"Пленники небес" - читать интересную книгу автора (Берк Джеймс Ли)

Глава 2

Было уже за полдень, когда я припарковал пикап на Декатюр-стрит близ Джексон-сквер. Перекусив кофе и оладьями в «Кафе дю Монд», я пешком дошел до скверика и уселся на кованую скамейку под тенью бананового дерева неподалеку от собора Св. Людовика. Я надеялся встретиться с девушкой, которая, как предполагалось, будет сегодня вечером в баре «Улыбка Джека», однако было еще рано, и мне пришлось сидеть тут и наблюдать, как играют на гитарах негры-музыканты, а художники на улице Пиратов рисуют портреты туристов. Мне всегда нравился Французский квартал. Большинство жителей Нового Орлеана полагали, что он кишмя кишит пьяницами, наркоманами, уличными проститутками, мошенниками и извращенцами. Так оно, по сути, и есть, но мне все равно. Квартал всегда таким был. Тут орудовал сам Жан Лафит[1] со своими головорезами и Джим Боуи торговал рабами и резал людей своим знаменитым ножом. Вообще-то, подозреваю, что вся эта пьянь, уличные девки, грабители и сутенеры имеют больше прав жить здесь, чем все остальные.

Старые креольские постройки и узкие улочки квартала остались прежними. Дома и огороженные железной решеткой палисадники утопали в зелени лохматых пальм и банановых деревьев, на тротуарах, под сенью спиралевидных колоннад всегда лежала тень, из маленьких бакалейных лавочек с неизменными деревянными вентиляторами вкусно пахло сыром, колбасой, свежемолотым кофе, а также персиками и сливами, горками красующимися на прилавках. Кладка домов была старой, прохладной и гладкой на ощупь, а мостовые покрыты выбоинами от струй дождя, потоком заливавших крыши и балконы. Если заглянуть за витую ограду, можно было увидеть внутренний дворик или интерьер дома, залитый солнечным светом и заросший пурпурными глициниями и желтыми вьющимися розами, а ветер доносил запахи сырого кирпича, фонтана, стекающего в стоячий колодец, кислый дух пролитого вина, ароматы заплетавшего трещины плюща с листьями, похожими на лапки ящерицы, и цветущей в теньке ялапы, и кустов курчавой мяты, притулившихся у оштукатуренной стены.

Тени, падавшие на Джексон-сквер, стали длиннее. Я уставился на соломинку для коктейля, найденную мной в кармане человека в розовой рубашке. Надпись, сделанную фиолетовыми чернилами, разобрать было невозможно, но мой приятель из Лафайетского университета предложил использовать новейшее изобретение — инфракрасный микроскоп. Эта штука была способна затемнить и высветлить сразу и дерево, и чернила, и, когда мой друг повозился с объективом, нам ясно удалось разглядеть восемь из двенадцати букв надписи: УЛЫ КА ДЖ КА.

Возникает вопрос: почему те, что озаботился поднять на поверхность тела с затонувшего самолета и потом солгать об этом СМИ (причем весьма успешно), допустили такую оплошность — оставили на глубине явную улику, чтобы потом ее нашел хозяин лодочной станции? Ответ прост. Обманщики, воры и игроки зачастую совершают ошибки потому, что им не хватает ума и предусмотрительности. Ведь уотергейтские взломщики не были шайкой уличных грабителей, эти ребята работали на ФБР и ЦРУ. А прокололись на том, что замотали пружинный стопор офисной двери клейкой лентой не в вертикальном, как следовало, а в горизонтальном направлении. Обычный охранник обнаружил это и отодрал ленту, но не стал ничего предпринимать. Один из взломщиков вернулся назад и вновь допустил ту же ошибку. Во время очередного обхода охранник заметил ленту и сообщил в окружную полицию. Преступники были схвачены на месте.

Я шел в сторону Бурбон-стрит по прохладным улицам, которые уже захлестнул поток туристов. Это были семьи из Гранд-Рапидз, неспешно проходившие мимо стрип-баров, плакатов с рекламой женской борьбы и французских порнофильмов и улыбавшиеся друг другу, в своем невинном любопытстве похожие на стайку школьников, потягивающих пиво из бумажных стаканчиков и наблюдающих за виртуозами-картежниками и прочим уличным сбродом, безмятежных в своей уверенности, что они будут жить вечно. Не то что дельцы-недотепы с юга: вечером такой будет с ухмылкой бродить по освещенным огнями улицам и равнодушно взирать на выставленные напоказ женские прелести, а наутро проснется в каком-нибудь захудалом мотеле на обочине шоссе, с трясущимися руками и свинцовой головой, в сортире будет плавать его пустой бумажник, а от воспоминаний о прошлой ночи его охватит дрожь.

Бар «Улыбка Джека» находился на углу Бурбонской и Тулузской улиц. Если Робин Гэддис все еще работала здесь стриптизершей и ублажала сидевших в ней с малолетства бесов, она должна была появиться в шесть, чтобы пропустить первый стаканчик коктейля, в полседьмого сделать себе инъекцию кокаина и уже к ночи выкурить толстенный косяк. Я пару раз брал ее с собой на собрания анонимных алкоголиков, но ей не понравилось. Очевидно, она из тех, у кого не хватает силы воли. За время нашего знакомства она успела с десяток раз побывать в участке, один из клиентов ударил ее ножом в бедро, а очередной муж сломал челюсть колотушкой для льда. Однажды, будучи служащим патронажной комиссии, я наткнулся на историю ее семьи — историю трех поколений маргиналов и дегенератов. Она выросла в квартале красных фонарей близ кладбища Св. Людовика, дочь полусумасшедшей матери и алкоголика-папаши, который заворачивал ее голову в мокрые от мочи простыни, если ей случалось описаться в постель. Став взрослой, она умудрилась переехать на расстояние всего полумили от места рождения.

Однако в баре не было ни Робин, ни посетителей. Зеркальный подиум не был освещен; инструменты эстрадного трио сиротливо стояли в дальнем углу, в маленькой нише, а хрустальный шар, вращаясь, озарял пыльную полутьму вспышками света, от которых начинала кружиться голова. Я спросил у бармена, придет ли Робин. Бармен был малый лет около тридцати, с провинциального вида бачками; одет он был в черную футболку с белым рисунком, а на голове его красовалась черная фетровая шляпа.

— Да куда она денется, — сказал он и улыбнулся. — Первое представление в восемь. В полседьмого заявится, выпить-то хочется. Вы ее приятель?

— Да.

— Что пить будете?

— У вас есть «Доктор Пеппер»?

— Шутите?

— А «Севен-ап»?

— Два бакса. Вы точно хотите шипучки?

Я положил деньги на барную стойку.

— Мы встречались, верно?

— Возможно.

— Вы полицейский, не так ли?

— Нет.

— Да ладно. У меня есть два таланта — я здорово смешиваю коктейли и запоминаю лица. Но вы, кажется, не из полиции нравов.

— Я вообще не из полиции.

— Стоп, вспомнил. Убойный отдел. Вы работали в Первом округе.

— Уже не работаю.

— Решили начать с нуля, да? — сказал он. Трудно было разглядеть выражение его прищуренных зеленых глаз. — Вы разве не помните меня?

— Джерри вроде. Пять лет назад тебя посадили за то, что ты ударил старика по голове железной трубой. И как тебе?

На мгновение его зеленые глаза широко раскрылись, он дерзко посмотрел на меня из-под шляпы. Потом они опять превратились в узенькие щелочки.

Он начал протирать полотенцем стаканы, повернувшись ко мне в профиль.

— Неплохо. Постоянно на свежем воздухе, было легко держать себя в форме. Я люблю работать на земле, я ведь вырос на ферме, — ответил он. — Послушайте, выпейте еще порцию. Такой сообразительный парень. За счет заведения.

— Выпей за мое здоровье, — ответил я, взял стакан и отошел за один из задних столиков. Я видел, как он зажег сигарету, пару раз затянулся — и сердито швырнул ее на пол.

Она появилась через полчаса. На ней были сандалии, джинсы, сидевшие на бедрах, и коротенькая маечка, открывавшая плоский загорелый животик. В отличие от большинства стриптизерш свои черные волосы ока коротко стригла, отчего была похожа на школьницу сороковых годов. И, несмотря на весь алкоголь и наркоту, которыми была напичкана, она все еще оставалась привлекательной.

— Блин, кого я вижу! — Она улыбнулась мне. — Как ты, Седой? Слышала, ты снова женился и переехал к Заливу продавать червяков и тому подобное.

— Так и есть. Я теперь только турист.

— Ты серьезно ушел из полиции? Ничего себе. Это надо быть крутым, чтобы вот так просто взять и уйти. Что ты им сказал на прощание — «Адиос, мусора, не кладите у двора?»

— Типа того.

— Эй, Джерри, у нас тут что, эпидемия? Мамочка хочет выпить.

— Мне нужно кое-что узнать про одного парня, — сказал я.

— Я не справочное бюро, Седой. Слушай, тебе ни разу не приходило в голову закрасить эту седину? У тебя самые черные волосы, которые я в жизни видела. Ну, не считая этой прядки. — Она легонько коснулась рукой моих волос.

— У этого парня на груди татуировка в виде змеи, красная с зеленым. Я уверен, что он здесь появлялся.

— Ты знаешь, это мне платят за то, чтобы я раздевалась перед мужчинами, а не наоборот... и не только за это.

— Это здоровый парень, у него башка как арбуз. А татушка прямо под правым соском. Его нельзя не заметить.

— Вот как? — Она закурила сигарету и уставилась на стакан с коктейлем, который для нее смешивал Джерри.

— В Сайгоне, на улице Бринг-Кэш был мастер, вот он делал такие татуировки, темно-зеленые с красным. Он был очень популярен на Востоке. Долгое время жил в Гонконге. Все, кто служил в британском флоте, с удовольствием обзаводились такими татуировками. С какой стати я должна была ее видеть?

— Ну же, Робин. Я всегда был тебе другом, я ни разу не осудил тебя за твои поступки. Прекрати выпендриваться.

— О как, — сказала она и отпила из стакана, принесенного Джерри, отчего губы ее стали влажными и прохладными. — Полгода я работаю здесь, а на зиму перебираюсь в форт Лодердель, там у меня есть парочка мест. Спроси своих дружков в полиции нравов.

— Они мне не дружки. Они выставили меня за дверь. Ты знаешь, когда меня отстранили от службы, я понял, что такое настоящее одиночество.

— Жаль, что не пришел ко мне. Ты мне правда здорово нравился, Дейв.

— Да, возможно.

— Ага. Так бы ты и связался со шлюхой, которая каждый вечер раздевается на потеху пьяным уродам. Эй, Джерри, а побыстрей нельзя?

Он забрал ее стакан и наполнил его новой порцией коктейля, однако не удосужился добавить туда ни лед, ни ломтик апельсина.

— Ты — настоящий друг, — сказала она.

— Ну, этого у меня не отнять, — ответил он и, вернувшись к стойке, стал загружать в холодильник бутылки пива, вертя головой то вправо, то влево из опасений, что какая-нибудь из них лопнет.

— Мне пора убираться из этого места, — сказала Робин. — Это дурдом, а не заведение. Если ты считаешь, что у него не все дома, то ты еще не видел его мамашу — ей-то и принадлежит эта дыра плюс сувенирная лавчонка по соседству. У нее волосы как щетка для чистки унитазов, вдобавок она мнит себя оперной дивой. Прикинь, носит длинные платья и обвешивается побрякушками, как новогодняя елка; каждое утро врубает вон ту магнитолу на барной стойке, и оба драят сортиры и орут оперные арии, как будто им кто вилы в задницу воткнул.

— Робин, мне точно известно, что парень с татуировкой здесь бывал. Мне правда очень нужна твоя помощь.

Она стряхнула пепел с сигареты в пепельницу и ничего не ответила.

— Послушай, ты ничем ему не навредишь. Он умер, — сказал я. — Он был в самолете, который потерпел аварию. Вместе с ним были священник и парочка нелегалов.

Она затянулась сигаретой и убрала от глаз прядь волос.

— Ты хочешь сказать... он был с нелегалами?

— Ну да.

— Не знаю, зачем Джонни Дартезу понадобились нелегалы и к тому же священник.

— Кто он такой?

— Обретался здесь пару лет, служил в морской пехоте. Промышлял уличными кражами.

— Он был карманником?

— Хреновым. Его успевали засечь прежде, чем ему удавалось сцапать бумажник. Он был недотепой. Не понимаю, зачем он тебе понадобился.

— Чем он занимался в последнее время?

— Не знаю. Наверное, подделывал ключи и кредитные карточки.

— Я думал, что ты завязала, детка.

— Это было давно.

— Ну а в последнее время? Что этот парень делал в последнее время?

— Я слышала, какую-то грязную работу для Буббы Рока, — почти шепотом произнесла она.

— Буббы Рока?

— Да. Говори тише.

— Я сейчас. Будешь еще коктейль? — спросил Джерри.

— Да. И еще: мой, пожалуйста, руки после туалета.

— Знаешь, Робин, когда ты вошла, я услышал смешной звук. Я правда слышал, очень близко. Думал, мыши скребут. Теперь-то я понял — это твои мозги гниют.

— Кто твой участковый, парень? — спросил я.

— А никто. Я вышел на свободу чистым, оттрубил полный срок. Что, спутал вам все карты? — ухмыльнулся бармен из-под своей черной шляпы.

— Да я вот только заметил вон те бутылки с ромом, там, под стойкой. Что-то не вижу на них акцизной марки. Похоже, ты затариваешься дьюти-фри на островах и подмешиваешь их содержимое в коктейли?

Он опустил руки и глубокомысленно посмотрел на ряд выстроившихся бутылок за своей спиной.

— Наблюдательный, черт, — сказал он. — Спасибо, что обратил на них мое внимание. Робин, не упускай парня.

— Не лезь не в свои дела, Джерри, — ответила она.

— Он знает, я не хочу никому навредить. Я никого не достаю, ни к кому не лезу. Я не хрен моржовый. Ты ж понимаешь, шеф?

— Представление закончилось, — ответил я.

— И это вы мне? Я не мешаю жить людям, я получаю здесь оклад плюс чаевые, и мне не нужно лишнего шума, не нужно.

Я наблюдал, как он идет по направлению к кладовке в глубине бара. Походка у него была еще та, он шел, виляя бедрами, как педик, а руки были неподвижны. До конца жизни у парня будут нелады с законом. Интересно, откуда такие берутся? Генетические мутации или в детстве мало пороли? Даже прослужив четырнадцать лет в полиции Нового Орлеана, я не мог дать ответа на этот вопрос.

— По поводу Буббы Рока и иже с ним, — говорила между тем Робин. — Я тебе ничего не говорила, ты ничего не слышал, о'кей? Бубба — псих. Я знала одну девчонку, она пыталась работать только на себя. Так его парни облили ее бензином и подожгли.

— Можешь быть уверена: все, что я про него знаю, я узнал не от тебя.

Но в ее глазах застыл страх.

— Послушай, я знаю его всю жизнь, — сказал я. — Он все еще живет в доме на окраине Лафайета. Ничего нового ты мне не рассказала.

Она придержала дыхание и отпила из стакана.

— Я, конечно, знаю, что ты был хорошим легавым и все такое, — сказала наконец она, — но есть много такого, с чем не приходилось сталкиваться ни одному из вас. И не придется. Вы здесь не живете, вы лишь заходите. Понял, Седой?

— Мне пора, детка, — сказал я. — Мы живем к югу от Нью-Иберия. Если захочешь продавать червяков, милости просим.

— Дейв...

— Что?

— Приходи еще, ладно?

Я вышел в освещенные неоновым светом сумерки. Из соседних баров неслись оглушительные звуки рокабилли и диксиленда. Я оглянулся на Робин, но ее стул был пуст.

Возвращаясь домой, я ехал по шоссе I-10 вдоль водосбора Атчафалайа. При свете луны прибрежные ивовые деревья и полузатопленные стволы кипарисов отливали серебром. Ветра не было, и на черной поверхности воды отражался диск ночного светила. На фоне неба чернели силуэты нефтяных вышек; тут с залива донесся порыв ветра, зашелестели ивы на дальнем берегу, и безмятежный лик водной глади покрылся морщинами.

Я свернул с моста Бро у Мартинвилля на старую грунтовую дорогу, которая вела к Нью-Иберия. Электрический прожектор освещал белый фасад католической церкви XVIII века, во дворе которой под раскидистым дубом обрели вечный покой Эванджелина[2] и ее возлюбленный. Стволы нависавших над дорогой деревьев покрылись мхом, в воздухе пахло свежевспаханной землей и молодым сахарным тростником. Но у меня из головы никак не выходило имя Буббы Рока.

Он был из тех немногих белых ребят Нью-Иберия, которых нужда заставляла зарабатывать на жизнь, расставляя кегли для боулинга, а ведь в то время ни о каких кондиционерах и не слыхивали; жара стояла неимоверная, кругом с треском падали сбитые кегли, негры сквернословили, по металлическому желобу грохотали шары, способные запросто раздробить берцовую кость. Зимой он ходил без пальто, у него были вечно немытые волосы, он хрустел суставами пальцев до тех пор, пока те не выросли до гигантских размеров. Он не мылся, от него дурно пахло, ему ничего не стоило плюнуть девчонке на шею за десять центов. Про него ходили легенды: мол, в десять лет его совратила собственная тетка, он перестрелял из духового ружья всех окрестных кошек, пытался изнасиловать негритянку, которая служила в нашей школьной столовой; а еще, что папаша порол его собачьей цепью, а он в отместку поджег дровяной сарай, стоявший между свалкой и стоянкой катеров берегового патруля.

Как сейчас помню его серо-голубые, широко поставленные глаза. Казалось, они не мигали, словно веки были удалены хирургическим путем. Мы с ним как-то боксировали на окружных соревнованиях по боксу, матч окончился вничью. Сдавалось мне, хоть ты все кулаки обломай о его рожу, а он так и будет переть на тебя, сверля немигающим взглядом.

Пора бы мне и поостыть, думал я. В конце концов, какое мне дело до того, что парни Буббы Рока впутались в историю с падением самолета. Пусть себе федералы разбираются. А я постою в сторонке.

Когда я вернулся домой, на ореховые деревья опустилась ночь и только в гостиной слабо мерцал экран телевизора. Приоткрыв застекленную дверь, я увидел, что Энни прикорнула на кушетке возле телевизора; вентилятор раздувал ее кудри. Подле нее на столике стояли два пустых стаканчика из-под клубничного мороженого. Затем в углу я приметил Алафэр, одетую в мою старую джинсовую рубаху вместо пижамы: она не могла оторвать испуганных глаз от телеэкрана. Показывали документальный фильм о Второй мировой войне, солдаты шли строем по грязной дороге, а за их спинами лежал в руинах итальянский городок. За плечами вещевые мешки, в растянутых ухмылкой губах — дымящаяся сигарета; один парень нес щенка, завернув его в полу полевой куртки. Но вовсе не освободители Европы виделись Алафэр. Когда я взял ее на руки, худенькое тело била дрожь.

— Когда придут солдаты? — спросила она по-испански, уставившись на меня испуганными вопрошающими глазами.

Ей много о чем хотелось спросить, но наши с Энни познания в испанском были слишком скудны, чтобы ответить; дело было не только в словах — никому из нас, взрослых, не хотелось сообщать перепуганному ребенку о смерти матери. Должно быть, девочке и сейчас снились руки, сжимающие ее бедра и подталкивающие дитя к спасительному кислородному мешку; может быть, она даже считала меня, поднявшего ее из морской пучины на свет Божий, кем-то вроде святого, способного воскрешать из мертвых. Она с надеждой смотрела в мои глаза, надеясь увидеть в них отражение глаз своей матери. Но ни у меня, ни у Энни не хватало духу произнести слово muerto — «мертвый» по-испански.

— Adonde ha ido mi mama? — вновь спросила она на следующее утро.

Может быть, ее вопрос и предположил самый лучший ответ, который мы только могли дать ей. Она не спрашивала, что случилось с ее матерью, она хотела знать, куда ушла ее мать. И тогда мы все вместе отправились в церковь Св. Петра в Нью-Иберия. Можно, конечно, упрекнуть меня в том, что я нашел самый простой выход. Но, по моему твердому убеждению, лучше уж так, чем напрямую. Слова бессильны решать вопросы жизни и смерти, смерть не станет менее ужасной оттого, что кто-то тысячу раз объяснит на словах, что она неизбежна. Мы взяли ее за руки и ввели в церковь, туда, где под статуями Девы Марии, Иосифа и младенца Иисуса на витых металлических подставках горели восковые свечи.

— Твоя мама у Боженьки, — сказал я ей по-французски, — он взял ее на небо.

Она, моргая, смотрела на меня.

— На небе? — по-испански переспросила она.

— Да, на небе, — повторил я сначала по-английски, затем по-французски.

— En el cielo, — сказала Энни. — На небесах.

Сначала Алафэр ошалело уставилась на нас, потом губы ее сжались, а в глазах появились слезы.

— Ну, ну, малышка, — сказал я ей и усадил ее на колени. — Пойдем и поставим свечку. За твою маму, — добавил я по-французски.

Я зажег трут о горящую свечу и отдал его Алафэр, затем, взяв ее руку, помог ей поднести трут к фитильку свечи в красном стеклянном стакане. Капелька расплавленного воска слезинкой упала вниз; мы зажгли другую свечу, затем третью...

В заплаканных глазах Алафэр отражались красные и синие блики от свечей, горящих в стаканах на подставке. Она крепко обхватила ногами мое бедро, обвила руками мою шею, щекой я чувствовал тепло головки. Энни протянула руку и погладила девочку по спинке.

Когда на следующее утро я открыл дверь, чтобы отправиться на работу, верхушки деревьев еще скрывали розовое рассветное солнце. Стояло безветрие, вода у окруженного кипарисами берега была темной и неподвижной, только оттого, что вокруг круглых листьев водяных лилий кормились стайки лещей, по ней расходились круги, точно от капель дождя. Солнце поднималось все выше, оно уже осветило верхушки деревьев и рассеяло туман, державшийся у кипарисовых корней. Все предвещало ясный погожий день, раздолье для тунцов, солнечников и окуней, вплоть до полудня, когда нагреется вода и скроются тени от деревьев. Однако часам к трем стрелка барометра резко упадет вниз, небо быстро затянется серо-стальными кучевыми облаками, с первыми каплями дождя соберутся на кормежку косяки голубого тунца, и чавканье их ртов будет громче, чем шум дождя.

Я выгреб золу из печи для барбекю, сгреб ее в бумажный пакет и отнес в мусор, затем засыпал свежие угли, сверху положил зеленые ветки орешника и разжег огонь; я оставил Батиста — одного из работавших на меня негров — присматривать за станцией и вернулся домой приготовить омлет и кускус на завтрак. Мы уселись за стол красного дерева, стоявший в тени мимозы, а над нами, высоко в небе, распевали свои веселые песни голубые сойки и пересмешники.

После завтрака я усадил Алафэр в пикап, и мы поехали к ближайшему бакалейщику купить льда для холодильников и мяса креветок для запеканки на ужин. Мы купили еще и большого воздушного змея и, когда вернулись, отправились к пруду, что примыкал к плантации сахарного тростника на краю участка, и я запустил его; он поднимался все выше и выше в голубое, покрытое легкими облачками небо. Удивление и восторг озарили лицо девочки, когда я вручил ей веревку от танцующего на ветру яркого змея.

Тут я увидел, что через затененный двор к нам направляется Энни. На ней были выцветшие джинсы и темно-синяя майка, солнце золотило ее кудри. Я взглянул ей в лицо. Она пыталась казаться спокойной, но, подобно небрежно сделанной скульптором зарубке на гладкой поверхности мрамора, на лбу ее появилась морщинка.

— Что случилось? — спросил я ее.

— Ничего, — ответила она.

— Правда ничего? А на лице написано, что случилось, — ответил я и провел пальцем по ее загорелому лбу.

— Там, под деревьями, на обочине дороги... там стоит машина, и в ней двое, — сказала она. — Я заметила их еще с полчаса назад, но тогда не обратила внимания.

— Что за машина?

— Не знаю. Какая-то белая, вроде спортивной. Я вышла на крыльцо, и в тот же момент водитель закрыл лицо газетой, вроде как читает.

— Наверное, какие-нибудь парни из нефтеперерабатывающей компании, они вечно тут шастают. Но на всякий случай надо посмотреть.

Я привязал змея к ивовому шесту, воткнул его в землю возле пруда, и мы втроем отправились назад, к дому, оставив игрушку на потеху ветру.

Я оставил их на кухне и выглянул через стеклянную дверь, но открывать ее не стал. На обочине дороги неподалеку от нас был наискось припаркован белый «корвет», мужчина на переднем пассажирском сиденье откинулся назад и спал, укрыв лицо соломенной шляпой. Водитель курил сигарету и стряхивал пепел в окно. Я снял с гвоздя свой японский полевой бинокль времен Второй мировой, прислонил его к ручке двери и начал фокусировать линзы сквозь застекленную дверь. Переднее стекло было тонированным, да и машина стояла в тени, так что я не мог разглядеть сидевших внутри, к тому же номера были сзади, их я тоже не видел. Единственное, что я четко разглядел, — это три серебристые буквы ELK на водительской двери.

Я прошел в спальню, достал свою куртку хаки, в которой обычно охотился на уток, затем отодвинул ящик комода, где под стопкой рубашек лежал завернутый в полотенце американский армейский автоматический пистолет 45-го калибра, купленный мной в Сайгоне. Потом достал тяжелую обойму, зарядил полный магазин, закрыл патронник, поставил пистолет на предохранитель и сунул в карман куртки. Оглянулся.

И увидел стоявшую в дверях Энни. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

— Дейв, что ты делаешь?

— Выйду-ка я посмотрю, что за птица. Пистолета они не увидят.

— Не надо. Если хочешь, давай позвоним шерифу.

— Они на нашей территории, детка. Я просто спрошу у них, что им тут надо, вот и все.

— Не ходи, Дейв. А вдруг они из Департамента по иммиграции? Не стоит их провоцировать.

— Федералы не станут разъезжать на спортивной машине. Похоже, эти ребята из Нефтяного центра в Лафайете.

— Ага. И поэтому ты берешь пистолет.

— Дурная привычка. Ну, я пошел.

Я прочитал в ее глазах обиду. На мгновение она отвела взгляд.

— Да ладно, я-то тут кто? — спросила она. — Хорошая скво — та, что ждет на кухне, беременная и босая, пока ее мачо развлекается.

— Лет восемь назад у меня был напарник. Однажды за пару кварталов от Френч Маркет он увидел, что кто-то пытается поменять колесо. Он шел с работы, и на поясе у него все еще болтался полицейский значок. Он был добрым парнем, всегда готов прийти на помощь. Он просто подошел и спросил, мол, может, парню нужен больший домкрат? Так тот пристрелил его из девятимиллиметрового.

Она дернулась, словно я ее ударил.

— Я скоро, — сказал я и вышел, держа куртку на руке.

Под моими ногами громко шуршали листья орехового дерева. Обернувшись через плечо, я увидел, что она смотрит на меня сквозь стеклянную дверь, а к ней прижимается Алафэр. Боже, зачем я говорил с ней в таком тоне, мысленно ругал я себя. Она — лучшая женщина в мире, добрая, любящая, я чувствовал это, просыпаясь каждое утро. Это я был подарен ей судьбой, а не наоборот. Обо мне она пеклась много больше, чем о собственном благополучии. И я подумал, смогу ли я когда-нибудь изгнать демона пьянства из своей души.

Я шел по грязной дороге прямиком к припаркованному автомобилю. Внезапно я увидел, что водитель выбросил сигарету и завел мотор. Он выехал так, чтобы я не смог увидеть ни его лица, ни номера машины. Он дал задний ход, солнечные блики заиграли на лобовом стекле, резко развернулся в том месте, где дорога изгибалась и по обоим краям ее росли чахлые дубки. Последнее, что я услышал, — машина с грохотом промчалась по деревянному мосту к югу от участка, затем звук двигателя затих, и автомобиль исчез среди деревьев.

Я вернулся в дом, вытащил из кармана пистолет, достал патроны из магазина, завернул оружие в полотенце и снова убрал в ящик стола. Энни мыла посуду на кухне. Я подошел к ней совсем близко, почти прикоснувшись.

— Я вот что хочу сказать. Может быть, ты и не воспримешь сейчас мои слова, — начал я. — Ты очень дорога мне, и жаль, что пришлось говорить с тобой так. Я не знаю, кто были эти люди, но я не собирался оставлять это дело. Энни, если ты кого-то сильно любишь, ты ведь готов на все, чтобы защитить любимого человека. Так, и только так.

Ее руки застыли над раковиной, она неотрывно смотрела в окно на задний двор.

— Кто были эти люди? — спросила она.

— Не знаю.

Я ушел в гостиную и попытался углубиться в чтение газеты.

Несколько минут спустя я услышал, как она подошла и встала за мое кресло, почувствовал ее руки на своих плечах. Они были влажными и теплыми от воды. Потом она наклонилась и коснулась губами моих волос.

После обеда мне позвонили на станцию. Звонивший представился: Майнос П. Дотрив, резидент Управления по борьбе с наркотиками. Он сказал, что хочет поговорить со мной.

— Так говорите, — ответил я.

— Нет, в моем кабинете. Вы можете подъехать?

— У меня куча работы, мистер Дотрив.

— Тогда мы вот как сделаем, — ответил он. — Мог бы приехать я сам, на что у меня нет времени, к тому же мы предпочитаем разговаривать с людьми где угодно, но не на лодочной станции. Вы также можете подъехать сами в любое удобное для вас время, кстати, сегодня славный денек для прогулки. Или мы можем прислать за вами машину.

С несколько секунд я молча наблюдал, как негры ловят рыбу на мелководье на том берегу залива.

— Я приеду где-то через час, — ответил я наконец.

— Вот здорово. Жду с нетерпением.

— Никто из ваших не околачивался возле моего дома с утра пораньше? — спросил я.

— Да нет. А что, вы видели кого-то из наших?

— Если кто из ваших ездит на «корвете», то да.

— Приезжайте, и обо всем потолкуем. Я смотрю, вы тот еще фрукт.

— Что это за треп, мистер Дотрив?

Он повесил трубку. Я отправился на станцию и нашел там Батиста, который мыл в ведре пойманных им сомов. Каждое утро он выходил рыбачить в залив на своей пироге, затем вытаскивал улов на берег, потрошил и чистил рыбу обоюдоострым ножичком, сделанным из напильника, выдирал щипцами плавники и промывал тушки в красной от крови воде. Это был пятидесятилетний негр, совершенно лысый, угольно-черный, словно выкованный из цельного куска железа. Каждый раз, когда я смотрел, как он снимает рубаху и пот стекает по его лицу и широченным плечам, как он чистит рыбу и руки его становятся красными от крови, как он рубит головы сомам, словно полено на чурбаки, а под его эбеновой кожей перекатываются бугры мышц, я ловил себя на мысли, что рабовладельцам-южанам трудновато приходилось держать в повиновении ему подобных. Нашей же единственной трудностью в общении с Батистом было то, что Энни не всегда его понимала. Так, однажды, когда они вместе отправились на пастбище покормить наших коров, он попросил ее перебросить через изгородь охапку сена, причем полфразы произнес на ломаном английском, а вторую половину — по-французски, а Энни фактически не знала этого языка.

— Мне надо в Лафайет на пару часиков, — сказал я ему, — и я хочу, чтобы ты проследил, не появятся ли тут двое парней на «корвете». Если появятся, позвони шерифу, а сам иди в дом и присмотри за Энни и девочкой.

— Что такое «корвет», Дейв? — спросил он по-французски.

— Спортивная машина. У них она белая.

— Что они делают, эти люди?

— Не знаю. Возможно, ничего.

— Что я должен сделать с этими людьми?

— Тоже ничего. Понял? Только позвони шерифу и присмотри за Энни.

— Qui e'est ti vas fire si le sheriff pas vient pour un neg, Дейв? — спросил он и сам посмеялся своей шутке. — А если шериф не поедет к негру, Дейв, тогда что? Батист тоже не должен ничего делать?

— Я серьезно. Не связывайся с ними.

Он ухмыльнулся и снова принялся чистить рыбу.

Я сказал Энни, куда я собрался, и через полчаса уже парковал машину у административного здания в центре Лафайета, где и располагался штаб Управления по борьбе с наркотиками. Здание было большое, современное, эпохи Кеннеди и Джонсона, со стеклянными дверьми-вертушками, окнами тонированного стекла и мраморной плиткой на полу; однако прямо напротив располагалось старенькое здание полицейского управления и не менее древняя тюрьма — серенькое приземистое бетонное строение с решетками на окнах первого этажа, уродливое напоминание о недавнем прошлом. Так, даже я помню, как в пятидесятых годах в этой тюрьме казнили человека на электрическом стуле, который привезли из федеральной тюрьмы. Во дворе здания на грузовике с безбортовой платформой стояли два генератора, от которых к одному из зарешеченных окон тянулись пучки проводов. Чудесным летним вечером, часиков этак в девять, посетители близлежащего ресторана услышали крик и увидели вспышку света в решетке окна.

Впоследствии жители с неохотой вспоминали об этом. Сразу после казни эта часть тюрьмы была закрыта, и в ней поместили на хранение сирену гражданской обороны. Теперь мало кто из жителей помнил о тех событиях.

В то туманное майское утро, когда я подъехал к зданию, я поднял голову и увидел, как из окна первого этажа вылетел бумажный самолетик. У меня появились смутные подозрения насчет того, кто его запустил.

И когда я вошел в открытую дверь кабинета Майноса П. Дотрива, я увидел высокого мужчину с ежиком стриженых волос, который откинулся в кресле; узел галстука у него был ослаблен, верхняя пуговица на воротнике расстегнута, одна его нога покоилась на корзинке для бумаг, вторая застыла в воздухе, готовясь запустить очередной бумажный самолетик. Его светлые волосы были так коротко острижены, что сквозь них просвечивал обтянутый кожей череп, на его гладко выбритом, холеном и довольном лице словно отражался солнечный свет. На его столе красовалась открытая желто-коричневая папка, из которой торчали несколько телексных листов. Он швырнул самолетик на стол, убрал ногу с корзинки для бумаг и так энергично потряс мою руку, что чуть не свалил меня с ног. Мне показалось, что я где-то его видел.

— Сожалею, что вытащил вас сюда, — сказал он, — но вы же не в обиде, правда? Вот читал на досуге ваше досье. Весьма занятное чтиво. Присаживайтесь. Вы и вправду наворотили всю эту ерунду?

— Не совсем понимаю, о чем вы говорите.

— Ладно скромничать, у вас там тот еще послужной список. Дважды ранен во Вьетнаме, причем второй раз подорвался на мине. Четырнадцать лет в полицейском управлении Нового Орлеана, во время службы пара сурьезных грешков. С чего это вдруг парень с дипломом преподавателя английского решил стать легавым?

— Так я приперся сюда только затем, чтоб ответить на этот вопрос?

— Успокойтесь, не за этим. Наше дело — бегать туда-сюда и собирать матерьяльцы для прокурора. Вам это прекрасно известно. Но согласитесь, ваше досье — весьма занимательная штука. Помимо всего прочего, там сказано, что на вашей совести три трупа, причем один из этих ребят был самым известным наркоторговцем и сутенером Нового Орлеана и вдобавок охраняемым свидетелем, по крайней мере до того, как вы вышибли ему мозги. — Он громко рассмеялся. — Слушайте, расскажите, как вам удалось, а? Завалить охраняемого свидетеля — дело нешуточное, мы обычно глаз с них не спускаем.

— Его телохранитель выстрелил в моего напарника. Обычная проверка, и часа бы не заняла. Так что этот парень сделал глупость. Вовсе незачем было стрелять и тем самым навлекать неприятности на свою задницу. Профессионалы так не делают. Понимаете, к чему я?

— А то нет. Типа мы, федералы, делаем глупости и провоцируем вас, полицейских. А вот вам еще кое-что, мистер Робишо. Как вы думаете, чем занимался парень, который вышел на лодке в Мексиканский залив и стал свидетелем авиакатастрофы? В вашем досье сказано, что вы — большой любитель скачек. Итак, что вы на это скажете?

— Вы это о чем?

— Нам известно, что на борту самолета был некий Джонни Дартез. Это имя означает одно — наркотики. Он был наркокурьером на службе у Буббы Рока. В частности, занимался тем, что сбрасывал наркотики с воздуха в море в резиновых шарах.

— И вы подумали: уж не я ли их подбирал?

— Ну уж не знаю.

— По-моему, вы слишком много времени тратите на запуск бумажных самолетиков.

— Предлагаете заняться чем-нибудь другим? Может, продавать хот-доги или податься в политику?

— Вспомнил. Баскетбольная лига, лет пятнадцать назад. Прозвище Доктор Данкенштейн. Вы были в составе Национальной сборной.

— Так точно. Отвечайте на вопрос, мистер Робишо. Объясните мне, почему человек с вашим прошлым находился в открытом море именно тогда, когда упал самолет? И к тому же у этого человека был аппарат для погружения, так что он стал первым, кто нырнул к месту крушения.

— Послушайте, за штурвалом самолета был священник. Подумайте головой.

— Ага, священник. Который отмотал срок в Денбери.

— В Денбери?

— Именно там.

— Вон как. А за что?

— Незаконное вторжение.

— А поподробнее?

— Он, пара монахинь и пяток других священников проникли на территорию одного из заводов компании «Дженерал Электрик» и повредили кое-какие детали ракет.

— И вы считаете, что он вдобавок наркокурьер?

Он скомкал самолетик и швырнул его в корзинку для бумаг.

— Нет, не считаю, — ответил он, не отрывая взгляда от облаков, собиравшихся на полуденном небе.

— А что говорят ребята из Департамента по иммиграции?

Он пожал плечами, пальцы его забарабанили по крышке стола. У него были длинные тонкие пальцы с чистыми розовыми ногтями, и руки скорее напоминали руки хирурга, чем бывшего баскетболиста.

— Если верить им, то никакого Джонни Дартеза на борту не было, — сказал я.

— У них своя компетенция, у нас — своя.

— Они мешают вам работать, ведь так?

— Послушайте, мне нет дела до того, чем занимается департамент. Я хочу засадить за решетку Буббу Рока. Мы потратили уйму времени и денег на то, чтобы изловить этого Дартеза и еще одного кадра из Нового Орлеана по имени Виктор Ромеро. Вам знакомо это имя?

— Нет.

— Им обоим удалось ускользнуть прямо у нас из-под носа пару месяцев назад. Поскольку судьбу Дартеза мы оба прекрасно знаем, ценность этого Ромеро резко возросла.

— Вам не достать Буббу таким манером.

Он оттолкнулся от стены носком ботинка, его кресло описало круг. Ни дать ни взять мальчишка в парикмахерской.

— И откуда вы только все знаете? — спросил он.

— В старших классах он устраивал представления. Он мог проглотить лампочку, открыть зубами банку колы или воткнуть канцелярские кнопки в собственные коленные чашечки.

— Да, они это могут. В Атланте у нас есть для них специально оборудованное помещение, где они могут часами демонстрировать друг другу свое искусство.

— Тогда успехов.

— Так, думаете, нам его не достать?

— Да какая разница, что я думаю? Кстати, что говорит Комиссия по расследованию транспортных происшествий по поводу причин катастрофы?

— Пожар на борту. Точно сказать нельзя. Когда водолазы проникли на борт, было темно. К тому же самолет провалился в углубление на дне и наполовину погрузился в ил.

— Думаете, только пожар?

— Такое бывает.

— Пускай осуществят повторное погружение. Послушайте, я туда дважды опускался. По-моему, на борту произошел взрыв.

Он долго смотрел на меня.

— А по-моему, мне следует кого-то предупредить, что он вмешивается в федеральное расследование.

— Я тут ни при чем, мистер Дотрив. Вам мешают ваши же друзья-федералы из соседнего ведомства. Они убирают свидетелей, похищают трупы. Вот за ними и следите. Буду вам весьма признателен, если не станете сваливать вину на меня.

Я увидел, как он напрягся и начал нервно комкать ластик своими длинными пальцами.

— Нам, государственным служащим, все время приходится работать, оглядываясь на федеральные законы, мы скованы по рукам и ногам бюрократическими препонами, — тихо проговорил он. — Нам и не светит действовать напрямую и играть в открытую, как это здорово получается у вас, простых полицейских. Помните тот случай несколько лет назад, когда в Новом Орлеане пристрелили легавого, а его сослуживцы решили самолично расквитаться с убийцей? По-моему, они просто-напросто явились домой к этому парню, разумеется речь шла о чернокожем, и пристрелили его прямо в ванне, вместе с женой. Ну а те самые черномазые бунтовщики, которые напали на бронированный автомобиль, убив при этом охранника, смылись куда-то в район Миссисипи. Мы их два года пасли, и почти все было готово, а потом ваши ребята сцапали одного из них и заставили признаться, и вся наша работа — коту под хвост. Вполне в вашем духе — всем показать, кто здесь главный.

— Если у вас больше нет вопросов, то я, пожалуй, пойду.

— Да, пожалуйста. — Натянув резинку, он запустил скрепкой для бумаги в картотечный шкаф у другой стены.

Я поднялся. Его внимание было направлено на поиски новой цели для «стрельбы».

— Среди вашей клиентуры нет никого, кто ездит на белом «корвете» с буквами ELK?

— Это те самые, кто приезжал к вам утром? — спросил он, по-прежнему не глядя на меня.

— Да.

— Не знаю. Нам и то повезло, что удалось установить наблюдение за этой парочкой. — Теперь он смотрел на меня в упор ничего не выражающими глазами. — Наверно, это люди, кому вы продали тухлую рыбу.

Я вышел на улицу. Ветер играл ветками мимозы, негр-садовник поливал из шланга цветочные клумбы и только что подстриженный газон, пахло мокрой землей и свежесрезанной травой, лежащей кучками под деревьями. Я посмотрел вверх, туда, где было окно кабинета Майноса П. Дотрива, потом сжал и разжал кулаки, с шумом втянул в себя и выдохнул воздух. Мне надо было успокоиться.

Что ж, подумал я, так тому и быть. Зачем тыкать в парня палкой, если его уже и так загнали в клетку? Хорошо, если ему удается добиться вынесения обвинительного приговора для одного из десяти арестованных, к тому же бедняге наверняка приходится тратить добрых полдня на борьбу с бюрократами, вместо того чтобы ловить преступников, и высшим своим достижением он считает то, что как-то добился конфискации трети имущества какого-нибудь наркодельца, погубившего сотни людей.

Только я собрался вырулить на трассу, как вдруг увидел, что он выбежал из здания и машет мне рукой. Его чуть не сбила проезжавшая машина.

— Погодите минутку. Хотите мороженого? Я угощаю, — сказал он.

— Мне пора на работу.

— Постойте. — Он купил два стаканчика мороженого у мальчишки-негра, уселся на пассажирское сиденье моего грузовичка, едва не задев дверью какой-то автомобиль, и вручил мне порцию. — Этот чувак на «корвете». Возможно, это был Эдди Китс. Он был мелкой сошкой в Бруклине. Потом переехал сюда, ему очень по душе здешний климат. У него здесь пара кабаков, на него работает несколько проституток, и он считает себя крутым бандитом. Как считаете, есть ли у подобного парня причина ошиваться вблизи вашего дома?

— Вы меня уели. Первый раз о нем слышу.

— Подсказка первая. Этот Эдди Китс иногда выполняет мелкие поручения нашего старого приятеля Буббы Рока, за просто так, ну, иногда Бубба что-нибудь подкидывает. Вот такой парень. Поговаривают, это он как-то поджег проститутку, которая взбунтовалась против Буббы. — Он замолчал и с любопытством уставился на меня. — В чем дело? Можно подумать, за годы службы в убойном отделе вы никогда не слышали ни о чем подобном. Неужели не знаете, что такое сутенеры?

— Я тут говорил с одной стриптизершей из Нового Орлеана, она знает про Дартеза. Она мне и сказала, что тот работал на Буббу Рока. Теперь я опасаюсь за ее жизнь.

— Это меня и тревожит.

— Что именно?

— Я не шутил, когда просил вас не вмешиваться в ход федерального расследования.

— Послушайте, газеты сообщили о трех погибших в авиакатастрофе, но я-то знаю, что их было четверо. Выходит, что я либо был пьян, либо полный идиот. Или и то и другое.

— Хорошо, успокойтесь. Может, нам взять эту вашу девицу под охрану?

— Нет, это не ее стиль.

— А валяться с перерезанной глоткой — ее стиль?

— Она — алкоголичка и наркоманка. И скорее съест полкило пауков, чем вляпается в дельце с органами.

— Хорошо, сделаем таким образом. Если еще раз увидите этот автомобиль около дома, позвоните нам. Мы все уладим. А вы не вмешивайтесь. Идет?

— Да я и не собирался.

— Берегите себя, Робишо. Если ваше имя снова попадет в газету, пусть уж это будет заметка о рыбной ловле.

Я пересек мост через реку Вермиллион и покатил по старой двухполосной дороге через Бронсар в Нью-Иберия. Ровно в три часа хлынул дождь. Я смотрел на серую стену дождевых струй к югу впереди меня, потом слушал, как первые капли орошают поле сахарного тростника и стучат по обитой железными листами крыше здания заброшенного сахарного заводика на окраине Бронсара. Как раз в середине я увидел косые лучи солнца, пробивающиеся сквозь тучи, как святое сияние на детской рождественской открытке. Мой отец всякий раз говаривал: «Это Бог, он дает знать, что дождь скоро кончится».

Когда я приехал домой, дождь все еще лил, Энни и Алафэр ушли помогать Батисту прислуживать рыбакам, которые сидели под полотняным навесом и пили пиво с жареными колбасками. Я поднялся наверх и позвонил в справочную службу Нового Орлеана, чтобы узнать номер телефона Робин, но там его не оказалось. Тогда я набрал номер бара, где она работала. Тот, кто взял трубку, не представился, но голос и манера говорить выдали его с головой.

— Ее нет, она не приходит раньше шести, — ответил он.

— У вас есть ее домашний телефон?

— Вы что, издеваетесь? Кто вы вообще такой?

— Дай мне ее телефон, Джерри.

— Как же я сразу не догадался! Господин легавый собственной персоной, — сказал он. — Хотите знать? У нее нет телефона. А еще хотите кое-что знать? Тут вам не справочное бюро.

— Когда вы видели ее последний раз?

— В два часа ночи. Блевала в сортире. Я его только что вымыл. Послушай, шутник, если тебе нужна эта шлюха, приезжай сюда сам и поговори с ней. А я пойду мыть швабру. Вы с ней друг друга стоите.

Он положил трубку. А я так и остался смотреть на дождь. Хоть бы с ней ничего не случилось. То, что мужчины пользовались ее телом и избивали ее, было для этой женщины обычным делом, равно как алкоголь и наркотики, без которых она не обходилась ни дня. Может быть, я лишь из тщеславия полагал, что наш разговор может ей как-то повредить. К тому же не факт, что за рулем «корвета» был именно бандит из Бруклина по имени Эдди Китс.

Святые не нуждаются в предостережениях потому, что считают их неуместными. Дураки же не обращают на них внимания, полагая, что только молния в небесах и раскаты грома над лесной чащей — загадочные знаки судьбы. И Робин, и Майнос П. Дотрив пытались меня предупредить. Я же стоял и смотрел, как вспышки молний озаряют южную сторону горизонта. И мне не хотелось думать ни о каких авиакатастрофах, преступниках, федеральных агентах и наркоманах. Я послушал, как дождь шелестит листвой ореховых деревьев, и отправился помогать Энни и Батисту подготовить станцию к приему полуденных посетителей.