"Панорама времен" - читать интересную книгу автора (Бенфорд Грегори)

Глава 13

Он с трудом пробирался в своем “шевроле” вдоль Пирлрит, тормозя чуть ли не каждую секунду, когда задние фары Идущей впереди машины начинали тревожно мигать у него перед глазами. С каждым днем движение делалось интенсивнее. Впервые Гордона стали раздражать окружающие — ему казалось, что люди своим присутствием портят пейзаж, захватывают этот райский уголок. Теперь, когда он здесь обосновался, ему представлялась бессмыслицей дальнейшая урбанизация этого края. Он слабо улыбнулся, подумав о том, что присоединился к легиону тех, кто чувствует себя действительно пересаженным в эту почву. Отныне Калифорния — здесь, а все остальное — там или оттуда. Нью-Йорк был скорее фантомом, чем городом.

Пенни в бунгало не оказалось. Он предупредил ее, что вернется поздно, так как будет набирать публику для вечеринки с коктейлями у Лакина дома, и ожидал, что она приготовит легкий ужин. Гордон побродил по квартире, раздумывая, чем бы ему заняться, чувствуя какую-то легкость и беспокойство после трех стаканов белого вина. Он нашел банку с арахисом и сжевал его. На обеденном столе кучкой лежали сочинения учащихся школы, где преподавала Пенни. Похоже, она куда-то торопилась и не успела их убрать. Гордон нахмурился — это так непохоже на Пенни. На полях сочинений пестрели сделанные ее аккуратным почерком пометки: отдельные абзацы отмечались словами “тепловато” или “спорно”; в некоторых местах крупными буквами — “Предл, фрагм.” или же просто “фраг.”, что означало несогласованность между подлежащим и сказуемым, как когда-то она объяснила Гордону. В начале одного эссе “Кафка и Христос” она написала: “Кинг-Конг умер за наши грехи?”, и Гордон задумался над этими словами.

Он решил сходить купить вина и что-нибудь пожевать. Ему совершенно не хотелось сидеть дома и ждать, когда придет Пенни. Выходя из комнаты, Гордон заметил вещмешок, прислоненный к мягкому креслу, на котором он обычно сидел. Он потянул за шнурок и, когда мешок раскрылся, заглянул в него. Там лежала мужская одежда. Гордон нахмурился.

Сердитый и снедаемый любопытством, он раздумал ехать на машине и вместо этого прошагал полквартала к океану.

Большие волны били по выступам скал. Ему стало интересно, как долго смогут выдержать скалы этот постоянный натиск прибоя, который обрушивался на них с грохотом взрывов. Неподалеку несколько подростков бродили около городской водопроводной насосной станции. Праздно застыв на месте, кое-кто из них бесцельно следил за прибоем, у некоторых в зубах дымились короткие сигареты. Гордону никогда не удавалось выжать из них более трех слов, о чем бы он их ни спрашивал. “Невозмутимые аборигены”, — подумал он и повернул обратно. По пути ему встретились несколько сосен Торрея, которые росли прямо из тротуара, пробуравив своей тяжелой и грубой корой бетон, похожий на застывшие волны.

Дойдя до дома, Гордон сел в машину и поехал извилистыми узенькими боковыми улочками. Крохотные, будто кукольные, домики теснились вдоль дороги. Многие были украшены безвкусным орнаментом, на некоторых высились совершенно бесполезные башенки. Закругления и решетчатые заборы одних домиков смыкались с пышными побегами бегоний, посаженных у других; розы прорывались сквозь посадки бамбука. Коктейль всевозможных архитектурных стилей прямо-таки затоплял эти дома и стекал вниз. Улочки выглядели прямыми и тихими, в них собирались и оседали осколки различных культур и времен.

Ла-Ойя — место, где все соприкасалось совсем не так, как в Нью-Йорке, с некоей непонятной и скрытой энергией. Повинуясь какому-то неясному импульсу, он развернулся и подъехал к дому 6005 на улице Камино де ла Коста. Теперь это место стало своего рода маленькой святыней — здесь в 40-х и 50-х годах жил и работал Раймонд Чендлер. Дворик дома был вымощен плитами, а на холме за домом поднимался сад. Гордон проглотил все романы Чендлера сразу же после того, как впервые увидел Богарта в “Большом сне”. Пенни утверждала, что это один из способов выяснить, что же такое Калифорния.

Еду он купил в магазине Альбертсона, а ящик белого вина — в магазине рядом с Уолл-стрит. Паркетный пол здания в это время еще хранил жару сухого дня. Плотный загорелый человек с плохо скрытой улыбкой рассматривал застегнутую на все пуговицы рубашку Гордона, когда он складывал бутылки вина в ящик. На крыльце магазина Гордон увидел Лакина, выходившего из “Остин-Хили”. Он быстро повернул в другую сторону и зашагал по проспекту, надеясь, что в наступающих сумерках Лакин его не заметит. Статья о спонтанном резонансе легко прошла в “Физикал ревью леттерс”, как тот и предполагал. Лакин считал инцидент исчерпанным, но Гордону было явно не по себе, он чувствовал себя человеком, который подписывает чеки, зная, что превысил свой банковский кредит.

Он поставил ящик с позвякивающими бутылками в багажник “шевроле” и пошел к отелю “Валенсия”. Здесь не было видно кричащих электрических транспарантов, рекламирующих все и вся: заводы, крытые бассейны, дымовые трубы, кладбища, железные дороги или дешевые закусочные, встречающиеся на каждом шагу. “Валенсия” заявляла о себе скромной вывеской. На веранде отеля две пожилые дамы в платьях со сложным печатным узором и оборочками у талии играли в канасту и оживленно беседовали. Шею каждой украшали тяжелые металлические ожерелья, пальцы были унизаны кольцами. Двое мужчин, которые играли вместе с ними, выглядели постарше. “Вероятно, необходимость подписывать чеки очень утомляет”, — подумал Гордон, проходя мимо них в холл. Бар отеля встретил его многоголосым гулом. Гордон прошел мимо плетеных кресел в глубь холла. Сидя здесь, ему нравилось наблюдать за тем, что происходит внизу, в бухте. Эллен Браунинг Скриппс видела, во что превращали город дельцы, скупавшие землю, и потому сохранила зеленую лужайку вокруг бухточки, чтобы не только богачи могли любоваться ленивыми волнами. Пока Гордон наслаждался зрелищем, вспыхнули прожектора, и на темном фоне океана стали видны белые барашки волн. Предпринятые когда-то Гордоном экспедиции по Тихому океану начинались из такой полукруглой бухты.

Он направился к выступающему из воды большому камню рядом с берегом. Набегающие волны не заливали его.

Несмотря на скользкую поверхность камня, Гордону нравилось стоять здесь и смотреть на берег с деревянными домиками, оштукатуренными и побеленными. Казалось, что отсюда он может лучше оценить их архитектуру и рассмотреть перспективу города. Чендлер как-то сказал, что этот город полон пожилых людей и их родителей, но он никогда не упоминал об океане с его ревущими бурунами, которые служили как бы знаками препинания между длинными предложениями волн, грызущих берег. Словно какая-то невидимая сила шла из-за горизонта, от границ Азии, делить на кусочки уютное американское побережье. Кряжистые волноломы противостояли этому натиску, но Гордон никак не мог понять, как им удается здесь удержаться. Конечно, время сотрет эти сооружения, ничего не поделаешь.

Когда он шел обратно, шум в баре стал на рюмку громче, чем когда он пришел. Крашеная блондинка бросила на Гордона оценивающий взгляд, но, видя, что шансов нет, вернулась к своему журналу “Лайф”. Он остановился у табачного киоска, купил какую-то книжку в бумажном переплете за 35 центов и, отходя от киоска, помахал ею, как веером. Такие книжки всегда пахли трубочным табаком.

Открыв своим ключом дверь бунгало, Гордон увидел на диване незнакомого мужчину, который наливал в большой стакан “бурбон”.

. — О, Гордон, — поднимаясь, весело сказала Пенни, сидевшая рядом с незнакомцем. — Это — Клиффорд Брок.

Незнакомец встал. На нем были брюки цвета хаки и коричневая шерстяная рубашка с застегнутыми на пуговицы карманами; пара кроссовок валялась рядом с вещевым мешком около тахты. Мужчина был высокий и плотный, по лицу блуждала ленивая улыбочка, от которой вокруг глаз собирались лучиками морщинки.

— Рад с вами познакомиться, — произнес Клиффорд Брок. — Неплохое местечко вы себе отхватили. Гордон пробормотал приветствие.

— Клифф — мой старый школьный товарищ, — проговорила Пенни. — Это он взял меня тогда с собой на скачки.

— О, — сказал Гордон таким тоном, будто это объясняло все.

— Не хотите ли попробовать “Старого дедушку”? — предложил Клифф, ставя на кофейный столик открытую бутылку. Он по-прежнему улыбался.

— Нет-нет, спасибо. Я как раз ходил сейчас за вином.

— А у меня тоже есть, — сказал Клифф, вытаскивая из-под столика пятилитровую бутыль.

— Мы только что вернулись из магазина, — вставила Пенни, на лбу у нее блестели капельки пота. Это было “Бруксайдское красное” — они обычно использовали его для готовки.

— Подождите, я сейчас принесу из машины, — сказал Гордон, обходя предложенную Клиффом бутыль.

На улице приятно веяло прохладой. Гордон внес ящик в дом, поставил часть бутылок в холодильник. Затем откупорил одну и, хотя вино было теплым, налил себе стакан. В гостиной Пенни, слушая неторопливую речь Клиффа, расставляла блюда с запеченной картошкой и моченой фасолью.

— Ты целый вечер провел у Лакина? — спросила она, когда Гордон расположился в кресле-качалке.

— Нет, я задержался потому, что зашел за покупками. А у Лакина оказалось обычное сборище с хлопаньем по плечу. — Трудно было себе представить, что такие люди, как Роджер Исааке или Герб Йорк, могут хлопать по плечу почтенного философа, как старого приятеля в пивной, но Гордон не стал уточнять.

— И кто же это? — спросила Пенни, интересуясь из вежливости. — Кого они себе вербуют?

— Говорят — критик-марксист. Он о чем-то там долдонил, но я немногое понял. Нечто вроде того, как капитализм нас угнетает и не дает высвободить нашу творческую энергию.

— Университеты очень любят нанимать красных, — изрек Клифф, моргая, как сова.

— Я думаю, что он коммунист только теоретически, — Гордон решил спустить намечающийся спор на тормозах, так как ему не хотелось вставать на чью-либо позицию.

— Ты думаешь, его все-таки возьмут к вам? — Пенни явно старалась оживить беседу.

— От меня там ничего не зависит. Это гуманитарный факультет. Все отнеслись к нему очень уважительно, кроме Фехера. Этот парень сказал, что при капитализме человек эксплуатирует человека, а Фехер ткнул пальцем в его сторону и заявил, что, конечно, при коммунизме все наоборот. Шутка вызвала добродушный смех, однако Попкину это не понравилось.

— Если вы не были в Лаосе, красным вас учить нечему, — проворчал Клифф.

— А что он сказал о Кубе? — настаивала Пенни.

— Насчет ракетного кризиса? Ничего.

— Ну вот, — сказала она торжествующе. — А что он написал?

— Публикаций очень мало. Одна из его вещей называется “Одномерный человек”.

— Маркузе. Это Герберт Маркузе, — сообщила Пенни.

— Кто это? — пробормотал Клифф, наливая себе в стакан “Бруксайдское”.

— Интересный мыслитель, — пожала плечами Пенни. — Я читала его книгу.

— О красных больше узнаешь в Лаосе, — повторил Клифф, поднимая пятилитровую бутыль на плечо, чтобы из нее стало удобнее наливать. — Выпьем? — предложил он.

— Я пас, — Гордон накрыл стакан рукой, как будто опасаясь, что Клифф ему все равно нальет. — Вы что, были в Лаосе?

— Конечно, — сказал тот, смакуя выпивку. — Я знаю, что этому вину далеко до вашего, — он показал стаканом, и вино заплескалось, — но оно гораздо лучше того, что мы пили там, это я вам говорю точно.

— А что вы там делали?

— Специальные войска, — ответил он, в упор глядя на Гордона.

Гордон молча кивнул. Ему стало слегка не по себе. Из-за учебы в высшей школе он получил отсрочку от военной службы.

— И как там? — задал он дурацкий вопрос.

— Хреново.

— А что военные думают насчет решения кубинского ракетного кризиса? — спросила Пенни серьезным тоном.

— Старина Джек на той неделе честно заработал свои деньги. — Клифф сделал большой глоток вина.

— Клифф вернулся насовсем, — пояснила Гордону Пенни.

— Верно, — подтвердил Клифф. — Раз и навсегда. Меня отправили в Эль-Торо. Я знал, что старушка Пенни где-то поблизости, заехал к ее отцу, и он дал мне адрес. Я и подъехал на автобусе. — Он легко помахал рукой, настроение у него изменилось. — Старик, я хочу сказать, все нормально. Я просто давний друг. Только и всего. Так, Пенни?

— Да, Клифф приглашал меня на вечера старшеклассников.

— О, она выглядела просто великолепно. Представляете, в моей гоночной машине в вечернем розовом платье и с наганом. — Неожиданно он высоким нетвердым голосом запел: “Когда я снова вальсирую с тобой”. — Какая чепуха! Тереза Бревер.

— А мне это не нравилось, — кислым тоном сказал Гордон. — Уровень школьных увлечений.

— Я так и думал, что вам это не по нутру, — успокаивающим тоном сказал Клифф. — Вы с самого востока?

— Да.

— Марлон Брандо. “На берегу” и все в том же духе. Ох, парень, там все так грязно!

— Ну, вряд ли все, — заступился за восток Гордон. Каким-то образом Клифф попал в самую точку. Гордон одно время держал на крыше голубей, так же как и Брандо, и приходил потолковать с ними в субботние вечера, когда у него не предвиделось свиданий, что случалось довольно часто. Через какое-то время он убедил себя, что свидания в субботу вечером вовсе не являются центром мироздания подростка. Потом он избавился от голубей. Они действительно были грязными.

Гордон сказал, что хочет еще вина, и вышел в соседнюю комнату. Когда он вернулся, Пенни и Клифф оживленно вспоминали прошлое: поведение и одежду в стиле высшей студенческой лиги “Айви Лиг”; оснащенные черт-те чем автомобили; “Час варьете с Тэдом Маком”; нарочно дразнящие собеседника ответы типа “Я-то это знаю, а вот тебе придется выяснять”; мороженое “Силтест”, фильмы “Оззи и Харриет” и “Папе лучше знать”; прически в стиле “утиный хвост”; перекрашивание старшеклассниками за ночь водонапорной башни; девочек, которые жевали в аудитории резинку и покидали первые курсы колледжа из-за беременности; спектакль “Моя маленькая Марджи”; паршивца-президента на старшем курсе; платья без завязок, в которые приходилось вставлять кринолин; одноцентовые булочки; круглые заколки; выпивки в барах, хозяева которых плевать хотели на возраст посетителей; девушек, которые носили такие узкие юбки, что в автобус им приходилось влезать боком; пожар в химической лаборатории; брюки без поясов; а также всякую всячину, которая не нравилась Гордону уже тогда, когда он сидел, погрузившись в учебники, и мечтал о Колумбийском университете. Он не видел причин тосковать по этим вещам теперь. Пенни и Клифф вспоминали о бессмысленных поступках и глупостях с какой-то мягкой снисходительностью, которой Гордон не мог понять.

— Все это сильно смахивает на загородный клуб, — сказал он, стараясь говорить шутливым тоном, но подразумевая именно это.

Однако Клифф уловил в его голосе неодобрение.

— Знаешь, мы просто хотели развлекаться, пока имелась крыша над головой.

— Ну, мне кажется, дела не так плохи.

— А по мне, так нет. Вот попади туда в грязь по самый зад. Китайцы откусывают от нас по кусочку, газеты пишут только о Кубе, но настоящие события происходят там. — Клифф допил вино и налил снова.

— Понимаю, — холодным тоном сказал Гордон.

— Клифф, — весело проговорила Пенни, — расскажи Гордону про дохлого кролика в классе миссис Хоскинз. Клифф принес…

— Послушай, друг, — медленно выговаривая каждое слово и помахивая указательным пальцем, сказал Клифф, вглядываясь в Гордона так, будто он плохо видел, — ты просто не…

В этот момент зазвонил телефон. Гордон с облегчением встал и взял трубку. Выходя из комнаты с трубкой, он заметил, что Клифф начал что-то тихонько говорить Пенни, но расслышать ничего не мог.

Сквозь свист электростатических помех Гордон разобрал голос матери:

— Гордон, это ты?

— Да, я. — Он глянул в сторону гостиной и понизил голос. — Ты откуда звонишь?

— Из дома, конечно, где же мне еще быть?

— Я просто поинтересовался…

— Не вернулась ли я в Калифорнию, чтобы тебя навестить? — В ее голосе явно слышалось раздражение.

— Нет, нет, что ты! — Он запнулся на какую-то долю секунды, решая, произнести слово “мама” или нет, и не стал этого делать, чтобы не услышал Клифф из специальных войск. — Я совсем так не думал, ты меня неправильно понимаешь.

— Она с тобой? — Голос матери сразу ослаб, как будто ухудшилась слышимость.

— Конечно. А ты чего ожидала?

— Кто знает, чего можно ожидать в наше время, сын. Как только мать назвала его сыном, он понял, что сейчас начнутся проповеди.

— Тебе не следовало уезжать, не предупредив.

— Я знаю, знаю. — Ее голос снова ослаб. — Моя кузина Хейзел сказала, что я поступила неправильно.

— А мы так много собирались сделать, показать тебе достопримечательности, — начал на ходу сочинять Гордон.

— Я была в таком… — она не могла подобрать слова.

— Мы могли бы поговорить.., о многом…

— Успеем. Я сейчас не чувствую себя достаточно хорошо, но надеюсь, что смогу снова приехать.

— Ты чувствуешь себя неважно? Мама, что с тобой?

— Небольшой плеврит, ничего страшного. Я выбросила уйму денег на доктора и на анализы, но теперь все в порядке.

— Слава Богу. Займись своим здоровьем.

— Это не серьезней, чем ангина, которой ты когда-то болел. Помнишь? Я все знаю об этих болезнях. Вчера на обед приходила твоя сестра, и мы вспоминали, как… — И дальше мать обычным тоном начала описывать события прошедших недель: о возвращении в отчий дом блудной сестры; о том, как она сварила щи, испекла кюгель, приготовила язык со знаменитым венгерским изюмным соусом — и все это для одного обеда. Затем она вспомнила про “тиатер”, о том, как две труппы одновременно поставили Осборновского “Лютера”. (“Об этом так много говорили!”) Она никогда не просила отца Гордона о подобных развлечениях — нечего тратить свои кровные денежки, — но теперь желание приблизить к себе детей оправдывало такую роскошь. Он ласково улыбался, слушая этот непринужденный поток слов из другой жизни за три тысячи миль отсюда, и думал, знает ли вообще Филипп Рот что-нибудь о Лаосе.

Гордон представлял себе, как мать на другом конце длинного медного провода сжимает трубку так, что ее кулак становится белым. По мере того как ее голос смягчался, он чувствовал, что рука перестает напрягаться и костяшки пальцев приобретают нормальный цвет. В конце разговора у него улучшилось настроение. Он повесил трубку и услышал сдавленный крик из гостиной.

Пенни сидела на софе, обнимая Клиффа за плечи, а тот плакал, закрывая лицо руками.

— Я не хотел… Мы шли по этим рисовым полям, преследуя группу из Патет-Лао, когда они уходили из Вьетнама в сторону Долины кувшинов. Я был с дерьмовой ротой регулярных вьетнамских войск — я и Берни; Берни из нашего класса, ты его помнишь. Пенни? — и вдруг в нас стали стрелять из ручного пулемета. Голова Берни дернулась, он сел прямо в грязь, шлем упал ему на колени. Он потянулся рукой к лицу, а потом стал доставать что-то из шлема и повалился набок. Я тоже бросился на землю, а пулеметные очереди свистели над нами. Когда я подполз к нему, вода вокруг была розовой. Я посмотрел на его шлем, и до меня дошло, что он пытался достать оттуда свой скальп, — волосы все еще липли к шлему. Очередь, видимо, прошила шлем, пробила мозг и раздробила челюсть. — Клифф говорил теперь спокойнее и отчетливее, прерывая свою речь тяжелыми вздохами и вытирая глаза. Пенни обнимала его широкие плечи и шептала что-то успокаивающее. Затем она нежно поцеловала его в щеку. Гордон неожиданно понял, и это резануло его по сердцу, что когда-то, в те розовые школьные дни, она спала с Клиффом. Между ними возникла былая близость.

Клифф поднял голову и увидел Гордона. Он слегка встрепенулся, а потом грустно покачал головой.

— Начался этот чертов дождь, — сказал он отчетливо, как бы решившись досказать все до конца, безразлично кому. — Они не могли прислать за нами вертолет. Эти сволочи, вьетнамские летчики, не хотели летать под огнем. Мы застряли в бамбуковой роще, куда нам пришлось перебраться. Патет-Лао и Вьетконг загнали нас туда. Мы с Берии считались советниками, и в наши обязанности не входило отдавать приказы. Мы были прикомандированы к этой роте, так как предполагалось, что ей не придется вообще соприкасаться с противником. Все думали, что с началом сезона дождей они исчезнут.

Клифф поднял бутыль с “Бруксайдским” и налил себе еще стакан. Пенни сидела рядом с ним, сложив руки на груди. Ее глаза блестели. Гордон вдруг осознал, что стоит навытяжку со сжатыми кулаками между кухней и гостиной. Он заставил себя сесть в кресло-качалку.

Клифф выпил полстакана, вытер рукавом глаза и вздохнул. Постепенно он овладел собой, и когда снова заговорил, в голосе его сквозила усталость, будто с каждым произнесенным словом уходила часть его эмоций:

— Этот командир вьетнамской разведроты просто прилип ко мне, не зная, что делать. Собрался уходить этой же ночью. Рисовые поля покрыло туманом. Он хотел, чтобы я с десятком вьетнамцев пошел на разведку. Я пошел. У этих мальцов имелись винтовки М-1, и они были испуганы до предела. Не успели мы пройти сотню метров, как первый напоролся ногой на что-то и начал орать. Немедленно раздалась пулеметная очередь, и мы подались назад в бамбуковую рощу.

Клифф откинулся на софе и небрежно обнял Пенни, тупо уставившись на бутыль.

— Из-за дождя появляются грибки, которые растут прямо в ваших носках. Ноги становятся белыми. Я пытался 1асиуть, но ногам сделалось так холодно, что, казалось, они отмерзли. И я проснулся с лишаем на языке. — Он на минуту замолчал. Пенни сидела, открыв рот, но ничего не говорила. Гордон почувствовал, что слишком энергично раскачивается в кресле, и замедлил темп.

— Сначала я думал, что это лист или еще что-то, и попытался избавиться. Но у меня ничего не вышло. Тогда один из вьетнамцев придавил меня к земле — я вскочил, начал бегать кругами и орать. Эта дрянь, командир роты, решил, что в наши ряды проник враг. А вьетнамец положил мне на язык сапожный крем и вытащил лишаи — маленькую мохнатую штучку. Целый день я чувствовал привкус сапожного крема и до сих пор вздрагиваю, вспоминая это. К полудню нам на помощь пришел батальон и отбил вьетконговцев. — Он взглянул на Гордона. — Только когда мы вернулись на базу, я снопа вспомнил о Берни…

Клифф пробыл у них до поздней ночи. По мере того как он выпивал стакан за стаканом сладкое вино, его рассказы становились все более ностальгическими. Пенни сидела на софе, поджав ноги и изредка покачивая головой, взгляд ее где-то блуждал. Гордон время от времени задавал вопросы, понимающе кивал, бормоча что-то одобрительное, но не очень прислушиваясь к рассказам Клиффа и наблюдая за Пенни.

Прощаясь, Клифф совсем развеселился, пошатываясь от выпитого вина; лицо его раскраснелось и вспотело. Вдруг он наклонился к Гордону, поднял с хитрой улыбкой палец вверх и произнес:

— Отправьте этого заключенного в самую глубокую темницу.

Гордон нахмурился: определенно вино размягчило мозги этого человека.

— Это из Тома Свифта, — подсказала Пенни.

— Что? — раздраженно спросил Гордон. Клифф вяло кивнул.

— Ну, это шутка… Игра слов, — ответила Пенни, взглядом умоляя Гордона пропустить это мимо ушей и закончить вечер на веселой ноте. — Ты должен продолжить диалог.

— Ну… — Гордон почувствовал себя не в своей тарелке. — Я не могу…

— Моя очередь. — Пенни похлопала Клиффа по плечу, отчасти для того, чтобы он тверже держался на ногах. — А как насчет “Я многое узнал о женщинах в Париже”?

Клифф заливисто расхохотался, подмигнул ей и зашаркал к выходу.

— Оставьте это вино себе. Гордон, — проговорил он. Пенни проводила Клиффа до двери. В слабом свете висевшей над косяком лампы Гордон увидел, как Пенни на прощание поцеловала его. Клифф улыбнулся в ответ и ушел.

Он бросил бутыль “Бруксайдского” в ящик для мусора и прополоскал стаканы. Пенни убирала со стола остатки запеченной картошки.

— Я не хочу, чтобы ты приводила сюда своих старых приятелей, — сказал Гордон.

— Что? — Она резко повернулась в его сторону, глаза ее расширились.

— Ты слышала.

— Почему?

— Мне это не нравится.

— Да?.. А почему тебе это не нравится?

— Ты живешь со мной, и я не хочу видеть здесь никого другого.

— Господи, между мной и Клиффом ничего нет. Он пришел просто так. Мы очень давно не виделись.

— Не надо было с ним так много целоваться.

— Боже мой, — закатила глаза Пенни. Ему стало жарко, и он неожиданно почувствовал, что теряет уверенность. Сколько же он выпил? Не так уж много.

— Я знаю, что говорю. Мне все это не нравится. Он мог тебя неправильно понять. Вы вспоминали школьные дни, ты его обнимала…

— Господи, “неправильно понять”. Эта фразочка словно из “Гарри в средней школе”. Откуда это в тебе, Гордон?

— Ты его провоцировала.

— Ни черта я его не провоцировала. У него душа изранена. Я пыталась как-то его успокоить. Слушала, что он говорил. Как только Клифф постучал в нашу дверь, я поняла, что у него что-то застряло внутри, что-то, чему армия не дает выйти наружу. Он почти умирал от этого. Гордон. А Берн и — его друг.

— Да? Ну хорошо. И все-таки мне это не нравится. — Его злость прошла, он пытался другим способом доказать свою правоту. А в чем, собственно, дело? Он почувствовал угрозу со стороны Клиффа с самого начала, как только он появился. Если бы мать могла видеть по телефону, она бы знала, как охарактеризовать поведение Пенни. Она бы… Гордон остановил поток мыслей и перевел взгляд на торчащую из мусорного ящика бутыль “Бруксайдского”, которая одиноко ждала своей участи. Он взирал на Пенни и Клиффа глазами своей матери, своим нью-йоркским нутром, и понял, что упустил что-то самое главное. Разговор о войне вывел его из равновесия, он не был уверен в том, что все понял правильно, а теперь требовал объяснений от Пенни.

— Слушай, — начал он. — Я сожалею. Я… — Он поднял руки, но тут же беспомощно уронил их. — Знаешь, я, пожалуй, прогуляюсь.

Пенни пожала плечами, и он прошел мимо нее к двери.

На улице было прохладно, пахло морем, туман окутывал старые дубы. Он шел по ночной Ла-Ойе. Его лицо горело.

На Ферн Глен внимание Гордона привлекла какая-то фигура. Лакин. Он огляделся по сторонам и скользнул в свой “остин-бентли”. В доме, из которого вышел Лакин, на окне затрепетали венецианские занавески и показался силуэт женщины. Гордон знал этот дом. Здесь жили две студентки старших курсов гуманитарного факультета. Он улыбнулся про себя, когда лакинский “бентли”, мягко урча, проплыл мимо. Почему-то это маленькое свидетельство человеческой слабости развеселило его.

Гордон долго шагал мимо заколоченных летних коттеджей с пожелтевшими газетами на ступеньках. Иногда все-таки попадались дома, в которых горел свет. Лаос, Клифф и то, о чем он говорил — о вещах реальных и важных, а также о грязи и печальных событиях, — все это Гордон медленно перебирал про себя, перемежая мыслями о Пенни и о его далекой, но тем не менее реальной матери. Экспериментальная физика казалась, не более чем разгадыванием кроссвордов по сравнению с этими проблемами. Далекая война могла перекатиться через океан и обрушиться на этот берег. В его одурманенном вином мозгу всплыл пирс Скриппса, выступавший далеко в океан рядом с университетским городком. Его использовали в качестве разгрузочной площадки для амуниции, танков и людей. Но тут он спохватился. Конечно, алкоголь путает его мысли. Этому густо застроенному району Ла-Ойи не могли угрожать люди в темных одеждах, борющиеся против правительства Дьема. Просто в этом нет никакого смысла.

Гордон повернул к дому. Видимо, он слишком переволновался сегодня — Клифф, Вьетконг, Лакин. Волны не сметут берега за одну ночь. А что касается неясных сообщений, что кубинцы выбрасывают удобрения в океан и убивают там жизнь, — это маловероятно. Скорее всего — просто паранойя.

Этой ночью он был уверен, что дела обстоят именно так.