"Панорама времен" - читать интересную книгу автора (Бенфорд Грегори)

Глава 1

Не забывай улыбаться, рассеянно напомнил себе Джон Ренфрю. Людям это, похоже, нравится. Никто никогда не задумывается, почему ты улыбаешься всему, что тебе говорят. Видимо, это просто считается признаком доброжелательности… Но почему-то ему этот прием никогда не удавался.

— Папочка, посмотри…

— Черт! Смотри, что делаешь! — закричал Ренфрю. — Убери свою писанину из моей тарелки! Марджори, почему эти паршивые псины околачиваются на кухне, когда мы завтракаем?

Немая сцена. Все замерли, удивленно глядя на него. Марджори — повернувшись от плиты, с лопаточкой в руках. Никки — не донеся ложку до рта, который она так широко открыла от неожиданности, что образовалась как бы большая буква “О”. Джонни рядом с ним — держа в руках школьное сочинение. Лицо Джонни вытянулось.

quot;Джон чем-то очень расстроен. Он ведь никогда не срывается”, — подумала Марджори.

Да, как правило, он сдерживался. Они просто не могли позволить себе ссориться.

Все стало постепенно оживать. Никки склонилась к тарелке, внимательно изучая овсянку, Марджори пинками выпроводила через заднюю дверь тявкающих собак и отвела Джонни на место. Ренфрю глубоко, с шумом, вздохнул и откусил тост.

— Джонни, не приставай сейчас к папе. У него сегодня очень важная встреча.

— Извини, папочка, — сказал Джонни, покорно кивнув. Папочка. Они все называют его папочкой, а не папашей, а отец Ренфрю любил, чтобы его называли именно так. Папаша — это образ отца с мозолистыми ладонями, мастера на все руки.

Ренфрю окинул кухню угрюмым взглядом. Иногда он чувствовал себя чужим на своей же кухне. Вот рядом сидит сын в форменном блейзере частной школы Перси. Он четко выговаривает каждое слово, как это принято в высших слоях общества. Ренфрю помнил, что, когда ему было столько же, сколько Джонни сейчас, он относился к таким ребятам со смешанным чувством презрения и зависти. Иногда он косился на Джонни, и память о тех днях снова возвращалась. Ренфрю невольно настораживался, ожидая столь знакомого безразличного взгляда, которым “одаривали” его благовоспитанные дети тогда, и его трогало, что вместо этого во взгляде сына сквозило откровенное восхищение.

— Это я должен извиниться, сынок. Я не хотел на тебя кричать. Как сказала мама, у меня сегодня действительно нелегкий день. Что там у тебя в тетради?

— Знаешь, у нас в классе конкурс на лучшее сочинение о том, как школьники могут помочь очистить окружающую среду и все такое, — сказал Джонни застенчиво. — Как помочь экономить электричество и материалы… Я хотел, чтобы ты посмотрел мое сочинение, пока я его не сдал.

Ренфрю задумался.

— Видишь ли, Джонни, у меня сейчас совсем нет свободного времени. А когда его нужно сдавать? Если удастся, постараюсь прочитать его вечером. Ладно?

— Хорошо. Спасибо, папочка. Я оставлю его здесь. И я знаю, что ты занимаешься очень важным делом. Нам учитель английского сказал.

— В самом деле? Что же он вам сказал?

— Вообще-то… — Джонни замялся, — он сказал, что ученые в первую очередь виноваты в том, что мы попали в такое тяжелое положение, и только они могут нам помочь, а больше никто.

— Не он первый об этом говорит, Джонни. Это уже стало трюизмом.

— Трюизмом? А что это такое?

— А моя классная говорит как раз наоборот, — вмешалась в разговор Никки. — Она говорит, что ученые уже успели достаточно навредить и только Бог может нас теперь спасти, но Он, наверное, не захочет.

— О Господи, еще один пророк гибели человечества. Ну что ж, я полагаю, что это все-таки лучше, чем примми с их идиотскими призывами к каменному веку. Жаль только, что эти пророки погибели везде суются и действуют всем на нервы.

— Мисс Греншоу говорит, что и примми не смогут избежать кары Господней, даже если убегут очень далеко, — решительно заявила Никки.

— Марджори! Что творится в этой школе? Я не хочу, чтобы она забивала голову Никки такими идеями. По-моему, у этой женщины сдвиг по фазе. Поговори с директрисой.

— Я не думаю, что это что-нибудь даст, — спокойно ответила Марджори. — Теперь в округе больше этих “пророков гибели человечества”, как ты их называешь, чем кого бы то ни было.

— Мисс Греншоу говорит, что всем нам следует просто молиться, — упрямо продолжала гнуть свое Никки. — Она утверждает, что это кара Господня. А может быть, и конец света.

— Ну, дорогая моя, это просто глупо, — вздохнула Марджори. — Подумай, что бы со всеми нами стало, если бы мы просто сидели и молились. В жизни ведь всегда нужно что-то делать. Кстати, о делах. Ну-ка, дети, пошевеливайтесь, а то опоздаете в школу.

— Мисс Греншоу говорит: “Берегите полевые лилии”, — пробормотала Никки, выходя из комнаты.

— Ну, я-то не какая-нибудь там чертова лилия, — ворчливо проговорил Ренфрю, отталкивая стул и поднимаясь, — а потому мне пора отправляться и зарабатывать на хлеб насущный.

— А меня ты оставляешь вертеться здесь? — улыбнулась Марджори. — По-другому, видно, никак нельзя? Не забудь свои ленч. Мяса на этой неделе опять нет, но я купила на ферме сыр и надергала немного ранней моркови. Думаю, что в этом году у нас будет своя картошка. Хорошо бы, правда?

Она встала на цыпочки и поцеловала Ренфрю.

— Очень надеюсь, что интервью пройдет успешно.

— Спасибо, дорогая.

В груди шевелилось ставшее уже привычным беспокойство. В этот проект он вложил столько сил, мыслей и времени! Он должен получить оборудование! Установку надо испытать.

Ренфрю вышел из дома, оседлал велосипед и отправился на работу, сбрасывая с себя по дороге груз семейных забот. Его мысли устремились к лаборатории: он прикидывал, какие указания следует дать лаборантам и что нужно будет сказать в интервью с Петерсоном, который должен приехать сегодня.

Он усердно крутил педали, покидая Гранчестер и объезжая Кембридж. Всю ночь лил дождь. Теперь над вспаханными полями плыл легкий туман, смягчая яркое сияние весеннего солнца. На только что пробившихся ярко-зеленых листочках деревьев и на синем ковре луговых колокольчиков еще блестели капли влаги. Дорожка шла вдоль небольшого ручья, поросшего по берегам ольшаником и крапивой. По поверхности ручья скользили водомерки, оставляя за собой легкую рябь. Берега уже покрылись золотистыми лютиками, а с ветвей плакучих ив свешивались большие мохнатые сережки. Свежее апрельское утро — такое, которое он любил еще мальчишкой в Йоркшире. Особенно ему нравилось смотреть, как тает туман на болотах и встает бледное утреннее солнце, а зайцы прыжками мчатся прочь при его приближении. Дорожка, по которой он ехал, с годами все больше оседала, и сейчас его голова оказывалась на уровне выступающих из откоса корней деревьев. Запах сырой земли и свежеомытой дождем травы смешивался с кислым запахом сгоревшего угля.

Он проехал мимо стоявших на обочине мужчины и женщины, проводивших его безразличными взглядами. Они стояли, опираясь на осевшую изгородь. Ренфрю поморщился. С каждым месяцем в округе появлялось все больше скваттеров, которые почему-то считали Кембридж богатым городом. Справа виднелись развалины фермерского домика. На прошлой неделе кто-то заделал оконные проемы старыми газетами, досками и тряпками. Непонятно, почему скваттеры пронюхали об этом месте только сейчас.

Последний участок велосипедной трассы по извилистым проулкам на окраине Кембриджа оказался самым трудным. Улицы были забиты брошенными машинами, стоявшими в невообразимом беспорядке. Конечно, существует общенациональная программа восстановления и использования этих машин, но дальше многочисленных дебатов и дискуссий дело пока не шло. Ренфрю осторожно пробирался между раскуроченными автомобилями, с которых было снято все, что отвинчивается или отрывается. Они походили на безглазых и безногих пчел, в некоторых из них жили студенты. Когда он проезжал мимо, их сонные физиономии поворачивались в его сторону.

Подъехав к лабораторному корпусу Кавендиша, Ренфрю приковал велосипед к стойке. Мельком отметил, что в зоне парковки стоит только один автомобиль. “Неужто эта скотина Петерсон появился здесь так рано? Ведь еще нет 8.30”. Ренфрю быстро поднялся по ступенькам, почти пробежал через вестибюль. Этот новый комплекс из трех зданий он не отождествлял с лабораторией Кавендиша.

Тот, старый Кае, в котором Резерфорд открыл ядро атома, представлял собой кирпичное здание в центре Кембриджа. Теперь там размещается музей. Если посмотреть на эти новые здания со стороны Мэдингли-роуд, которая проходит в двухстах метрах отсюда, их можно принять за что угодно — страховой офис, фабрику или другое коммерческое предприятие, — но только не за научно-исследовательскую лабораторию. Когда в 70-х годах был построен “новый Кав”, он выглядел великолепно: цветовая гамма стен радовала глаз; в библиотеке, полки которой ломились от книг, полы были устланы коврами. Теперь — полутемные коридоры, многие лаборатории закрыты, а их оборудование демонтировано. Ренфрю прошел в свою лабораторию, в корпусе Мотт.

— Доброе утро, доктор Ренфрю.

— Это вы, Джейсон? Здравствуйте. Кто-нибудь появлялся?

— Да, приходил Джордж, включил форвакуумные насосы.

— Нет, я про посетителей. Я жду человека из Лондона, мистера Петерсона.

— Нет, посторонних не было. Можно запускать установку?

— Да, конечно. Как аппаратура?

— Вполне. Идет откачка. Сейчас около десяти микрон. Мы получили очередную порцию жидкого азота и проверили электронику. Такое впечатление, что один из усилителей барахлит. Сейчас отрегулируем, и через часок оборудование будет в порядке.

— Ладно… Послушайте, Джейсон, этот Петерсон — из Всемирного Совета. От него зависит размер ассигнований. Придется малость пошевелиться. Через пару часов запустите установку и прогоните по всем параметрам. Постарайтесь выглядеть бодрее и приведите помощника в надлежащий вид.

— Не волнуйтесь, все пойдет как по маслу.

— Ренфрю спустился с переходного мостика в лабораторный зал и начал обход. Он шел, осторожно переступая через кабели. На голых бетонных стенах виднелись только щитки и розетки. Ренфрю здоровался с инженерами, спрашивал о работе аппаратов для фокусировки ионов, советовал. Для него это нагромождение коммуникаций и аппаратов было простым и понятным. Он сам собирал все эти устройства по частям, а некоторые проектировал. В сосудах Дью-ара булькал жидкий азот; гудели приборы при отклонении напряжения за допустимые пределы их параметров; на зеленых экранах осциллографов танцевали плавные желтые кривые, иногда возмущаемые пульсами посторонних наводок. Здесь Ренфрю чувствовал себя как дома.

Он не замечал ни суровой наготы стен, ни забитых оборудованием углов помещения. Ему все это представлялось привычным и удобным сборищем согласованно работающих аппаратов.

Ренфрю не разделял современного увлечения механическими монстрами. Он осознавал, что стремление к созданию этих чудовищ являлось одной стороной медали, другая же должна была вызывать у окружающих благоговейный трепет перед творением рук человеческих. Однако, по его мнению, и то и другое в общем-то чепуха. Кто-то мог восхищаться, например, небоскребом, но небоскреб все же менее значим, чем человек, ибо человек создал его, а не наоборот. Вселенная артефактов — это вселенная людей. Пробираясь среди громоздкого электронного оборудования, Ренфрю ощущал себя как рыба в воде. Разработка методики сложных экспериментов, создание запутаннейших (для непосвященных) электронных схем, сопоставление всего этого с никогда не достигающей идеала действительностью — вот его стихия. Он любил искать слабые места в решениях и конструкциях, способные свести на нет ожидаемые результаты, выявить их суть и устранить.

Большую часть своего оборудования Ренфрю приобрел, роясь в соседних лабораториях. Исследовательская работа всегда казалась вызывающей роскошью, которую то и дело стремились прекратить. А последние пять лет вообще характеризовались одним словом — катастрофа. Когда его группу распустили, Ренфрю постарался сохранить и спасти все возможное. Он начал работать в группе исследования ядерных резонансов как специалист по созданию сфокусированных потоков ионов высокой энергии. Его работа была направлена на получение совершенно нового вида субатомной частицы — тахиона, теоретически предсказанной еще несколько десятилетий назад. Этой частицей Ренфрю и занялся. Ему удавалось удерживать на плаву свой маленький коллектив отчасти благодаря умению выцарапывать гранты для исследований, а также потому, что тахион — новейшая из новых частиц — вызывал у тех, кто владел фондами в Национальном совете по исследованиям — НСПИ, большой интерес. К сожалению, НСПИ в прошлом году распустили.

В этом году продолжений исследований целиком и полностью зависело от Всемирного Совета. Западные нации, стремясь к экономии средств, объединили свои усилия в области научно-исследовательских работ. По существу, Всемирный Совет был сугубо политическим образованием и, по мнению Ренфрю, поддерживал только те работы, которые приводили к видимым эффектным результатам, и этим свою деятельность ограничивал. Программа по реакции синтеза до сих пор получала львиную долю всех ассигнований, хотя ощутимого прогресса в этой области пока добиться не удалось. Лучшие группы Кава, такие как радиоастрономическая, были в прошлом году распущены, так как Всемирный Совет решил, что астрономия как наука не имеет практического значения и на данном этапе с ней можно повременить. Вопрос о том, как долго намерены “временить”, Всемирный Совет тщательно обходил. В связи с углублением социальных кризисов проводилась линия на сдерживание тех научных исследований, которые считались интеллектуальной роскошью, и сосредоточение усилий на экологических проблемах и различных катаклизмах, сообщения о которых не сходили с газетных страниц. С этим приходилось считаться и держать нос по ветру — это Ренфрю хорошо понимал. Он сумел доказать, что работа с тахионами имеет “практический” интерес, и поэтому его группу не распускали. Пока…

Ренфрю подрегулировал один из приборов — в последнее время на экранах осциллографов появлялось мерцание — и несколько секунд прислушивался к гудению аппаратуры в лаборатории.

— Джейсон, — позвал он, — я пойду выпью кофе. Посматривайте, чтобы все шло как надо.

Ренфрю снял с крючка вельветовую куртку, от души потянулся, обнаружив при этом темные пятна пота под мышками. И тут заметил двух человек, стоящих на платформе, один из которых — инженер лаборатории, что-то объясняя, показывал на Ренфрю. Второй начал спускаться с переходного мостика в лабораторию.

Перед Ренфрю неожиданно всплыла картина из далеких студенческих лет в Оксфорде. Он шагал по коридору, и шаги отдавались гулким эхом, которое возможно только в каменных зданиях. Стояло прекрасное октябрьское утро. Его переполняло желание начать новую жизнь, о которой он столько мечтал, — цель долгих лет учебы. Он осознавал свои недюжинные способности и думал, что здесь, среди людей, равных ему по интеллекту, он займет достойное место. Ренфрю приехал поездом накануне вечером из Йорка, а сегодня хотел выйти на улицу, подышать свежим воздухом и полюбоваться солнечным утром.

Навстречу ему фланирующей походкой шли двое, в коротких академических мантиях, похожих на одеяния придворных. Они двигались и вели себя так, будто это здание безраздельно принадлежало им. Громко разговаривая, они прошли мимо, удостоив новичка пренебрежительным взглядом, а один из них, лениво грассируя, бросил: “О Господи, еще один недотепа на стипендии!” Эта фраза как бы задала тон всей его дальнейшей учебе. Конечно, он стал первым на своем курсе, а теперь заработал имя в мире физиков. Тем не менее он всегда чувствовал, что даже если те двое в Оксфорде просто валяли дурака, наслаждаться жизнью они умели гораздо лучше него…

Воспоминание об этом вновь неприятно кольнуло его, когда он увидел приближающегося Петерсона. Прошло столько лет, и Ренфрю, конечно, забыл лица тех снобов, да, вероятно, Петерсон и не походил на них, но был столь же элегантен и прямо-таки излучал надменную самоуверенность. Кроме того, Ренфрю обратил внимание на осанку и костюм Петерсона, а он очень не любил замечать за собой такое. Высокий, худощавый и темноволосый Петерсон издали казался молодым, атлетически сложенным денди с легкой походкой теннисиста или игрока в поло, а может быть, копьеметателя, в отличие от Ренфрю, который в юности играл в регби. Когда он приблизился, стало заметно, что Петерсону уже за сорок. Несомненно, он привык командовать. Его, пожалуй, даже можно было бы назвать красивым. Хотя его лицо не выражало презрения к окружающим, Ренфрю с горечью подумал, что Петерсон научился скрывать свой сробизм только с возрастом. “Джон, соберись, — одернул себя Ренфрю. — Не он ведь специалист, а ты. И, пожалуйста, улыбайся”.

— Доброе утро, доктор Ренфрю. — Ровный, спокойный голос, как и можно было ожидать.

— Доброе утро, мистер Петерсон, — пробормотал Ренфрю, протягивая большую тяжелую руку. — Рад вас видеть. — “Ч-черт, зачем он так сказал?” Фраза напомнила ему отца, ведь сейчас он поздоровался почти так же, как отец когда-то: “Я оч-чень рад видеть тебя, паренек”. Наверное, это уже паранойя. Выражение лица Петерсона говорило только об одном: он — ревностный служака.

— Это и есть тот самый эксперимент? — Петерсон обвел взглядом лабораторию.

— Может быть, вы хотите сначала осмотреть установку?

— Да, пожалуй.

Они прошли мимо нескольких серых ящиков явно английского производства, а затем взгляд Петерсона привлекла яркая раскраска шкафчиков и ящичков “Тектоникса”, “Физике Интернэшнл” и других американских фирм. Эти ярко-красные и желтые блоки приобретались на те скромные “вливания”, которые выделял Совет. Ренфрю подвел Петерсона к сложной решетчатой конструкции, размещенной между полюсами большого магнита.

— Это — установка для получения сверхпроводимости. Чтобы добиться тонкой, четко выраженной линии при передаче, нужно поле большой напряженности.

Петерсон внимательно рассматривал всю эту мешанину проводников и измерительных приборов. Над ними в несколько рядов громоздились ящики с электронным оборудованием. Он указал на какой-то предмет и попросил объяснить его назначение.

— Я и не думал, что вам интересна техническая сторона эксперимента.

— Попробуйте все-таки объяснить.

— Хорошо. Здесь установлен образец антимонида индия, видите? — Ренфрю показал на коробочку, помещенную между полюсами магнита. — Мы бомбардируем его ионами высокой энергии. Когда ионы ударяют антимонид индия, последний эмитирует тахионы. Это сложная, очень высокочувствительная ионно-ядерная реакция. — Он взглянул на Петерсона. — Тахионы — это частицы, которые, знаете ли, перемещаются со скоростью, большей скорости света. Вон на той стороне установки, — Ренфрю подвел Петерсона к длинному голубому цилиндру, который выступал метров на десять за пределы магнита, — мы фокусируем тахионы в луч. Они обладают определенной энергией и спином, а потому резонируют только с ядрами индия в сильном магнитном поле.

— А если они наталкиваются по пути на что-нибудь?

— Вот в том-то и дело, — подчеркивая каждое слово, выговорил Ренфрю. — Для того чтобы в процессе соударения тахионы потеряли часть своей энергии, они должны столкнуться с ядром, обладающим совершенно определенным количеством энергии и столь же определенным спином. Через обычные вещества они не проходят. Именно поэтому мы можем посылать их на расстояния, измеряемые световыми годами, не опасаясь того, что они по пути рассеются.

Петерсон молчал, хмурился, сосредоточенно разглядывая оборудование.

— Но в том случае, когда наши тахионы соударяются с ядром индия в определенном состоянии — что случается в природе не так уж часто, — тахион поглощается этим ядром. В результате изменяется спин ядра индия и его можно рассматривать как маленькую стрелку, в которую ударили сбоку. Если все эти стрелки располагались до удара в одном направлении, то после соударения с тахионами они будут направлены в разные стороны. Это может быть отмечено приборами, и тогда…

— Я все понимаю, — прервал его Петерсон с оттенком пренебрежения в голосе.

Ренфрю подумал, а не перестарался ли он, пытаясь популярно объяснять на примере стрелок. Будет ужасно, если Петерсон решит, что Ренфрю общался с ним свысока, а ведь так оно и было.

— Мне кажется, речь идет об индии, который находится у кого-то еще?

У Ренфрю перехватило дыхание. Начиналась самая щекотливая часть разговора.

— Да, речь идет об эксперименте, который происходил в 1963 году, — медленно вымолвил он.

— Я прочел предварительный доклад, — сухо заметил Петерсон. — Такие сообщения часто оказываются поспешными, но в этом я разобрался. Специалисты утверждают, что в вашем предложении имеется рациональное зерно, однако в некоторые вещи мне все-таки трудно поверить. Это касается изменения прошлого…

— Вот придет Маркхем, он вам все доходчиво объяснит.

— Может быть.

— Если немножко подумать, то совершенно ясна причина того, почему никто не смог до сих пор передать сообщение в прошлое. Можно создать передатчик, но в прошлом нет приемника. В прошлом никто и никогда такого приемника не создавал.

Петерсон задумался.

— Согласен.

— Естественно, мы создали такой приемник в процессе предварительных экспериментов, — с энтузиазмом продолжил Ренфрю. — Но беда в том, что в 1963 году люди еще не знали о существовании тахионов, и невозможно было вмешаться в то, чем они занимаются. В этом все и дело.

Петерсон неопределенно хмыкнул.

— Мы стараемся сконцентрировать выбросы тахионов и направить их так, чтобы…

— Стойте, — поднял руку Петерсон, — куда вы собираетесь направить эти тахионы? Где 1963 год?

— В общем-то далековато. Если взять за точку отсчета этот 1963 год и учесть, что все это время Земля вращалась вокруг Солнца, а Солнце вращалось вокруг галактической оси, а Галактика.., ну и так далее, то, сложив соответствующим образом эти составляющие, вы придете к выводу, что 1963 год находится от нас на очень приличном расстоянии.

— Относительно чего ведется отсчет?

— Относительно центра массы локальной группы галактик, конечно. При этом надо иметь в виду, что она вращается в определенной плоскости отсчета, образуемой фоновой микроволновой радиацией, и…

— Погодите, пожалуйста. Я не все ухватил. Не могли бы вы обойтись без вашего жаргона, а? Значит, по-вашему, 1963 год сейчас существует и находится где-то на небесах?

— Именно. Мы посылаем пучок тахионов, чтобы он попал как раз в это место. Мы охватываем им тот объем пространства, который был занят нашей планетой в тот конкретный период времени.

— Вы говорите невероятные вещи! Ренфрю ответил, взвешивая каждое слово:

— Не думаю. Вся сложность в том, чтобы получить тахионы, обладающие скоростью, которая, по существу, асимптотически приближается к бесконечности.

— Ага, “скоростью, которая асимптотически приближается к бесконечности”, — повторил Петерсон с кривой вымученной ухмылкой. — Какая-то псевдонаучная чепуха.

— Я хотел сказать “с недостижимо высокой скоростью”, — уточнил Ренфрю. — Извините, если эта терминология вас смущает.

— Послушайте, я просто пытаюсь понять.

— Да, да, конечно. Я немного поспешил. — Он старательно собирался с силами для новой атаки. — Проще сказать, суть дела в том, чтобы получить тахионы, обладающие очень высокой скоростью. Ведь если мы сумеем достичь нужного места в пространстве, то сможем послать в прошлое и наше сообщение.

— Эти лучи тахионов смогут пройти сквозь звезду?

— Еще в точности не известно, — задумался Ренфрю. — Наверное, возможна реакция между тахионами и другими ядрами, помимо индия; эти реакции могут быть очень бурными. Пока нет данных о таких взаимодействиях, но если это справедливо, то планета или звезда, оказавшиеся на пути тахионов, могут сильно им помешать.

— Насколько я понял из доклада, вы проводили упрощенные эксперименты.

— Совершенно верно. И они прошли весьма успешно.

— И все же… — Петерсон кивнул в сторону электронных устройств. — У меня сложилось впечатление, что вы осуществляете очень тонкий физический эксперимент, и это, конечно, весьма похвально. Но, — он покачал головой, — что меня совершенно поразило — как вам удалось набрать столько средств для всего этого оборудования?

Ренфрю напрягся:

— Черт подери, не так уж много.

— Слушайте, доктор Ренфрю. — Петерсон вздохнул. — Буду с вами откровенен. Я явился сюда оценить то, что вы делаете, по поручению Совета, поскольку некоторые высокопоставленные чины утверждают, что в вашем эксперименте есть определенный смысл. Однако я не считаю себя достаточно технически подкованным, чтобы должным образом разобраться в этом деле. Да, пожалуй, и никто в Совете не имеет нужной квалификации, большинство из нас специалисты по экологии, биологии и системотехнике.

— Пожалуй, имело бы смысл создавать Совет на более многопрофильной основе, — кивнул он.

— Здесь я с вами согласен. При создании Совета решили, что новых специалистов следует привлекать к работе по мере надобности.

— Ну, так обратитесь к Дэвису из Кингс-колледжа в Лондоне.

— У нас для этого просто нет времени. Мы стремимся реагировать оперативно.

— Неужто дела обстоят так скверно? — огорченно спросил Ренфрю.

Петерсон сначала помолчал, как бы показывая, что и так наговорил лишнего, а потом нехотя ответил:

— Похоже на то.

— Я могу действовать очень быстро, — резко сказал Ренфрю.

— Может быть, именно в таком темпе вам и придется работать.

— В таком случае, нам очень пригодилось бы современное оборудование. — Ренфрю широким жестом обвел лабораторию. — У американцев есть новая электроника, с ней дела пошли бы лучше. А для уверенности, что поставят действительно новейшее оборудование, не худо было бы пригласить и самих американцев. Большинство самых современных схем разработано в их государственных лабораториях — в Брукхейвене и других.

— Об этом сказано в вашем докладе, — кивнул Петерсон. — Именно поэтому я и пригласил сюда этого Маркхема.

— Достаточно ли его влияния, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки?

— Думаю, да. Здесь о нем сложилось высокое мнение. А кроме того, он как раз из тех американцев, о которых вы говорили, и находится в Англии. Иными словами, он именно тот человек, который сможет послужить прикрытием для их Национального научного фонда в случае чего.

— Ага, понял. Мы ждем Маркхема с минуты на минуту. А пока прошу вас на чашку кофе в мой кабинет.

Петерсон проследовал за Ренфрю в тесную комнатушку, заваленную книгами, бумагами и всякой всячиной. Ренфрю нервно и торопливо принялся освобождать место для Петерсона, как это бывает в тех случаях, когда хозяин в присутствии гостей вдруг замечает, что в комнате страшный беспорядок. Петерсон, поддернув вверх брюки, наконец уселся за стол и закинул ногу на ногу. Ренфрю сознательно медлил, приготавливая свой пахнущий чем-то кислым кофе, — нужно было обдумать ситуацию. Все началось плохо. Он спрашивал себя: не повлияли ли на его отношение к Петерсону неприятные воспоминания об Оксфорде? Впрочем, неудивительно. Теперь у всех нервы напряжены. Возможно, Маркхем как-то сгладит ситуацию.