"Дочь есть дочь" - читать интересную книгу автора (Кристи Агата)

Книга первая

Глава 1

 Энн Прентис стояла на платформе вокзала Виктория и махала рукой.

Поезд, как обычно, несколько раз судорожно дернулся, тронулся с места и, набирая скорость, поспешил к очередному проходу. Темная головка Сэры скрылась из виду, Энн Прентис, повернувшись, медленно направилась к выходу.

Она была целиком во власти того странного смешения чувств, которое мы порой испытываем, провожая близких людей.

…Милая Сэра – как ее будет недоставать… Правда, всего каких-то три недели.., квартира без нее опустеет… только они с Эдит, две скучные немолодые женщины.

А Сэра такая живая, энергичная, решительная…

И все равно, по-прежнему ее маленькая темноволосая дочурка…

Да что это! Что за мысли! Сэре они бы страшно не понравились – как и всех ее сверстниц, девочку раздражает любое проявление нежных чувств родителями. «Что за глупости, мама!» – только от них и слышишь.

От помощи они, впрочем, не отказываются. Отнести вещи дочери в химчистку, забрать оттуда, а то и расплатиться из своего кармана – это обычное дело. Неприятные разговоры («если Кэрол позвонишь ты, мама, это будет намного проще»). Бесконечная уборка («Ах, мамочка, я, разумеется, собиралась сама все разобрать, но сейчас я просто убегаю!»).

«Когда я была молодой…» – подумала Энн, уносясь мыслями в далекое прошлое.

Энн росла в старомодном доме. Когда она родилась, матери было уже за сорок, а отцу и того больше – он был старше мамы то ли на пятнадцать, то ли на шестнадцать лет. И тон в доме задавал отец.

Любовь не считалась там чувством само собой разумеющимся, а потому выражать ее никто не стеснялся: «Моя дорогая малютка!», «Папино сокровище!» и «Чем я могу тебе помочь, милая мамочка?».

Уборка, разнообразные поручения, ведение бухгалтерских книг, рассылка приглашений и прочих светских писем – все эти занятия были для Энн привычными и естественными: дочери существуют для того, чтобы помогать родителям, а не наоборот.

Проходя мимо книжного развала, Энн внезапно спросила себя: «А какой подход правильнее?»

Странно, но вопрос кажется, не из легких.

Скользя взглядом по названиям книг на развале («найти бы что-нибудь почитать вечерком у камина!»), она, к полной неожиданности для себя самой, пришла к выводу, что в действительности никакой разницы нет. А есть условность, и только. Мода – как на жаргонные словечки.

В свое время восхищение чем-либо выражали словом «блистательно», потом стали говорить «божественно», а еще позднее – «фантастически», о том, что нравилось «безумно», говорили даже – «не то слово».

Дети ухаживают за родителями или родители за детьми – но существующая между ними глубинная живая связь от этого не меняется. По убеждению Энн, ее и Сэру связывает глубокая искренняя любовь. А было ли такое между нею и ее матерью? Пожалуй, нет, – в дни ее юности под внешней оболочкой нежности и любви между детьми и родителями в действительности скрывалось то самое небрежно-добродушное безразличие, которым сейчас так модно бравировать.

Улыбнувшись своим мыслям, Энн купила в пингвиновском[1] издании книгу, которую с удовольствием прочитала несколько лет назад. Подобное чтение сегодня может показаться несколько сентиментальным, но, пока Сэры нет, какая разница?

«Я буду скучать по ней, – думала Энн, – конечно, я буду скучать, но зато в доме станет спокойнее…»

«Да и Эдит отдохнет, – мысленно добавила она, – Эдит так огорчается, когда весь распорядок идет кувырком, – не знаешь, когда ленч, а когда обед».

Ведь у Сэры и ее друзей есть такая привычка – неожиданно появляться в доме и так же неожиданно уходить, иногда, впрочем, уведомляя об этом по телефону. «Мамочка, может, нам сегодня пообедать пораньше? Мы собрались в кино». Или: «Это ты, мама? Я хотела сказать, что к ленчу я вообще-то не приду».

Такие нарушения размеренного ритма жизни до крайности раздражали преданную Эдит, целых двадцать лет верой и правдой служившую Энн и вынужденную теперь работать в три раза больше прежнего.

И Эдит, по словам Сэры, ходила с кислой миной.

Что не мешало Сэре вить из нее веревки: Эдит хоть и ворчала и бранилась, но Сэру обожала.

Вдвоем с Эдит им будет очень спокойно. Скучно, но очень спокойно. Неприятная холодная дрожь пробежала по спине Энн. «Мне теперь остается лишь покой, спокойный путь под горку, к старости, и кроме смерти ждать больше нечего».

«А чего, собственно, я жду? – спросила она себя. – У меня было все, о чем я мечтала. Любовь и счастье с Патриком. Ребенок. Жизнь исполнила все мои пожелания. Вот все и кончилось. Теперь настал черед Сэры. Она выйдет замуж, родит детей. Я стану бабушкой».

И она улыбнулась. Как приятно быть бабушкой! Она представила себе детей Сэры, бойких и красивых. Шаловливых мальчуганов с непослушными темными, как у Сэры, волосиками, пухлых маленьких девочек. Читать им книжки, рассказывать сказки…

Она продолжала улыбаться, представив себе эту перспективу, но холод не покидал ее. Если бы только Патрик был жив. В ее душе снова заговорил смолкнувший было голос отчаяния. Все это произошло давно – Сэре тогда едва минуло три года – так давно, что боль утраты давно утихла, горе забылось. Она могла уже спокойно, без мук вспоминать о Патрике, своем молодом пылком муже, которого она так горячо любила. Все это осталось в далеком-далеком прошлом.

Но сегодня старая рана словно открылась заново. Будь Патрик жив, Сэра могла бы уехать куда угодно – хоть ненадолго в Швейцарию кататься на лыжах, хоть навсегда, к мужу и детям. А они с Патриком жили бы вместе, вместе старели, вместе принимали удары и подарки судьбы. Она не была бы одна…

Энн Прентис вышла на привокзальную площадь и смешалась с толпой прохожих. «Какой зловещий вид у этих красных автобусов, – подумала она. Выстроились в ряд, словно чудовища у кормушки». На миг ей померещилось, будто это – фантастические существа, ведущие самостоятельную жизнь и, быть может, ненавидящие собственного создателя – Человека.

Какая суетливая, шумливая толпа, все куда-то уходят, приходят, спешат, бегут, смеются, жалуются, встречаются и расстаются.

И ледяная боль одиночества снова сжала ей сердце.

«Сэра вовремя уехала, – подумала она. – А то я уже начинаю чересчур от нее зависеть! Из-за этого, по-моему, и она волей-неволей попадает в зависимость от меня. Жаль.

Не нужно цепляться за молодых и мешать им жить по-своему. Это безнравственно, да, да, именно безнравственно».

Надо стушеваться, отступить в тень – пусть у Сэры будут собственные планы и собственные друзья.

Тут Энн не могла не улыбнуться – на самом деле у Сэры и так хватает и друзей и планов. Уверенная в себе, веселая, девочка живет в свое удовольствие. Мать она обожает, но относится к ней с ласковой снисходительностью, как к человеку, который просто в силу своего возраста не способен понимать ее жизнь, а тем более принимать в ней участие.

Возраст матери – сорок один год – представлялся Сэре весьма преклонным, тогда как сама Энн не без усилия могла думать о себе как о женщине средних лет. Не то чтобы она молодилась, отнюдь: макияжем она почти не пользовалась, а в ее стиле одеваться до сих пор ощущалось нечто от провинциальной домохозяйки: аккуратные жакеты с юбкой и непременной ниткой натурального жемчуга на шее.

«И что это мне в голову лезут всякие глупости», – вздохнула Энн. И уже вслух добавила, обращаясь к самой себе:

«Наверное, потому, что я только что проводила Сэру».

Как говорят французы? Partir, c'est mourrir un peu.[2]

Это правда… Сэра, унесенная вдаль важно пыхтящим поездом, на какое-то время перестала существовать для матери. «А я умерла для нее, подумала Энн. – Странная вещь – расстояние. Разделенность пространством…»

У Сэры будет одна жизнь, а у нее, Энн, – другая. Своя жизнь.

Внутренний холод, который Энн ощущала последние несколько минут, отступил перед довольно приятной мыслью. Теперь можно будет утром вставать когда заблагорассудится, делать что захочется, по-своему строить день.

Можно, например, улечься в постель пораньше, поставив на тумбочку поднос с едой, можно отправиться в театр или в кино. А то сесть в поезд, уехать за город и бродить, бродить по прозрачным уже лесам, любуясь синевой неба, сквозь затейливые переплетения голых ветвей.

Все это, разумеется, можно делать и в другое время.

Но когда двое близких людей живут вместе, один поневоле подстраивается под другого. А кроме того, Энн радовалась каждому шумному приходу и уходу Сэры.

Разумеется, быть матерью – чудо. Как бы снова проживаешь свою молодость, только без свойственных этой поре страданий, что личное в жизни на самом деле пустяки, можно позволить себе снисходительную улыбку по поводу очередных терзаний.

«Нет, мама, – горячилась Сэра. – Это страшно серьезно. Не смейся, пожалуйста. У Нади все будущее поставлено на карту!»

Но за сорок один год Энн неоднократно имела случай убедиться в том, что «все будущее» очень редко бывает поставленным на карту. Жизнь намного устойчивее и прочнее, чем принято считать.

Работая во время войны в полевом госпитале, Энн впервые осознала, какое огромное значение имеют для человека всевозможные жизненные мелочи. Мелкая зависть или ревность, пустяковые удовольствия, тесный воротник, натирающий шею, гвоздь в ботинке – все это представлялось тогда куда более важным, чем то, что тебя в любой момент могут убить. Казалось бы, мысль об этом должна своей значительностью вытеснить все остальное, но нет, к ней быстро привыкали, а вот какие-то вроде бы пустяки продолжали волновать, быть может, даже тем сильнее, что подсознательно все-таки понимаешь – жить тебе, возможно, осталось недолго. Там же, на войне, она начала осознавать, сколь противоречив по своей натуре человек и сколь ошибочно деление людей на «плохих» и «хороших», которым она прежде грешила в силу юного максимализма. Ей, например, довелось стать свидетельницей того, как один человек, рискуя жизнью, спас другого, а вскоре попался на мелкой краже у того же спасенного.

Человек вообще отнюдь не цельный монолит. Энн в нерешительности остановилась на кромке тротуара, но громкие гудки такси заставили ее вернуться от отвлеченных размышлений к более практическим. Что, спрашивается, делать сейчас, в данный конкретный момент?

С самого утра она не могла думать ни о чем другом, кроме как об отъезде Сэры в Швейцарию. А вечером предстоит обед с Джеймсом Грантом. Милый Джеймс, всегда такой добрый и внимательный, предложил: «Сэра уедет, и квартира сразу покажется тебе пустой. Давай вечером вместе пообедаем в городе». Как это мило с его стороны! Легко, конечно, Сэре подсмеиваться над Джеймсом, которого она в разговоре с матерью неизменно называет «твой преданный сахиб».[3] А она, Энн, очень дорожит его дружбой. Иногда бывает и правда нелегко в который раз выслушивать его бесконечные рассказы, но он с таким воодушевлением излагает во всех подробностях очередную историю из своего запаса, что не выказать к ней интереса – просто грех, особенно если знаешь самого рассказчика уже четверть века.

Энн взглянула на часы. Можно, пожалуй, зайти в Офицерский универмаг. Эдит давно просит обновить кое-что из кухонной утвари. И время пройдет незаметно. Но, рассматривая кастрюли и изучая их цены (подскочили фантастически!), Энн не переставала ощущать в глубине души все тот же непривычный холод – ужас перед одиночеством.

В конце концов, не выдержав, она бросилась к телефонной будке и набрала хорошо знакомый номер.

– Дейм[4] Лора Уитстейбл может подойти?

– Кто ее спрашивает?

– Миссис Прентис.

– Одну минуту, миссис Прентис.

После непродолжительной паузы звучный низкий голос произнес:

– Энн?

– О Лора, я понимаю, что звоню не в самое подходящее время, но я только что проводила Сэру и подумала, что если у тебя сегодня дел не по горло, то…

Голос решительно прервал ее на полуслове:

– Приходи ко мне на ленч. Ржаной хлеб с пахтой[5] тебя устроит?

– Меня устроит все что угодно. Ты сама доброта.

– Жду тебя. В четверть второго.

За минуту до назначенного времени Энн расплатилась на Харли-стрит с таксистом и нажала кнопку звонка.

Вышколенный Харкнесс открыл дверь и, узнав ее, любезно улыбнулся:

– Не угодно ли вам сразу подняться наверх, миссис Прентис? Дейм Лора задерживается на несколько минут.

Энн легко взбежала по ступенькам лестницы. Бывшая столовая была превращена в приемную, а жилые помещения располагались на втором этаже высокого дома. В гостиной уже был накрыт столик для ленча. Огромные мягкие кресла, красивые шторы из дорогого бархата, а главное – изобилие книг, часть которых громоздилась стопками на стульях, придавали этой комнате атмосферу мужского жилища.

Ждать Энн пришлось недолго. Дейм Лора, предваряемая фанфарами собственного голоса, вступила в гостиную и нежно поцеловала подругу.

Дейм Лоре Уитстейбл было шестьдесят четыре. Ее окружала аура, присущая обычно членам королевского семейства или известным общественным деятелям. Все в ней было усилено и преувеличено – голос, мощный бюст, напоминающий каминную полку, копна седых волос цвета стали, орлиный нос.

– Рада видеть тебя, дорогая, – пробасила она; – Ты чудесно выглядишь, Энн. Ага, купила себе букетик фиалок. Очень правильно. На этот цветок ты походишь больше всего.

– На увядающую фиалку? Ты права, Лора.

– На прелесть осени, таящуюся в листьях.

– Вот уж не похоже на тебя, Лора. Обычно ты не скажешь правду в глаза!

– Чаще всего это себя оправдывает, хотя порою дается не легко. Давай сядем за стол немедленно. Бэссит, где Бэссит? А, вот вы где. Могу тебя обрадовать, Энн, – для тебя камбала и бокал рейнвейна.

– Зачем, Лора? Мне бы вполне хватило пахты с черным хлебом.

– Пахты всего одна порция – для меня. Садись, садись, дорогая. Итак, Сэра уехала в Швейцарию? Надолго?

– На три недели.

– Замечательно.

Угловатая Бэссит вышла наконец из комнаты. Дейм Лора, с демонстративным удовольствием потягивая свою пахту из стакана, лукаво глянула на собеседницу:

– И ты уже по ней соскучилась. Но ведь ты позвонила мне не для того, чтобы сообщить об этом. Давай, Энн, выкладывай, не стесняйся. Времени у нас мало. Не сомневаюсь, что ты ко мне хорошо относишься, но ведь звонят и просят о немедленной встрече чаще всего в надежде на мой мудрый совет.

– Мне ужасно стыдно, – виноватым голосом пробормотала Энн.

– Пустяки, дорогая. На самом деле мне это даже льстит.

– О Лора! – воскликнула Энн. – Разумеется, я законченная идиотка! Но на меня вдруг напала какая-то паника.

Прямо там, на вокзале Виктория, среди всех этих автобусов! Мне вдруг стало так страшно, так одиноко…

– Да-да, понимаю…

– И дело не в том, что Сэра уехала и я сразу по ней заскучала. Это что-то другое – большее.

Лора Уитстейбл кивнула, не спуская с Энн беспристрастного взгляда проницательных серых глаз.

– Я вдруг ощутила, – медленно произнесла Энн, – человек в конечном счете одинок всегда… Правда.

– Поняла наконец? Да, да, конечно, рано или поздно, но все приходят к этой мысли. Как ни странно, она всегда является потрясением. Сколько тебе лет, Энн? Сорок один год? Вполне подходящий возраст для подобного открытия. Если сделать его позднее, оно может оказаться роковым. А если раньше – то требуется недюжинное мужество, чтобы с ним примириться.

– А ты, Лора, чувствовала себя когда-нибудь по-настоящему одинокой? поинтересовалась Энн.

– О да. В двадцать шесть лет. Чувство одиночества настигло меня в разгар уютного семейного торжества. Я испугалась, даже ужаснулась, испугалась, но смирилась; с ним. Нельзя отрицать реальность, приходится примириться с тем, что в этом мире у человека есть один верный Спутник, сопровождающий его от колыбели до самой могилы, – он сам. И с этим спутником необходимо поладить, надо научиться жить с самим собой.

Вот ответ на твой вопрос. Но это не всегда легко.

Энн вздохнула.

– Жизнь кажется мне совершенно бессмысленной – я тебе выкладываю все как на исповеди, Лора. Годы, ничем не заполненные, текут мимо… Я, видно, просто бестолковая и бесполезная женщина.

– Ну, ну, Энн, не сгущай краски. Во время войны ты делала пусть незаметную, но героическую работу, вырастила Сэру, дала ей хорошее воспитание, научила ее радоваться жизни, да и сама умеешь по-своему радоваться ей. Чего еще можно желать? Приди ты ко мне на прием, я бы тебя отправила не солоно хлебавши и даже от гонорара отказалась, хотя я старая жадюга.

– Ах, Лора, как ты меня утешила! Но, поверь, я и в самом деле боюсь, что слишком опекаю Сэру.

– Пустяки!

– Я всегда ужасно боялась стать одной из тех матерей-собственниц, от которых детям буквально жизни нет.

– Сейчас столько говорят о матерях-собственницах, что некоторые матери остерегаются проявлять даже вполне естественную любовь к своим детям, сухо заметила Лора.

– Но чрезмерная привязанность к ребенку и в самом Деле пагубна.

– Безусловно. Я в этом убеждаюсь каждый день.

Сколько матерей, ни на шаг не отпускающих от себя сыновей, или отцов, мертвой хваткой вцепившихся в дочерей!

Но вина не всегда лежит на родителях. Когда-то, Энн, птицы свили себе гнездо в моей комнате. В положенное им время птенцы стали его покидать, но среди них оказался один, не желавший улетать. Он хотел остаться в гнезде, где ему подносили корм, боялся выпасть из гнезда.

Мать была вне себя от волнения. То и дело подлетала к краю гнезда, кружилась над его головой, махая крыльями. А он ни в какую. Наконец она решила больше не доставлять ему пищу прямо в гнездо. Принесет, бывало, что-нибудь в клюве, сядет на другом конце комнаты и щебечет, зовет его. Так тот, многие люди напоминают мне этого птенца. Бывают дети, которые не желают взрослеть, не желают сталкиваться с трудностями самостоятельной жизни. И дело тут не в полученном воспитании, а исключительно в них самих.

Лора выдержала паузу.

– Наряду со стремлением опекать существует стремление быть опекаемым. Что является его причиной? Боязнь повзрослеть? Быть может, даже передающаяся по наследству генетическим путем? Мы еще так мало знаем о природе человека.

– Надеюсь, ты не считаешь меня собственницей, – спросила Энн, не проявив интереса к обобщениям Лоры.

– Мне всегда казалось, что у тебя с Сэрой очень хорошие отношения. Даже более того – глубокая естественная любовь. Хотя, – добавила она задумчиво, – Сэра, пожалуй, немного инфантильна.

– А я, наоборот, была уверена, что ее поведение вполне соответствует ее возрасту.

– Не сказала бы. Если судить по менталитету. Сэре не дашь ее девятнадцати.

– Но она ведь так уверена в себе, держится с таким чувством собственного достоинства… И умница. Переполнена собственными идеями.

– Вернее сказать, не собственными, а современными. Пройдет еще немало времени, прежде чем у Сэры действительно появятся собственные идеи. А что касается самоуверенности, то она отличает все молодое поколение.

Она им необходима, чтобы тверже стоять на ногах. Мы ведь живем в крайне неустойчивое время, все вокруг непрочно, и молодежь не может не ощущать этого. Отсюда и проистекает большинство нынешних неприятностей. Стабильности нет. Домашние очаги рушатся. Нравственные нормы отсутствуют. А молодые побеги, как известно, нуждаются в прочной опоре.

Тут Лора неожиданно улыбнулась.

– Как и женщины определенного возраста, и даже я – не самая рядовая из них. – Она опустошила свой стакан с пахтой. – А ты знаешь, почему я пью пахту?

– Потому что это полезно?

– Да что ты! Просто я полюбила ее с тех пор, как ездила во время каникул на ферму в деревне. А другая причина – чтобы быть оригинальной. Ради позы. Мы ведь все позируем – приходится. А я – даже больше, чем другие. Но, слава Богу, я это вполне осознаю. Вернемся, однако, к тебе, Энн. Все, что с тобой происходит, – это нормально.

Просто ты вот-вот обретешь второе дыхание.

– Что ты называешь вторым дыханием, Лора? Уж не думаешь ли ты… – Она замялась.

– Нет-нет, ничего плотского я не подразумеваю. Речь идет исключительно о нравственных ценностях. Женщины – счастливая часть человечества, но из них девяносто девять из ста об этом не подозревают. Сколько лет было святой Терезе,[6] когда она затеяла реформу монастырей?

Пятьдесят. И таких примеров можно привести множество.

От двадцати до пятидесяти лет женщины в силу своей биологической сущности, заняты по горло, и это естественно. Они целиком отдаются детям, мужьям, любовникам, одним словом, личной жизни. Если же и переключают свою энергию из этих областей на иные цели, то достигают желаемого чисто по-женски, опираясь на эмоции. Но в среднем возрасте происходит естественный второй расцвет, который пробуждает душу и разум женщины. Чем старше она становится, тем больший интерес проявляет к тому, что не входит в сферу ее личной жизни. Интересы мужчин в эту пору жизни сужаются, а женщин – расширяются. Мужчина шестидесяти лет обычно повторяет себя, как граммофонная пластинка. А его сверстница, если она, конечно, личность, становится интересным человеком.

Энн, вспомнив Джеймса Гранта, улыбнулась.

– Женщины стремятся к чему-то новому. Случается, несомненно, что и они в этом возрасте Ведут себя как нельзя более глупо, не без того. Некоторые, например, сексуально озабочены. Но в общем средний возраст для женщины пора больших возможностей.

– Как приятно тебя слушать, Лора! Думаешь, я смогу найти для себя достойное занятие? Скажем, в качестве социального работника?

– Достаточно ли ты любишь своих ближних? – серьезно спросила Лора Уитстейбл. – Ведь без внутреннего горения эта работа невозможна. Не делай ничего такого, чего тебе делать не хочется, – лишь ради того, чтобы погладить себя за это по головке! Осмелюсь утверждать, что в подобных случаях результаты бывают самые плачевные. Если тебе нравится навещать больных старух или возить к морю неопрятных и невоспитанных придурков, то ради Бога, конечно. Многим это приносит радость. Но тебе, Энн, я вообще не советую ударяться в бурную деятельность. Помни – всякое поле время от времени оставляют под паром. До сих пор твоим уделом было материнство. Я не представляю себе тебя в роли реформатора, художника или социального работника. Ты, Энн, самая обыкновенная женщина, но при том очень симпатичная. Подожди. Наберись терпения и жди, не теряя веры и надежды, пока судьба не предоставит тебе какой-нибудь шанс. И тогда жизнь твоя наполнится новым смыслом.

И, помедлив, она спросила:

– А романов у тебя никогда не было?

Энн покраснела.

– Нет, – ответила она, преодолев смущение. – А что, по-твоему, пора уже?

Дейм Лора оглушительно фыркнула, так что звякнули стаканы на столе.

– Ох уж эти мне современные веяния! В викторианскую эпоху секса боялись настолько, что чуть ли не ножки мебели зачехляли! Секса стыдились, его прятали ото всех.

Слов нет, это очень скверно. Но в наши дни кинулись в противоположную крайность. Секс сделался чем-то вроде лекарственного препарата, который можно купить в любой аптеке. Наподобие серы или пенициллина. Приходят ко мне молодые женщины и спрашивают: «Может, мне лучше завести любовника?» Или: «Как вы думаете, не следует ли мне родить ребенка?» Можно подумать, что ложиться в постель с мужчиной – не радость, а обязательная процедура. Тебя, Энн, не назовешь страстной женщиной. Но в тебе кроется огромный запас любви и нежности.

Быть может, это предполагает и секс, но для тебя он – не главное. Если ты ждешь от меня пророчества, то скажу тебе, Энн, что в скором времени ты снова выйдешь замуж.

– О нет! Вряд ли я на это способна.

– Почему же в таком случае ты купила сегодня букетик фиалок и пришпилила к своему пальто? Обычно ты покупаешь цветы для дома, а не украшаешь ими себя. Эти фиалки, Энн, символ. Ты купила их потому, что в глубине души чувствуешь приближение весны. Твоя вторая весна не за горами.

– Скорее бабье лето, – смутилась Энн.

– Пусть будет так, если тебе больше нравится.

– Твои слова звучат очень убедительно, но, поверь, я купила цветы лишь из жалости к несчастной, дрожавшей от холода продавщице.

– Так думаешь ты. Но это лишь внешний повод. А смотреть следует в корень. Научись читать в самой себе.

Познать самое себя – вот что важнее всего в жизни. Боже мой, уже третий час! Мне надо бежать. Что ты делаешь сегодня вечером?

– Обедаю с Джеймсом Грантом.

– С полковником Грантом? Ах да, разумеется. Симпатичный парень. Проницательные глаза блеснули. – И давно он так за тобой ухаживает, Энн?

Энн рассмеялась и покраснела.

– У него это вошло в привычку.

– Но он ведь несколько раз делал тебе предложение?

– Да, но, право же, это ровным счетом ничего не означает. Ах, Лора, может, и в самом деле мне надо выйти за него? Оба мы одиноки…

– Слово «надо» к браку неприменимо, Энн. И неподходящий муж хуже чем никакого. Бедный полковник Грант. Хотя, в сущности, жалеть его нечего. Мужчина, который неоднократно делает предложение женщине, но не может добиться ее согласия, принадлежит к той категории людей, которым втайне импонирует поражение. В Дюнкерке он бы безусловно ликовал, но, полагаю, должность командира Легкой бригады[7] была бы ему по душе еще больше! В нашей стране испытывают непонятную нежность к поражениям и промахам, а побед почему-то стыдятся.