"Неоновый дождь" - читать интересную книгу автора (Берк Джеймс Ли)

Глава 12

На следующий день в восемь утра Джимми перевели в операционную и не вывозили оттуда почти до самого обеда. Врач, в зеленом хирургическом костюме, нашел меня в комнате ожидания и сел рядом со мной на кожаную кушетку. Рано облысевший, он говорил с западно-техасским акцентом. Пальцы он держал так, будто в руках был баскетбольный мяч.

— Я нахожу положение не критическим — повреждение наружное, потребовалась чистка, — сказал он. — Были один-два небольших участка глубже, но большая часть — на поверхности. Мы прекрасным образом все вычистили. Меня все еще беспокоит его глаз, но по крайней мере речь уже не идет о параличе. Надеюсь, для вас это хорошая новость.

— Конечно, доктор.

— А теперь перейдем к другому пункту: как будет идти общее выздоровление, какие будут послеоперационные явления, психологическая травма — насчет этого ничего точно сказать не можем. Мы еще очень многого о мозге не знаем. Мне не раз приходилось оперировать, влезая в мозг чуть ли не с ложечкой для мороженого, и каким-то образом другие участки активизировались, компенсируя отсутствующий, и человек мог жить вполне нормальной жизнью. А потом я наблюдал, как простая трещина в черепе вызывала у человека такие головные боли, что он готов был покончить жизнь самоубийством. Это как чертик из коробочки. Никогда точно не знаешь, что он выкинет. Но у нас работают крупный глазной специалист и прекрасные терапевты, и с каждым днем вашему брату будет становиться вое лучше. Вы меня слушаете? Другими словами, мы его вернули к жизни, и это самое главное.

Мы пожали друг другу руки, а после я задержался внизу лестницы у киоска с подарками и попросил отправить Джимми в комнату свежие цветы. Потом заметил большого пластмассового лангуста и попросил еще привязать его лентой к вазе с цветами.

Я зашел еще раз в архив «Пикаюн». И опять фотографии и заметки возвратили меня, перенеся через море, в то время, которое навсегда останется моим, хочу я этого или ист. Вглядываясь в фигуры добровольцев, тащивших своих раненых в пыли — высокая трава была вся смята вокруг них, — в их покрытые пылью лица с полосками пота, в то, как они оборачиваются на звуки выстрелов позади себя, я чувствовал себя прокаженным, который не может перестать ковыряться в собственных язвах. И как этот прокаженный, я сознавал, что готов расковырять рану до темных глубин горя и боли, которые и со временем не утратят своей чувствительности. Рамки микрофильма легонько стучали по экрану, пока я еще раз просматривал серии фотографий, сделанных во время и после майлайской бойни. Одну из этих картинок я запомнил навсегда — с тех самых пор, как я впервые увидел ее в журнале «Ньюсуик» пятнадцать лет назад.

Жителей деревни согнали в одну кучу, перед ними стоял американский солдатик с винтовкой М-16, одна женщина, сложив руки, умоляла его о пощаде, а ее маленький сын, не старше пяти лет, вцепившись в ее рубашку, выглядывал из-за нее с выражением непостижимого ужаса на лице. Рот был открыт, все лицо искажено страхом, глаза широко раскрылись от сознания, что слова матери не смогут защитить его от того, что должно случиться.

На следующем кадре микрофильма была заснята канава, в которой их расстреляли. На дне канавы из сплетенных тел взрослых выглядывало тельце маленького мальчика, одетого в те же шорты и майку, что были на ребенке с первого кадра.

И я знал, что сам я тоже навсегда пойман этим объективом, заключен в рамку кадра на пленке, с которой люди никогда не смогут ничего сделать, потому что, чтобы обладать ею, потребовалось бы разрешение властей, которые глухи к целому народу.

Поэтому слово «одержимость» — самое подходящее для словаря аналитика. Мы относим его к тем, кто пойман в ловушку камеры, кто никогда не сможет вырваться из тех смутных периодов истории, которые были написаны за них кем-то другим. Но у меня еще было чувство, что генерал мог бы понять, что я имею в виду, потому что ему тоже приходилось слышать щелчок затвора фотообъектива в самые неожиданные минуты, и он с учащенным сердцебиением понимал, что некоторым из нас предназначено пребывать в настоящем времени лишь проездом.

После обеда произошла странная вещь. Я поехал домой, на свою лодку, съел сандвич, запив его чаем со льдом, и неожиданно почувствовал, что очень устал. Прилег вздремнуть в нагретой кабине, которую обвевал вентилятор, и проснулся через час с ощущением густого полуденного жара в голове. Я наполнил водой раковину на кухне, ополоснул лицо и, вытираясь бумажным полотенцем, рассеянно уставился в окно на ослепительный солнечный свет. Потом взгляд сфокусировался на человеке, который стоял под пальмой далеко на берегу. Волосы у него были абсолютно белые, кожа сильно загорела, он стоял в такой позе, как будто курил сигарету с мундштуком и смотрел на сверкающее озеро из-под темных пилотских очков. Я смахнул пальцами капли воды с век и снова поднял глаза. Я уж подумал, что после всего мною овладела навязчивая идея. Я сошел с палубы и увидел, как он повернулся и взглянул на меня. Сигаретный дым ветром относило ото рта. Я быстро сбежал по сходням на пристань и направился к нему. Он задержал на мне взгляд, вытащил сигарету из мундштука и, бросив ее в песок, с ленцой пошел к своему «крайслеру» цвета темно-серого металла и уехал. Волны жара поднялись, как пар от плиты.

Надев кроссовки и шорты, я пробежал четыре мили по берегу, потом принял душ в своей железной кабинке и позвонил Энни, чтобы сказать, что заеду за ней поужинать, после того как навещу Джимми в больнице. Но как раз, когда я закрывал дверь, под пальмами у моей пристани припарковал свою машину капитан Гидри и пошел по дорожке через песчаную дюну ко мне. Он нес, закинув за плечо, пиджак, на поясе с одной стороны виднелся значок, а с другой — кобура под пистолет 38-го калибра. На нем была рубашка с длинными рукавами и галстук — в них он ходил даже летом, под мышками виднелись большие разводы от пота.

— Удели мне несколько минут своего времени, — начал он.

Я отпер дверь, приготовил ему ром с колой, а себе стаканчик натурального кофе со льдом и сел с ним за столик на палубе под брезентовым зонтиком. Жара и влажность начали спадать, вечерний бриз расколол их на части, в зелени озера появились темно-голубые потоки.

— Мне бы не хотелось это пить, — сказал он. — Я купил пару банок пива сразу после работы, и мне, пожалуй, больше не нужно. Ну... так что же? Мои поздравления, Дейв.

— Вы не тот человек, которого можно было бы обвинить во множестве грехов, капитан.

— Да, моя жизнь в результате довольно однообразна. По крайней мере, была до тех пор, пока я не поставил точку в этом деле. Я хочу вернуть тебя в управление. Ты слишком ценный работник, чтобы проводить время на лодке. Я тебе прямо скажу. Ты, пожалуй, лучший полицейский-следователь, который когда-либо был у меня в подчинении. Ей-богу, у тебя и талант, и умение есть. Я еще ни на кого так не полагался, как на тебя.

— Вы очень добры, капитан.

— Забудь про доброту. Я хочу засадить за решетку всех, кто причастен к нападению на Джимми. Мне совестно за то количество убийств и покушений, расследование которых мы не проводим. Я убежден, что почти каждый малый, которого мы не привлекли, продолжает убивать людей, пока вконец не опустится.

Я никогда не обольщался, глядя на этот длинный список, что убийство обычно совершают один раз, отклонившись от правильного пути. Помнишь того героя из Нью-Джерси, которого мы наказали пять или шесть лет назад? Он подозревался в совершении чуть ли не восемнадцати заказных убийств. Верится с трудом, правда? А ведь он бы еще гулял на свободе, если бы кто-то из его собственной команды не ткнул ему пикой для льда в ухо. В любом случае, больше они уже так не поработают. Я собираюсь собственноручно перевязать ленточкой дело и отнести его к прокурору, но мне нужна небольшая помощь. Теперь ты меня не проведешь, Дейв. Ты знал кое-что, когда вышел из палаты Джимми в день покушения. Я хочу знать, что именно.

— Я ничего не скрывал. Просто не был уверен, что это имеет большое значение. И до сих пор не уверен.

— В чем?

— Джимми тогда провел пальцами по моей груди, как будто пытался написать чье-то имя.

— Хорошо, дальше.

— Думаю, он знал, но не мог выговорить полное имя. А что, если это были инициалы? Кто носит имя, похожее на инициалы?

— Вот уж не знаю.

— Диди Джи. Он использовал меня. Он вызвал меня к себе на обед со своими негодяями, а в это время кто-то стрелял в Джимми. Я не только обеспечил ему алиби, я еще позволил ему болтать об этике и о том, как его вынуждают нарушать собственные принципы.

— Зачем ему понадобилось убивать Джимми?

— Он скоро должен был явиться в Верховный суд, и, даю голову на отсечение, Джимми тоже должны были прислать повестку. Он знал, что Джимми не стал бы его выгораживать. Он бы принял собственное поражение, а Диди закончил бы свои деньки, проиграв вместе с ним.

Капитан Гидри отпил свой ром с колой и вытащил из кармана пиджака трубку и кисет.

— Я хочу поведать тебе кое-что, но сначала мне нужно, чтобы ты дал слово чести насчет одного дела, — сказал он.

— Я больше не употребляю такие слова, капитан. Не значит, что я стал циником. Судя по показателям пройденного пути на моем собственном счетчике, мысли о собственной чести меня только напрягают.

— Это потому, что ты сам себя убедил, что ты один из величайших грешников на свете. Позволь тебе кое-что сказать. Настоящая честь означает, что ты еще не утратил чувствительности и действуешь даже после того, как твоей душой выстрелили из пушки.

— Чего же вы хотите?

— Обещания, что ты не будешь пытаться покончить с Диди Джи.

— А я и не собирался.

— В Билокси ты тоже не планировал того, что произошло, однако это почему-то случилось, не так ли?

— Пока я служил полицейским, я убил четырех человек, а уж о службе во Вьетнаме и рассказывать вам ничего не буду, кроме того, что от всего сделанного я сразу чувствую себя больным. Всегда найдется кто-нибудь, кто начнет убеждать тебя, что мы там всех уничтожили и будь у нас еще один шанс, мир был бы в большей безопасности. Если Диди Джи хочется играть, это другое дело. Но я больше не танцую, капитан.

Он повертел в руках свою трубку, потом сунул ее в кисет с табаком и положил на стол.

— Мне звонили из полицейского управления Форт-Лодердейла, — произнес он. — Они пытались прощупать местных гениев преступного мира, но один из них сорвался с привязи и уехал из города пару дней назад. Они полагают, что он здесь.

— А кто это?

— Наемный убийца, работающий на группировку в Нью-Джерси и южной Флориде. Они переслали мне по факсу его фото, и я показал его вместе с пятью другими тому черному мальчишке. Он сказал, что это тот, кого мы ищем.

— И где же он сейчас?

— Ест рака на берегу, но у нас есть планы подергать его немного. Мы добьемся ордера на основании показаний мальчишки, а они достанут этого парня нам, и мы выдадим его полиции Нового Орлеана. К этому времени Джимми уже, наверное, тоже сможет узнать его. Самое важное — не позволить ему улететь.

— Тогда уж лучше установить чертовски большой залог.

— Сделаем. Кстати, слухи о его перемещениях скоро поползут по улицам, и мы здесь сильно рискуем. Это то, что ты должен помнить, Дейв. Для полной картины нам не хватает только Джимми. И я сильно сомневаюсь, что парень будет достаточно хорошо себя чувствовать.

— Ну а как быть с Диди Джи?

— Мы предпримем меры со временем. У нас не будет неприятностей, если мы раскроем свои мотивы — прокурор ведь собрался предъявить Джимми обвинение и выставить его в качестве свидетеля против Диди Джи. Думаю, все упирается в то, сколько времени захочет провести наш приятель на сборке сахарного тростника в «Анголе». Форт-Лодердейл сообщает, что он ни разу не сидел в тюрьме. Ввиду большой вероятности трехлетнего заключения по Луизианской тюремной системе его желание переговоров может резко усилиться.

— Только Пёрсела за ним не посылайте.

— Пёрсел — это моя проблема. О нем не волнуйся.

— Он получил десять тысяч за убийство Старкуэзера. И не откажется от денег в следующий раз. Одним разом такие дела никогда не ограничиваются. Если вы мне не верите, проверьте его девятимиллиметровый пистолет по баллистике. Но держу пари, что его дом будет к тому моменту вычищен. Может, вам тогда удастся идентифицировать пули из обоймы, которую он расстрелял в перестрелке с Сегурой, если они не будут слишком измяты.

— Надеюсь, в один прекрасный день ты займешь мое место, Дейв. Тогда сможешь отвечать за все беспорядки, которые происходят в Первом округе. Вот что тебя ожидает.

— Я просто согласовываю с вами некоторые вопросы.

— Да, но доверяй мне хоть немного. Ведь именно я предупредил тебя насчет Пёрсела в первый раз. Правильно?

Я не ответил. Уже дул прохладный ветер, и брезентовый зонт над нашими головами хлопал на ветру. В двадцати ярдах отсюда несколько пеликанов рассекали воду, глубоко погрузив в нее свои тела, а тени от их голов скользили по зеленоватой поверхности озера.

— Так или нет? — повторил он, улыбнувшись.

— Вы правы.

Потом его лицо снова посерьезнело.

— Но никаких Диди Джи, никаких ковбойских штучек, никаких выходок, — предупредил он. — Толстяк скоро сойдет с рельсов, можешь насчет него уже не беспокоиться, но за ним последует много народу. Правильно?

— Правильно, — сказал я.

Но даже соглашаясь, я думал в этот момент: «Нарушим ли обещания, данные Господу, не следует ли Ему позволить нам случайно нарушить наше слово, данное друзьям и начальникам?»

* * *

В понедельник утром меня должны были подвергнуть очередным расспросам в управлении внутренних дел, на этот раз насчет моей последней стычки с ними. Мы втроем сели в закрытой, безупречно белой комнате, где стоял деревянный стол и три стула. Мои интервьюеры делали заметки. Желтые служебные блокноты, в которых они писали, покрывались каллиграфической вязью их черных фломастеров. Ни одного из них я не знал.

— Почему вы ударили лейтенанта Бакстера?

— Он меня спровоцировал.

— Как это?

— А вам не все равно?

— Мне у вас извинения попросить?

— Я спрашиваю, почему вы мне задаете эти вопросы? Вы работаете с этим человеком каждый день. Вы его лучше знаете, чем я.

— Следует ли нам понимать это так, что вы не в состоянии ответить на этот вопрос?

— Я ударил Нейта Бакстера, потому что он плохой коп. Он старается запугать и унизить человека. В моем случае он пытался проигнорировать очевидность факта пытки и убийства офицера ФБР. Эти факты недоказуемы, но они истинны, и вы оба это знаете.

Без всякого выражения они оба посмотрели через стол на меня. В белой тишине слышался шум вентиляции в трубе.

На выходе я попросил служащего распечатать досье на того убийцу из Национального центра информации о преступности в Вашингтоне. Оно было кратким и не совсем ясным в своем описании, как будто черты лица застыли, обуглившись от химического ожога, и в то же время стали размытыми и грубыми.

Род. 1957, Камден, Н.-Дж., закончил высш. шк. 1975, посещал гр. суд (Майами-Дэйд) 2 г. Зан-я: уборщик, способн. менеджер, коммивояжер, подозревается в соучастии в 6 заказных убийствах представителей организованной преступности. 1 вызов в суд за оскорбление суда, приговорен к 3 месяцам каторжных работ в Броуэрдской окружной тюрьме. Адрес настоящего проживания: Каса-дель-Мар, Гальт-Оушен-Майл, Ф.-Лодердейл, Фл.

Я попытался нарисовать себе образ этого человека. Лицо оставалось пустым, темным овалом, похожим на углубление от косточки в гнилом фрукте, но я смог представить его обезьяньи руки. Сильные, с узловатыми пальцами, с пухлыми ладонями, они не были созданы ни для труда, ни для того, чтобы касаться женской груди, ни хотя бы для того, чтобы перебрасывать мяч в игре. Но эти пальцы легко обращались с предметами, становившимися в его руках безотказными: револьвер «магнум» 22-го калибра, автомат 410-го, опасная бритва, пика для колки льда, «УЗИ». Он отделял души от тел, вызывал в глазах горе и ужас, освобождал свои жертвы от земных уз и отпускал их в коловращение звезд. Иногда, вечерами, он смотрел репортажи о своих «подвигах» в десятичасовых новостях, поедая ложечкой мороженое из стаканчика, и чувствовал странное сексуальное возбуждение от простоты всего случившегося, от своей безнаказанности, от накала страсти при виде их тел, обведенных мелом, от незабываемого запаха смерти, которая пахла морем, спариванием, родами.

Его перевели сегодня в девять тридцать утра и теперь держали в тупиковой камере в фортлодердейльской тюрьме без оков в ожидании выдачи Луизиане. С Божьей помощью Джимми узнает его, а пропеллер аэроплана перемелет Диди Джи в фарш.

Казалось, этого будет достаточно. Так нет же.

Я вернулся домой и отыскал старый кошелек из ткани, в который собирал пенни. Он был выкроен из паруса и прошит толстым двойным швом, он закрывался и перевязывался сверху шнурком. Потом я порылся в чемодане с инструментами и нашел несколько шипов с покрышек, три шарикоподшипника и большое железное ядро, которое использовал как грузило в вороте охотничьих ловушек.

Над головой собирались грозовые облака, на мою лодку и озеро неожиданно набежала тень, а серо-зеленая поверхность воды покрылась волнами. Прохладный воздух пах деревьями, солью, мокрым песком, который казался живым от обилия устриц и крабов. Я почувствовал, как в голове начали мигать предостерегающие огни — так бывает, когда видишь в стакане с виски мерцающий янтарный свет; ты подносишь стакан к губам, и прямо перед глазами начинает танцевать изменчивый желтый шар, а потом его горячая энергия бьет в твой желудок, вздымается в груди и оживляет скрытые участки мозга, о существовании которых и не подозревал. Но союз освящен, гиена теперь выйдет на тропу, предостерегающий свет застрял на красном, и ты даже не можешь насладиться ненавистью к себе, потому что метаморфоза, которой ты подверг себя, — теперь твоя единственная сущность.

Нет, я не потерял контроль. Не виски и не адреналин вырвались на свободу у меня внутри. Мне просто нужно было расставить некоторые вещи по местам. А порой этого не сделаешь рациональным путем. Разум — это слово, которое всегда ассоциировалось у меня с бюрократами, бумажными крючкотворами и теми, кто организует комитеты, не предусмотренные ни для каких решений. Я не говорю, что мне тяжело. Я просто хочу сказать, что то, что годилось для других, никогда особенно результативным для меня не было — возможно, потому, что я давно уже оборвал многие связи. Я справлялся с трудностями всегда без особого блеска, как правило создавая только неразбериху, и именно поэтому мне всегда нравилось одно замечание, сделанное Робертом Фростом о том, что вся его жизнь посвящена искусству. Он сказал, что страх перед Господом заставляет задаваться вопросом: «Видна ли Ему моя жертва, ценна ли она в Его глазах? Когда все будет кончено и все сделано, перевесят ли хорошие дела, сделаю ли я лучшую подачу, на которую способен, даже если она с треском пробьет девятую линию?»

Нет, может, я только говорю о чести. Может, я не замечал ее в себе, но узнавал ее черты в других н был убежден, что она, как добродетель, имеет мало общего с рациональным. Но я знал абсолютно точно, что позволять себя использовать и самому использовать других бесчестно. И еще я, как полицейский, знал, что использование людей (а это, пожалуй, наш самый страшный грех) считается в братстве хранителей закона риторическим вопросом морали.

Но сегодня был не день предостережений, даже несмотря на то что мне вспомнились эти огни, когда янтарно-желтый жар чуть ли не растворил мою ладонь сквозь стекло и пополз вверх по руке. Сегодня был день ветра, белых барашков пены на озере, соленых брызг, летящих в окна, пальмовых листьев, вытягивающихся на фоне серого неба, пловцов, с трудом пробивающихся к берегу, в то время как над головой грохотал гром, а я вел свою машину к Восточному шоссе, и первые капли дождя стучали по ветровому стеклу.

Его офис помещался в большом винном супермаркете на Хыоэй-Пи-Лонг-авеню в Гретне, которым он владел. Помимо этого, ему еще принадлежали две торговые пивные точки, служебная автостоянка одного ресторана и штук шесть закусочных. Винный магазин занимал почти все здание. Здесь были хорошо освещенные проходы между рядами и темно-желтые полы; из невидных глазу колонок доносилась музыка; на окнах росли вьющиеся цветы и филодендрон; для детей-инвалидов имелись стеклянные коллекционные кружки; на прилавке у входа стояли стенды с таблицами футбольных игр команды «Сэйнтсфол» и команд Луизианского и Туланского университетов. Покупатели ходили по рядам с корзинами в руках. В огороженном прилавке-холодильнике с закусками было полно неочищенных креветок, яиц, сыра в нарезке и мяса со всех уголков мира.

Это место, возможно, каким-то образом компенсировало лишения, которые он испытывал в детстве. Запасам еды и питья не было конца, интерьер был отделан сплошь стеклом, пластиком, хромом, нержавеющей сталью, изделиями высоких технологий последнего дня; а люди, которые покупали выпивку и гастрономические изыски, принадлежали к сельскому клубу «Сосновая аллея» и обращались к хозяину с почтением, какое подобает преуспевающему бизнесмену. Здание располагалось не так уж далеко от портового района Алжира, где он вырос, но район, казалось, остался в том времени, когда вид его раскладной бейсбольной биты с потеками крови, торчком стоявшей на заднем сиденье, заставлял итальянских торговцев бежать со всех ног, обливаясь потом, к машине с перевязанными коричневыми конвертами в руках.

Проходя через двери на фотоэлементах, я почувствовал комок страха в горле, словно в нем застрял мешочек с иголками. Кожаный шнурок от кошелька я намотал на руку, чувствуя, как но ноге при каждом шаге бьют шарикоподшипники, шипы с покрышек и большое ядро. Покупатели в проходах принадлежали к тому типу, который встречаешь в винных магазинах только днем: в большей или меньшей степени они были любителями и изучали наклейки на бутылках, поскольку не знали, чего им хочется, передвигаясь с ленивой отрешенностью тех, кто не выпивает купленное в течение не то что нескольких часов, но даже и дней. В глубине магазина располагалась офисная зона с ограждением из красного дерева, больше похожая на административную зону в маленьком банке. Диди Джи сидел за столом заседаний со стеклянной столешницей, беседуя со служащим в сером фартуке и двумя мужчинами средних лет. Оба были широкоплечи, широкогруды и слегка сутулы, казалось, они пришли из того времени, когда люди качались или увлекались поднятием тяжестей, ели и пили, что хотели, не обращая внимания на свой внешний вид. Диди Джи первым заметил меня и замолчал, после чего головы всех присутствующих повернулись ко мне, и я увидел равнодушные, без всякого выражения лица, как у людей на улице, наблюдающих за подъезжающим автобусом. Потом я заметил движение губ у Диди Джи, и двое мужчин направились ко мне, а служащий следовал за ними. Он был намного моложе их и смотрел прямо на меня.

Мы стояли посреди широкого прохода, и я чувствовал, как покупатели отходят от нас подальше, с небольшим подозрением искоса поглядывая на нас и слегка хмурясь, будто боялись, что жестокость коснется их, если только они посмотрят прямо на нас. На обоих мужчинах были брюки и рубашки с короткими рукавами, они слегка переминались, как обычно делают боксеры или старые солдаты.

— Чего ты хочешь? — спросил более крупный из них.

На толстых пальцах блестели большие кольца, а на запястье — золотые часы с черным циферблатом, подходившим к черным волосам, которыми были покрыты его руки.

— Так далеко вам нельзя, ребята, — сказал я.

— Нам везде можно. Чего ты хочешь, Робишо? — спросил второй.

Посреди горла у него шел морщинистый шрам. Этот, поменьше, жевал жвачку, но сейчас перестал.

— Лейтенант Робишо.

— Хочешь купить что-нибудь выпить? Иди дай ему «Джек Дэниэлс» номер пять, — сказал первый парень служащему. — За счет заведения. Теперь еще что-нибудь хочешь перед уходом?

— Для тебя это будет слишком дорого, — ответил я.

— Мы проводим тебя до машины. Чарли, положи бутылку в пакет.

После этого первый слегка тронул меня за руку, просто провел мозолистой ладонью. А я в ответ, замахнувшись парусиновой сумочкой, ударил его сбоку, попав по глазу и переносице. Я почувствовал, как стальные шарики расплющили ему кость, и увидел, что целая половина лица от боли и шока сжалась, будто в кулак. Отступив назад, он задел пирамиду из зеленых бутылок, и она обрушилась, залив дождем из вина и стекла весь проход. Я заметил, что сбоку от моего лица пролетел кулак, второй охранник все же достал меня в голову сбоку, и я, присев, почувствовал, как в голове зазвенело. Тогда я развернулся кругом, так что сумочка описала большую дугу, и удар пришелся ему точно по рту и подбородку. У него скривились губы, зубы окрасились в красный цвет, а глаза со страхом уставились прямо на меня. Я замахнулся еще раз, но он, вжав голову в плечи, прикрыл ее руками. Где-то позади меня раздался женский крик, и я увидел, как какой-то мужчина уронил на пол красную корзину и быстро пошел к выходу. Остальные сгрудились толпой в дальнем конце прохода.

Тут первый охранник пошел ко мне по груде хрустевшего под ногами стекла, сжимая в руке горлышко разбитой бутылки из-под вермута. Та сторона лица, куда я его ударил, была красной и опухшей. Он низко наклонил голову и собрал плечи, тяжело ступая по полу и внимательно следя за мной. Потом бросился на меня с бутылкой, как будто хотел вонзить ее в меня, как копье. Я увернулся от удара и промахнулся сам, услышав, как звякнула сумочка, стукнувшись о верхушку одной бутылки. А он снова шагнул вперед и ударил меня в лицо. Наверное, когда-то он сражался на ножах и, даже несмотря на то, что имел немалый вес и шумно дышал, как заядлый курильщик, реакция у него была быстрая, бедра и крупные ягодицы пружиняще подтягивались, а в глазах не было никакого страха — одна только спокойная злоба. Такой выдержал бы любое испытание, не отступив до конца.

Но его погубила нетерпеливость. Он еще раз ткнул бутылкой мне в глаза и, подумав, что я отскочу назад, поднял ее, чтобы обрушить мне на голову. Но я не отступил, а замахнулся тяжелым узлом с металлом из-за спины, и парусиновая сумочка, рассекая воздух, смачно впечаталась ему в висок. Лицо у него посерело, глаза закатились, веки затрепетали, как сбитые лепестки, и он, рухнув на полки, остался лежать.

Кто-то вызвал по телефону полицию. Второй охранник и служащий в фартуке, стоявшие напротив меня, стали отступать, когда я пошел по осколкам и лужам вина, виски и вермута. Диди Джи поднялся из-за своего рабочего стола, как Левиафан, показавшийся из пучины. Он опрокинул пепельницу, когда вставал, и его ароматизированная сигарета тлела теперь на книге записей. С лица все еще не сходило выражение неверия в происходящее, но в глазах проявлялось нечто другое — в них мерцал, подергивался, колыхался страх, который он прятал внутри всю свою жизнь.

— Подлая скотина, — произнес он.

«Не отвечай. Действуй. Сейчас», — подумал я.

— Слышишь меня? Скотина! Твой брат, твоя девчонка — всех вас пора в пластиковые мешки упаковать.

Я заметил, как он скользнул глазами по магазину, беспомощно оглядывая своих подчиненных, которые не принимали участия в случившемся, потом его рука опустилась в ящик стола и появилась вновь, сжимая голубоватый корпус автоматического пистолета. Я бросился вперед, подняв парусиновую сумку над головой, и ударил его по предплечью, пробив ударом боковую стенку ящика. Его пальцы резко распрямились, задрожав от болевого шока, и он, обхватив вспухшую в месте удара руку, прижал ее к груди и отступил от меня. Он ударился задом в деревянное ограждение административной зоны, болты вылетели из креплений, и вся ограда неожиданно с треском свалилась на пол. А Диди развернулся и, обернув голову ко мне, побежал прочь.

Я кинулся за ним вдогонку, забежав за прилавок с закусками, протопал по дощатому настилу и оказался в гуще продавцов и мясников, лица которых в этот момент не смели проявить никакого выражения поддержки. Диди хрипло, с присвистом дышал, огромная грудная клетка часто вздымалась, черные кудри, как змеи, свисали на лицо, в черных глазах пылали ненависть и отчаяние. Он дышал так, будто задыхался от пузырьков воздуха, заполнявших горло. Под рубашкой на уровне груди мелко трясся жир. Он попытался что-то сказать, как-то овладеть ситуацией в последний момент, переключить внимание, как он всегда поступал, чтобы вселить ужас в посланцев своих врагов. Но в ту же секунду рухнул на деревянную тумбу для разделки мяса, раскинув руки в стороны, чтобы удержаться на ней. Тумба была покрыта бурыми пятнами крови и кусочками рубленых цыплят. Живот Диди Джи свесился вниз, как огромный баллон с водой. С лица ручьями тек пот, а рот еще раз открылся в попытке произнести слова, которым не суждено было вырваться.

— Теперь дорожка свободна, Диди, — сказал я, бросив тканую сумку для денег на тумбу мясника. — Подниматься придется самому.

Снаружи послышался вой сирен.

— Скажите полицейским, чтобы вызвали скорую, -сказал один из работников магазина. — У него кровь течет из седалища.

Вечером была сделана операция. Хирурги сообщили, что у Диди Джи в кишках были злокачественные опухоли размером с утиное яйцо. Его резали, удаляли полипы, зашивали и скрепляли швы скобами почти до рассвета. Ему зашили толстую кишку, в боку вставили отводную трубку и питали через капельницу. Потом он стал носить пластиковый пакет, прикрепленный к изнуряемому диетой телу, и потерял за месяц примерно сто пятьдесят фунтов. И ему осталось только слушать психологов, изъяснявшихся терминами, которых он не понимал, учиться стоять, держась за ходунки, просиживать на сеансах групповой терапии с людьми, беседующими о жизни, когда было абсолютно ясно, что они умирают, тупо листать брошюры с описанием отдыха на островах и наблюдать, как его детям становится тошно от запаха, идущего от простыней его постели.

Он поручил вести дела адвокатам, ставил свою подпись на клочках бумаги, значащих теперь, казалось, не больше, чем конфетти, и пытался думать о приближающемся конце, о красных листьях, кружащихся на ветру, о рождественских елках, ромовых кексах, горячем вине с молоком, сахаром и взбитым желтком и о следующей весне, которая обязательно настанет, если только он сможет сохранить в мозгу ее ясные черты.

Где-то внутри, в глубине себя, он сознавал, что его смертельный страх перед водой всегда был просто глупостью. Смерть была грызуном, и она прокладывала себе путь дюйм за дюймом, пожирая его внутренности, пережевывая печень и желудок, отрывая от органов сухожилия, дожидаясь, пока он останется один в темноте. И тогда она, залоснившаяся от обжорства, усядется рядом с его головой, лениво оглядывая его, и, приблизив влажную, как поцелуй, морду к его уху, прошепчет свое обещание.

Следующей ночью я не мог уснуть. Сначала я думал, что это из-за жары, потом решил, что это бессонница, которая мучила меня два-три раза в месяц, оставляя после себя на утро апатию и спутанность мыслей. Потом я понял, что это была просто плата за честолюбие — убийца из Форт-Лодердейла сидел в тюрьме, Диди Джи отбывал наказание похуже любого приговора, а я еще хотел добраться до Уайнбюргера и до генерала. Но я знал, что этот день выиграли они, и принять этот факт мне было не легче, чем проглотить лезвие бритвы.

Я заснул около трех, и мне приснился сон. Шекспир говорил, что мир снов таит всю силу жизни, и я верил ему. Каким-то образом сон позволяет нам увидеть ясно те самые вещи, которые в свете дня покрыты туманом. Я услышал, как со мной опять говорит отец, увидел его большие мускулы, напрягающиеся под фланелевой рубашкой, когда он тащил на амбарном крюке мертвого аллигатора десяти футов длиной. Он проткнул острием специального ножа толстую желтую кожу под шеей и разорвал ее обеими руками, так что надрез превратился в длинную красную линию, пробежавшую от пасти до белого кончика под хвостом.

"Я не видел его, нет, — сказал он. — Потому что я мыслю, как я, а не как он. Этот аллигатор не вылезает на бревно, когда голоден. Он прячется под опавшими листьями, плавающими у дамбы, и дожидается, когда большой жирный енот спустится попить".

Я проснулся на рассвете, нацедил кружку кофейного напитка, согрел молока в маленькой кастрюльке, подсушил несколько ломтиков хлеба на сковороде и позавтракал на палубе, пока небо заливал розовый свет, а чайки кружились и кричали над головой. Я всегда считал себя хорошим полицейским, но меня до сих пор поражало, как я порой не замечал очевидных вещей. Мой отец не умел ни читать, ни писать, но, охотясь или рыбача на болоте, он узнал больше, чем я за годы обучения в колледже и работы в полиции. Интересно, из него вышел бы лучший полицейский, чем я, если не брать во внимание, что он не любил правил, властей и людей, которые вели себя слишком серьезно. Но, может, это был его дар, как мне кажется; он высмеивал в людях серьезность и, как следствие, был не уязвим для них.

В семь тридцать я вышел из дома и вскоре был в здании Окружного суда Джефферсона, который открывался в восемь часов. Я нашел то, что искал, через полчаса. Меня по-настоящему трясло, когда я зашел в телефонную будку в коридоре, облицованном мрамором, и набрал номер начальника Фицпатрика в ФБР.

— Мне известны координаты публичного дома, принадлежащего Ларри Уайнбюргеру, — сказал я.

— Да что вы? — ответил он.

— Именно так.

Он не ответил.

— Это тот, о котором упоминал никарагуанец на пленке, — продолжил я. — Полагаю, вы слушали кассету.

— Да.

— Он находится в округе Джефферсон, недалеко от Баратария-роуд. Я искал его в делах окружной конторы. И вот что меня поразило: почему такому хозяину трущоб, как Уайнбюргер, захотелось купить себе публичный дом? Деньги на недвижимость у него появляются не от богатых клиентов. Такой парень, как Уиплэш, не приобретает в собственность ничего, что не дает высокий и немедленный оборот. Поэтому я проверил дела по аренде в офисе архива гражданских дел. Закон не требует от кого бы то ни было записывать арендованное помещение в свою собственность, но адвокат сделал бы это автоматически, чтобы обезопасить себя.

— Не могли бы вы объяснить мне, почему вам так необходимо поделиться этими сведениями с нами?

— Что?

— Кто дал вам разрешение на этот чудесный звонок? Почему дело человека, возложенное на вас, вы перенаправляете нам для исследования?

— Вы хотите получить информацию или нет?

— Мы вчера днем опечатали это место, а вечером выписали ордер на арест Уайнбюргера. Сегодня утром у него появился бешеный интерес к поиску свидетелей со стороны защиты.

Я почувствовал в полуосвещенной телефонной будке, что кожа на моем лице натянулась, как будто ее кто-то ущипнул. На том конце провода секунду было тихо.

— И что оказалось внутри?

— Это, вообще-то, не ваше дело, лейтенант.

— Мое. Вы знаете, что мое.

— Множество модификаций автомата АР-15, амуниция, медицинские принадлежности и — хотите верьте, хотите нет — самолет береговой охраны «Бич-Кинг-Эйр-Би-200», оборудованный подставками для электронного надзора.

— В атаку выступает кавалерия, — сказал я.

— Мы многого добились.

— Что насчет Эбшира?

— Играет на второй базе за команду «Доджерс», правильно? Взять будет легко, Робишо.

— Вы никогда не добьетесь успеха с таким сердцем и такой головой.

— Прежде чем положить трубку, позвольте кое-что добавить. То, что вы сделали, совсем неплохо для парня вне игры. И вы были большим другом Сэму Фицпатрику. Не думайте, что мы это не оценили. И наконец: надеюсь, это последний мой разговор с вами.

Так я и не узнал, какие планы в отношении генерала у них были, если вообще были, но знал, что должен встретиться с ним. Он мне, безусловно, не нравился, но я чувствовал своеобразное сходство между нами. Я ощущал, что в архиве «Таймс-Пикаюн» узнал о нем то, что большинству людей никогда не понять. Подобно тем солдатам Конфедерации, похороненным на лужайке дома Джефферсона Дэвиса, некоторые люди обращаются с исторической реальностью как со своей собственностью. И еще я знал, что иногда удается вырваться от тигра, посмотрев ему прямо в светящиеся, оранжевые в крапинку глаза.

После обеда я навестил Джимми в больнице. Его уже выписали из интенсивной терапии, и шторы на окнах в его комнате были раздернуты. Солнечный свет бил внутрь сквозь вазы с розами, гвоздиками и георгинами, стоявшие на подоконнике и туалетном столике. Медсестры приподняли его на подушках, и, несмотря на то что один глаз был перевязан, а лицо — серого цвета, он уже был в состоянии улыбнуться мне.

— Через несколько недель мы уже будем ловить зеленую форель, — сказал я.

Он что-то зашептал, и мне пришлось сесть на край кровати и наклониться к нему, чтобы разобрать слова.

— Je t'aime, frere[32], — произнес он.

Я не сразу ответил ему. Это было не обязательно. Он знал, что я люблю его так же сильно, как он меня, так, как только двое мужчин могут любить друг друга. Я взял стакан с водой и соломинкой и помог ему напиться.

— Сегодня останется навсегда, Джим, просто будет становиться все лучше и лучше, — сказал я.

Его рот был похож на клюв, когда губы сжимали соломинку.

Я вышел из больницы и поехал отвозить арендованную машину обратно в компанию «Хертс», в ее офис в центре города. Больше пользоваться ею я позволить себе не мог. Я понимал, что если меня восстановили на работе в управлении и в правах на кредит, я куплю себе новый автомобиль. А если не восстановили, в любом случае наступит время прощания с прошлым и поиска новых перспектив. Выбор был всегда. Я помнил самый худший день в моей карьере игрока. Мы с женой приехали отдыхать в Майами, и я в первый же день к концу девятого забега на скачках в Хай-лее спустил шестьсот долларов. Я сел на пустеющей трибуне, вокруг моих ног были разбросаны десятки порванных двойных билетов, холодный ветер гнал по дорожкам обрывки бумаги, а я старался не смотреть в разочарованное, рассерженное лицо жены. Потом я услышал напряженный рев мотора маленького самолета над головой и, взглянув в серое небо, увидел биплан, тянувший длинный транспарант с надписью: «ЗАРАБОТАЙ НА СОБАЧЬИХ БЕГАХ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ В БИСКАЙНЕ». Даже у проигравшего есть будущее.

Я сел в трамвай, который шел от Сент-Чарльз-авеню до Гарден-Дистрикт. Как было чудесно прокатиться по бульвару под галереей из деревьев, сидя у открытого окна, слушая стук колес по рельсам и наблюдая игру света и теней на своей руке. На каждой остановке в тени дубов и пальм стояли в ожидании черные и белые работяги, студенты колледжей, черные подростки продавали с велосипедных прицепов брикеты мороженого и снежные рожки, и придорожные кафе, стоявшие перед гостиницами, уже начали заполняться посетителями, пришедшими на ранний ужин. По какой-то причине каждый день в Новом Орлеане казался праздником, даже когда нужно было работать, и не было лучшего способа насладиться им, чем ехать по бульвару в грохочущем трамвае с открытыми окнами, который бегал по этим самым рельсам с начала века. Я смотрел на проплывающие в окне довоенные дома с прямыми и витыми колоннами, раскидистые дубы, с которых свисал испанский мох, маленькие дворики с железными воротами и белеными кирпичными стенами, листья пальм и банановых деревьев, которые бросали тень на старые, потрескавшиеся от корней дорожки. Затем мы пересекли Джексон-авеню, и я вышел на своей остановке, выпил в кафе «Катц-энд-Бестхофф» кока-колы с лаймом и пошел по коротенькой, мощенной камнями улице к дому генерала в Притании.

У главных ворот я помедлил. Сквозь ряд магнолий, посаженных вдоль забора, я увидел его, сидящего за белым железным столиком в боковом дворике. Он чистил апельсины и авокадо, складывая их в чашку. На нем были только сандалии и шорты цвета хаки, а рубашки никакой не было, и загорелая кожа была вся в пятнах света, пробивавшегося сквозь крону дуба над его головой. Под мышками виднелась сеточка морщин, какая бывает у стариков, но тело было все еще крепкое, руки двигались сильно и уверенно, когда он очищал фрукты. Под рукой стояла пепельница с сигаретой в мундштуке и бутылка вина, заткнутая пробкой. Он откупорил бутылку, налил вина в маленький бокал, и тут его глаза встретились с моими.

Я отпер железные ворота и пошел по лужайке к нему.

— С вами еще кто-нибудь? — спросил он.

— Нет. Я все еще работаю сам на себя.

— Понятно. — Он оглядел меня с ног до головы, остановился на руках. Сделав надрез на апельсине, он стал снимать кожуру. — Жаждете мести?

— За вами придут. Это только вопрос времени.

— Может быть. А может, и нет.

— Никаких «может быть», генерал. Если не федералы, так придет мой начальник. Он лучший, чем я, полицейский. Он делает все по правилам и никогда не создает беспорядка.

— Не понимаю, зачем вы здесь.

— Что вы делали у моего дома?

— Сядьте. Выпьете вина или, может, хотите фруктов?

— Нет, спасибо.

Он вставил сигарету в мундштук, но зажигать ее не стал. Его взгляд скользнул по двору, где на дубе резвились серые белки.

— Я хотел бы извиниться, — произнес он.

— Да что вы?

— За все, что случилось с вами. Не нужно было вас втягивать в это.

— Копы автоматически втягиваются в происходящее, когда нарушается закон.

— Я принес вам немало горя, лейтенант. Кое-что было сделано без моего ведома, но в конечном счете ответственность на мне. Сейчас я приношу вам свои извинения. Но не жду, что вы их примете.

— Я пришел еще и по личному делу. Мне бы не хотелось быть на месте того, кто преградит вам путь с ордером в руках. Пусть это сделает кто-нибудь другой. А я считаю, что я единственный, кто знает, почему вы приняли участие в проекте «Поход „Слонов“» или, по крайней мере, почему его так назвали.

— Каким образом вы стали поверенным моей души, лейтенант?

— Вы были самым настоящим солдатом. Вы не были оголтелым правым политиком. У вас репутация честного человека. Подозреваю, что от таких людей, как Уайнбюргер, Хулио Сегура и Филип Мерфи, у вас мурашки по коже бегают. Но вы шли по другой стороне улицы со своими приспешниками и фанатиками и начали сплавлять оружие в Центральную Америку. В той стране погибло несколько невинных людей, и одному Богу известно, каких разрушений наделали эти пушки в Гватемале и Никарагуа. Так человек, который, вероятно, не особенно-то уважает политиков, стал частью политического заговора. По-моему, это недостойно, как вам кажется? Думаю, так случилось и с вашим сыном.

— Возможно, вы пришли с благими намерениями, но становитесь навязчивым.

— Я был там, генерал. Ваше знание и мое никуда не деть. Вы не можете похоронить эти отвратительные дела внутри себя и притворяться, что ничего нет, а в это самое время сражаться на другой войне, где придется нарушить все свои правила.

— Что вы имеете в виду?

— Резню в Май-Лае. Вам стыдно за своего сына. Или за вьетконговцев, которые заставили его установить эти мины.

— Нет.

— Да. Оторвите это от себя и взгляните на свету. Он попал в плен в окрестностях Пинквилля, и его заставили заминировать те рисовые поля. А потом люди сержанта Келли подорвались на этих самых минах на пути в Май-Лай.

Он положил апельсин и нож на стол. Ладони плашмя лежали на столешнице. Глаза часто моргали, а на шее было видно, как пульсировала кровь. Кожа с ровным, глубоким загаром была покрыта солнечными бликами от лучей, проникающих сквозь крону дуба.

— Я извинился перед вами. Я глубоко сожалею о том, что с вами случилось. Но вы не имеете права так поступать.

— Вы знаете, что с ним сделали?

Край одного синего глаза задрожал.

— Да.

— Они сунули его головой в клетку с крысами.

— Я знаю. Он не любил армию. Собирался поступить в медицинскую школу. Но он никогда ничего не боялся.

— Держу пари, что он был прекрасным молодым человеком, генерал. Один мой друг с Мэгезин-стрит знал его. Сказал, что ваш сын был первоклассным парнем.

— Я больше не хочу говорить об этом, если не возражаете.

— Хорошо.

— Ваш начальник... вы говорите, он хороший человек?

Он взял апельсин и рассеянно срезал с него кусочек кожуры.

— Да.

— Он позаботится, чтобы вас восстановили?

— Возможно.

— Уверен, что он человек, который держит свое слово. Через сколько времени они придут сюда?

— Сегодня, завтра. Кто знает? Зависит от того, кто примет на себя юрисдикцию. Почему бы не пойти им навстречу?

— Мне кажется, не стоит.

— Вам следует знать, что сейчас они уже взяли Уайнбюргера. Он продаст вас за несколько пенни.

Он зажег сигарету. Дым клубился вокруг мундштука. Он перевел взгляд на тени деревьев.

— Ну что ж, похоже, это не в вашем стиле, — сказал я, поднимаясь из-за стола. — Сейчас я уйду. Почитайте о святом Иоанне Крестителе. Это будет долгая ночь, генерал. Не старайтесь пережить ее, принося извинения. Там хорошо обращаются с джентльменами, но мертвых ценят мало.

Я пошел обратно на остановку трамвая на Сент-Чарльз-авеню. Раскидистые дубы затеняли дорожку для прогулок, ветер шелестел газетами в киосках на перекрестках. Трамвайные пути цвета меди блестели и слегка подрагивали под тяжестью грохочущего вагона, который был еще далеко. Ветер был сухой, пыльный, длинный жаркий день догорал, и в воздухе едко пахло паленым, когда провода искрили над проходящими трамваями. Над головой, тускло поблескивая паром, плыли облака, пришедшие с залива, оттуда, где солнце уже погружалось в темно-пурпурную грозовую тучу. На остановке рядом со мной ждала трамвая пожилая черная женщина с цветастым зонтиком, перекинутым через руку.

— Вечером будет сильный дождь, — сказала она. — Сначала всегда жарко и ветер сильный, потом как будто рыбой запахнет, а потом над моим маленьким домиком начинает молния скакать.

Она улыбнулась своей шутке, взглянув на меня. Я помог ей зайти в трамвай, полный чернокожих, которые работали в обслуге в Гарден-Дистрикт. Мы сели рядом на деревянное сиденье на задней площадке вагона, и он, гремя, поехал под деревьями вдоль прогулочной дорожки, мимо витых железных балконов, придорожных кафе, стоявших перед гостиницами, зелено-голубых лужаек, на которые теперь легли полосатые тени, мимо крылец с мраморными колоннами, где офицеры Конфедерации, привязав лошадей, когда-то распивали бурбон со своими дамами. Над заливом послышался долгий раскат грома, похожий на залп старинной пушки, стреляющей затухающей серией. Чернокожая дама в замешательстве покачала головой и громко цокнула языком.