"Владетельница ливанского замка" - читать интересную книгу автора (Бенуа Пьер)IIМое свидание с Вальтером было назначено на семь часов вечера. Я провел день не безмятежно фланируя, как предполагал, а выполняя кое-какие мелкие дела. Прежде всего — формальности по выписке из госпиталя. Меня облепил целый рой врачей, служителей, сиделок. Казалось, я уезжал на Антильские острова, а не оставался в Бейруте. Предупредительность этих славных людей не помешала, однако, тому, что один из моих погребцов делся неизвестно куда, и мне пришлось потерять чуть не все утро на его розыски. Затем не оказалось свободных автомобилей. Меня заставили потерять целый час в ожидании машины, которая так и не явилась. Было уже за полдень, когда, потеряв терпение, решили предоставить мне коляску. Я вздохнул с облегчением, когда она помчала меня наконец, со всем моим багажом, по направлению к зданию депо. В Киликии я знал капитана де Таверно. Мне даже не понадобилась рекомендация полковника Приэра, — он сам предоставил мне лучшую из комнат, какими он располагал. Я не спеша приступил к своему скромному устройству, тем более скромному, что при мне находилась лишь незначительная часть моего багажа. Остальное — несколько ковров, тканей, книги — осталось в распоряжении мегаристов, в Пальмире. Нечего было и рассчитывать получить их раньше двух недель. В ожидании я устроился как только мог лучше с философским спокойствием человека, в течение семи лет не спавшего и двух ночей подряд в постели. Постель в моей новой комнате показалась мне комфортабельной. Сетка от москитов была почти новой. Но что значат все эти мелочи для человека, сердце которого переполнено радостью, подобно моей! Здания депо расположены приблизительно в двух километрах от города, по дороге в Дамаск, немного не доезжая виллы верховного комиссара. На трамвае, который останавливается как раз в этом месте, можно доехать в четверть часа до самого Бейрута. Я не сел на трамвай и опять позволил себе роскошь проехаться в коляске. В то утро я уже начал тратить двухмесячное жалованье, которое не трогал в течение своего пребывания в госпитале. Редко мне случалось чувствовать себя таким богачом. Тем не менее дорогой я, для очистки совести, сделал маленький подсчет. Поездка из депо в город стоила двадцать пять пиастров, то есть пять франков. Значит, если каждый раз для этой поездки нанимать экипаж, то это будет мне стоить двадцать франков в день. Двадцать франков! Семь тысяч триста франков в год — треть моего жалованья. Об этом нечего было и думать. На секунду я вспомнил о Гобсоне, у которого был собственный автомобиль. Но, клянусь, ни капли горечи не примешивалось к этому простому констатированию факта. Я с легким сердцем следовал великому принципу французских офицеров за границей, который заключается в том, чтобы жить лучше, чем живут их иноплеменные соперники, располагающие в два или три раза большими средствами. Шел седьмой час. Начинало смеркаться. Я сел на террасе неизбежного Курзала в уголке, где меня скоро отыскал Рош. С ним был лейтенант спаи Блари, с которым он меня и познакомил. — Ты виделся в Вальтером? — спросил я его. — Да. — Обедаем сегодня вместе? — Да. — Он не очень сердился за вчерашнее? — Он был очень недоволен, особенно когда узнал, ради кого ты им пожертвовал. — Это ты сказал ему? — Нет, не я. — Кто же в таком случае? — Уверяю тебя, не я. Ты не знаешь Бейрута. Здесь все становится известным через четверть часа. — Забавно! Но в конце концов Вальтер придет, а это главное. Я счел своим долгом разузнать у своих приятелей имена молодых женщин, болтавших на террасе в обществе нарядных офицеров, англосаксонцев, в рубашках с вырезом; прислоненные к ножкам столика теннисные ракетки стояли неподалеку от их владельцев. — Вот жена испанского консула. А это дочь президента Сирийской конфедерации. Там жена ректора американского университета. Вот мадам Приэр, жена начальника Главного штаба, со своими двумя дочерьми. Вот жена персидского консула, красивейшая женщина Бейрута, с графиней Орловой. — А эти? — спросил я, указав на двух молодых женщин, одетых одинаково, в розовый батист; они смеялись как безумные, посасывая свой шербет. — Это, дорогой мой, две подружки, две птички Гобсона. Разве этот скрытник тебя еще не познакомил с ними? Благосклонность первой он разделяет с таможенным начальником великого Ливана и закрывает глаза на увлечение другой великолепным епископом Дамаска. О, знаешь, здесь скучает только тот, кто хочет скучать. Смотри, вот и твой англичанин! Гобсон пробирался между столиками. Он направлялся к молодым женщинам в розовом. Они, все еще смеясь, протянули ему ручки, которые он расцеловал. И почти в тот же миг обернулся в мою сторону, как будто они указали ему на меня. Бросив их, он направился к моему столу. Я представил его своим товарищам. Они обменялись довольно сухими приветствиями. — Вы обедаете со мной? — Не каждый же вечер, — заметил я с улыбкой. — Да, да. Я в обществе двух дам, и они желают с вами познакомиться. — Уверяю вас, это невозможно. Не сегодня. Я пригласил одного человека. — Значит, завтра вечером? — Но… — Да, да, я так хочу. Приходите ко мне, я жду вас в восемь часов. Без опоздания! Я должен показать вам свою замечательную коллекцию кастетов. — Хорошо, — сказал я, не желая затягивать беседы, которая велась стоя. — Ну что ж, — заметил Рош слегка обиженным тоном, когда тот расстался с нами, — можно сказать, что его так и тянет к тебе. Может быть, ему хочется уступить тебе подругу епископа. — Чем говорить глупости, ты бы лучше рассказал мне про всех этих красавиц. Вот эта, — кто она такая, эта, в забавной шапочке из черного бархата с венком из белых маргариток? — Ее шляпа, — возразил Блари, — та самая, которая описана в «Леви и Ирен». Она ею очень гордится. Это мадам Назри, маронитка2. — А эта блондинка, которая обмахивается программой? — Это — мадам Элиас, гречанка, жена самого крупного банкира в Бейруте. — Она очаровательна. — Недурна. — А эта в белом? В шляпе а-ля пастушка из рисовой соломы? — Это — номер! Иоланда. Она танцевала в Табари месяца два тому назад; теперь ее содержит Стильсон, представитель «Стандарт Ойл». Очень шикарная девица. — Говорят, — вставил Блари, — что папаша Камюзо, председатель Военного суда, влюбился в нее и сделал ей предложение. — Можно себе представить, как она радуется! — сказал Рош. — Жалованье командира батальона! Стильсон дает ей ежемесячно больше, чем получает генерал де Лямот. — Правда, — заметил Блари, — с нашими небольшими окладами нам приходится околачиваться только возле светских дам. — А вот эта брюнетка? С такой матовой кожей, рядом с тем толстым артиллерийским капитаном? — Это жена одного из наших товарищей. — С нею ее муж? — Муж? Вот скажешь! Рош нагнулся и зашептал мне на ухо. — Одним словом, — сказал он, — я кончу тем, с чего и начал: здесь скучает лишь тот, кто этого хочет. — Да, — добавил Блари, — это один из тех гарнизонов, где я предпочитаю быть холостым, а не женатым. — Почему? — спросил я, взглянув на него. — Почему? Он засмеялся и принялся напевать песенку, весьма нелестную для супружеской чести кое-кого из железнодорожных чинов. — Эй, — воскликнул он, перебивая самого себя и обращаясь к Рошу, — нечего толкать меня ногами под столом! Никто ведь из нас троих не женат, я полагаю. — Нет, нет! — добродушно отозвался я. — Ну, а кроме того — бывают и исключения! — Конечно, — ответил Блари, смутно почувствовав, что сделал промах. — A! — вскричал Рош, радуясь случаю оборвать разговор. — Вот наконец и Вальтер! Вальтер расплачивался со своим извозчиком, остановившимся перед террасой. Он делал это не спеша, а затем, так же не торопясь, пошел по среднему проходу между столиками. Веселый шум разговоров внезапно сменился тишиной, прерываемой лишь шепотом нескольких голосов, повторяющих имя новоприбывшего. — Вальтер! Капитан Вальтер! Я знал, что всем войскам, стоящим в Малой Азии, известны геройские подвиги этого человека, но не предполагал, что слава о нем достигла даже этого легкомысленного общества, которое невольно проявляло теперь свою почтительность единственным доступным ему способом, то есть полным молчанием. Он спокойно шел вперед, с виду равнодушный, презрительный. Хотя я не видел его уже два месяца, мне казалось, что я расстался с ним только вчера. Опустив одну руку в карман своих красных штанов с двойной небесно-голубой нашивкой, с папиросой в другой руке, он держал под мышкой тонкий бамбуковый хлыст, с которым никогда не расставался, — даже в дни генеральских смотров, даже в дни сражений, когда, толкая ногой в шею своего мегари, он безжалостно гнал ревущее животное в самую гущу свалки. На нем было, как и всегда, синее кепи с золотым галуном, слегка сдвинутое на затылок, Эта была та же внушительная голова, обветренная бурями пустыни, с рыжеватой бородой, с густыми бровями, из-под которых голубые глаза его глядели с удивительным смешанным выражением грубости и почти наивной нежности. Из-под его далмона цвета хаки виднелся походный жилет офицеров-спаи, жилет из красной материи с маленькими золотыми пуговицами в виде шариков. Его походка отличалась той кошачьей неспешностью, какую придают ей тысячи километров, проделанных на спине верблюда по безбрежным зыбким пескам. — Вальтер! Это капитан Вальтер… Он прошел мимо высшего чином офицера, смерил его взглядом с ног до головы и отдал ему честь — вполне безукоризненно, по форме, но вместе с тем — как! Было заметно, что полковник не сразу нашелся, как ответить. Заметив меня и двух моих спутников, он сделал мне знак: «Подожди меня», — и потом, медленно поднявшись на несколько ступеней, ведших с террасы в глубину кафе, направился к бару в дальний конец залы. — Куда он идет? — спросил Рош. — В баре сидят летчики, — ответил Блари, — с ними сегодня два пилота из эскадрильи Деирец-Зора — Моте и Конти. Вальтер пошел с ними поздороваться. По мере того как Вальтер проходил, за его спиной возобновлялись разговоры. Теперь уже повсюду слышалось его имя, повторяемое с какой-то безграничной гордостью. — Он, по-видимому, далеко не считает себя ничтожеством, — пробормотал лейтенант 415-го полка. — И имеет на это право, — отозвался капитан, его однополчанин. — Что же он сделал такого необычайного? — спросила с гримаской хорошенькая мадам Элиас, раздосадованная тем, что его появление на миг затмило ее. — Очень много, — серьезно произнес какой-то морской лейтенант. — Что же именно? — Если мы сидим так комфортабельно на этой террасе, любуясь вашей красотой и ведя дружеские беседы за прохладительными напитками, то этим мы обязаны людям, подобным ему. — Ах, — сказала за соседним столиком мадам Назри своей кузине, смуглой Асфар, — я никогда не скрывала, что питаю отвращение к бородатым людям. Но если этот острижет свою бороду, — будет ужасно жаль! Не правда ли, милочка? И без всякого стеснения повернувшись спиной к своим кавалерам, они передвинули стулья так, чтобы не терять из виду ни единого движения Вальтера, который в этот миг, сидя на табуретке в баре, выбрал соломинку для своего коктейля и небрежно отбросил ее обертку из папиросной бумаги. — Я был с ним вместе в Энтабе, — объяснял артиллерийский капитан своей даме в белом платье. — Говорили, что полковник Андреа отказался принять командование над колонной наступления из-за того, что ему не дали Вальтера в начальники кавалерии. — Да, капитан, — сказал лейтенант, — но для того, чтобы уступить его отряду Андреа, пришлось бы отнять его у отряда Дебьевра. Я был там и уверяю вас, что полковник Дебьевр поднял страшный шум. — Он, по-видимому, питает отвращение к женщинам? — заметила жена ректора американского университета. Офицеры расхохотались. — Быть может, это одна из причин, позволивших ему иметь столько крестов на своей орденской ленте. — Сколько же их у него? — Четыре или пять. Но у него еще больше звезд, а вы знаете, — это ценится гораздо больше. — Вы знаете историю одной из его звезд? — Нет. А что? — Это было после Марасха, где Вальтер прикрывал отступление при известных вам обстоятельствах. Генерал Гуро производил смотр войскам. Одна из звезд Вальтера, плохо пришитая, упала на землю. «Возьмите вот эту и замените ее», — сказал Гуро, указав ему на свой пустой рукав. Вот почему на ленте Вальтера одна из звезд неуставного размера. — Он выдержал в Турк-эль-Хамане самый неприятный караул, какой мне когда-либо приходилось видеть, — сказал чей-то голос. — Он был в Базанти, — добавил другой. — Разумеется, а еще в Урфе. — Ив Киллисе. — Ив Мейселунге. Я молчал. Я вслушивался с бесконечной радостью в голоса этих людей, десять минут тому назад занятых пустою болтовней, а теперь сосредоточенно и важно слагавших самый пышный хор похвал по адресу моего друга. Энтаг, Мейселунг! То были славные имена сирийской эпопеи — единственные, которые сумели запомнить эти праздные люди. Что стоят сверкающие взмахи сабли рядом с ежедневным величайшим напряжением сил! Что значит величайший риск сражения рядом с неисчислимой вереницей страданий, за которые ни одна звезда никогда не засверкает на ленте Вальтера! Вопль бедного безвестного часового, задушенного в ночи; умерший от лихорадки во время стоянки друг, тело которого невозможно увезти с собой и надо похоронить где попало, — друг, чьи несчастные кости будут вечно попираемы ордами кочевников; родник, к которому стремились три дня и который оказался иссякшим; грозные бедуины, появляющиеся на гребне песчаного холма, о которых не известно, являются ли они представителями дружеского племени или разведчиками разбойничьей шайки, в двадцать раз превосходящей числом подвластных тебе солдат; приказы, которые отдаешь, которые надо отдавать даже тогда, когда не знаешь, хватит ли сил их выполнить… Ах, Вальтер — такой грубый и добрый, такой простой и великий… Однако мне начинало казаться, что он никогда не расстанется со своими авиаторами. — Вот он! — воскликнул Блари. Перед Вальтером бежала его борзая собака Калед. Она почуяла меня, узнала, прыгнула мне на грудь. Я погладил ее узкую птичью голову, маленькие ушки, коротко обрезанные, для того чтобы предохранить их от укусов лисицы. — Вот наконец и ты! Можно подумать, что ты не очень-то торопишься увидеться со мной. Он пожал мне руку, взял стул. Ни одна хорошенькая женщина, сев рядом с Блари или Рошем, не вызвала бы в них того горделивого волнения, какое они почувствовали в эту минуту. Но Вальтер не ответил на мои слова. А когда я снова повторил, холодно спросил: — Как твоя рука? — Лучше. А ты как поживаешь? — Хорошо, спасибо. Его тон способен был рассеять радость встречи. Вальтер дулся на меня. Мною тотчас же овладело желание как можно скорее объясниться с ним. — Где мы обедаем? — Я оставил за собой столик в Табари, — сказал он, — отправимся, если хочешь. — К твоим услугам. — Вы поедете с нами? — спросил он лейтенантов. — Очень благодарны, капитан, но мы пригласили в собрание приехавших товарищей. — Значит, до вечера. Мы ведь, конечно, в конце концов встретимся в каком-нибудь кабаке. В Табари, самом элегантном ресторане города, мы встретили большую группу постоянных посетителей Курзала, в том числе Гобсона с двумя дамами в розовом, уже готовых сесть за стол. В первые десять минут мы не обменялись ни единым словом. Я чувствовал в Вальтере обдуманное желание устроить мне сцену, но ему не хотелось начинать. Он ожидал повода. Не в силах выносить дольше такое положение, я решил помочь ему. — Итак, ты завтра уезжаешь в отпуск? — Да. Он играл своим ножом. — У меня уже заказано место. Конечно, я мог бы отсрочить отъезд, если бы… — Если бы? — Да задержать его хотя бы на четыре-пять дней, чтобы иметь возможность уехать с тобой. Я даже немного рассчитывал на это. — Как мог ты на это рассчитывать? — Очень просто. Из госпиталя ты первое время писал своим старым товарищам из Пальмиры. Таким образом, мы Узнали, что срок твоего отъезда, по выздоровлению, предполагается в конце апреля. Затем твои письма прекратились. Тогда мы придумали получать о тебе известия другим способом. Нам было известно, что ты поправляешься и твоя выписка из госпиталя не затянется. Приближался срок моего собственного отпуска, и я уехал в Бейрут с мыслью проделать путешествие вместе с тобой — до Марселя, а может быть, и до Парижа. Вот и все! Я молчал. Вальтер занялся расстегиванием ошейника своей борзой. Я видел, что разговор придется опять начинать мне. — Там все здоровы? — Где? — В полку, конечно. — Ты очень любезен! Все здоровы. — Руссель? — Здоров. — Д'Оллон? — Тоже. Он уедет в отпуск, когда вернусь я. — А маленький Ферьер? — У него была лихорадка по приезде и затем еще дня три на Евфрате. Теперь он совсем молодцом. Думаю, из него будет толк. — Он знает, чего ему держаться. — Да, ты прав. — А ты? — Я? Вальтер тихо рассмеялся. — Тебе стоит только взглянуть на меня. — У вас было неспокойно это время? — Порядком. Когда тебя ранили, поход против руаллахов приближался к концу. Я думаю, что на некоторое время они успокоились. Тогда нас заставили немного продвинуться влево по направлению к Евфрату, который мы и перешли между Мейденом и устьем Кабура. Дело заключалось в том, чтобы подстеречь маммаров на месте их летней стоянки. Затем одна из их шаек сняла наш пост. Мы пошли за ней. — Одной колонной? — Нет, тремя. Руссель, твой заместитель, пошел по правому берегу до Абукемала и затем поднялся вдоль английской границы. Д'Оллон шел по левому берегу Евфрата до Ракки. Мы считали, что на его долю придется меньше всего дела. Я же с Ферьером и с остатками отряда направился на Хассече, где назначил свидание Русселю. Мне пришлось ждать его целую неделю. — Почему? — Думая, что опередил меня, он позволил себе маленькую прогулку до Тигра. Ты ведь знаешь Русселя. — И у него не было стычек с курдами? — Ни одной. Он не потерял ни одного человека, ни одного верблюда. Так же, как и я, впрочем. Вот д'Оллон действительно попал в драку сейчас же вслед за тем, как мы разошлись. — Наскочили на бкейеров? — Вот именно, — сказал Вальтер, кинув на меня взгляд, в котором я уловил оттенок радостного удовлетворения, — на бкейеров. Ты, значит, за три месяца не совсем еще забыл имена этих господ! — Держу пари, что этими бкейерами командовал Али Бжун. — У нас есть веские основания думать именно так, хотя он и не вручил нам своей визитной карточки. У д'Оллона было всего сорок человек. Бкейеров же насчитывалось три сотни. Д'Оллону удалось проскользнуть, но у него оказались убитые. Шесть туземцев и два француза, из них Францескини. — Адъютант Францескини убит? — Убит. Вчера я хлопотал о нем по канцеляриям. Узнавал о судьбе своего предложения представить его к медали. Будет ли ходатайство удовлетворено — не знаю. Нас недолюбливают в Главном штабе. Мы мешаем составителям рапортов, которые изображают страну замиренной. — А убийцы бригадира Лаказа? — сказал я, уклоняясь от намека. — Вы разыскали их наконец? — Да, — ответил он, — я их поймал. — Каким образом? Он усмехнулся. — Право, ты еще, кажется, находишь возможным интересоваться этими пустяками! — Как же ты их поймал? — О, очень просто. Между Тель-Каукебом и Хассече у нас был проводником бедуин-таи. И вот вечером, на бивуаке, этот парень нечаянно роняет свой кинжал… Кинжал Лаказа. — И тогда? — Тогда я приказал оставить его наедине со мной и двумя мегаристами, двумя здоровенными малыми, друзьями Лаказа. Понимаешь? — И он признался? — Да, он все рассказал! Убийцы были из племени таи, расположившегося как раз по соседству. Я действовал лично с десятью молодцами и Ферьером, которого надо еще воспитать. Представляешь себе сцену: рассвет, малочисленное племя — едва тридцать палаток, воющие собаки, разбегающиеся во все стороны женщины, мужчины, которые запутываются в веревках собственных палаток. Не понадобилось и пяти минут. Убийц было четверо. — Ты взял их живыми? — Живыми… Я узнал, что в Алепе, перед взводом, они Держались молодцами. Рассказывая, он не переставал внимательно следить за тем, какое впечатление производит на меня его краткое повествование. Глаза его горели. — Все это еще волнует тебя, — пробормотал он. Мы молча опорожнили стаканы. Перед нашими глазами возникли одни и те же картины. — А что мой мегари? — спросил я. — Что с ним? — Который? Мешреф? На нем ездит Ферьер. Ему живется недурно. — А, Ферьер! Вальтер заговорил глубоким голосом: — Эти животные положительно необыкновенны. Если ты вернешься к нам через полгода, — уверяю тебя, Мешреф тебя узнает. И так как я ничего не ответил, повторил: — Мешреф тебя узнает. Я продолжал молчать. Вальтер громко постучал по столу. — Счет! — воскликнул он. — И уберемся отсюда!.. Вот уже целый час вся эта публика глазеет на нас, как на каких-то заморских зверей. Замечательное удовольствие для тебя, нечего сказать! На улице мы наняли экипаж. — В отель «Бассул», — приказал Вальтер. У подъезда отеля он сказал мне: — Я запру собаку в своей комнате. Сейчас вернусь. Расплатись с извозчиком. Когда он вернулся, мы стали ходить взад и вперед по авеню де Франсе. Ночь стояла жаркая и влажная. С моря подымался густой туман. У наших ног плескалась и вздымалась белая бахрома волн. Вдруг Вальтер остановился, облокотившись на парапет. — Значит, — сказал он, — это правда? — Что? — Что ты никогда не вернешься туда, к нам? — Я устал, — отвечал я, — врачи… Он меня не слушал. Я чувствовал, что теперь, когда темнота скрывала его черты, он отдался всецело своему волнению. — Тебе остаться здесь, тебе? Это немыслимо. Ты в Бейруте! Что тебе здесь делать? — На службе у меня не будет недостатка в работе, — сказал я с легким раздражением. — А в свободное время я сумею придумать себе занятие. Буду работать для себя. Он расхохотался. — Все что хочешь, — только умоляю тебя, без лицемерия! Ты будешь работать? Как великолепно ты это сказал! Все вы таковы! Ты будешь работать в Бейруте! Где работать? Когда работать? Над чем работать? Скажи, многих ли ты знал, кто занимался здесь в военной школе или вообще где бы то ни было? Разве ты не знаешь, какой климат, какой воздух в этом городе? Он расслабляет человека, уничтожает его. Обращает его в какую-то тряпку. Работать, — да, так всегда говорят здесь сначала, когда приезжают. А хочешь, я скажу тебе, во что обратится здесь твоя жизнь? Или лучше скажи ты сам! Сколько часов ты провел в кафе за эти два дня? Ну-ка, сколько? — Какие глупости, — возразил я. — Ведь я еще не устроился. Через неделю… Он покачал головой. — Через неделю, если в тебе еще останутся силы, ты поймешь, что я был прав. Во всяком случае, у тебя уже не будет сил бороться. Ты уже отдашься своей жалкой участи: утром — час в канцелярии для виду; после обеда — лимонад и теннис с разными кислыми девчонками; в семь часов — коктейль с замужними, более или менее молодыми дамами; ночью — виски и девочки из мюзик-холла, у которых ты будешь искать рассеяния тех душевных волнений, какие возбудит в тебе дневной флирт. Вот! Его намерение было слишком очевидно; карикатура, которую он мне нарисовал, слишком отличалась от суровой перспективы, открытой мне накануне строгим полковником Приэром. — Ты преувеличиваешь, — ответил я, смеясь. — Преувеличиваю! — воскликнул он. — Хотел бы я думать, что преувеличиваю, но мне страшно за тебя, страшно, — понимаешь? Одни и те же слова дважды на протяжении двух дней… Я вздрогнул от неприятного ощущения. — Мне хотелось бы знать, чего, собственно, ты опасаешься? Он пожал плечами. — Э, разве я знаю! Вот тебе пример. Ты всего два дня в Бейруте, но мог бы уже подметить, что здесь трудно прожить меньше чем на сто франков в день. Эти сто франков, эти сорок тысяч в год, есть ли они у тебя? — Не скажешь ли ты мне, — возразил я с досадой, — как поступают те из наших товарищей — а их немало! — у которых нет таких денег. — Ошибаешься, — отвечал Вальтер, говоривший теперь с удручающим спокойствием. — Большинство бейрутских офицеров имеют кое-какие деньги. Приехав в Сирию, чтобы сделать сбережения, они проедают здесь свои гроши. Есть и такие, у которых нет ничего, — я это знаю. Такие или делают долги, или же влачат в своих конурах такое существование, какое для тебя — уверяю тебя! — было бы совершенно невыносимо, судя по той манере, с какою ты только что обсуждал в Табари карту вин. Он подумал и добавил: — Я прекрасно знаю, — есть еще третья категория: это — Женатые. Но об этих я и говорить не хочу. — Почему? — Потому, что они офицеры только по имени. Я положил руку ему на плечо. — Вальтер, выслушай меня. — Ну? — Вальтер, я не сержусь на тебя за эти слова. Не сержусь тем более, что, помнится, когда-то я говорил то же самое. Помнишь, это было в Алепе. Нам сообщили тогда о женитьбе одного из наших товарищей, Баранже. Неужели ты сказал бы сегодня то же самое, если бы узнал, что я женюсь? — Да, — ответил он, — почему бы мне изменить свое мнение! — Потому, что с тех пор капитан Баранже пал смертью храбрых при штурме Энтабы. — Умирать одно, — возразил он, — а быть храбрым офицером — другое. То, что я говорил о Баранже, я скажу и о тебе. И даже больше. — Даже больше? — Да, потому что Баранже все равно остался бы служить в колониальных войсках. Женившись, он не жертвовал тем, чем пожертвуешь ты. — Чем же я пожертвую? Он взял меня за руку и сказал тоном, которого я никогда не забуду, — тоном, в котором упрек смешивался с чувством, способным вызвать самые безудержные слезы: — Люсьен, Люсьен, неужели за такое короткое время ты мог забыть три года нашей совместной жизни? Он почувствовал, что я слабею, и продолжал: — Что ты мне сейчас сказал?.. Ведь это неправда? Эго только предположение? Тебе жениться — да это немыслимо! Такие люди, как ты, не женятся! Ведь это же неправда? Я опустил голову. — Нет, это правда! — ответил я. Он не сделал ни единого движения. Я услышал только, как он тихо пробормотал: — В таком случае, понимаю: все кончено. — Войдем сюда, — произнес Вальтер. Кажется, мы уже в шестой раз проходили перед электрическими фонарями кафешантана. Я молча последовал за своим товарищем. В глубине залы на экране мелькали кадры кинокартины. Мы с трудом разыскали свободный столик в этой зале, темной, прокуренной и набитой публикой. Едва мы успели усесться, как вспыхнул свет. Мы увидели оркестр, группы посетителей за сто- ликами, свободное пространство посередине, где в эту минуту собирались танцевать. Публика состояла из туземцев, спокойно куривших свой кальян, унтер-офицеров и еще нескольких офицеров. Пять или шесть танцовщиц и певиц заведения, одетых в свои «рабочие» костюмы, с усталыми улыбками слонялись от столика к столику, равнодушно приставая к гостям с просьбой об угощении. Зала была расположена на сваях, над волнами. Через окна, чернеющие в глубине ее, доносился шум моря и его йодистые испарения, насыщенные запахом ила. Ах, зачем Вальтер привел меня сюда. К нам подошел официант. — Подай что-нибудь, — кинул ему Вальтер, — что хочешь!.. Пепермент? Пусть будет пепермент. Теперь он внимательно разглядывал кусочек льда, таявший в зеленом ликере, покрывая края рюмки седым налетом. — Вальтер, — пробормотал я, — Вальтер! — Ты, ты — женишься! — произнес он. Голос его уже не звучал гневом, как раньше. Он прибавил еще: — Пока ты мне этого не сказал, я еще надеялся. Думал, что ты вернешься к нам. Теперь — кончено! Он повторил: — Кончено! Полотно экрана медленно свернулось, открыв маленькую сцену. Кино уступило место концерту. Появилась певица в лиловом платье. Под звон стаканов, бутылок, музыки она затянула печальным надтреснутым голосом свой унылый припев: Что-то вспыхнет вновь и вновь: То любовь! То любовь! Откинувшись на спинку стула, постукивая хлыстиком по мраморной крышке стола в такт ее словам, Вальтер принялся подпевать: Что-то вспыхнет вновь и вновь… — Слушай! — вскричал я, мне вдруг стало жутко. — Что мы здесь делаем? Уйдем скорей! Он расхохотался. — Э, ты скучен! Уходи, если хочешь… Но, знаешь, мне хочется познакомить тебя с Марусей. Это прелесть что за девчонка! Сейчас она придет пожелать нам доброго вечера, — она Уже кончила свой номер. Ее болтовня рассеет наше настроение. А это нам положительно необходимо. — Вальтер! — Прелестная девчонка, уверяю тебя. На что ты обижаешься? Голос его вдруг стал низким и жестким. — Видишь ли, эти женщины — настоящие жены для нас, бесприютных бродяг. Проведешь с такой одну только ночь, — и вот уж ты надолго получил противоядие, отвращение к более основательным глупостям. Что-то вспыхнет вновь и вновь: То любовь! То любовь! Маруся села между нами. Она была тоненькая, с робким взором и смешными остриженными волосами. Невозможно было видеть это жалкое существо без того, чтобы не подумать при этом о тех грошах, за которые можно было получить его. Спустя несколько минут она робко заявила: — Мне придется с вами расстаться. — Почему? — спросил Вальтер, пробуждаясь от задумчивости. — Потому что… — Ну? — Потому что, — она покраснела, — мне делают знаки оттуда мужчины, что пьют шампанское. Я должна сидеть с теми, кто пьет шампанское. — Очаровательные нравы! — заметил Вальтер, разражаясь смехом. Он стукнул по столу. — Полдюжины шампанского сюда, — слышите? — полдюжины! Пустые бутылки предоставляю в распоряжение тех вот господ, желающих видеть за своим столом мадемуазель Марусю. Пораженные таким неслыханным заказом, хозяин и лакеи засуетились вокруг нас. Маруся, гордая завистливыми взглядами своих подруг, толкнула меня локтем, указывая на Вальтера. — Какой забавный, — сказала она. Маруся пила шампанское. Я быстро опорожнил бокал, вылив его в ведро со льдом. Вальтер молчал, облокотившись на стол, положив подбородок на руки. Дым и пыль сгустились настолько, что электрические лампочки казались закутанными в желтую бумагу. Вдруг Вальтер испустил вздох, напоминавший стон. — Боже мой! — сказал он. — Как прекрасна, вероятно, в этот час луна, восходящая над Пальмирой. — Пальмира? — повторила Маруся. И, устремив на Вальтера восторженно-робкий взгляд, продолжала: — Я не ездила дальше Бальбека. Мы выехали ночью с господами, которые здесь порядочно выпили и были слишком веселы, чтобы ложиться спать… Там есть храмы древних богов, как в Пальмире. Но Пальмира — это пустыня, не правда ли? — Да, крошка, — серьезно произнес Вальтер. — Эго пустыня. Она тоже облокотилась на стол. Пальцы ее исчезли в рыжих волосах. Глаза пристально смотрели вдаль. Вокруг нас все были слишком заняты собой, и никто не обращал внимания на наше странное трио. — Ах! — воскликнула Маруся. — Если бы я только могла бросить свое ремесло, я бы с таким наслаждением тоже уехала туда… туда! Схватив Вальтера за руку, я зашептал ему на ухо: — Хочешь, я пошлю все к черту? Он вздрогнул и взглянул на меня. — А женитьба? Я опустил голову. — Не следует бросать слова на ветер! — горько произнес он. Он глянул часы. — Три часа ночи. Довольно этих глупостей. Поедем. С террасы отеля «Бассул» в сумраке раннего рассвета виднелись уже высоты Ливана, поднимающиеся над гладкой поверхностью моря. — Ты будешь мне писать? — Буду. — Еще минутку, — попросил я, отчаянно ища предлога, чтобы хоть немного отсрочить миг разлуки. — Что такое? — А митральеза3 второго взвода? Она была в таком плачевном состоянии, когда я эвакуировался. — Д'Оллон докладывал о ней, когда взвод проходил через Деирец-Зор. Нам обещали ее заменить. — А люди первого взвода получили холщовое обмундирование, как я просил? — Получили. Вальтер позвонил у двери. Послышались шаги швейцара, шедшего отворять. — Где, когда мы теперь увидимся? — пробормотал я. Где, когда? О, если бы в эту минуту мы оба могли предвидеть будущее!.. Я проснулся только около часа дня. Мне едва хватило времени, чтобы сделать кое-какие дела и заехать к полковнику Эн-нкену. Я расстался с Мишель около половины седьмого, а в семь был уже перед домом Гобсона. В переулке стояло два автомобиля — его собственный и чужой. Мне отворил молодой слуга-индус в огромном белом тюрбане, какие можно встретить теперь лишь в дивертисментах Мольера. Он проводил меня в комнату, всю завешанную коврами. На маленьком дамасском столике стоял поднос с папиросами и виски. После двадцатиминутного ожидания я счел себя вправе воспользоваться и тем и другим. И тут только я вспомнил, что Гобсон назначил мне свидание не в семь, а в восемь часов. Быть может, он еще не вернулся… Однако мне казалось, что я различаю его голос в доносившемся до меня сквозь стену шуме голосов. Но благодаря коврам, заменявшим обои, он звучал очень глухо. Когда на миг голоса повысились и раздался взрыв смеха, всякое сомнение исчезло. То был голос Гобсона. Другой принадлежал женщине, быть может, одной из молоденьких дам в розовом, виденных мною накануне. Шум голосов вскоре сменился урчанием запущенного мотора автомобиля. Единственное окно гостиной выходило во внутренний сад. Мне ничего не удалось увидеть. В тот же миг дверь распахнулась. Гобсон вошел, протягивая руку. — Я извиняюсь… — Это я должен извиниться. Я приехал на целый час раньше срока. Обширный рабочий кабинет, куда он ввел меня, благоухал каким-то необычайным запахом смеси амбры и ванили. Гобсон отворил окно. — Надеюсь, я не явился причиной преждевременного отъезда вашего гостя? — спросил я, улыбаясь. Он тоже улыбнулся. — О нет, нисколько! И тотчас же перевел разговор на другую тему. III Весна уже начинала растапливать снега на склонах Саннина. Из окон моей канцелярии открывался вид на эту высокую гору, иссиня-белые покровы которой мало-помалу стали прорезываться длинными бурыми бороздами. Далее, отрываясь от ливанских высот, взор мой принимался блуждать по морю. Порою, когда небо было особенно прозрачно, я различал мыс Батрун, за которым находится Триполи, — город пальм в еще большей степени, нежели Иерихон. Группа деревень со звучными названиями — Джебель, Шазир, Антилиас — белела на берегу моря. В ярком свете дня перспектива менялась. Совсем игрушечной казалась маленькая маронитская церковка, прилепившаяся вон там к голубой скале. Взор искал пастыря этих домиков, похожих на скученное стадо серых коз. Что это за белые пятна на темной скатерти моря? Паруса или пена волн? Но я без малейшего труда отрывался от этого сверкающего мира и принимался за дело. С первых же дней я заметил, что эта работа, страшившая меня раньше своей серостью, доставляла мне, напротив, необычайные ощущения. До сих пор я был лишь стрелкой, бегущей по циферблату. Теперь же, когда я стал одним из колес механизма, мне доставляло удовольствие изучать его, сознавать себя частью его. Я, боявшийся, что буду презирать себя за эту канцелярскую должность, теперь часто сожалел о своем прошлом существовании. Эти долгие переезды верхом или на спине верблюда, переносившие меня из Оронты на Тигр, из Тавра в Ливан! Теперь мне казалось, что я выполнял их как машина. В эту минуту я находил удовольствие проникать в скрытые цели, уяснить себе наконец значение тех маневров, которые производил когда-то с завязанными глазами на необозримой шахматной доске пустыни. Здесь, в моей тесной канцелярии Большого Сераля, я еще больше наполнялся гордостью от сознания важности лежавшего на мне долга, — еще больше, чем тогда, когда носился со своими мегаристами, преследуя какого-нибудь туземца. В сотнях бумаг, заметок, разноцветных карточек, которые я разбирал и сортировал без передышки с какой-то мелочной любовью, заключалась вся французская эпопея в Сирии, возникшая и развертывавшаяся на моих глазах в чудовищных интригах наших врагов и наших союзников. Каждый из этих документов был пропитан кровью, золотом, предательством, самоотвержением. Благодаря им я узнавал, что такое-то высокое лицо, перед которым еще недавно я должен был склоняться в салонах Бейрута, было на самом деле изменником, подлецом, что такой-то моряк с острова Руада, такой-то темный мужик из Бекаа может считаться героем. Все эти опасные тайны, которые могли стоить состояния, счастья, жизни стольким людям, были отданы мне в руки, — мне, тридцатилетнему юнцу! Я проникался все большим уважением к своему мундиру, делавшему меня достойным этого страшного хранилища уже одним тем, что я его носил. С каким-то восторгом, смешанным со страхом и гордостью, с тем чувством, с каким держишь в руках бомбу, я перелистывал эти грозные бланки — синие, красные, зеленые, белые: происки шерифов, происки англичан, происки американцев… Ах, целый невидимый мир врагов, против которых я должен защищать тебя, моя дорогая родина! Д'Оллон, Руссель, Ферьер, простодушные солдаты, ловко и крепко сидящие в своих седлах и несущиеся во весь опор во главе своих спаи, вы и не подозреваете о тех скрытых ловушках, какие хотят расставить на вашем пути, вы не знаете, что головы ваши уже оценены! Я — о, это я знаю твердо! — я разрушу ту западню, куда вас хотели завлечь. Теперь я видел оборотную сторону медали. Вот из этого рапорта, лежащего перед моими глазами, я узнаю, сколько гиней уплачено бедуину, раздробившему мне руку. Благодаря другому я знаю, от какой опасности мы ускользнули, Вальтер и я, в ту ночь, когда собирались спокойно поиграть в карты на одном из постов Джебель-Друза. Благословляю тебя, мой предшественник, мой неведомый брат, который издалека, своей терпеливой работой при свете лампы, отвратил от нас смерть в тот день. Ах, Вальтер, ты можешь быть спокоен! Неся на себе такую ответственность, обладая властью предотвращать катастрофы, — кто позволит себе прельститься соблазнами этого города, кто найдет время хотя бы помечтать о прекрасных сирийках, пляшущих под звездными люстрами столицы, или о рыженькой девушке, жалкой бледной Марусе? Да, я ясно слышу твой голос, товарищ. «Мишель! — говоришь ты. — А Мишель?» Мишель не отвратит меня от моего долга. Она мне только поможет в нем. За работу. Шейх Салех вот уже два дня как в Сафите. Что если взглянуть, что он там поделывает? Игра стоит свеч!.. Эмир Абдаллах отправился в увеселительное путешествие по направлению к нашей южной границе. Дождаться известий из Дераа… Нури Шалаан — в Гомсе… Он отправился туда покупать фонограф!.. Вот как! Гобсон уехал в автомобиле с двумя английскими туристами, выразившими желание посмотреть Пальмиру… Поразительно, с какой легкостью путешествуют в этой прекрасной стране! — Капитан, курьер из Франции. — «Лотос» прибыл? — Да, капитан, уже два часа тому назад. Кидаю взгляд на рейд. Действительно, он тут, этот красавец-пароход с черными трубами. Я его поджидал с самого утра. Потом меня увлекла моя работа. Я даже не заметил его прибытия. Не привез ли он мне письмо? То письмо, которого Мишель и я ожидаем уже три недели. Боже мой, вот оно! — Спасибо, Христиан. Который час? Сильный взрыв, совсем поблизости, мешает солдату ответить мне. Это пушка на площади Большого Сераля, — совсем близко под нашими окнами — пушка, доверенная заботам аккуратных солдат-анамитов. Полдень. Я встаю, аккуратно собираю бумаги, прохожу в кабинет полковника Приэра, который запирает их в свой большой несгораемый шкаф… Один, два, три поворота ключа. Они в полной безопасности, эти ужасные документы. О, зловещий ящик Пандоры!.. Если бы твое содержимое вдруг открылось свету! — Есть что-нибудь интересное, Домэвр? — Довольно интересное, г-н полковник. Быть может, мне придется попросить у вас автомобиль и прокатиться к алауитам в сторону Сафиты. — В чем дело? — Позвольте мне сделать вам сюрприз. Кроме того, я сам не вполне еще уверен. Так, просто догадка. — Сколько времени вам потребуется? — Надеюсь, двух дней хватит. — Хорошо. Вы уедете завтра утром, потому что сегодня вечером нам надо поработать вместе. Вернулся наш агент из Моссула. — А! Ему удалось проскользнуть? — Не без затруднений, но все-таки удалось. Он переоделся священником. Заработал свои деньги. — Как велики турецкие силы возле Нижбина, господин полковник? — Как мы и предполагали: полторы дивизии. — Командует Кьязем Карабекир? — Кьязем Карабекир. — Мы так и думали. До вечера, г-н полковник. — До вечера. По дороге я прочел письмо. Я дождался, когда останусь на улице один, и распечатал его. Оно оказалось именно таким, как я ждал. «Дорогой сын, — писала мне мать, — я всегда видела от тебя только одно утешение. Откуда же этот почти робкий тон, с каким ты просишь моего разрешения на брак? Разве ты не знал, что самым горячим моим желанием было всегда видеть тебя женатым. С другой стороны, ты мне уже говорил в своих письмах об этой девушке, и в таком тоне, из которого я поняла, быть может, раньше тебя самого, что ты ее любишь. Я полюбила ее за те заботы о моем сыне, которыми сама не могла окружить его. Ее мать умерла: во мне она найдет себе мать, так же как ты найдешь отца в ее отце. Она не богата, говоришь ты. Я тоже не была богаче ее, но твоя карьера развивается блестяще, и потребности твои, я знаю, совсем не велики. Думаю, что и она…» Я остановился, улыбаясь. Я вспомнил о своем разговоре с Вальтером три недели тому назад. Ему казалось, что он замечает во мне стремление к роскоши. Как могут два существа, любящие нас с одинаковой силой, судить о нас совершенно по-разному! Не прерывая чтения, я свернул с дороги и пошел в обратную сторону от Военного клуба, где собирался завтракать. Я направился к дому полковника Эннкена. — Это вы, Люсьен? Мишель прибежала, услыхав мой разговор с анамитом на пороге. — Войдите. Я последовал за нею в гостиную. Глаза ее вопросительно смотрели на меня с тревогой, сменившейся при виде моей радости надеждою. — Письмо пришло, правда? — Вот оно. — Я была в этом уверена. Видите, я рассчитала верно. Знаете, когда я заметила, что «Лотос» входит в порт, я начала дрожать, как ребенок. — И до сих пор дрожите, Мишель. — Вы думаете? А ведь и правда. Но вы мне ничего не говорите? Ну, как?.. Я протянул ей письмо. — Читайте. — Право, не могу… — Читайте, Мишель! По мере того как она углублялась в чтение листков, обрамленных черной каймой, ее милое нахмуренное личико разглаживалось. Потом глаза ее наполнились слезами, и она схватила меня за руки. — Как я счастлива, Боже мой! Я также был счастлив, клянусь… С тех пор я изведал иное счастье, но думаю, что эта минута была самой светлой во всей моей жизни. — А полковник? — Папа? Ах, папа никогда не бывает здесь, когда надо. Он завтракает в клубе… Пирушка старых учеников Политехникума или что-то в этом роде. Мы одни. Но это и лучше! Мы сможем сговориться, как ему сделать сюрприз, когда он вернется. Я оставляю вас завтракать. — Но… — Что? Хотела бы я видеть, как вы посмеете хоть в чем-нибудь отказать мне сегодня! Вы знаете, что я не буду особенно роскошествовать ради вас. Идет? — Идет, Мишель. На белой скатерти сверкали салатники с вкусными зелеными, красными овощами. Солнце, пронизывая графин золотистого вина, кидало круглое и трепетное топазовое пятно. Мы неутомимо перечитывали письмо из Франции. — Вы обратили внимание на просьбу моей матери, Мишель? — Бедная женщина! Неужели вы могли подумать хоть минуту, что я решусь обвенчаться без нее или посмею предложить ей такое путешествие? Нет, нет, мы обвенчаемся во Франции. А кроме того, мне хочется, чтобы она со мной хорошенько познакомилась. Знаете, ведь, может быть, я не понравлюсь ей. — Мишель, Мишель, не кривите душой! Поговорим лучше о вашем отце, — как мы скажем ему об этом. — Папа! О, папа, я думаю, уже давно подозревает… — И я так думаю, — заметил я с улыбкой, — да и многие в Бейруте начинают уже поговаривать об этом. — Во всяком случае, они посвящены в это не мною. — И не мною. Но, в конце концов, нельзя же требовать от окружающих, чтобы они были слепы. Вам никогда не делали намеков? — Делали, — отвечала она, смеясь. — Многие из моих знакомых барышень и дам обвиняли меня в том, что я забрала вас в свои руки. — Ну, это уж слишком! — Можете себе представить, как я защищалась! Но они не совсем неправы. А кроме того, вы сами отчасти виноваты. Вы еще не сделали ни одного визита. — Вот это мне нравится! Но ведь нет еще и месяца, как я вышел из госпиталя. — Вот и я то же говорю. Но мне на это отвечают, что это не мешает вам бывать в других местах. — У вас, Мишель? — О, не только у нас. — Но где же еще в таком случае? — А вот, например, в последний четверг вы, если не ошибаюсь, провели вечер в Табари, танцуя с розовыми дамочками майора Гобсона. — Вы, право, прекрасно осведомлены! И вы ждали целую неделю, чтобы посвятить меня в это прелестное открытие? — Я ожидала ответа от вашей матери, — сказала она, весело смеясь. — Теперь, сударь, у меня есть права, и дело так Дальше не пойдет!.. Но шутки в сторону, Люсьен: вам надо начать немножко выходить. Не проходит и дня без того, чтобы отец не передал мне похвал, которые всюду рассыпает по вашему адресу полковник Приэр. Вы неутомимый работник! Это прекрасно, но мне вовсе не хочется, чтобы вы расхворались. Вам надо развлекаться, кое-где бывать. — Где же я должен бывать, по-вашему? — Уж, конечно, не в Табари. Но здесь есть очень милые люди. Послушайте, хотите доставить мне большое удовольствие? — Я слушаю. — В субботу я буду делать визиты. Эго приемный день адмиральши, жены ливанского губернатора. Приходите, мы встретимся как бы случайно. Это будет очень забавно. — В субботу, Мишель, невозможно. — Почему? Вы начинаете отказывать мне в моих просьбах? — Завтра утром я уезжаю в автомобиле на два дня, вернусь в воскресенье. Надо выполнить маленькое поручение к алауитам. — Ну вот, вы уже и уезжаете! Смотрите, будьте осторожны. В стороне алауитов идут стычки. — Я буду благоразумен, не беспокойтесь. — Надеюсь. Во всяком случае, вы пообедаете сегодня вечером здесь и будете здесь завтракать в воскресенье. Вы вернетесь к тому времени? — Вернусь. — Прекрасно. Во время вашего отсутствия я составлю вам список необходимых визитов. В конце сезона состоится три-четыре бала. Мне хочется, чтобы вы были на них приглашены. Я предпочитаю, чтобы вы танцевали со мной, а не с прелестными подругами майора Гобсона. — Мишель, я и не предполагал, что вы так легкомысленны. Она взглянула на меня, сделавшись вдруг серьезной. — Я тоже не предполагала, что могу быть такой, — заметила она. — Это от радости. — Вспомните же, — сказал я, — то, что вы повторяли мне без конца все эти дни: «Я боюсь, Люсьен, я боюсь». Теперь-то вы вполне спокойны за нашу судьбу? Вы не отвечаете? Разве я вас огорчил этим вопросом? Отвечайте же, Мишель, иначе теперь уже вы меня огорчите. — Правда, странно! — пробормотала она тихо. — Странно, как трудно мне поверить в свое счастье! Из своего путешествия в алауитский край я вернулся разбитым, но с таким чувством, что времени даром не потерял. В воскресенье утром я пришел к полковнику Эннкену как раз к завтраку. Мы провели вместе веселый, мирный день, погруженные в планы, которых, казалось, ничто на свете не могло бы изменить. Было составлено ответное письмо матери. Полковник имел право на отпуск с ноября месяца; я отсрочу свой до этого же времени. Тогда мы втроем уедем во Францию и отпразднуем свадьбу в конце декабря или в начале января. Потом… но что нам за дело до того, что будет потом! — Теперь, дети мои, — сказал полковник, радость которого била через край, — думаю, вы согласитесь, что теперь можно посвятить в это кое-кого из ближайших друзей: Приэра, генерала Лафоре. — Но если узнает мадам Лафоре, — заметила Мишель, — то завтра же утром будет знать весь город. — Вам это неприятно? — спросил я. Она взглянула на меня и, улыбаясь, пожала плечами. — Мне хочется, — сказал полковник, — устроить у себя маленький обед. О, вовсе не помолвку, — на ней, разумеется, должна присутствовать ваша матушка, а просто обед, на который мы пригласим друзей. Так лучше всего объявить эту новость тем, дорогой мой, кто проявил к вам внимание, когда вы находились в госпитале, и при вашем поступлении в Главный штаб. Разумеется, если среди офицеров найдется двое-трое ваших друзей… — Двое-трое найдется, — сказал я. — Но не более того. При этих словах мне вдруг представилась осуждающая физиономия Вальтера. Около одиннадцати я вернулся в депо. Я был бы счастлив сейчас же завалиться в постель после четырех дней тяжелой работы. Но об этом и думать не приходилось. Мне надо было немедленно изложить в кратком рапорте результаты моей поездки к алауитам. Усталость увеличивалась по мере того, как я работал. Около половины второго я потушил лампу, вполне удовлетворенный законченным делом. На следующее утро, в восемь часов, я уже стоял в кабинете полковника Приэра. — Уже вернулись, Домэвр? — Еще вчера, г-н полковник. — Вам удалось сделать что-нибудь интересное за такой краткий срок? — Судите сами. — Клянусь, вы меня интригуете. Какое впечатление вынесли вы от алауитов? — То, что восстание идет к концу. — Вы побывали и в Сафите? — В Сафите, в Тартусе и в Баньясе, г-н полковник. — Черт возьми! Вы не теряли времени! — Тем более что по дороге я задержался в Триполи на Целых полдня. — В Триполи? Зачем? — В Триполи, г-н полковник, я намеревался возобновить отношения с одним старым знакомым — старым вахмистром из спаи, который трижды спас мне жизнь и которому мне случилось отплатить за эту услугу тем же. — А! И что же он там поделывает, этот ваш вахмистр? — Он вышел в отставку, г-н полковник, и, так как пенсия его невелика, он открыл маленькое кафе рядом с главной мечетью, крошечное кафе, где бывают исключительно мусульмане. — Он и сам мусульманин? — Да, мусульманин — шиит. Но он не хвастается этим перед своими посетителями, почти исключительно суннитами. Даже моему другу майору Гобсону не известна эта подробность. — Гобсон? Ему-то какое дело до этого? — Гобсон, г-н полковник, ужасно интересуется древними камнями. Когда он приезжает в Триполи — что случается довольно часто, — чтобы полюбоваться развалинами замка графа Тулузского, он всегда заезжает выкурить кальян в маленьком кафе Уда эль-Джебара. Это имя моего вахмистра. — Вы — драгоценный человек, Домэвр. — Вы слишком снисходительны, г-н полковник. — Итак? — Итак; Уд эль-Джебар рассказал мне много интересного о другом нашем друге, Салиде Али Кхелфе. — О Салиде Али Кхелфе, нашем агенте в Тартусе? — О нем самом. — Он ненадежен? — Я бы не затруднял себя этой поездкой, если бы во мне не возникло сомнений на этот счет. — Слушайте, Домэвр. Салид Али Кхелф — один из наших старейших агентов. Майор Тробо пользовался его услугами в Руаде с 1917 года. — Это правда, г-н полковник, но с этого времени не мы одни использовали его. Он, что называется, двух маток сосет. — Он сносился и с Англией? — Да. Тогда дело еще не имело такой важности, так как цели войны были одинаковы. Теперь же мы, если можно так выразиться, получаем жалованье за то, чтобы убедиться, что цели мира различны. Салид Али Кхелф изменяет нам, но его измена, увы, понятна. Мы не умеем вознаграждать наших агентов, г-н полковник. Хотелось бы мне знать, какими суммами располагает мой приятель Гобсон для такого же дела, как мое? — Неограниченными, — ответил полковник Приэр, — беспредельными! С минуту мы оба молчали. — Салид Али Кхелф! — снова начал полковник. — Право, я доверял ему. Даже, помнится, это я сделал его мундиром. Он теперь видное лицо в Баньясе и Тартусе. — Да, г-н полковник, и то влияние, каким он обязан нам, он обратил против нас. — Фактически, что он сделал? — Он переправил повстанцам военную контрабанду — ружья и амуницию. — Английская контрабанда, разумеется? — Конечно, г-н полковник. Все горы Ансарии были вооружены его стараниями. — Негодяи! — Кроме того, он сообщил шейху Салеху маршрут отряда лейтенанта Эстева, который едва не был убит близ Тель-Калаата. Маршрут этот он мог достать без особого труда, непосредственно, — раз он был нашим агентом. Но не меньше вероятий предполагать, что он получил его от нашего приятеля Гобсона. — Подумать только!.. — воскликнул полковник Приэр. — Подумать только, что нынче вечером я обедаю в американском консульстве и — готов пари держать! — буду играть в бридж с этим Гобсоном! — Теперь, быть может, и я когда-нибудь сыграю с ним в эту игру, г-н полковник. — Забавно наше ремесло, Домэвр! — Да, г-н полковник, но также и весьма полезное. — Я вижу, мы вас завоевали. — Верно, г-н полковник. Он задумался. — Благодарю вас, — сказал он наконец. — Все это чрезвычайно важно. Ах, чего только не предпринимается, чтобы сделать нам несносной жизнь в этой дивной стране! Но мы еще поборемся, черт возьми! Мы не уступим своего места другим. После обеда я пойду к генералу. Все, что вы только что рассказали, следовало бы изложить в рапорте. — Вот рапорт, г-н полковник. Он посмотрел на меня с удивлением и восхищением. — Послушайте! — воскликнул он. — Если вы прослужите так два года, нетрудно будет получить для вас майорские нашивки. Имеются ли в вашем рапорте конкретные улики против Салида Али Кхелфа? — Расписок за его подписью в получении нескольких тысяч фунтов стерлингов, которые он положил в карман, у меня нет. Но зато — даю вам слово — косвенные улики так велики, что… — Что? Мы обменялись быстрым взглядом. Затем полковник Приэр усмехнулся: — Это дело нашей карательной части, Домэвр. Еще раз спасибо. Это все, что вы мне хотели сказать? — Г-н полковник, я хотел просить вас об одной милости. — Заранее согласен. В чем дело? — Г-н полковник, моя работа уже более или менее налажена. Мне хотелось бы получить разрешение отлучиться ненадолго из канцелярии в ближайшую субботу после обеда. Я еще не сделал ни одного визита, а между тем… Он засмеялся. — Я не решился предложить вам этого, а между тем… позвольте мне откровенно сказать вам, что моя жена, которой я без конца рассказываю о вас, находит, что вы не слишком-то торопитесь познакомиться с ней. Но это мнение не является ее особым мнением. Идите, дорогой. Выходите, когда пожелаете! Кроме того, — он хитро кивнул головой, — даже с точки зрения нашего ремесла это может оказаться далеко не вредным. В течение следующей недели, надев парадную форму, я делал визиты, следуя составленному Мишель списку, и, надо признаться, это были недурные дни. Я появлялся во всех гостиных поочередно, сперва с легким стеснением, затем, по мере того как увеличивались мои знакомства, все более непринужденно. Забавно в Бейруте, как и в Париже, делая пять-шесть визитов в день, встречать повсюду одних и тех же лиц. Когда мы с Мишель устраивали наши «нежданные» встречи, мы не решались назначать их больше двух на один и тот же день. Мы со смехом сознавались в этом, когда вечером, встретившись у нее, подводили итог хорошо проведенному дню. Такое времяпрепровождение я считал недостойным себя. Мы только и делали, что встречались, пили чай и танцевали. Однако я наслаждался этой легкостью жизни, — она так сильно отличалась от моего прошлого сурового существования. Мой мундир — этот прославленный Вальтером и другими мундир — привлекал ко мне внимание барышень и молодых женщин. И в самом деле, если приятно танцевать с авиатором, то танцевать с мегаристом уже положительно лестно. — Ваша рука… вы были ранены, капитан? Может быть, вам больно? — О нет, сударыня! Пожалуйста, опирайтесь на нее без всякого опасения. Я уже совершенно поправился. Благодаря прекрасным дням поздней весны повсюду появились очаровательные летние наряды. Платья из тюля и легкой тафты — лимонно-желтые, бледно-голубые, нильской зелени, розовые. Оттенки, быть может, несколько яркие, но такие естественные, так гармонирующие с великолепной лазурью, лившейся в окна этих гостиных с колеблющимися пальмами, с лиловыми цветами жакаранды, с красным пламенем чибиска. Сколько своеобразного очарования в этих сирийских приемах! Старички в фесках, приверженцы Стамбула, молодые люди в пиджаках блеклых тонов, французские офицеры, женщины, по большей части очень красивые… Как я любил их, этих покорных туземок! Каких преданных союзниц я видел в них. — А как вам нравятся, капитан, наши горы? Они так же красивы, как и у вас на родине? — Я так мало еще знаю их, сударыня. Даже с Бейрутом еще не сроднился. Прошло ведь только три месяца, как я здесь, и два из них — в госпитале. — А другие — среди пустыни, в борьбе за нас с бедуинами этого ужасного Файсаля. Вы — герой! — Ну что вы! — Да, да! Мы так признательны французским солдатам. Вы знакомы с моей кузиной, Неджиб Хаддад? Позвольте вас представить. Она хорошенькая, не правда ли? — Вы поедете этим летом в Алей или в Сафару, капитан? — Я еще не решил… — Надо ехать. Оставаться в Бейруте немыслимо. Дорогая, ты имеешь на него влияние, скажи ему, что необходимо ехать. Заезжайте ко мне в Бхамдун, это рядом с Алеем. Не обращайте особенного внимания на наш дом, мы ведь там — в деревне, вы понимаете? — Вы, право, слишком любезны, сударыня. — А вот и наша другая кузина, Селим Кхуру: она тоже проводит лето в Бхамдуне. Капитан Домэвр, о котором ты, конечно, уже слышала, дорогая. — Ты опоздала, милая Саада. Я танцевала с капитаном еще третьего дня у Альфреда Сюрсока. — Уже успела! Он уверяет, что начал делать визиты всего три дня тому назад, а оказывается, уже имел случай пригласить тебя! Право, я ревную. А вот и фокстрот. Вы со мной, капитан? Нет, нет, никаких извинений. — Очень мило! — сказала мне после фокстрота, на другом конце залы, майорша. — Ваша жизнь принадлежит лишь сирийским дамам. Вы танцуете только с ними. Неужели они вам так нравятся? — Я нахожу их очаровательными, — отвечал я, наслаждаясь той кислой улыбкой, какую постоянно вызывал подобный ответ. Помню, это было в пятницу. В тот день я отправился с визитом к жене секретаря Верховного комиссариата. М-ль Эннкен, немного утомленная, предупредила меня, что в этот день я ее больше не встречу. Я тотчас же собрался идти работать в свою канцелярию. Но она горячо запротестовала. Я повиновался. Было пять часов, когда я пришел в гостиную, переполненную народом. Тяжкая духота предвещала близкую грозу. В окна струился аромат садов и смешивался с духами дам. Лишь только я вошел, меня окружила толпа моих постоянных партнерш по танцам. Меня буквально вырвали из их рук, чтобы представить трем молодым женщинам, пившим чай в самом темном уголке гостиной. Я почти не расслышал их имен, поклонился и, пробыв с ними для приличия минут пять, сумел потихоньку улизнуть к моим славным барышням. Не рассчитывая увидеть меня так скоро, они уже принялись болтать о разных пустяках. С большим удовольствием я вслушивался в их щебетанье, вставляя слово только тогда, когда ко мне обращались с вопросом. — Какое у тебя красивое платье, Вера! — Этот фасон, милочка, дала мне Клио. Это модель от «Мадлен и Мадлен». — От «Мадлен и Мадлен»! Как ты счастлива! — Ну, не так, как Клио: она уезжает в Париж. — Да, правда. Она выходит замуж за банкира. Они будут жить в квартале Этуаль. Улица Шальгрен, если не ошибаюсь. — Вы знаете улицу Шальгрен, капитан? — О да. Это маленькая улица, которую я очень люблю. Она выходит на авеню де-Буа. — На авеню де-Буа, боже мой! Вероятно, Бейрут вам кажется очень жалким, капитан? — Что вы, мадам! Бейрут мне очень нравится. А женщины в нем так красивы… — Вы это говорите только для того, чтобы доставить нам удовольствие. — Клянусь… — Боже мой! Вера! Гром! Я боюсь! — Какая ты глупенькая, Элен! Капитан будет смеяться над нами. — Ты думаешь?.. А вот молния! Через десять минут, пари держу, разразится настоящий ливень. — Ты боишься за свое платье? Я ловко улизнул от этих встревоженных пташек и вышел из гостиной. Я тоже опасался, — не за платье, но за свой мундир. Их всех — Элен, Веру и других — спокойно ждали у подъезда автомобили. Я же отпустил привезший меня экипаж и не имел ни малейшего желания очутиться во время грозы на улице. Едва я успел спуститься вниз по лестнице, как глухо загрохотал гром. Потоки воды хлынули с неба, внезапно ставшего черным, как сажа. Кучера и шоферы кинулись искать убежища, — некоторые в подъезд, другие, менее вышколенные, в свои экипажи. — Вот удовольствие! — пробормотал я свирепо, отступив назад на крыльцо, чтобы не смешиваться с этой толпой. Шквал бушевал уже добрых десять минут, но на небе не появлялось ни единого просвета, предвещавшего его конец. Несколько автомобилей остановилось посреди улицы. Их седоки опрометью выскочили прямо в лужу и кинулись, отфыркиваясь, на крыльцо. «Надо и мне подняться наверх, — подумал я. — Я представляю собой довольно глупую фигуру среди этой прислуги». Отчаявшись, я уже решил привести свою мысль в исполнение, когда услышал приближающиеся сверху шаги. По лестнице сходила вниз какая-то молодая женщина. Я посторонился, уступая ей дорогу. — Элиас! — позвала она. Подошел один из шоферов. Хозяйка его начала говорить с ним, как мне показалось, по-русски. Он вышел под дождь, сел в один из лимузинов и начал поворачивать к подъезду. Молодая женщина, выйдя на порог, подняла воротник своего черного шелкового манто. Она стояла впереди меня, и это длинное широкое манто вызвало вдруг во мне какое-то смутное воспоминание. Мне показалось, будто я узнаю одну из тех трех дам, которым я только что был представлен. Автомобиль подъехал к крыльцу. Шофер распахнул дверцу. Молодой женщине оставалось пройти до него один только метр. Она приподняла платье и приготовилась прыгнуть через поток дождевой воды, бурливший вдоль тротуара. Я следил за каждым ее движением с напряженным вниманием. Раздражение мое проходило… И я едва успел принять равнодушный вид, когда она внезапно обернулась: — Капитан? — Да, мадам… — Вероятно, среди этих экипажей вашего нет? — Я его уже отослал. — Кажется, гроза кончится еще не скоро. Хотите, я довезу вас? Она говорила на чистейшем французском языке, но в произношении ее слышался четкий иностранный акцент. — О, мадам! Я, право, боюсь затруднить вас. — Полноте, какие пустяки! Куда вы едете? — К полковнику Оливье. — К полковнику Оливье? Он живет на авеню дэ-Франсе, в двух шагах от Военного собрания. Нам как раз по дороге. Садитесь же! Постойте, дайте мне руку, я не могу перейти эту противную лужу. Она оперлась ручкой на мою руку. Я едва успел почувствовать почти неощутимую тяжесть ее тела. Теперь она отдавала короткие приказания шоферу. — Вот! — сказала она. — Теперь едем. Все это произошло так быстро, что даже слегка ошеломило меня. Она это заметила и рассмеялась. — У вас довольно несчастный вид. Я пробормотал что-то неопределенное. — Хотите, я вам скажу почему? Вы боитесь, чтобы я не спросила, как меня зовут: ведь вы не помните! Автомобиль мчал нас полным ходом. Дождь, хлеставший по стеклам, превращал его в какую-то полутемную серую клетку. Невозможно было даже различить лица моей благодетельницы, скрытого густой вуалью. — Можно подумать, что мы в Париже в ноябре месяце, — сказала она. И так как я по-прежнему молчал, рассмеялась еще громче. — Поверьте, мадам, — осмелел я наконец, — я сам сознаю, насколько я смешон. — Что вы, что вы! — воскликнула она. — Никогда не надо впадать в трагический тон. — Не будете ли вы так добры напомнить мне ваше имя? Уверяю вас, я его не расслышал, когда нас знакомили. — Постарайтесь узнать его не от меня. Видите ли, я творю добро бескорыстно. Сказать вам сейчас свое имя — значит приказать вам отдать мне визит вежливости. Я не гонюсь за этими церемониями… — Я непременно буду у вас, если только вы разрешите. — Ах, — воскликнула она, — вот вы и приехали! Что почувствовал я в эту минуту? Помню, я схватил ее руку, которую она уже положила на ручку дверцы, — Я не сойду, пока вы мне не скажете… — Ну-ну, — сказала она небрежно, — без ребячеств! Вот как вознаграждаются добрые дела! И потом, не забудьте, нас видят. Смотрите, вон там стоит офицер, который, кажется, испытывает живейший интерес к нашей маленькой семейной сцене. Она открыла дверцу. — До свиданья, капитан! Раздосадованный и злой, я очутился на тротуаре и чуть не отдавил ноги Рошу. Тоже застигнутый дождем, он дожидался конца грозы в подъезде полковника Оливье. Автомобиль исчез в конце улицы. Рош окликнул меня тоном насмешливого удивления: — Черт побери! Здорово! — Что ты тут делаешь? — спросил я. — Гляжу на вас! Да-с! — Ты знаешь эту даму? — Разумеется, знаю. — Кто же она? — Ну, брат, зачем хватать через край! Ты прикатил в ее авто и ты еще спрашиваешь!.. — Уверяю тебя, я ее не знаю. Мы вышли вместе из одного дома. Лил дождь. Она пригласила меня в свою машину, но своего имени не сказала. Говори же, кто она? — Ха-ха, это на нее похоже, право! Кто она такая?.. Номер, дорогой мой, замечательный номер! Графиня Орлова. — Графиня Орлова? Мне показалось, что я уже слышал это имя. И вдруг я вспомнил. Тем не менее я продолжал расспрашивать Роша. — Номер? Что ты хочешь этим сказать? — Ты и сам прекрасно понимаешь. — Она замужем? — Вдова. — Есть любовники? К нам подошел артиллерийский капитан. То был хорошенький и весьма навязчивый розовый мальчуган в пенсне. Рош понял, что я не хочу продолжать разговор в его присутствии. — Вы направляетесь к мадам Оливье? — спросил юноша в пенсне. — Да. — Я только что оттуда, — сказал Рош. — Там скучные разговоры. Удовольствия мало. Скоро мы встретимся в Курзале. — Хорошо, но предупреждаю тебя, что в восемь у меня свидание с Гобсоном. — В таком случае мы, конечно, увидимся вечером в Табари, на балу Итальянского Красного Креста. — Возможно. — До свиданья. Гобсон уже сидел за столом в саду Курзала; когда я вошел, он читал газеты. — Продолжайте, — сказал я ему. — У меня тоже есть письмо, которое мне хочется поскорее прочесть. Извиним друг друга. Я уже прочел письмо, а он все еще продолжал просматривать свои газеты. Вдруг я заметил, что он чуть вздрогнул, опорожнил стакан виски и взглянул на меня с насмешливым видом. — Что вы на меня так смотрите? — Просто так, ничего! Не находите ли вы, что на свете немало мерзавцев? С этими словами он протянул мне номер «Сирии». Я прочел столбец, отчеркнутый его ногтем: Я вернул Гобсону его газету. — Вы правы. Отъявленный мерзавец! — Очень приятно, — заметил он, — что еще встречаются мужья, заботящиеся о своей чести. Мы посмотрели друг другу в лицо и одновременно улыбнулись. — Молодец Хаммуд Дакхель! — сказал Гобсон. — Французское правительство, я в этом уверен, примет в соображение проявленное им доверие. Правительство всегда должно вознаграждать оказываемое ему доверие. — Всегда! — подтвердил я. — Именно поэтому, надеюсь, другое известное мне правительство никогда не оставит в нужде семью бедного Салида Али Кхелфа. Гобсон налил себе еще стакан виски. — Приятно обмениваться с вами мыслями, — заметил он. — Кстати, я забыл вас спросить, остались ли вы довольны своей недавней поездкой в Алауитам, — как раз в окрестности Тартуса. — Я в восторге. Но вы заставили меня вспомнить, что я оказался столь же забывчивым но отношению к вам. Довольны вы своей поездкой в Пальмиру?.. — В восторге! — Не будь это путешествие интересно прежде всего с археологической точки зрения, приятно было бы, — не правда ли, — изучить этих забавных бедуинов-амаратов. Ведь их область захватывает одновременно и вашу и нашу территорию. — Повторяю, — сказал Гобсон, — с вами удивительно приятно вести беседу. Он хлопнул в ладоши. — Бармен, два «Метрополитена»! Когда перед нами поставили два бокала с розовым ликером, Гобсон поднял свой на высоту глаз и подмигнул: — Поздравляю. — С чем? — спросил я невинно. Он тихонько рассмеялся: — Бедный Салид Али Кхелф! — Да, такое приключение, в конце концов, довольно-таки плачевно. — Сделайте мне удовольствие, поднимите ваш бокал, — сказал он. — Чокнемся! — К вашим услугам. — Еще раз повторяю: вести игру с вами — это истинное удовольствие. Бедный Салид Али Кхелф!.. Ну хорошо. Вы признаете, не правда ли, что я выиграл первую ставку? — Признаю. — Ладно. А я признаю, что вы выиграли вторую. Остается чокнуться. — Прекрасно! — сказал я. — A la belle! Я поднес бокал к губам… и в этот миг увидел, что Гобсон, сделавший тот же жест, вдруг остановился, поставил свой бокал на стол, вскочил и склонил голову. Я обернулся. Графиня Орлова, войдя в Курзал, проходила мимо нашего столика. Ее сопровождал, краснея и сияя от счастья, молоденький лейтенант спаи. Она была в вечернем туалете. Затканный серебром синий бархатный плащ оставлял открытым одно ее плечо. Я тоже встал и поклонился. Она ответила легким движением головки. Минутная тишина, которая месяц тому назад встретила в этом зале Вальтера, приветствовала теперь появление этой женщины. Первым из нас двоих пришел в себя Гобсон. — Вот вам, — сказал он, садясь, — один из фокусов вашего проклятого французского языка. Мы сказали a la belle4, когда чокались. Графиня Ательстана услыхала и, уж наверное, Решила, что мы пьем за ее здоровье! |
||
|