"В альковах королей" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

ПРИСТАЛО ЛИ ЖЕНИХУ РЫДАТЬ В БРАЧНУЮ НОЧЬ?

Прошло шестьдесят лет, и в феврале 1747 года весь французский двор вновь отправился навстречу принцессе, которой предстояло сделаться женой дофина. Девушка была дочерью курфюрста Саксонского, который одновременно занимал еще и трон польских королей, так что придворные, неспешно ехавшие верхами по раскисшей за последнюю оттепель дороге, шутили вполголоса:

— Нелегко усидеть на двух престолах. Для этого требуется большое седалище. Что ж, коли племянница походит на дядюшку, то нашему дофину достанется жена, обладающая прямо-таки невероятными достоинствами — если, разумеется, считать таковыми рост и вес.

Дядюшка, о котором толковали эти острословы-злопыхатели, ехал неподалеку от королевской кареты, причем возвышался над всеми окружающими на целую голову. Морис Саксонский был очень доволен собой, хотя и хмурил озабоченно брови. Этот гигант, маршал Саксонии и Франции, прославленный герой Фонтенуа и Року, весьма упорно добивался брака своей племянницы Марии-Жозефины с сыном Людовика XV.

— Поймите, маршал, — не раз говаривал ему король, — я, конечно, могу приказать дофину жениться на принцессе, но над сердцем его я не властен. И мне не хотелось бы ломать волю собственного сына и принуждать его к браку насильно. Вы же знаете, что меньше года назад он потерял горячо любимую жену. Так дайте же юноше время прийти в себя и оправиться от горя. Морис Саксонский согласно кивал, пересказывал повелителю очередной забавный эпизод из жизни какого-нибудь европейского двора — и возвращался к столь им желанной свадьбе. Он ни о чем не просил Людовика, не умолял его, не рисовал тех выгод, что принес бы с собой брак между дофином и Марией-Жозефиной. Он говорил о нем как о деле уже решенном, и в конце концов король сдался.

— Девушка должна быть чертовски привлекательна, — убеждал себя Людовик вечером того дня, когда дал согласие на свадьбу. — Она выросла в Польше, а женщины тех краев славятся своим шармом. Возможно, юный Людовик забудет первую жену и обретет с Марией-Жозефиной истинное счастье. Ну, не мог же я в самом деле ссориться с любимцем всей Франции! Ведь маршал так много сделал для нас!

Морис Саксонский был рад тому, что долгожданная свадьба состоится, но его терзали разнообразные сомнения. Он очень гордился своей племянницей и по праву считал ее прехорошенькой, но вот не ударит ли в грязь лицом мать невесты? Не растеряется ли? Не посрамит ли честь семьи? Конечно, Польша — чудесная страна, однако она все-таки лежит на окраине Европы и туда не сразу доходят все новости парижской моды. А что, если Мария-Жозефина будет дурно одета? Или не так причесана? И вдруг в ее гардеробе не сыщется наряда модного цвета? Нет-нет, этого позволить нельзя. Все же речь идет о дочери Августа III!

И любящий дядюшка решил, что не упустит ни единой мелочи при подготовке к свадьбе.

Вообще-то Мария-Жозефина доводилась маршалу племянницей лишь, так сказать, наполовину. Хотя Август III, ее отец, и Морис Саксонский оба были сыновьями Августа И, однако матери их родили разные. Августа произвела на свет гордая своим происхождением особа королевских кровей, а Мориса — графиня Аврора де Кенигсмарк, женщина удивительной красоты и редкого ума. Братья были привязаны друг к другу, но Морис все-таки считал себя обделенным судьбой и потому стремился получить как можно больше регалий и званий. Этот храбрый человек стал маршалом Франции и Саксонии, добился у короля права владеть замком Шамбор и даже разместил там пушки, отбитые им у неприятеля в одной из битв.

Полновластный владетель своих земель, маршал был любим подданными, потому что отличался щедростью и великодушием. И только местный священник, горестно вздыхая, пришел однажды к Морису Саксонскому с жалобами… на него самого.

— Господин мой, — сказал кюре, после многочисленных приглашений робко усевшись на краешек роскошного кресла, — неужто вы не можете как-нибудь призвать к порядку ваших солдат? И недели не проходит, чтобы я не окрестил в церкви очередное дитя.

— Но что же тут дурного? — удивился маршал. — Значит, у вас будут новые прихожане, а у меня — верные слуги.

— Так-то оно так, — помявшись, отвечал старичок, — да только цвета эти ребятишки все разного, невиданного прежде в наших краях. То коричневые, а то и вовсе черные как смоль. Некоторые на бесенят смахивают, прости меня господи, хотя матери у них все здешние, многих я от рождения знаю.

— Да каким же этим детям быть, если мои доблестные волонтеры из самой Африки ко мне служить пришли? — попытался вразумить священника маршал. — Уж коли я тот полк тут расквартировал, то пускай солдаты чувствуют себя как дома. А девки у нас красивые, грех на них не заглядеться да юбку не задрать… Ох, простите меня великодушно, святой отец, — спохватился Морис, заметив, что кюре покраснел и уставился в пол. — Ну разве можно так язык распускать?! Ладно, чтобы загладить свою вину, я завтра же пожертвую на нужды прихода сто золотых монет.

— Благодарствую, — ответил расплывшийся в улыбке старик и добавил, понизив голос: — А все же, господин мой, вразумили бы вы солдатиков, а? Ведь детки-то многие вне брака рождены, и, значит, судьба их ждет очень незавидная.

— А вот это уже безобразие, — нахмурился маршал. — Хорошо, святой отец, я примерно накажу наглецов. Вы же со своей стороны побольше насчет прелюбодейства в проповедях говорите. Даст бог, вдвоем мы с вами с этой напастью справимся.

Священник ушел с чувством выполненного долга, а маршал долго еще задумчиво бродил из комнаты в комнату, прикидывая, как же поступить. Наконец он решил, что попросту прикажет своим воинам жениться на обесчещенных ими девицах, совершенно успокоился и обратился мыслями к свадьбе собственной племянницы.

— Уж если я решил дать Франции будущую королеву, — пробормотал он себе под нос, — то королева эта должна всех с первого взгляда очаровать. Ах, и почему только Польша так далеко? С утра до вечера письма пишу, и все мне кажется, что я что-то упустил. Если бы можно было каким-то чудом в Варшаву перенестись, то я бы лично за всем проследил, а так… многое бумаге не доверишь…

И маршал сел к секретеру и взялся за перо.

«Ваше Величество, — писал он, адресуясь к матери Марии-Жозефины, — я разузнал все, что относится до приданого невесты. Вы уже знаете, что — к великому моему, да, думаю, и к Вашему, сожалению — большая его часть отходит в собственность камер-фрау. Камер-фрау Вашей дочери является герцогиня де Лораге. Итак, эта достойная особа сразу после церемонии венчания заберет себе белье, платье и кружева, которые больше не понадобятся. В этом, несомненно, и состоит главное преимущество ее должности.

Разумеется, я не осмеливаюсь предлагать Вашему Величеству ронять нашу семейную честь и наряжать принцессу в лохмотья, но все же мне сдается, что надо бы хорошенько продумать, каких вещей Вам жаль менее всего».

Тут Морис раздраженно дернул себя за мочку уха. Вот ведь как неловко получилось! Не хотел слишком уж откровенничать, а сдержаться не сумел. Мало ли кому в руки сие послание может попасть, а недругов у каждого человека хватает, то-то посмеются они над маршалом. Ну и прижимист наш герой, скажут. Король его все новыми милостями осыпает, а он о таких пустяках беспокоится!

— Ну и ладно, — буркнул маршал. — Не стану переписывать, у меня и так рука от бумагомарания болит.

«Что же до драгоценностей, — продолжал он, — то госпожа жена дофина получит их во множестве, но все они принадлежат короне и потому после свадьбы вернутся в казну. Слава богу, подарки остаются в собственности принцессы, и камер-фрау руку на них наложить не может».

— Ишь, — усмехнулся маршал, — как я осмелел. Пишу что хочу и в ус не дую. А так легче, ей-богу, легче. Хорошо, что каждое слово обдумывать да взвешивать не надо. Будем надеяться, что гонец мою депешу из рук не выпустит до самой Варшавы, так что чужому она на глаза не попадется.

«Со стороны Вашего Величества было бы весьма предусмотрительно дать с собой принцессе несколько штук тонкого голландского полотна — такого здесь нет и ввоз его во Францию строго-настрого запрещен. Особенно было бы неплохо, если бы полотно это имело атласный или золотой подбой. Я почти уверен, что таковое сыщется у армянских купцов на варшавской рыночной площади.

Здесь частенько бывает холодно и дуют пронзительные ветры. Я опасаюсь за здоровье Марии-Жозефины и потому настоятельно советую Вашему Величеству сшить для нее соболий палантин — длинный, с воротом, как носят в России…»Гигант улыбнулся какому-то своему воспоминанию и добавил:

«Особенно хорошо такие палантины глядятся с большими муфтами того же меха. Женская ручка утопает в них и не мерзнет».

Маршал глотнул вина из высокого кубка темно-синего стекла и нерешительно посмотрел на украшавший потолок плафон. Цветочные гирлянды и хорошенькие купидоны, столпившиеся вокруг только что вышедшей из морской пены Венеры…

— Ей бы тоже корсет не помешал! — заявил вдруг маршал, и в его послании появились следующие строки:

«Вам это может показаться удивительным, но я осмелюсь дать совет и касательно корсетов. Поверьте, нигде не умеют делать их так, как в Дрездене. Пускай же принцесса захватит с собой несколько штук, чтобы они могли послужить образцом для здешних мастеров.

И, наконец, последнее. Проследите, чтобы у платьев не оказалась слишком низкая талия. Я знаю, что Ваши придворные портные часто шьют наряды с такой талией, и потому юбки кажутся короче, а повелитель Франции этого не выносит. У него другие вкусы, и мне хотелось бы, чтобы моя племянница умела потакать им.

Остаюсь в надежде, что не обидел Ваше Величество своей дотошностью. Вы же знаете, как привязан я к Марии-Жозефине и как долго мечтал об этом браке…»

Получив письмо шурина, польская королева нимало не удивилась. Она знала, что Морис пользуется большим успехом у красавиц и что он всегда умел не только раздеть женщину, но и одеть ее. Уверяли, будто он частенько сам ездил со своими возлюбленными в модные лавки и придирчиво выбирал там платья, белье и безделушки, отвергая то, что, как ему казалось, не подходило очередной его пассии. Портные, обувщики и ювелиры побаивались маршала, потому что он был язвителен и не раз жестоко высмеивал тех, кто не сумел угодить ему. Мало того: Морис Саксонский рассказывал потом о неловких мастерах во всех светских гостиных, и его друзья никогда уже не появлялись в лавках, где так не понравилось признанному ценителю изящных и удобных вещей.

Королева несколько раз перечитала послание шурина и тут же кликнула швей. Морис оказался прав: талия у платьев была сделана чересчур низко…

Итак, до свадьбы осталось совсем мало времени. Людовик XV ехал встречать невесту своего сына, и сердце его переполняла тревога. Нет-нет, он совсем не беспокоился по поводу внешности принцессы. Остряки могли сколь угодно долго сравнивать достоинства и габариты дядюшки и племянницы, но король видел портрет принцессы и знал, что она — настоящая красавица. Его волновало другое. Как отнесется к невесте дофин? Не обидит ли ее чем-нибудь? Например, не заявит ли сразу же, что она — просто дурнушка в сравнении с его первой женой?

— Мальчик мой, — сказал несколько дней назад дофину повелитель Франции, — вам, конечно, известно, что дочь саксонского курфюрста и польского короля вот-вот окажется в наших владениях? Завтра же мы трогаемся в путь. Мария-Жозефина так юна, что испугается, если ей придется ехать до самого Парижа без жениха и будущего свекра. Надеюсь, вы не станете огорчать девушку и поспешите ей навстречу?

В глазах принца вспыхнул было огонек любопытства, и отец воспрял духом и подумал: «Ну вот и слава богу, кажется, женщины его еще интересуют». Но радость была недолгой. Дофин равнодушно махнул рукой и ответил:

— Простите, сир, но эта затея представляется мне пустой и бездельной. К чему ехать в такую даль, если я все равно скоро увижу свою невесту? Хватит с нее и той чести, что оказывает ей король Франции, который не жалеет времени для встречи своей будущей снохи. — Что за тон вы себе позволяете?! — возмутился король и собрался было хорошенько распечь сына и приказать ему непременно ехать, но, заметив слезы на его глазах, сдержался. Юный Людовик очень любил покойную жену, и ему, конечно же, совсем не хотелось знакомиться с девицей, которую выбрал для него отец. Мальчика должно простить. Он ведь пока только принц и не понимает толком, что значат для монарха интересы государства. Вздохнув, король отпустил сына и решил отправиться в дорогу один.

Марии-Жозефине казалось, что она вот-вот лишится чувств от страха. Никакие нюхательные соли и ароматический уксус не помогали. Девушка была бледна и то и дело приказывала опустить окно кареты, чтобы глотнуть свежего воздуха.

— Что-то скажет мне королева? — повторяла она, точно заклинание, и в сотый раз выслушивала уверения придворных дам, что мать дофина — женщина великодушная и добросердечная. Да, она, разумеется, вряд ли забыла, что отец Марии-Жозефины Август III лишил польского трона ее отца — весельчака и бонвивана Станислава Лещинского, но выбор короля Франции пал именно на Марию-Жозефину, и жена наверняка одобрила решение мужа.

Девушка слушала, но не очень верила тому, что ей говорили. Может, конечно, свекровь сразу и не выкажет ей свое нерасположение, но уж сына-то против новой жены обязательно настроит. Ах, какая все-таки жалость, что юный Людовик — вдовец! Вряд ли в его сердце сыщется для нее хотя бы крохотный уголок. И Мария-Жозефина вновь и вновь вглядывалась в миниатюрный портрет дофина, который преподнесла ей первая статс-дама герцогиня де Бранка, как только кортеж пересек французскую границу.

— Красавец! — шептала принцесса. — Ну просто писаный красавец! Нет, никогда он не сможет полюбить меня! Господи, хоть бы дружбой своей одарил, я и то счастлива бы была!

Но вот наконец впереди показалось множество золоченых карет, запряженных лошадьми с плюмажами на головах. Нарядные дамы и кавалеры вышли на дорогу и с любопытством всматривались в забрызганный грязью экипаж своей будущей повелительницы…

Госпожа де Бранка помогла принцессе выбраться из кареты и указала короля Франции, перед которым девушке следовало преклонить колени. Мария-Жозефина вдруг подумала, что Людовик — ее единственная защита и надежда. Ведь это именно он решился соединить ее узами брака со своим сыном. Значит, она чем-то понравилась ему, значит, ей можно надеяться на его приязнь.

— Сир, — взмолилась Мария-Жозефина, упав к ногам короля, — я прошу вашей дружбы…

Она хотела сказать что-то еще, но тут из глаз ее хлынули слезы, и ей пришлось замолчать.

«Мила, очень мила, — промелькнуло в голове у Людовика. — Молва и портреты не лгали. А какие волосы! Нет, все же блондинки гораздо обольстительнее брюнеток!»

— Встаньте, дитя мое, — произнес он вслух и улыбнулся так ласково, что слезы девушки мгновенно высохли. (О, Людовик умел быть обходительным, когда это требовалось. Но иногда он бывал другим — холодным и безжалостным. Этот человек знал, как понравиться людям и очаровать их, а также — при необходимости — и как напугать.) — Встаньте же! — повторил он настойчиво. — Я заменю вам отца. Что же до дофина, то вы встретитесь с ним завтра. Он нынче недомогает, но вот вам письмо от него.

Мария-Жозефина взглянула на первые строчки послания и вновь разразилась рыданиями.

— Это… это не мне, — с трудом произнесла она. — Это для герцогини де Бранка. И Его Высочество пишет тут, что никогда не забудет первую жену!.. — Черт возьми! — не в силах сдержаться, воскликнул маршал. — Бедная моя девочка!

И он, бросив на короля укоризненный взгляд, прижал племянницу к груди. Людовик почувствовал себя неловко и потому не обратил внимания на нарушение этикета, которое допустил Морис Саксонский.

— Так я и думал, — пробормотал король сквозь зубы. — Мальчишка даже не удосужился написать невесте, хотя и обещал мне это! Что ж, придется улаживать все самому. — И он произнес с улыбкой: — Дофин удивительно рассеян. Извините моего сына, сударыня, прошу вас. Я уверен, что его самочувствие переменится к лучшему, едва он повстречается с вами. А сейчас, господа, пора нам всем садиться в кареты. Ветер так и пронизывает, даже говорить трудно.

И Людовик занял свое место в экипаже и пригласил Марию-Жозефину сесть подле него.

На следующий день жених и невеста встретились в Бри. Принцесса так волновалась, что едва слышно пролепетала слова приветствия и стыдливо умолкла, опустив голову. Но дофин, казалось, вообще не заметил Марию-Жозефину. Он, конечно, смотрел на нее, но взгляд у него был отсутствующий, а глаза так покраснели, что все поняли: принц проплакал всю ночь.

— Сударыня, — произнес он негромко после того, как один из придворных прошептал ему на ухо, что пора отвечать на приветствие принцессы, — я счастлив лицезреть вас. Надеюсь, Франция понравится вам и вы обретете здесь свою вторую родину…

— Третью! — сострил кто-то, и юный Людовик недоуменно оглянулся.

«Он ничего не знает обо мне! — подумала Мария-Жозефина. — Его мысли занимает лишь покойница-жена. И все-таки я не отступлюсь и попробую добиться его расположения».

И красавица, забыв о смущении, смело посмотрела на будущего супруга. Ей показалось или Людовик и в самом деле еле заметно усмехнулся?..

В Версаль принцесса, король и принц ехали в одной карете. Принц упорно глядел в окно, а Мария-Жозефина делала вид, что не замечает этого, и с напускным интересом слушала короля, который показывал ей живописные пейзажи и с упоением рассказывал о старинных замках.

«Все они совершенно одинаковые, — уныло думала Мария-Жозефина. — И башенки одинаковые, и мосты, и стены. Скорее бы приехать. Молчание принца просто невыносимо».

И она кивала, и улыбалась, и благодарила короля за то, что он так любезен с ней.

Наконец наступил торжественный день свадьбы. Дамы из свиты Марии-Жозефины надели на нее роскошное, затканное золотом платье, украшенное на груди вышивкой из золотой же нити. Невеста охнула и подумала, что и шагу не сможет ступить в таком наряде. Он весил больше тридцати килограммов! Дядюшка Морис, который ждал за дверью, когда же будет готова его любимая девочка, удивился воцарившейся в комнате напряженной тишине и вошел как раз вовремя: Мария-Жозефина, у которой под тяжестью платья подкосились ноги, готова была рухнуть на пол. Маршал подхватил ее, уложил на первый попавшийся диванчик и буркнул сердито:

— Так я и думал. Это твое платье может по тяжести сравниться с кирасой! И все же, дорогая, придется тебе потерпеть. Сейчас поучишься ходить в нем, попривыкнешь — и пускай тебя тешит мысль, что уже нынче вечером эти твои доспехи навсегда исчезнут в сундуках камер-фрау. Мария-Жозефина улыбнулась дядиной шутке и довольно быстро научилась носить свой свадебный наряд, не сгибаясь и не пошатываясь. И во время церемонии никто не догадывался о том, как нелегко приходилось этой белокурой красавице, чью гордо вскинутую головку венчала бриллиантовая диадема.

После торжественного обеда состоялся бал-маскарад. Его приказал устроить король, пожелавший развлечь и потешить свою юную невестку. Молодые протанцевали вместе один-единственный танец, а потом принц извинился, пообещал скоро вернуться и ушел. Никто не видел его до самого конца бала, и король был почти уверен, что юный Людовик отыскал уютное и укромное местечко где-нибудь в углу дальнего зала и с наслаждением предавался там печальным размышлениям о безвременно умершей первой жене.

Сначала Мария-Жозефина беспокойно оглядывалась по сторонам в поисках невесть куда запропастившегося супруга, а потом, поняв, что он больше не появится, загрустила и даже на вопросы короля отвечала коротко и без улыбки.

Но вскоре случилось одно происшествие, немало развлекшее как короля, так и принцессу.

…Первым заметил это желтое домино некий вечно скучавший виконт, который не умел и не любил танцевать и потому от нечего делать занимался тем, что глазел на гостей — сохраняя, однако, на лице выражение утомленное и почти скорбное. Понаблюдав с полчаса за человеком в желтом домино, виконт вежливо поинтересовался у своего соседа:

— Не хотите ли решить одну странную задачку?

— Хочу, и с радостью, — откликнулся тот. — Свадьба дофина так утомила меня, что я не в силах уже сделать ни единого па.

— Так слушайте и, главное, смотрите. Нас с вами занимает вон то желтое домино, которое стоит сейчас у буфетной стойки и с жадностью поглощает уже вторую жареную куропатку. Так, а теперь этот человек пьет… обратите внимание, он осушил целых три кубка!

— И что же? — с недоумением спросил виконта собеседник. — Да я и сам совсем недавно стоял на его месте и с удовольствием утолял жажду чудесной мадерой.

— И сколько же раз за вечер подходили вы к стойке?

— Дважды… или трижды. Не помню точно.

— А это домино отличается прямо-таки невиданным аппетитом, если не сказать — прожорливостью. За последние три четверти часа оно ело целых семь раз!

— Не может быть! — в изумлении воскликнул собеседник виконта. Его восклицание достигло ушей короля, и вскоре уже Людовик и Мария-Жозефина увлеченно следили за передвижениями загадочного незнакомца по бальному залу.

— Восемь! — считал король. — Девять! Сколько прошло времени? Пять минут? Черт возьми, вот он опять! Десять!

— Сир, — сказала наконец заинтригованная принцесса, — прошу вас, велите выяснить, что же это за обжора. Меня снедает любопытство.

Король засмеялся, и уже через мгновение человек в желтом домино стоял перед возвышением, затянутым голубой тканью с вышитыми по ней бурбонскими лилиями, и смущенно переминался с ноги на ногу.

— Снимите маску, сударь, — приказал король. — Ее Высочеству не терпится узнать, кто вы.

— Это… это такая честь тля меня и тля фсех шфейцарских гфартейцеф, — пробормотал человек, выполняя приказ Людовика.

— Для всех гвардейцев? — переспросил король. — Не понимаю. Объяснитесь.

— У нас пыл только отин костюм тля маскарата, — проговорил усатый великан. — А есть и пить хотелось фсем. Фот почему мы переотефались и хотили сюта по очерети. Но, — торопливо добавил он, — те, кто стоит на посту, стесь, конечно, не пояфлялись.

Принцесса весело засмеялась, и скоро уже над выдумкой швейцарцев хохотал весь зал.

Дофин и рад был бы присоединиться к общему веселью, но ему никак не удавалось избавиться от страха перед предстоявшей брачной ночью. Он уже вернулся к отцу и молодой жене и теперь украдкой поглядывал на Марию-Жозефину, сравнивая ее с дорогой покойницей.

«Она могла бы мне понравиться, — думал он, — если бы не необходимость немедленно ложиться с ней в одну постель. Ах, мое горе еще так велико, что я не приму утешения ни от одной из женщин!»

Когда блестящая процессия, возглавляемая госпожой де Помпадур, приблизилась к супружеской опочивальне, принц шепотом осведомился у короля:

— Ваше Величество, неужто нельзя обойтись без церемонии раздергивания полога?

— Сын мой, — вполголоса отвечал ему король, — вы отлично знаете, что нельзя. Мужайтесь. Уверяю вас, что очень скоро вы полюбите свою прелестную женушку.

Принц только вздохнул и отвернулся. Он мечтал о том, чтобы молния ударила в крышу Версаля… или чтобы земля разверзлась под ногами… Уж очень не хотелось ему выполнять свой супружеский долг.

Множество празднично разодетых дам и кавалеров столпилось возле брачного ложа в ожидании, когда же раздвинется прикроватный полог и взорам присутствующих предстанут молодые…

«Вы даже не представляете себе, Ваше Величество, — писал своему брату Августу III Морис Саксонский, — с каким достоинством выдержала наша девочка это тяжелое испытание. В пятнадцать лет она уже мыслит и поступает как взрослый человек. Я был несказанно удивлен ее поведением. Подумайте сами: разве это приятно — внезапно очутиться в центре внимания роскошно одетых мужчин и женщин, которые с любопытством смотрят на тебя и твоего юного супруга, облаченных лишь в ночные сорочки? Но Вы же знаете эти странные обычаи французского двора…

Его Величество приказал мне встать рядом с госпожой дофиной и подбодрить ее, коли в том будет нужда, родственным словом. Но поддержка оказалась нужна вовсе не ей, а господину дофину. Правда, он ни о чем никого не просил, но, по-моему, только потому, что в его положении это было бы крайне затруднительно. Он, видите ли, с головой укрылся одеялом и не отвечал Марии-Жозефине, которой пришлось вести беседу — очень, кстати сказать, остроумную — с самой собой.

Оставил я спальню только тогда, когда женщины опять задернули полог. Я ласково пожелал принцессе и ее супругу спокойной ночи и вышел вон с тяжелым сердцем. Как я потом узнал, грустно было не одному мне. Многие находились в унынии, потому что вся эта церемония очень напоминала жертвоприношение, а госпожа дофина успела уже заслужить всеобщую любовь».

Закончив письмо, маршал велел запрягать. Ему не терпелось поскорее очутиться в объятиях прекрасной Марии де Верьер (чьей правнучкой, заметим в скобках, была небезызвестная Жорж Санд). Пока карета уносила его прочь от Версаля, маршал размышлял о странностях человеческой натуры.

— Чудак этот дофин, право, чудак, — сказал наконец себе Морис. — Уж я бы ни за что не залез с головой под одеяло, если бы рядом со мной лежала такая красавица, как Мария-Жозефина… Разве что она сама предложила бы мне это!

И маршал так расхохотался, что лакей, сидевший рядом с кучером на козлах, тоже невольно ухмыльнулся. В супружеской же опочивальне происходило тем временем вот что. Едва свита удалилась, как принц горько, точно заблудившийся ребенок, разрыдался. Мария-Жозефина сначала с изумлением прислушивалась к всхлипам, доносившимся с другого края брачного ложа, а потом тоже расплакалась. В конце концов, она была еще дитя, и слезы частенько наворачивались ей на глаза, а то и лились бурным потоком.

Довольно долго юные супруги рыдали, уткнувшись носом каждый в свою подушку. Наконец принц проговорил срывавшимся голосом:

— Извините меня, мадам, за то, что я не сумел побороть свою слабость…

Его молодая жена неслышно высморкалась в отделанный брабантскими кружевами пеньюар и подобралась поближе к Людовику.

— Плачьте, сударь, плачьте и не стесняйтесь своих слез! Только они дают мне надежду на то, что когда-нибудь — не скоро, конечно же, не скоро! — я заслужу вашу… ваше уважение. Лишь благородные сердца хранят верность воспоминаниям. И я понимаю, сколь трудно вам было, когда вы соглашались на наш брак…

«Какой приятный голосок! Нежный, ласковый. Надобно проверить, не обманули ли меня глаза, когда я смотрел на нее давеча на бале и думал, что она довольно-таки недурна…»

Принц перестал всхлипывать и внимательно взглянул на жену. Его особенно тронуло, что носик Марии-Жозефины покраснел и распух от слез. Господи, неужели же она искренне сочувствует ему?!

— Спасибо, спасибо, мое сердечко! — проникновенно проговорил Людовик и слабо улыбнулся. С тех пор едва ли не весь двор стал так называть юную госпожу дофину, которая обезоружила язвительных французов своим простым обращением, добротой и снисходительностью.

Брачная ночь положила начало тесной дружбе мужа и жены. Правда, поутру фрейлины, пришедшие забрать простыни, дабы показать их королю и королеве в подтверждение того, что принцесса — девственница, не нашли на постельном белье ни единого пятнышка, зато подушки молодых были мокры от слез.

— Не стоит хмуриться, сир, — сказала госпожа де Помпадур, когда король пожаловался ей на то, что его сын и невестка, по всему судя, даже не прикоснулись друг к другу, — у них все еще впереди. Неужели вы не знаете, как полезно бывает иногда поплакать вместе? Дофин нуждается в сочувствии, а наша милая Мария-Жозефина умеет жалеть и сострадать. Она ведь такая простушка, — засмеявшись, добавила первая красавица королевства. — Впрочем, я уверена, что со временем ее сердце оденется броней и она научится лукавить и притворяться.

Людовик мрачно кивнул, соглашаясь, и любовники заговорили о другом.

Но годы не изменили нрав госпожи дофины. Принц довольно быстра понял, что у него с женой много общего, и полюбил ее глубоко и искренне. Они вместе молились, вместе читали, вместе музицировали и разводили цветы. А еще они с радостью предавались любовным утехам.

В 1750 году дофина родила девочку Марию-Сефирину. К сожалению, малютка прожила всего пять лет… А до нее были еще три мертворожденных ребенка.

За Марией-Сефириной последовал герцог Бургундский. Это был замечательный мальчик, подававший огромные надежды, — весьма способный к наукам, с обликом херувима, добросердечный. Но однажды он простудился на верховой прогулке и через неделю скончался — а все потому, что, вместо того чтобы отправиться в постель, как советовал лекарь, отстоял в холодной церкви длинную службу.

— Он сгниет в Бастилии! — заявил дофин, разгневанный тем, что врач не известил его вовремя о недомогании сына.

— Но наш мальчик сам приказал ему ничего не говорить нам, — кротко возразила Мария-Жозефина и промокнула полные слез глаза. — Нет-нет, лекарь ни в чем не виноват. Такова была господня воля, и нам с вами не следует роптать. Счастье еще, что у нас есть маленькие Людовик, и Шарло, и Мария-Аделаида, и Елизавета…

Дофина Мария-Жозефина так и не стала королевой, а ее преданный муж — королем. Он умер в 1765 году от оспы, а она — двумя годами позже от тоски по нему. Ее кончина была тиха и трогательна. Дети

столпились вокруг ложа угасавшей матери, воспитатели и нянюшки утешали их и по очереди подводили под последнее благословение…

Хорошо, что родители так никогда и не узнали о трагической судьбе некоторых своих отпрысков. Людовик, герцог дю Берри, взошел на французский престол под именем Людовика XVI, и ему было тридцать девять, когда его голова скатилась в корзину под гильотиной на парижской площади Революции. Мария-Антуанетта, его знаменитая жена, разделила участь супруга.

Один его младший брат известен нам как Людовик XVIII. Он правил Францией десять долгих и трудных лет, последовавших за наполеоновскими войнами, и умер в 1824 году.

Другой брат, Карл, стал французским королем в весьма и весьма зрелом возрасте. Это произошло в 1824-м, когда ему уже исполнилось шестьдесят семь лет. Почти вся его жизнь прошла в эмиграции, и умереть ему тоже было суждено на чужбине, ибо в 1830-м Францию потрясла очередная революция и королю пришлось отправиться за границу. А еще были Мария-Аделаида, королева Сардинии, и Елизавета, кроткая и прекрасная жертва кровавого Великого террора…

— Помните, как плакали мы с вами в нашу первую брачную ночь? — спросила мужа Мария-Жозефина, узнав о том, что у них будет еще один, четвертый, ребенок.

— Конечно, милая, — ответил дофин. — А почему вы сейчас заговорили об этом?

— Я, пожалуй, накажу нашим детям тоже рыдать на брачном ложе, — улыбнулась женщина. — Ведь следом за этими слезами к нам пришла любовь.

Муж ласково поцеловал свою красавицу жену и подумал: «Господи, каким же я был тогда глупцом! Потратить столько времени на пустые сожаления о прошлом и не понять, что мое истинное счастье было совсем рядом! Стоило мне протянуть руку — и я коснулся бы его… А я плакал и вспоминал свою первую жену…»

И он сказал:

— Я буду любить вас всегда, до последнего своего вздоха. Если вам суждено умереть первой, я ненадолго переживу вас.

— А если первым умрете вы, — подхватила Мария-Жозефина, — то я тоже не задержусь в этом мире.

И, как мы знаем, предчувствие ее не обмануло.