на Березину, или, точнее, на соединение с армией Кутузова у Березины, который оставляет нас в покое для того, чтобы, как я это всегда предполагал, опередить меня и атаковать нас, когда он получит это подкрепление. Надо торопиться; мы потеряли много времени после Смоленска, а между тем я тоже мог бы находиться уже на Березине, располагая достаточными силами, если бы мои приказы были выполнены. Надо поскорее дойти туда, ибо иначе могут произойти большие события.

Император был очень озабочен и, как мне показалось, впервые неспокоен за будущее. Ему не хотелось уезжать, не получив сообщений о герцоге Эльхингенском, и он покинул Оршу лишь к концу дня.

В Орше было продовольствие и фураж, но что можно было сделать с этими запасами, когда надо было прокормить такое множество людей и лошадей? Местность была значительно лучше, чем между Москвой и Смоленском, то есть гораздо менее истощенная, и жители но большей части оставались на месте.

Вскоре после отъезда императора вице-король, оставшийся в Орше, сообщил, что в ночь с 18 на 19-е герцог Эльхингенский перешел через Днепр возле Варышек[222] по только что образовавшемуся льду и привел, кроме своего корпуса, еще 4 – 5 тысяч отставших и московских беженцев-французов, которые могли найти спасение лишь под защитой его каре. Вице-королю был послан приказ двинуться навстречу герцогу, чтобы облегчить его соединение с армией, но он уже заранее сделал это, послав одну из своих дивизий.

Ни одно выигранное сражение не производило никогда такой сенсации. Радость была всеобщей; все были точно в опьянении; все суетились и бегали, сообщая друг другу о возвращении Нея; новость передавали всем встречным. Это было национальным событием; офицеры считали себя обязанными сообщить о нем даже своим конюхам. Офицерам и солдатам – всем казалось, что нам не страшны теперь судьба и стихии, что французы непобедимы!

Офицер генерального штаба де Бриквиль, один из посланных к маршалу, чтобы его поторопить, и раненный в бедро во время боев, которые пришлось вести корпусу Нея, прибыл в ставку вечером и сообщил много подробностей. Сам маршал рассказывал потом следующее.

Во второй половине дня 18 ноября густой туман не позволял различать что-нибудь даже на самом близком расстоянии, и авангард 3-го корпуса наткнулся сослепу прямо на русские батареи, встретившие его картечью; три корпуса русских занимали позиции по обе стороны дороги на Красное, а сама дорога была занята крупными артиллерийскими силами. Заслышав пушечные выстрелы, маршал подтянулся к своему авангарду и нагнал его в пять часов дня. Думая, что мы его поджидаем и что канонада послужит для нас сигналом к общей атаке, он несколько раз возобновлял свои собственные атаки, чтобы проложить себе дорогу; хотя его войска оказались под убийственным огнем со всех сторон, они сражались с редкой отвагой. Наши солдаты прорвались через две неприятельские линии, но находили смерть, столкнувшись лицом к лицу с пушками и шеренгами третьей линии, ибо не в силах были преодолеть все те препятствия, которые русские подготовили и противопоставили их отваге. Видя, что ему не удается проложить дорогу, Ней отошел на свои позиции и продолжал драться до 10 часов вечера, чтобы принудить врага держать здесь все свои силы. Когда огонь прекратился, генерал Милорадович послал к маршалу в качестве парламентера одного майора с предложением о сдаче; но маршал уже знал, что ему надо делать, и, как только он удостоверился, что нас здесь нет и мы не можем ему помочь, он выслал разведку для обследования окрестностей; а когда он узнал от русского офицера, что вся французская армия покинула Красное и находится уже далеко, он еще более укрепился в своем решении. Он задержал майора и в полнейшей тишине продолжал начатый уже им маневр с целью перейти Днепр, переправа через который была обследована вечером. Хотя у берегов во многих местах лед был еще совсем тонким, людей погибло мало; удалось даже спасти большинство лошадей.

Когда наступил день, русские не нашли ничего, кроме наших орудий с испорченными замками. Перейдя на другой берег реки, маршал выслал небольшие отряды к Орше, чтобы известить императора. Только один из них добрался до Орши, и именно от него вице-король получил первые сведения о Нее. Платов, который шел из Смоленска по правому берегу реки, наводняя всю местность полчищами своих казаков, тотчас же был извещен о переходе маршала через Днепр. Он собрал все свои войска, окружил маршала, непрестанно тревожил его во время переходов и каждое мгновение вынуждал его строиться в каре, чтобы отражать налеты казаков и прикрывать двигавшихся с ними отставших, беженцев и раненых, которые в состоянии были выдержать перевозку.

Все попытки донских казаков остались тщетными; 6 тысяч храбрецов герцога Эльхингенского ни разу не дали прорвать свои ряды или остановить свой поход. Это смелое отступление герцога Эльхингенского в сопоставлении с тем, что называли «благоразумием его коллеги» (князя Экмюльского), служило темой для всех разговоров, тем паче что князя Экмюльского недолюбливали.

И большие и малые люди пользовались случаем, чтобы бросить в него камнем, не входя в обсуждение вопроса, не служат ли для него оправданием приказания, полученные им, сообщения, которые он посылал герцогу Эльхингенскому, и обстоятельства, в которых он оказался. Возвращение герцога Эльхингенского вновь вернуло императору всю его веру в свою звезду, которая так часто была слишком счастливой и для него и для нас.

21-го ставка была в Каменице. По дороге туда император получил новое сообщение о передвижениях молдавской армии русских. Граф Дарю, ехавший на некотором расстоянии вслед за императором и занимавшийся оказанием помощи больным, толпившимся на дороге или теснившимся в оставшихся неразрушенными домах, встретил польского офицера, который просил его передать это сообщение императору, так как сам он сейчас не мог этого сделать, ибо его лошадь не в состоянии была больше двигаться. Император засыпал вопросами графа Дарю, потом и офицера, но офицер знал только, что Чичагов с молдавской армией двигается на Борисов. Вечером император сообщил нам эти сведения, заставившие его сильно призадуматься.

– Поспеем ли вы вовремя? – сказал он мне. – Возобновил ли своевременно герцог Беллюнский[223] наступление, чтобы оттеснить Витгенштейна? Если переходы через Березину окажутся закрытыми для нас, то обстоятельства и события могут сложиться так, что мы будем вынуждены прорываться с гвардейской кавалерией. Какое расстояние можно было бы пройти с нею в пять-шесть дней при том состоянии, в котором находятся лошади, если мы будем постепенно бросать наиболее плохих лошадей? С моей гвардией и с теми храбрецами, которых удастся собрать, всегда можно будет прорваться. Мне не терпится узнать, что сделали мои корпуса на Двине и корпус Шварценберга. Маре, который по-прежнему располагает нужными источниками информации, должен был известить их о передвижениях адмирала.

После этого император заговорил о своей поездке во Францию, как о деле решенном, и сказал мне, что я буду сопровождать его и другого телохранителя ему не надо.

Теперь император мечтал занять позиции за Березиной, считая, что минские склады дадут ему возможность вновь собрать и прокормить армию.

– Через несколько дней, – сказал он мне, – отступление будут прикрывать корпуса герцогов Реджио и Беллюнского; солдаты московской армии разместятся во второй линии, и мы соберем отставших.

Сообщения из Франции по-прежнему не получались. Это было самым чувствительным лишением для императора, который уже не надеялся, что польским офицерам и посланным в Вильно людям удалось передать, а герцогу Бассано удалось направить его сообщения во Францию и успокоить ее. Император понимал все неприятные стороны этого молчания, и это еще усугубляло беспокойные размышления, на которые наводили его полученные им известия. Расстройство и дезорганизация дошли до такой степени, что я отнюдь не разделял его надежд на возможность сосредоточить армию под Вильно, не говоря уже о том, что новые события могли помешать принятию нужных мер. Что касается императора, то, если не считать беспокойства, вызванного появлением Чичагова, он уже видел, как его армия выстраивается на позициях, едва только он соединится с корпусами, стоящими на Двине.

22-го мы были в Толочине; император остановился в здании, которое было чем-то вроде монастыря. Там, в Толочине, он узнал об эвакуации нашими войсками Минска, который был занят 16-го авангардом адмирала Чичагова под командованием генерала Ламберта. Император, потеряв вместе с Минском все свои склады, все средства, с помощью которых он после Смоленска рассчитывал вновь собрать и реорганизовать армию, на один момент был ошеломлен этим известием. Он не только терял все те ресурсы, на которые возлагал свои надежды, но перед ним еще выяснилась тревожная картина положения: молдавская армия, быть может, уже соединилась с корпусами, находящимися в нашем тылу, а не была подтянута Кутузовым к главным русским силам на нашем фланге, как все время надеялся император.

Император, стальная воля которого лишь еще больше закалялась при виде стольких препятствий и, можно сказать, стольких опасностей, тотчас же решил ускорить свое передвижение, подоспеть, если это окажется возможным, к Березине раньше Кутузова, сражаться и одержать победу над всеми, кто встретится на его пути. Вместе с тем он питал тешившие его и обещавшие выход из положения надежды, лелея мечту, что князь Шварценберг и Рейнье[224], узнав о потере нами Минска, уже выступили и изменили положение. Во всяком случае он считал, что сосредоточение под Борисовом тех войск, которыми он располагал в этом районе и которые, наверное, в связи с происходящими событиями собрались там вместе, надежным образом обеспечивает отступление армии, которое теперь нельзя прерывать вплоть до Вильно. Он был уверен, что борисовский мост находится под крепкой охраной. Этот мост был важным пунктом. Уже давно император приказал привести его в оборонительное состояние, держал там войска, и, судя по тому, что он соблаговолил говорить мне, а также князю Невшательскому, он думал, что может рассчитывать на этот пункт.

Вечером, когда император лег в постель, он оставил у себя, как это часто бывало, графа Дарю и Дюрока, чтобы поболтать с ними; он задремал, а Дарю и Дюрок стали разговаривать между собой, ожидая, пока император окончательно заснет и можно будет удалиться. Через четверть часа император проснулся и спросил их, о чем они говорят.

– Мы мечтали о воздушном шаре, – ответил Дарю.

– Для чего?

– Чтобы увезти ваше величество.

– Да, положение довольно трудное. Вы, значит, боитесь попасть под замок в качестве военнопленных?

– Нет, не военнопленных, потому что вашему величеству такой хорошей участи не предоставят.

– Положение действительно серьезно. Вопрос осложняется. И все же если начальники подадут пример, то я все еще буду сильнее, чем неприятель. У меня больше, чем нужно, сил, для того чтобы пройти по трупам русских, если единственным препятствием будут их войска.

На следующий день (23 ноября) государственная канцелярия сожгла свои бумаги; Дарю настаивал на этом, начиная с Гжатска, где мы начали уничтожать свои обозы.

В три часа утра император послал за мной н заговорил о полученных им дурных сообщениях:

– Дело становится серьезным, – сказал он. Затем император спросил меня, достаточно ли крепок мороз для того, чтобы реки и озера замерзли и артиллерия могла бы пройти по льду.

– Думаю, что нет, по крайней мере что касается рек, – ответил я.

– Вы сами не знаете, что говорите; ведь Ней перешел Днепр по льду без пушек, а тогда было не так холодно, как сегодня. Морозы будут, и мы пройдем через болота Березины. Иначе пришлось бы идти на прорыв и делать большой обход. Сколько дней формированного марша нужно для того, чтобы дойти до Вилейки или до Глубокого? Положение может сделаться критическим, если Кутузов правильно сманеврировал, а Витгенштейн захочет его поддержать или соединиться с адмиралом. Эти моряки всюду приносят мне несчастье. Что касается Кутузова, то он воевать не умеет. Когда завязывается бой, он дерется с отвагой, но он ничего не понимает в большой войне[225] .

Затем император рассказал мне о разговоре с Дарю и Дюроком.

– Их воздушный шар отнюдь не был бы лишним, – сказал он шутя. – На сей раз спасение только в отваге. Если мы перейдем Березину, то я буду хозяином положения, так как двух свежих корпусов, которые находятся там, и моей гвардии достаточно для того, чтобы побить русских. Если пройти нельзя, то мы выкинем фокус. Обсудите с Дюроком, что можно будет взять с собой, в случае если нам придется прорываться не на дороге, а через поля без всяких повозок. Надо заранее подготовиться на тот случай, если придется уничтожить все, чтобы не оставлять трофеев неприятелю. Я лучше буду до конца кампании есть руками, чем оставлю русским хоть одну вилку с моей монограммой. Условьтесь с Дюроком обо всем, что касается его ведомства, и не проговоритесь никому. Я говорил об этом только с ним и с вами. Надо удостовериться, в хорошем ли состоянии мое и ваше оружие, так как придется драться.

Император коснулся еще многих других вопросов, обсуждая свое положение и проект своего отъезда во Францию.

Я переговорил с Дюроком, который в свою очередь рассказал мне о беседе императора с ним и Дарю. Мы условились, что отныне все столующиеся при императорском дворе будут сами заботиться о своих бокалах, тарелках и остальных предметах столового прибора, если желают пользоваться ими и дальше. В качестве предлога мы решили ссылаться па то, что мулы, перевозившие погребцы со столовыми принадлежностями, ослабели.

Хотя мороз был еще сильный, но небо было покрыто облаками, грозила оттепель, и во всяком случае мог пойти снег. Больные замерзали по ночам возле бивуаков. Так как люди были небрежны, а добывать фураж и воду для лошадей было трудно, то лошадей погибло очень много. Мой адъютант Жиру, который после своего ранения под Красным ехал в моей коляске, умер ночью. Он был без сознания в течение двух дней.

Из Толочина мы переехали в Бобр, куда прибыли 23-го. На дороге попадалось еще больше издохших лошадей, чем при наших прежних переходах. Встречались и человеческие трупы; очень много их мы находили на всех бивуаках; это были трупы людей, задохшихся в дыму костров, так как, продрогшие и почти окончательно замерзшие, они жались слишком близко к кострам. Живые стонали и не могли тащиться дальше, одни – от слабости, другие – потому что у них были отморожены руки и ноги. Это ужасное зрелище произвело глубокое впечатление на всех. Несчастных окоченевших людей нельзя было убедить в том, что огонь грозит им смертью и что единственное лекарство – это двигаться и растирать конечности чем-нибудь сухим, а еще лучше снегом. Когда император проезжал среди этой толпы несчастных, там не раздавалось ни единого слова ропота, ни единого стона. Как они были благородны в своих страданиях, эти французы! Они обвиняли стихии, но не упрекали славу![226]

Императору не терпелось поскорее соединиться с корпусом герцога Реджио, который, оправившись от своей раны, должен был вновь вступить в командование восемь или десять дней тому назад; ему было приказано маневрировать с таким расчетом, чтобы расположиться эшелонами на Московской дороге, тогда как герцог Беллюнский должен будет дать отпор графу Витгенштейну, соединив под своим командованием остатки собственного корпуса и корпус маршала Сен-Сира. Он находился в окрестностях Смолян, которые должен был уже покинуть, чтобы прикрывать наше движение и составлять наш арьергард. Кавалерии нехватало, а для разведок на льду невозможно было пользоваться тем, что оставалось от гвардии (и что важно было сохранить на случай, если обстоятельства сделаются еще более критическими); мы не имели поэтому никаких сведений о Кутузове. Мы знали только, что Платов, который слабо теснил наш арьергард, получил подкрепление в составе нескольких батальонов. Император тешил себя надеждой, что благодаря нерешительности Кутузова и благодаря тому, что Милорадович потерял время, поджидая герцога Эльхингенского на дороге у Красного, мы опередим на несколько дней главные русские силы и успеем, следовательно, перейти через Березину; вопрос об этой переправе сильно беспокоил императора после потери Минска.

24-го мы были в Лошнице и там узнали о столкновении под Борисовом[227]; предмостное укрепление, занятое польским батальоном, было захвачено врасплох и досталось казакам, но храбрый генерал Домбровский, который прибыл прошлой ночью из окрестностей Бобруйска, вновь отбил его во главе своей дивизии и доблестно защищал в продолжение десяти часов против трех русских дивизий. Однако под давлением превосходных сил неприятеля он вынужден был вечером перейти через мост обратно, причем выполнил этот маневр в полнейшем порядке и занял позиции на другом берегу реки в Неманице.

Таким образом мы лишились единственного пункта, через который могло идти наше отступление, единственного па весь обширный район моста через реку с крутыми и очень болотистыми берегами. Это неожиданное сообщение было самым неприятным, какое только мог получить император. Дополнительные подробности подтверждали как потерю моста, так и те факты, о которых свидетельствовало это событие. Оно не позволяло больше сомневаться, что сюда прибыла молдавская армия, тогда как император в течение долгого времени думал, что она идет на подкрепление Кутузову. Мы узнали, что Чичагов был 30 октября в Пружанах, а 3 ноября – в Слониме, которым русские овладели 19 октября[228]. Но зато авангард князя Шварценберга был 7 ноября в Волковыске, и сообщение об этом позволило императору надеяться на удачную диверсию.

Судьба, казалось, хотела подвергнуть нас в эту тяжелую кампанию всем самым жесточайшим испытаниям. События, которые могли больше всего расстроить планы императора, следовали одно за другим. Лишившись складов, которые могли бы удовлетворить все наши потребности и позволить нам реорганизовать армию, он терял теперь – как раз в тот момент, когда не было другого пути спасения, – единственную переправу, на которую он так рассчитывал. Всякий другой на его месте пал бы духом. Но император показал, что несчастье не может его одолеть. Бедствия не сокрушили его, и вся энергия этого великого человека лишь проявилась с еще большей силой; он показал, что могут сделать благородное мужество и храбрая армия именно тогда, когда на них обрушивается слишком много несчастий. Император показал, что его воля сильнее всяких событий, и, следовательно, он мог бы еще раз справиться с ними, если бы не искушал больше судьбу, людей и славу. Но надежда и одна только видимость успеха опьяняли его больше, чем удручила бы его самая большая неудача. Полученное им тогда косвенным путем сообщение об успехах, одержанных 16 и 17-го князем Шварценбергом[229], оживило его надежды. Судьба так часто осыпала его своими милостями в самых отчаянных обстоятельствах, что он тотчас же пожелал верить и поверил, что австрийцы, предупрежденные министром (герцогом Бассано) и вдохновленные примером его гения, воспользовались случаем, чтобы подойти к нам, и их маневры выручат нас и даже дадут нам некоторые шансы на успех, из которого он сумеет извлечь большие результаты. Обладая таким гением, таким закаленным характером и такой могучей волей, делавшей его сильнее неудач, он в то же время до такой степени был склонен предаваться мечтаниям, как будто действительно нуждался в этом средстве утешения слабых душ.

Его уверенность и упрямство еще больше возросли утром, когда он получил донесение от герцога Реджио о неудаче чичаговского авангарда под командованием генерала Палена, который рискнул напасть на Неманицу и, по словам герцога, потерял много пленных и все обозы, неблагоразумно переброшенные русскими из Борисова на другой берег реки[230]. Об этом успехе у нас раззвонили во все колокола, и мы выступили в путь, направляясь в Борисов. Вверх и вниз по реке были посланы отряды, чтобы выяснить позиции неприятеля, обследовать переправы через реку и обмануть неприятеля ложными демонстрациями.

Мы никак не могли понять маневра Кутузова; мы знали, что он находится в трех-четырех переходах от нас; между тем, поскольку Витгенштейн не соединился с молдавской армией, мы могли и даже должны были опасаться, что сам Кутузов поспешит соединиться с ней, чтобы действовать согласованно.

Герцог Реджио сообщил, что генерал Корбино, командир его легкой кавалерии, вернулся из глубокой разведки на другом берегу Березины, причем обстоятельства вынудили его перебраться через реку вплавь. Все эти сообщения, а особенно уверенность в том, что Кутузов находится далеко, успокоили императора. Будучи убежден, что он опередил Кутузова на три дня, он спокойно ожидал событий, считая, что сможет дать отпор всем опасностям и преодолеть все трудности.

Следует напомнить ход событий, начиная с несколько более раннего момента, чтобы разъяснить некоторые обстоятельства, которые приобретают известное значение связи с нашим несчастным переходом через Березину.

Генерал Корбино, командир 6-й кавалерийской бригады 2-го корпуса, находившегося под командованием герцога Реджио, получил 17 ноября приказание покинуть баварскую дивизию, вместе с которой он стоял у Глубокого, и двинуться на соединение с московской армией, о которой уже в течение нескольких дней не было сведений. 20-го к Плещаницам подошел Чернышев с тысячей казаков, показался там, но вскоре отошел на расстояние полулье. 21-го французская бригада продолжала путь, желая перейти Березину в Борисове. Прибыв в Зембин, Корбино услышал несколько пушечных выстрелов и в то же самое время подвергся нападению казаков; однако его арьергард дал им достаточный отпор для того, чтобы он мог продолжать свой путь. Несколько дальше ему сообщили, что борисовское предмостное укрепление было взято неожиданным нападением, причем польский генерал не смог отстоять город и покинул также и мост.

Это отдавало оба берега Березины во власть молдавской армии, обеспечивало ее связь с Витгенштейном через единственный мост, существовавший в данной местности, и означало, что французская бригада попала между казаками и молдавской армией.

Узнав, что отряд генерала Чернышева двигался из Лепеля, где он был в контакте с графом Витгенштейном (а может быть, вообще являлся его авангардом), генерал Корбино понял, как важно предупредить герцога Реджио о том, что происходит. Он решил поэтому лучше испробовать все способы соединиться с ним, чем искать спасения на каком-нибудь другом направлении; остановившись у первого же дефиле на Борисовской дороге, он выставил сторожевое охранение на Минской и Зембинской дорогах, занятых казаками. Счастливый случай пожелал, чтобы офицеры и патрули, которых он послал на разведки, привели к нему крестьянина, шедшего из Борисова и переправившегося через Березину возле Веселова. По его приказанию проводник привел ночью нашу бригаду туда, где он сам перебрался через реку; и в полночь 21 ноября Корбино перешел через Березину в том самом месте, где шесть дней спустя (тогда он этого еще не предвидел) ему довелось показать этот путь спасения всей французской армии, – в том самом месте, где через Березину перешел в свое время после похода на Украину Карл XII с остатками своей доблестной армии. Из-за движения льдин, между которыми трудно было лавировать в темноте, Корбино потерял около 70 человек, хотя его колонна переправлялась тесно сомкнутыми рядами по 8 человек в шеренге.

Генерал Корбино преодолел большое препятствие, но на другом берегу занижала прочное положение армия Чичагова, которая грозила ему новыми опасностями.

Судьба оказалась к нему более благосклонной, чем можно было надеяться; он обошел Плещаницы, занятые русскими, и направился на Кострицу; французский авангард ворвался туда галопом 22 ноября в 4 часа утра, как раз в тот момент, когда оттуда уходил казачий полк; мы захватили его обозы и нестроевую прислугу. Продолжая свои переходы с такой же удачей, Корбино дошел до богатой русской усадьбы, где был хороший мост через Начу. Это было последнее препятствие, которое ему надо было преодолеть, чтобы выйти на Смоленскую дорогу; к своему великому изумлению, он встретил на этой дороге, невдалеке от Крупок, 2-й корпус.

Сколько несчастий было бы предотвращено, сколько людей осталось бы в живых, если бы французская армия пошла этим же путем! Но или герцог Реджио не придал значения подробностям, о которых ему сообщил генерал Корбино, и не передал их императору, или император не счел удобным двигаться по этому направлению. Если бы мы пошли этим путем, то выиграли бы два перехода, а если бы при этом мы скрыли свое движение при помощи ложной демонстрации у Борисова, то наш переход через Бсрезину не был бы замечен адмиралом Чичаговым, и все то, что нам пришлось потерять, было бы спасено. Генерал Корбино отдавал себе полный отчет в этих преимуществах и, не довольствуясь донесением, которое он сделал герцогу Реджио, вновь напомнил ему обо всем еще и 23 ноября. Если бы император знал все эти подробности, то, судя по всему, можно думать, что он предпочел бы движение на Борисов уже по одному тому, что таким путем был бы обманут Чичагов. Быть может, неудача Палена и некоторые другие обстоятельства внушили императору мысль, что при помощи мощной атаки он может вернуть себе борисовский мост, то есть более удобный переход через Березину; но более вероятно, что император еще не знал тогда о неудаче Палена, так как он ни звука не говорил об этом и даже жаловался, что артиллерии и обозам приходится делать большой крюк, чтобы добраться до Веселова.

23-го император вызвал к себе генерала Корбино, но случилось одно из тех маленьких происшествий, которые часто оказывают такое влияние на крупные события: говорили, что адъютант герцога Реджио, де Крамейель, забыл приказ о вызове Корбино у себя в кармане, и генерал получил его только 25 ноября. Корбино явился к императору, когда наши колонны уже миновали дорогу, по которой им следовало бы пойти; он подробно доложил императору обо всем и отметил, что мы теряем драгоценное время на бесполезный обход. В первый момент император не обратил внимания на это замечание. Позже он вспомнил о нем и приказал наметить предложенное Корбино направление на своей карте, но было уже слишком поздно. Он говорил тогда об этом мне и князю Невшатсльскому, жалуясь, что его никогда не осведомляют вовремя. Поговорив недолго с генералом Корбино, император послал его в Веселово, чтобы подготовить все необходимое для наводки мостов. При отсутствии всяких средств, при отсутствии железа и почти всех других материалов (приходилось разрушать жилые дома, чтобы добыть лес) Корбино благодаря своей настойчивости, а также благодаря неутомимой энергии артиллерийского полковника Шово восторжествовал над всеми затруднениями. Отдав все нужные распоряжения и пустив в ход все работы, он явился к императору в Старый Борисов, где его величество, произведя рекогносцировку в Неманице, ее окрестностях и на берегах Березины вверх и вниз от города, остановился на несколько часов, чтобы разослать приказания. Император вместе со мной прошел по оставшейся в целости части моста; мост сохранился приблизительно на четверть своей длины. В различных направлениях были высланы разведки, в ряде пунктов были произведены демонстрации. В окрестностях города находились остатки корпуса генерала Палена. Днем император получил несколько донесений от герцога Беллюнского, успокоивших его насчет передвижений Витгенштейна, что в тот момент интересовало его более всего. Не было никаких признаков, что Витгенштейн думал соединиться с адмиралом Чичаговым, так как он не атаковал герцога Беллюнского и стоял возле Холопеничей[231].

Император колебался, не зная, где переходить Березину. Его привлекал Минск, так как он надеялся, что князь Шварценберг двинулся туда и что, оказавшись под угрозой с двух сторон, русские не успеют эвакуировать или уничтожить склады. В связи с этим он вызвал к себе полевого контролера, ведавшего складами, чтобы получить от него точные сведения об имевшихся в Минске запасах, о местном районе и о том, что там происходило. Он приказал также особо обследовать переправу у Уколоды, но донесения генерала Корбино, который приехал к часу дня, и новые сообщения герцога Беллюнского о чрезвычайно странном поведении Витгенштейна, ограничивающегося тем, что он идет по его следам, побудили императора немедленно принять решение. Он вновь послал генерала Корбино в Веселово с приказанием ускорить наводку мостов и тотчас же возвратиться, а сам тем временем объездил окрестности. Император остановился в Старом Борисове[232] , откуда разослал различные распоряжения. Генерал Корбино возвратился ночью, и тогда артиллерия, обозы и различные корпуса были направлены к Веселову и к Студянке, помещичьей усадьбе, куда ночью же пришел с гвардией сам император. Корбино служил нам проводником. За два часа до рассвета[233] император выехал оттуда, чтобы встретиться с герцогом Реджио в Веселове. Он осмотрел берега Березины и приказал разместить большие артиллерийские силы на занятом нами берегу, который господствует над противоположным берегом и над окаймляющими его болотами во всю их ширину, достигающую 200 – 300 туазов. Он приказал также проверить брод. Так как в связи с морозом река обмелела, то брод был глубоким лишь на протяжении трех – пяти туазов, и в этом месте лошади должны были двигаться вплавь, а потом взбираться на противоположный, довольно обрывистый берег. С нашей стороны вода доходила лошадям лишь до брюха. Многие кавалеристы из наших неустрашимых поляков по нескольку раз переправлялись через реку в обоих направлениях и оттеснили небольшие группы казаков, которые бродили на противоположном берегу, но начали стрелять только тогда, когда они отступили за болота. Несколько позже аванпосты дивизии Домбровского вместе с несколькими стрелками, пехотными отрядами и гусарами имели небольшое столкновение с казаками из дивизии Чаплица, которые засели в деревне Брили.

Тем временем продолжалась деятельная работа над изготовлением мостовых сооружений, начатая генералом Корбино, и одновременно заготовлялись материалы для наводки двух мостов: одного – для артиллерии, другого – для пехоты. Короткие демонстрации продолжались по всей линии. Армия сосредоточивалась и направлялась на Веселово. Корпус герцога Реджио перешел мосты еще до наступления ночи. Генерал Домбровский был ранен в небольшом столкновении, которое имела его дивизия с дивизией Чаплица. 3 и 5-й корпуса (Нея и Понятовского) перешли Березину ночью, чтобы поддержать герцога Реджио, который, как мы думали, должен был подвергнуться ожесточенному нападению Чичагова.

Император провел весь день на месте постройки мостов. Своим присутствием он подбодрял саперов и понтонеров, которые работали с подлинным самоотвержением и каждую минуту должны были влезать в воду, чтобы чинить мост, построенный почти из щепок и ломавшийся под тяжестью каждого лафета и каждого взвода. Император проехал по болотам противоположного берега и тщательно обследовал после полудня эту местность. Он возвратился в Студянку поздно ночью и ночевал там 26-го.

27-го с раннего утра он отправился к мостам. Войска переходили через них медленно. Чтобы не прерывать передвижения войск и артиллерии, был отдан приказ задерживать одиночек и маркитантов, которые легко могли бы проскользнуть в промежутки между воинскими частями. Веселово кишело ими. Гвардия и обозы перешли через Березину днем 27-го и заняли позиции в Брилях, на противоположном берегу.

Тем временем герцог Беллюнский, который прикрывал наш маневр, занял в полдень позиции перед

Веселовым, поставив там дивизии Дэндельса и Жирара; дивизия Партуно, которую он оставил у Борисова, должна была подойти к нему ночью. Мы никак не могли понять бездеятельности адмирала Чичагова, который, по приказу Кутузова, направился к другому пункту. Не более понятной была нам и медлительность Витгенштейна, следовавшего за герцогом Беллюнским. Каким образом Чичагов, который видел, что наше движение в течение последних 36 часов приняло особенные размеры, не сжег или не разрушил борисовского моста, чтобы быть спокойным насчет этого пункта? Каким образом он не поспешил со своими 80 орудиями, чтобы разгромить нашу переправу? Выжидал ли он Витгенштейна? Или с ним соединился Кутузов? Маневрировал ли он в нашем тылу? Мы терялись в догадках, и надо признаться, что для этого были основания.

Прежде чем направить обозы через болота, я сам обследовал утром все проходы. Если бы мороз, ослабевший за последние три дня, не возобновился накануне с прежней силой, то не удалось бы спасти ни одного пушечного лафета, так как почва здесь был топкая и тряслась под ногами. Зарядные ящики, ехавшие последними, завязли в болоте, хотя мы все время меняли дорогу, когда растрескивалась или проваливалась смерзшаяся твердая корка травы, служившая нам как бы мостом через болото. Колеса, не находя больше точки опоры, проваливались в бездонную трясину. Нужны были все упорство и вся сообразительность людей, стоявших во главе обозов, чтобы выкарабкаться из этих опасных мест. Можно сказать, что судьба никогда в такой степени не благоприятствовала императору, как в течение этих двух дней, ибо если бы не суровые морозы, то ему не удалось бы спасти ни одной повозки.

Император осмотрел днем позиции в Брилях и дорогу, ведущую оттуда в Борисов, а потом вернулся в Веселово, чтобы осмотреть позиции герцога Беллюнского. Его величество лично наблюдал за переходом гвардии[234] через Березину и вернулся в Брили очень поздно; в этой скверной деревушке расположилась ставка. От нескольких мародеров, которым удалось ускользнуть от казаков, мы узнали, что казаки появились в Студянке во второй половине дня и захватили там отставших. Император решил, что это был авангард Витгенштейна. Было ли его движение согласовано с движением Чичагова, чтобы атаковать нас на обоих берегах? Это значило бы действовать с опозданием; если бы не ошибочный маневр генерала Партуно, вынудивший герцога Беллюнского выжидать его, то вся французская армия могла бы перейти уже прошлой ночью через Березину.

Состояние кавалерии не позволяло нам посылать на разведку сильные отряды, и мы не могли раздобыть точных сведений о маневрах неприятеля.

Хотя переправа наших войск через реку не была до сих пор потревожена ни единым ружейным выстрелом и хотя все обещало, что она закончится столь же удачно, внимание императора было приковано к дороге на Камень. Именно на этой дороге неприятель мог остановить наше Движение и создать препятствия, которые было бы гораздо труднее преодолеть, чем Березину.

Утром 28-го[235] аванпосты герцога Реджио были так энергично атакованы адмиралом Чичаговым, что 3-й и 5-й корпуса должны были поддержать герцога. Несколько часов бой шел с переменным успехом. Герцог Реджио был ранен. Император, который отправился на место боя, тотчас же заменил его герцогом Эльхингенским. Атака кирасиров, произведенная дивизией Думерка, решила дело в нашу пользу. 7-й полк, находившийся в голове бригады Беркейма, напал в лесной просеке на сомкнутую пехотную колонну русских и прорвал ее ряды. Возникший в результате беспорядок принудил русских отступить и оставить нам более 1 500 человек пленными. Я видел этих пленных; все это были солдаты молдавской армии.

Неудача адмирала всецело обратила бы в нашу пользу рискованную операцию перехода через Березину, если бы не одно из тех событий, которые не поддаются никакому учету, потому что они выходят за пределы всякой вероятности. Нет никаких сомнении, что оставшаяся на другом берегу часть армии перешла бы реку без всяких затруднений и была бы спасена, если бы дивизия Партуно, которая оставалась в Борисове и должна была подойти к герцогу Беллюнскому ночью, не ошиблась в темноте дорогой там, где она расходится по двум направлениям – на Студянку и на Веселово. Генерал Партуно и часть офицеров генерального штаба думали, что они едут по правильной дороге и их ждет впереди герцог Беллюнский; с полным спокойствием они ехали впереди дивизии, чтобы заранее обследовать позиции, которые она займет, как вдруг они попали прямо в объятия русских и были захвачены в плен. Неприятель, который был своевременно осведомлен об ошибке этих офицеров и о том, что за ними следует их дивизия, принял все нужные меры, чтобы дать им спокойно продвигаться вперед. Был взят в плен дивизионный генерал; сдалась и его дивизия, двумя бригадами которой командовали генералы Ле Камюс и Бланмон. Все это – подробности, которые мы узнали потом, так как в первый момент у нас называли глупостью и подлостью то, что было лишь результатом рокового безрассудства.

Когда ночью подошел и присоединился к герцогу Беллюнскому арьергардный батальон этой дивизии, пошедший по правильной дороге, так как он последним оставил Старый Борисов, беспокойство, вызванное запозданием дивизии, увеличилось еще больше. Батальон ничего не видел, ничего не слыхал, и дорога на его пути была свободной. Маршал не сомневался, что дивизия ночью заблудилась, но подойдет к нему днем. Мы все еще надеялись увидеть ее приближение, и неизвестность, в которой мы пребывали, рассеялась только часам к девяти, когда мы увидели приготовления к атаке в корпусе Витгенштейна, занимавшем со вчерашнего вечера позиции против герцога Беллюнского.

И все же арьергардный батальон дошел до нас без затруднений; мы ничего не слышали; дорога, по словам возвратившейся разведки, по-прежнему была свободна. Никто не мог представить себе, чтобы дивизия, доверенная опытным генералам, могла сдаться без боя. Если даже генерал Партуно был атакован главной массой войск Витгенштейна, все равно ничто не могло помешать ему броситься со своей пехотой и кавалерией к реке, так как этот путь был еще свободен. Продолжал ли он еще драться? В таком случае сражение, которое должно было сейчас завязаться, покажет ему, что мы его ждем, и будет служить полезной для него диверсией.

Именно исходя из этих соображений, император, вместо того чтобы ускорить переправу через Березину, которая и без того уже задержалась из-за необходимости выждать дивизию Партуно, приказал некоторым войскам, в том числе части гвардии, двинуться на выручку герцога Беллюнского, у которого часам к 11 завязалось ожесточенное сражение с Витгенштейном, тогда как мы на другом берегу дрались с Чичаговым. Император только к часу дня узнал, что дивизия Партуно сдалась неприятелю. Явный успех, одержанный нами над Чичаговым, до некоторой степени компенсировал эту беду; ставка всячески старалась держать происшедшее в секрете, по сообщила о сдаче Партуно штабу герцога Беллюнского, которого в это время настойчиво теснила армия Витгенштейна. Бойцы дрались самоотверженно и ожесточенно, чтобы удержать свои позиции хотя бы до наступления ночи, но в конце концов маршал должен был решиться на переход через Березину, чтобы спасти свой корпус от полной гибели.

Нельзя даже отдаленно представить себе, что делалось тогда в селе Веселове и на том берегу Березины, кишевшем войсками, отставшими французами-беженцами, женщинами, детьми, маркитантами, которые не хотели расстаться со своими повозками и не имели еще разрешения на переход через реку, потому что со вчерашнего вечера мосты и другие переходы берегли для дивизий герцога Беллюнского и для войск, назначенных на его поддержку. Император до последнего момента надеялся, что позиции удастся удержать до ночи; это спасло бы все. Но как только было решено отступать, берег возле Веселова мгновенно превратился в арену неописуемого ужаса, отчаяния и гибели, особенно когда повторные атаки русских против последних оставшихся там корпусов прижали толпу некомбаттантов к реке. Все устремились на мосты[236], и они не замедлили рухнуть – скорее от беспорядка, чем от тяжести. Французы на другом берегу были горестными свидетелями этих сцен ужаса и жестокости, не будучи в состоянии прийти на помощь. Мы потеряли тогда 10 тысяч человек.

Само собой разумеется, что в отзывах о генерале Партуно, на которого можно было в значительной мере возлагать ответственность за это несчастье, не стеснялись. Император, начальник штаба, маршалы, офицеры, вся армия не находили достаточно суровых слов для его осуждения. «Его небрежность непростительна, – говорили в армии. – Капитуляция дивизии без боя – позор". Кричали о трусости Партуно и сравнивали его поведение с мужественной решимостью герцога Эльхингенского.

– Д'Асса[237], видя неминуемую смерть, – сказал император, – воскликнул: «Овернцы, ко мне!» Если генералы не имеют мужества драться, то они должны предоставить дело своим гренадерам. Барабанщик спас бы своих товарищей от бесчестья, ударив сигнал к атаке. Маркитантка спасла бы эту дивизию, крикнув: «Спасайся, кто может», вместо того чтобы сдаваться.

Не подлежит никакому сомнению, что мы не только могли бы перейти через Березину до неприятельского нападения, если бы не капитуляция Партуно, но это событие оказало еще большее и прискорбное влияние на ход сражения: у герцога Беллюнского было одной дивизией меньше, и ему сильно нехватало ее, чтобы удерживать и защищать свои позиции.

В то время как эти события происходили на только что покинутом нами берегу Березины, 1 и 4-й корпуса двигались на Камень. Императора очень успокаивала уверенность, что наше движение в этом направлении не встречает никаких препятствий, хотя ему так легко можно было помешать, если только сжечь мосты; столь же успокоительно действовал на него и успех, одержанный над адмиралом Чичаговым. Это была компенсация за сегодняшние несчастья. Остававшиеся еще позади артиллерийские парки и обозы также двигались на Камень. Ставка пробыла в Брилях еще 28 ноября, чтобы проследить за реорганизацией пострадавших корпусов и поднять дух войск, на которые сильно подействовали все эти события.

На следующий день, то есть 29-го, император отправился в Камень.

Около полудня там показался отряд генерала Ланского, отправленный Чичаговым. Он осадил дом[238], в котором находились герцог Реджио, генерал Легран, несколько других генералов, раненые офицеры и два фурьера из императорского обоза. Они собрали своих денщиков и нескольких солдат, которые заняли подступы к дому, и этой горсти храбрецов было достаточно, чтобы отразить отряд казаков. Не будучи в состоянии захватить людей, находившихся в доме, Ланской подверг его артиллерийскому обстрелу. Двое людей, стоявших подле герцога Реджио, были ранены. Когда подошла головная часть нашей колонны, русские прекратили свои попытки.

Дорога, начиная в полулье от Брилей и на расстоянии не менее двух лье, представляла собою насыпь, устроенную на таком топком болоте, что большая часть ее проходила по деревянным мостам, причем два из них были длиною около четверти лье. Очень много других мостов было переброшено через небольшие ручьи, пересекающие болота на каждом шагу. Каким образом русский генерал не обратил внимания на это обстоятельство, которым так легко было воспользоваться, чтобы создать препятствие для нас? Шести казаков с факелами было бы достаточно, чтобы отнять у нас этот путь отступления.

От императора не ускользнуло ни одно из тех соображений, которые могла внушить ему эта непредусмотрительность врага. Но он лишь еще больше возмущался непредусмотрительностью генерала Партуно, которая, как он говорил, обошлась нам так дорого, между тем как легко было бы спасти все и превратить переход через Березину в одну из прекраснейших и славнейших операций, осуществлявшихся когда-либо на войне. Он говорил еще, что русские генералы не произвели до сих пор ни одной подлинно военной операции, ни одного удачного маневра, который не был бы им указан их правительством; Витгенштейн, которого во время операций на Двине он считал самым твердым и самым способным из них, потерял все в его глазах из-за своих ошибочных маневров, своей нерешительности и намеренной медлительности своих операций, объяснявшейся нежеланием встретиться с нами без адмирала Чичагова. Начиная с Полоцка император твердил, что мы должны считать себя счастливыми, если при тех обстоятельствах, в которых мы оказались, нам не приходится иметь дело с более талантливыми противниками.

При вечернем переезде из Брилей в Камень кладь на двух отставших мулах из императорского обоза, когда погонщик ненадолго отлучился, была разграблена; грабители не знали, чьи это мулы. Я отмечаю этот незначительпый факт потому, что, несмотря на всеобщую деморализацию, он был единственным происшествием такого рода за все время кампании. Преданность императору и почтение к нему были столь велики, что не только на имущество его двора, по даже на вещи его слуг никогда не было посягательств; во время нашего длительного отступления не раздавалось ни единого слова ропота. Военные умирали на дорогах, но ни от одного из них я не слышал никакой жалобы, а на мои наблюдения можно положиться, потому что начиная от Вереи я все время шел пешком то рядом с императором, то впереди или позади него, но всегда без шинели, в расшитой треуголке, среди других офицеров в мундирах; если бы солдат хотел выразить свое неудовольствие, то он, конечно, высказал бы его скорее генералу в расшитом мундире, чем кому бы то ни было другому. Признаюсь, меня часто поражала эта стойкость несчастных солдат, которые мерзли или умирали на дорогах, ибо они были лишены всего необходимого, и не я один восторгался ими.

Из Каменя мы переехали в Плещаницы, где ставка ночевала 30-го. На Березине погибло много наших одиночек и отставших, которые прежде опустошали все и лишали наших храбрецов, остававшихся под своими знаменами, всего, что было им так необходимо. Но мы не выиграли от этого ровно ничего, так как после переправы корпуса снова начали таять на наших глазах и стали возникать новые банды отставших. 1-й корпус существовал только в лице знаменосцев, нескольких офицеров и доблестных унтер-офицеров, не покидавших своего маршала. О 4-м корпусе мало сказать, что численность его сократилась, а 3-й корпус, который так доблестно дрался против молдавской армии, после этого сражения растаял более чем наполовину. Польские части находились не в лучшем положении. Наша кавалерия, если не считать гвардейских частей, состояла только из отставших, банды которых наводняли деревни по обе стороны от дороги, хотя казаки и крестьяне вели против них жестокую войну. Голод, желание поесть и укрыться где-нибудь от морозов были сильнее, чем страх перед всеми опасностями.

Недуг охватил также и корпус герцога Реджио, соединившийся с корпусом герцога Эльхингенского, и даже дивизии герцога Беллюнского, составлявшие наш арьергард.

Перед нами расстилалась местность; опустошенная отставшими и войсками, которые прошли здесь раньше; не было никаких складов, никакой раздачи пайков: при таких печальных условиях дезорганизация, являвшаяся результатом дурных примеров и крайне острой нужды, захватывала даже те войска, на которые император рассчитывал, чтобы прикрыть отступление и реорганизовать московскую армию.

Рота, организовавшаяся из кавалерийских офицеров с генералами в качестве командиров, также рассеялась через несколько дней, – до такой степени все бедствовали и страдали от голода. Тот, кому надо было кормить свою лошадь, вынужден был покидать колонну, если не хотел потерять коня, так как на дороге нельзя было найти никакого корма. После Каменя из рядов гвардии также отставало больше людей, но этот корпус, который, конечно, немного ворчал, хотя и очень тихо, и которому давали все, что могли достать, все еще был замечательным по своей организованности, мощи и военной выправке. Эти старые усачи расплывались в улыбку, как только замечали императора, и являвшийся на ежедневное дежурство гвардейский батальон был всякий раз в изумительном порядке.

Эти замечания о замечательной выдержке гвардии приводят мне на память контраст между солдатами московской армии и солдатами двинских корпусов[239] , который можно было наблюдать в тот момент, когда мы с ними соединились. Наши – худые, высохшие, черные, как трубочисты, изнуренные казались привидениями, хотя они были еще достаточно сильны, чтобы выдерживать переходы и проявлять воодушевление в бою. Казалось, что они еле дышат. Другие – менее утомленные, пользующиеся лучшим питанием, менее закопченные в дыму бивуачных костров – представлялись нам людьми другой породы. Это были живые существа, а мы были тенями. Еще более разителен был контраст между нашими и двинскими лошадьми. Артиллерия обоих двинских корпусов была в великолепном состоянии. У всех генералов и офицеров были хорошие верховые лошади и экипажи, и они пользовались всеми теми радостями жизни, которые можно иметь во время кампании. В Веселове офицеры императорского штаба, начиная с Дюрока и меня не раз делали визиты на кухню герцога Реджио. – до такой степени вся армия независимо от чинов и рангов была измучена лишениями. Но во время сражения против молдавской армии истощенные солдаты московской армии не уступали в мужестве своим товарищам, и можно еще раз повторить то, что мы говорили каждый день, а именно, что у наших солдат отваги было больше, чем сил.

При переезде в Камень император еще раз говорил со мной о своей поездке во Францию. Он не видел теперь препятствий, которые могли бы помешать армии дойти до Вильно, где, по его мнению, ей были обеспечены спасение и отдых. Он надеялся в ближайшие два дня встретить парижские эстафеты и получить сведения о войсках, которые должны были прийти в Вильно раньше нас. Мы уже почти установили контакт с баварцами. Больше всего императора занимало прибытие польских казаков, которые, по его мнению, находились в нескольких переходах от нас. Он по-прежнему думал, что князь Шварценберг двигается вперед[240], и рассчитывал, что это будет полезной диверсией, которая облегчит нам отступление и занятие зимних квартир. Он, конечно, ожидал нападений со стороны казаков, но считал, что теперь это не имеет большого значения, так как наши новые отставшие организовались в сильные отряды с командирами, чтобы давать отпор казакам и держать в страхе крестьян. Император считал, что он находится вне пределов досягаемости для Витгенштейна и Кутузова, а адмирал Чичагов может лишь идти за ними следом, если только не сделает обхода, который будет стоить ему двух лишних переходов. Вечером император получил сведения, что Чичагов действительно шел по той же дороге, что и мы, а ночью пришли донесения о том, что между нашим 9-м корпусом, шедшим в арьергарде, и войсками Чичагова происходил довольно оживленный бой.

1 декабря ставка была в Стойках; такого скверного ночлега мы еще никогда не имели. Мы прозвали эту деревню Мизерово (от французского слова «misere» нищета). У императора и начальника штаба были маленькие ниши в 7 – 8 квадратных футов каждая.

В другой комнате набились все остальные чины штаба. Холод был такой, что все искали спасения в этой комнате, переполненной так, что можно было задохнуться; лежать можно было только на боку, так как больше места не было. Было так тесно, что если бросить иголку, она не упала бы на пол.

Выходя из комнаты, кто-то в темноте наступил на ногу г-на де Боссе, который ехал с нами из Москвы в коляске и жестоко страдал от подагры. Проснувшись от боли, причиненной ему этой косолапостью, несчастный закричал: «Это ужасно! Это убийство!» Те, кто не спал, расхохотались, и смех разбудил спящих, и вот в конце концов и самые серьезные люди, в том числе и бедняга больной, и самые легкомысленные громкими взрывами хохота одинаково уплатили свою дань этому минутному веселью. Я рассказываю об этой сцене, чтобы показать, до какой степени человек привыкает к самым прискорбным событиям и становится почти бесчувственным зрителем величайших несчастий, а в то же время его развлекает самый ничтожный пустяк.

После перехода через Березину лица у всех просветлели; впервые мысль о Польше улыбалась всем. Вильно стало землей обетованной; это была гавань, укрытая от всех бурь, – конец всех бедствий. Все прошлое казалось только сном; перспектива лучшего будущего почти полностью заставила забыть наши бедствия. Усталость, переживаемые лишения, вид несчастных, погибавших на каждом шагу от истощения, голода и холода, – все это мало действовало на характер французского солдата, веселого и беззаботного по природе. Опасности делают людей эгоистами; те, кто чувствовал себя хорошо, привыкли к зрелищу гибели и скорби. Люди, сильные духом, сделались нечувствительны к несчастьям и старались своим спокойствием закалить менее сильных. Страдали, .несомненно, много; мы были свидетелями ужасных несчастий и великих бедствий, но, проникнутые чувством самосохранения и воодушевленные чувством национальной гордости и чести, люди не отдавали себе отчета в размерах бедствий. Голова шла кругом, и человек не мог, или, вернее, не хотел, верить в то, что он понял потом. Вчерашние, сегодняшние и завтрашние опасности казались нашему воображению не чем иным, как опасностями непрерывно возобновляющегося боя. Ведь мы были на войне, и каждый из нас участвовал в ней, а потому все обычно были веселы, беззаботны и даже в шутливом настроении, как это всегда бывает накануне, в самый лень и назавтра после сражения. Несмотря на наши несчастья, в нашей ставке царило, бесспорно, не менее хорошее настроение, чем в ставке русских.

Мы приближались к Вильно, мы были уже в Польше, а эстафеты все еще не приходили. Император никак не мог понять причину этого запоздания, так как мы находились уже очень близко от баварского корпуса, стоявшего в Вилейке. Этот корпус, которым командовал генерал Вреде, должен был покинуть окрестности Глубокого и направиться в Даниловичи в связи с отступлением 2-го корпуса, но 19-го он вернулся на свою стоянку и прикрывал Вильно. Отсутствие писем из Франции, а еще больше мысль о том впечатлении, которое произведет и во Франции и в Европе отсутствие всяких сообщений из армии, волновали императора более чем что бы то ни было. Oн подготовлял бюллетень[241], в котором хотел изложить все события и наши последние бедствия. Он сказал мне по этому поводу:

– Я расскажу все. Пусть лучше знают эти подробности от меня, чем из частных писем, и пусть эти подробности смягчат впечатление от наших бедствий, о которых надо сообщить нации.

2 декабря ставка была в Селищах, причем помещение было почти такое же плохое, как и накануне; но зато мы нашли здесь много картофеля. Нельзя описать радость, испытанную всеми, когда оказалось, что можно наесться досыта. Мороз был такой, что оставаться на бивуаках было невыносимо. Горе тому, кто засыпал на бивуаке. В результате дезорганизация чувствительным образом захватила уже и гвардию. На каждом шагу можно было встретить обмороженных людей, которые останавливались и падали от слабости или от потери сознания. Если им помогали идти, или, вернее, с трудом тащили их, то они умоляли оставить их в покое. Если их клали на землю возле бивуаков (костры бивуаков горели вдоль всей дороги), то, как только эти несчастные засыпали, они были неминуемо обречены на смерть. Если им удавалось сопротивляться сну, то кто-нибудь из проходящих мимо отводил их немного дальше, и это продолжало их агонию на некоторое время, но не спасало их, ибо для людей в таком состоянии вызываемая морозом сонливость является силой, против которой нельзя устоять; засыпаешь вопреки своей воле, а заснуть – это значит умереть. Я пытался спасти некоторых из этих несчастных, но тщетно. Они могли пробормотать лишь несколько слов, прося оставить их в покое и дать им немножко поспать. Послушать их, – так этот сон должен был быть их спасением. Увы! Он означал последний вздох несчастного, но зато бедняга переставал страдать, не испытывая мук агонии. На побелевших губах замерзших была запечатлена признательность судьбе и даже улыбка. На тысячах людей я видел это действие мороза и наблюдал смерть от замерзания. Дорога была покрыта трупами этих бедняг.

3-го мы были в Молодечне, где получили сразу 14 парижских эстафет, депеши из всех пунктов нашей коммуникационной линии, сообщения герцога Бассано о маневрах австрийцев и о передвижениях дивизии Луазона, которая направлялась в Ошмяны. Никаких удовлетворительных сведений о наборе польской кавалерии он не сообщал; о польских казаках не было даже и речи. Герцогство Варшавское было истощено, особенно в денежном отношении, и император, который старался тратить как можно меньше денег, лишился из-за этого польских казаков, на которых он рассчитывал и которых он каждый день ожидал встретить.

Литва располагала не большими ресурсами, чем герцогство Варшавское. Она была опустошена войной, и ей трудно было провести полностью даже первые наборы. Литовских войск у нас не было, так же как и польских, как не было и всех других подкреплений, на которые рассчитывал император. Можно было предвидеть, что ни Вильно, ни даже Неман не будут конечным пунктом нашего отступления и концом наших несчастий.

В этот день три русских крестьянина напугали весь обоз, но едва только собралось несколько пехотинцев, как крестьяне скрылись, разграбив предварительно два генеральских экипажа.

Император был погружен в чтение депеш из Франции, а мы все радовались письмам, полученным от близких. В Париже были обеспокоены перерывом в получении сообщений из армии, но далеко не представляли себе наших бедствий. Память о прошлых походах императора поддерживала веру и внушала такое спокойствие, что наше долгое молчание произвело гораздо менее глубокое и неприятное впечатление, чем можно было опасаться.

Император поручил мне отправить в Париж Анатолия Монтескью, адъютанта князя Невшательского, чтобы передать императрице его сообщение на словах. Его цель заключалась в том, чтобы при помощи подробного рассказа этого офицера подготовить настроение к бюллетеню, составлением которого он был занят после перехода через Березину.

Император по-прежнему издевался над похищением министра полиции и префекта полиции. Парижские депеши снова дали пищу для разговоров по поводу дела Мале. Император, казалось, был очень доволен общественными настроениями после этого заговора, в частности во время перерыва в получении сообщений из армии. Он был удовлетворен также всей работой администрации, словом, всеми делами, и говорил об этом князю Невшательскому, который в тот же вечер передал это мне.

Император продолжал заниматься знаменитым бюллетенем. Он по-прежнему не хотел скрывать ни одного из постигших его бедствий, дабы они произвели свое действие еще до его приезда, а потом, как он говорил, его присутствие успокоит и ободрит всех. Чем больше были эти бедствия, чем больше они росли с каждым днем, с каждым нашим шагом, тем более необходимым становилось его возвращение во Францию. Вечером он вызвал меня и говорил со мной в этом духе, повторив мне то, что я уже знал от князя Невшательского.

– При нынешнем положении вещей, – сказал он. – я могу внушать почтение Европе только из дворца в Тюильри.

Однако, когда я по обыкновению высказал несколько замечаний, он заявил, что армия, вне всякого сомнения, займет позиции в Вильно и расположится там на зимние квартиры. Он рассчитывал выехать в течение ближайших 48 часов, как только вступит в контакт с войсками, подходившими из Вильно, и армия, следовательно, не будет больше, по его мнению, подвергаться никакому риску. Он торопился уехать, чтобы опередить известие о наших несчастьях. Надо сказать, что о них по большей части даже не знали. Вера в гений императора и привычка видеть, как он торжествует над самыми трудными препятствиями, были так велики, что общественное мнение в то время скорее преуменьшало, чем преувеличивало наши беды, сведения о которых дошли до него.

Император торопился ехать, рассчитывая, что пути сообщения сейчас, в первый момент после переправы, будут более свободными и более надежными, чем несколько дней спустя, так как русские партизаны не успели еще попробовать делать налеты на наши тылы, а они не преминут это сделать, когда армия будет располагаться на новых позициях. Он разрешил мне заняться некоторыми необходимыми приготовлениями, чтобы ничто не задерживало его отъезда, как только он будет решен.

Затем император спросил меня, кому, на мой взгляд, он должен передать командование армией: вице-королю или Неаполитанскому королю. Как и при прежних разговорах, я еще раз сказал, что вице-короля, по-видимому, больше любят в армии и больше доверяют ему; хотя все безусловно отдают должное редкой храбрости Неаполитанского короля, но, по общему мнению, будучи героем на поле битвы, он не имеет ни той силы воли, ни того чувства порядка и той предусмотрительности, которые одни только могут спасти остатки нашей армии и реорганизовать ее; не забывая его заслуг под Москвой и во многих других случаях, его упрекают в том, что он опьяняется славой, подстрекал его величество вступить в Москву и погубил многочисленную и прекрасную кавалерию, с которой мы начинали кампанию; сейчас речь идет уже не о том, чтобы атаковать неприятеля; сейчас надо вдохнуть жизнь в армию, чтобы реорганизовать ее и остановить неприятеля.

Император, казалось, нашел мои рассуждения справедливыми. Он разделял общее мнение о короле, но заметил, что его ранг не позволяет поставить его под начальство вице-короля. Он вынужден поэтому отдать предпочтение королю, который покинул бы армию, если бы командование было передано принцу Евгению. Он добавил, что такого же мнения держится и князь Невшательский, которого он оставит королю, чтобы управлять всеми делами; князь предпочитал короля потому, что его ранг, возраст и репутация будут внушать больше почтения маршалам, а его известная всем храбрость тоже кое-что значит, когда имеешь дело с русскими. Некоторые другие соображения императора, которые он высказывал мне раньше и которые я вспомнил, потому что мы снова коснулись их во время теперешнего разговора, привели меня к выводу (или по крайней мере мне показалось), что он предпочитает предоставить своему шурину честь собирания армии и не хотел бы, чтобы в глазах армии и всей Франции его пасынок имел лишнюю заслугу. Это своего рода недоверие к близким и вообще ко всем, кто приобрел личный авторитет, было всецело в духе императора и уживалось с его характером.

После этого он вновь заговорил о том, кого возьмет с собой. Его выбор ограничился немногими: я должен был ехать с ним, герцог Фриульский и граф Лобо – следовать за ним, впереди должен был ехать польский офицер Вонсович, проделавший всю кампанию и доказавший свою отвагу и преданность. Остальные адъютанты императора и офицеры генеральского двора должны были постепенно нагонять его. Каждую неделю князь Невшательский должен был посылать ему двух из своих офицеров для поручений. Эскорт должен сопровождать его только до Вильно; он будет выделен неаполитанской кавалерией, прикомандированной к дивизии Луазона. После Вильно он будет путешествовать под моим именем герцога Виченцского.

Я передал на наши посты соответствующие приказания, якобы для обеспечения поездки офицеров, посылаемых с депешами, но наши войска вскоре дезорганизовали подготовленные подставы, и пришлось отправить вперед несколько наших экипажей с подходящими лошадьми. Мы находились в таком положении, когда из самых ничтожных мелочей могли возникнуть, пожалуй, непреодолимые препятствия, если только все не было предусмотрено заранее. Дело доходило до того, что мы не могли бы воспользоваться нашими подставами и ехать рысью по дороге, представлявшей собою сплошной лед, если бы я еще в Смоленске не спрятал под замок мешок угля для изготовления подков нашим лошадям.

Мороз был такой, что даже у кузнечного горна рабочие работали только в перчатках и не реже, чем раз в минуту, растирали себе руки, чтобы не отморозить их. По этим подробностям, которые при всяких других условиях не имели бы никакого значения, можно судить о происхождении наших бедствий и обо всем том, что надо было бы предусмотреть, чтобы предотвратить их. Наши бедствия в значительной части надо приписать именно этим причинам, а не изнурению и нападениям неприятеля.

Император был очень доволен сообщением герцога Бассано о тех маневрах, которые он только что предписал князю Шварценбергу, и в общем был удовлетворен всеми действиями и распоряжениями министра во время перерыва сообщений, но отнюдь не с такой благосклонностью он говорил о его действиях и распоряжениях по поводу наборов в Польше. В этом отношении он сильно жаловался на г-на де Прадта и всех его агентов в Вильно и Варшаве. Обещанные польские казаки не были даже набраны, и за это император особенно упрекал его, так как отсутствием этой легкой кавалерии он во всеуслышание объяснял все свои неудачи после Смоленска. Чувствуя потребность излить свое недовольство, он вновь вспомнил, как Турция заключила мир, а Швеция вступила в союз с Россией.

Сообщения из Франции были зато подлинным утешением для него; император говорил о них с большим удовлетворением и очень расхваливал поведение императрицы, ее такт, привязанность, которую она проявляет к нему, и т. д.

– Теперешние трудные обстоятельства, – говорил он, – воспитывают ее ум, дают ей уверенность в себе и авторитет, который обеспечит ей привязанность нации. Именно такая жена была мне нужна – нежная, добрая, любящая, как все немки. Она не занимается интригами; она любит порядок и занята только мною и своим сыном.

О великом канцлере и о министрах он также отзывался с большой похвалой.

4-го ставка была в Бенице, а 5-го – в Сморгони, где императора ожидали один из членов виленского правительства и адъютант императора граф ван Хогендорп, губернатор Вильно. Император поговорил с ними и тотчас же отправил их обратно.

Затем он вызвал меня и продиктовал свой последний приказ:

«Сморгонь, полдень 5 декабря.

Император выезжает в 10 часов вечера.

Его сопровождают 200 человек из его гвардии. После перекладного пункта между Сморгонью и Ошмянами его сопровождает до Ошмян маршевый полк, расположенный в четырех лье отсюда; передать распоряжения этому полку через генерала ван Хогендорпа.

150 отборных гвардейских кавалеристов будут посланы на расстояние одного лье от Ошмян. Штаб маршевого полка и эскадрон гвардейских уланов будут размещены на этапах между Сморгонью и Ошмянами.

Неаполитанцы, которые ночевали сегодня ночью между Вильно и Ошмянами, поместят 100 всадников в Медниках и 100 в Румжишках.

Генерал ван Хогендорп остановит там, где он его встретит, маршевый полк, который должен прибыть 6-го в Вильно, и прикажет ему поставить 100 всадников на полдороге в Ковно. Он распорядится, чтобы в Вильно были наготове 60 человек эскорта и почтовые лошади, необходимые обер-шталмейстеру от Сморгони до района за Вильковишками. Генерал ван Хогендорп немедленно возвратится в Вильно и передаст герцогу Бассано, чтобы он тотчас же отправился к императору в Сморгонь.

Император поедет с герцогом Винченцским в экипаже его величества; впереди г-н Вонсович, сзади – придворный лакей; обер-церемониймейстер граф Лобо, один придворный лакей и один рабочий – в коляске; барон Фэн[242] , придворный лакей Констан, хранитель портфеля и один канцелярский служитель – в коляске.

Обер-шталмейстер предупредит Неаполитанского короля, вице-короля и маршалов, чтобы они явились к семи часам в ставку.

Он получит от начальника штаба ордер на поездку в Париж со своим секретарем Рейневалем, своими курьерами и своими слугами».

После этого император вновь повторил то, что уже говорил утром в Бенице, а именно, что он получил добрые вести от герцога Тарентского[243], что князь Шварценберг движется вперед, что дивизия Луазона насчитывает очень много людей, что в Вильно прибыло много полков, а на Немане находятся другие, что виленские и даже ковенские склады хорошо снабжены, и солдаты, обретя продовольствие и одежду, в ближайшее же время возвратятся в свои ряды. Он не сомневался, что конец лишений будет означать также и конец отступления.

Так как и вчера и в предыдущие дни я пытался разъяснить императору действительное положение вещей, как я его понимал, то я слушал его на сей раз, не отвечая. Явно недовольный моим молчанием, он сказал:

– Почему вы не отвечаете? Какого же мнения держитесь вы?

– Я сомневаюсь, государь, что Неман прекратит беспорядок и вновь соберет армию. Надо было бы все свежие войска послать в тот пункт, где, по мнению вашего величества, действительно можно будет остановиться и занять позиции, ибо контакт с нашими бандами дезорганизует также и эти войска и погубит все.

– Значит, по вашему мнению, надо было бы эвакуировать Вильно?

– Вне всякого сомнения, государь, и как можно скорее.

– Вы смеетесь надо мной. Русские не в состоянии подойти туда в настоящий момент, и вы знаете так же хорошо, как и я, что нашим отставшим наплевать на казаков.

Император считал, что в одну неделю он соберет в Вильно для отпора русским больше сил, чем могли бы русские собрать за целый месяц. Он уже видел, как Польша вооружает всех своих крестьян, чтобы прогнать казаков, а французская армия вырастает втрое, так как она найдет пропитание и одежду и уже подошла к своим подкреплениям, тогда как русские от своих подкреплений отдалились. Как и в Москве, император упорно не хотел признавать, что русские лучше переносят свой климат, чем мы. Он уже видел, как наши зимние квартиры и даже наши аванпосты прикрываются приспособившимися к климату конными и пешими поляками, ожесточенно защищающими свою родину и свои очаги. Он видел даже, как наша пехота, лишь только она поест досыта, будет презирать морозы и еще до истечения двух недель далеко прогонит казаков. Император, по-видимому, искренне верил в это, и если мне не удалось изменить его взгляды, откровенно высказывая противоположные мнения, то во всяком случае он не проявлял недовольства моими словами, так как долго разговаривал со мной на эту тему.

Князь Невшательский был немало огорчен тем, что остается, хотя император и дал ему в качестве начальника Неаполитанского короля, как он сам хотел. Мысль о том, что, оставаясь в армии, он может принести действительную пользу императору и что для поддержания общего единства нужен человек, повиноваться которому все привыкли, несколько утешала его, так как он был искренне предан и привязан к императору. Он понимал при этом, что встретятся многообразные трудности при попытках вновь собрать армию, – не потому, чтобы отсутствовали свежие войска, так как имел еще в своем распоряжении и такие войска, и гвардию, являвшуюся хорошим ядром, но потому, что отъезд императора, который он считал, впрочем, срочно необходимым, послужит для многих предлогом к беспорядку, могущему довершить дезорганизацию. Но, по существу, он был все же далек от того, чтобы предвидеть то, что случилось. хотя корпуса на Двине, и в частности корпус герцога Беллюнского, единственный, сохранивший еще некоторую организованность, таяли с каждым днем.

Один за другим в ставку явились Неаполитанский король, вице-король и маршалы: герцоги Эльхингенский, Тревизский, Истрийский, Данцигский и князь Экмюльский; не было только герцога Беллюнского, командовавшего арьергардом. Они образовали нечто вроде совещания, которому император объявил о своем решении отправиться в Париж. Он сделал вид, что передает этот проект на их рассмотрение, и все единогласно заявили, что он должен ехать. Были высказаны все те доводы, которые мы заранее обсуждали при наших различных разговорах между собой, все те мотивы, которые должны были обосновать это важное политическое решение. Император передал каждому предназначенные для него приказания. Генерал Лористон должен был отправиться в Варшаву, чтобы организовать оборону Польши и собрать там все войска, которыми можно было располагать; генерал Рапп должен был отправиться в Данциг, и т. д.