"Кречет. Книга IV" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

НА ХОЛМАХ ГАРЛЕМА

Несколькими днями позже «Кречет», управляемый Жилем, завершил свое плавание по Гудзону и подошел к Нью-Йорку. За кормой резвились осетры и дельфины, а над мачтами кружили огромные стаи серых и белых голубей.

Чуть не впритирку к изящной бригантине в гавань входили бесчисленные суденышки с короткими широкими парусами; круглые пузики придавали им сходство с суетливыми наседками, а везли на них молоко, яйца, овощи, которым предстояло заполнить на следующий день голодные желудки нью-йоркцев. Между ними лавировали шлюпы из Олбани, груженные строевым лесом или мешками с пушниной. На большинстве из них трепетали под легким майским бризом голландские флаги, потому что из четырех тысяч жителей городка, расположенного вверх по течению от Нью-Йорка, большую часть составляли голландские торговцы, переселившиеся туда больше века назад, как только Нью-Амстердам стал Нью-Йорком и английский правитель заменил знаменитого Петера Стюйвезента, человека с деревянной ногой.

Следы недавней войны быстро стерлись, и вид на окрестности открывался просто чарующий.

Пейзаж слегка портили стены Пэлайседз из красного песчаника да скалистые склоны Хайлендза, в остальном же берега великой реки украшали нарядные фермы в окружении зеленых полей пшеницы и фруктовых садов в цвету, чьим ароматом был напоен прекрасный солнечный день.

— Клянусь бородой Пророка, шевалье, вы стали отличным лоцманом! — с одобрением воскликнул капитан Малавуан, когда изящный парусник, обогнув мыс Манхэттен и поднявшись по Ист-Ривер, с изумительной легкостью пристал прямо против Олд-Слипа. — Скоро вы и вовсе сможете обходиться без меня, — добавил он с грустью.

— Хороший рулевой — одно дело, а хороший капитан — совсем другое. Даже тому, кто прошел огонь, воду и медные трубы, не научиться за несколько недель покорять океан. Этот корабль, дорогой друг, не только мой, но и ваш, а когда я наконец обзаведусь своим поместьем, вам без конца придется водить его в дальние рейсы по моим поручениям. Если, правда, «Кречет» вам еще не надоел.

— Да это лучшее судно, каким мне когда-либо доводилось управлять. Вы смеетесь, шевалье? Если вопрос во мне, я умру у штурвала.

— Смею надеяться, что пока до этого дело не дошло, вы мне еще послужите. Но сейчас я схожу на берег. Раздайте матросам рома, и пусть немного разомнутся на берегу, не все, разумеется.

Оставив Тима следить за разгрузкой тюков с пушниной, которые тот забрал в Олбани у своего друга шотландского торговца Джона Аскина, Жиль в три прыжка спустился по трапу и оказался в порту. Стояла такая чудесная погода, что ему захотелось немного пройтись, а потом уже нанять экипаж в «Маунт Моррис».

Нью-йоркский порт становился с каждым днем оживленней. Кораблей в нем стояло великое множество, одни на якоре в акватории, другие, как «Кречет», у причала. На фоне синего неба красиво вырисовывались их мачты, натянутые фалы оснастки, реи с прикрученными парусами. Над судами кружили чайки, бдительно следя, не упадет ли за борт какая добыча. Суетились матросы, на нескольких кораблях шла разгрузка, один из них принадлежал работорговцу, из трюма на набережную перетекал поток изнуренных дорогой, жалких чернокожих — теперь их отправят в специальные бараки, где постараются придать живому товару более привлекательный вид к следующим торгам. Другие черные рабы, уже свыкшиеся со своим положением, таскали тюки, ящики и корзины, взваливали на плечи кадки и бочонки и грузили их на повозки. К берегу двигалась шлюпка с двумя чернокожими гребцами в зеленой форме, а в ней сидел ухоженный пузатый мужчина, явно важная персона.

Прогулочным шагом, словно степенный горожанин, возвращающийся к себе домой. Жиль прошелся по Пирл-стрит, свернул на Уолл-стрит, бывшую в те времена одновременно административным центром и жилым кварталом — несколько жилых особняков, выстроенных в том стиле, который предпочитают в Джорджии, подставляли солнцу свои фасады с пилястрами. Другие, сложенные из красного кирпича, с высоким коньком на манер фламандских домов, напоминали о Голландии. А в глубине сквозь ветви садовых деревьев проглядывала колокольня церкви Святой Троицы.

В этот предзакатный час Уолл-стрит выглядела очень привлекательно: по ней катили красивые экипажи, в основном английского происхождения, прогуливалась публика. И мужчины и женщины, по крайней мере те, что принадлежали к высшему обществу, были одеты не менее элегантно и модно, чем в Лондоне и Париже. На женщинах — пышные юбки из атласа или парчи, широкополые шляпы, изукрашенные перьями, цветами и кружевом. Лошади, запряженные в экипажи, тоже были все как на подбор, красивые и ухоженные.

На мгновенье Жиль чуть не соблазнился мыслью поселиться в этом оживленном городе, которому, без сомнения, суждено было большое будущее. Стоит ли, в самом деле, так цепляться за Соединенные Штаты? Не послушаться ли совета Тима и не купить ли, к примеру, земли вдоль Бродвея, а потом не нанять ли того французского архитектора, о котором только и речи в Америке, интенданта Ланфана, бывшего борца за независимость, занятого ныне перестройкой Сити-Холла, мэрии Нью-Йорка, — Турнемин как раз только что прошел мимо строительной площадки. Ну а дальше можно будет заняться вместе с Тимом торговлей мехами или увлекательной игрой на бирже.

Перед строящимся зданием собралась толпа народу, но Жиль с отвращением отвернулся: у позорного столба была привязана женщина в изодранных лохмотьях. Столб, возле которого бичуют злоумышленников, и виселица являются неотъемлемой принадлежностью любой мэрии цивилизованного города. Так какая же, по сути, разница между Сити-Холлом в Нью-Йорке и Гревской площадью в Париже? В этой стране, претендующей на звание свободной, точно так же, как в старых европейских монархических государствах, все было направлено на то, чтобы задавить человека. Может, даже больше, чем в Европе: в Париже, по крайней мере, ни разу не выгружали на набережной Сены закованных в кандалы рабов. Правда, чернокожих невольников часто можно было видеть в Нанте, но там их только пересаживали для доставки на Карибские острова, в Луизиану или еще куда-нибудь на побережье Америки. Да что говорить. Старый Свет, Новый Свет — они стоили друг друга…

Наконец Турнемин взял экипаж и покатил к холмам Гарлема. Пора было посмотреть, как там поживали его домочадцы, даже если он, что очевидно, не горел желанием ехать в «Маунт Моррис», недаром же ему вдруг так захотелось прогуляться пешком среди особняков из красного кирпича, белого камня, дерева, дыша пылью.

После города, особенно той жестокой сцены, которую ему пришлось наблюдать, природа показалась Жилю чистой и прекрасной. Он вдоволь налюбовался пейзажем — до «Маунт Морриса» было семь с половиной миль, и лошадь шла спокойной неторопливой рысью. Пыль осталась позади, и он полной грудью вдыхал ароматы сена и клевера — именно они сменили, едва экипаж проехал последние кварталы Нью-Йорка, запах рыбы и солода из большой пивной на Гудзоне и кожевенных заводов на Ист-Ривер, от которых в городе скрыться было невозможно.

Уже почти стемнело, когда коляска въехала в поместье и покатила по длинной аллее, усаженной липами и ольхой, ведущей на вершину холма: там она раздваивалась, опоясывая дом кольцом. И на этом самом кольце яблоку негде было упасть от множества всевозможных экипажей.

Жиль нахмурился, оглядывая прекрасное сооружение из розового кирпича, где во время битвы в Верхнем Гарлеме останавливался на несколько дней Вашингтон, — белый фронтон и колоннада придавали ему особую торжественность. Из всех распахнутых по случаю теплого дня окон лились потоки света, слышались голоса и приглушенная музыка.

— Кажется, здесь праздник, сударь. Что прикажете делать? — спросил кучер: его ввела в заблуждение форма моряка на Жиле, и он верно рассудил, что для такого случая лучше бы одеться по-другому.

— Остановите! — рявкнул Жиль. — Я сойду.

Спрыгнув на землю, он бросил кучеру золотой.

Тот, весьма довольный платой, поймал монету на лету, а Турнемин тем временем направился к дому, чувствуя, как закипает в нем гнев, и старался глубоко дышать, чтобы сдержать ярость.

Возле главного крыльца Дэвид Хантер, сторож и дворецкий помогали выходить из кареты какой-то даме; из-под пышных оборок розового атласа показалась ее крошечная ножка. Дама ступала так осторожно, словно была сделана из тонкого фарфора, и засыпала слугу и своего спутника — мужчину во фраке из великолепного кремового шелка и очаровательном бледно-голубом жилете, наставлениями о том, как не помять платье и не испортить туфельки, пока те с похвальным усердием пытались пропихнуть в несколько узковатую дверцу кареты настоящий воздушный шар ее платья цвета утренней зари.

Ни один из участников этой сцены не обратил внимания на Турнемина. Он взбежал по лестнице и очутился в прихожей, по которой сновали с подносами, уставленными бокалами, чернокожие слуги. Жиль видел их впервые.

Первое знакомое лицо, которое повстречалось Жилю, была Анна Готье. В строгом черном шелковом платье, в чепце и белом кружевном воротничке, она стояла у входа в подсобные помещения и распоряжалась обслуживанием гостей. Даже не заглянув в полную народу гостиную. Жиль направился прямо к ней.

— Что все это значит, Анна? — спросил он, едва сдерживая клокочущую в груди ярость. — Что это за люди?

Узнав Жиля, женщина тихо вскрикнула, взглянула на него с радостью и, как показалось Турнемину, с облегчением, однако ответила спокойно и почтительно:

— Это все друзья госпожи. У нее сегодня прием.

— Прием? В самом деле?.. Значит, она уже не на смертном одре, как меня уверяли?

Анна едва заметно грустно улыбнулась.

— Вы, господин Жиль, уехали отсюда больше месяца назад. С тех пор произошло много всякого… к сожалению!

— К сожалению? Что вы хотите сказать? Но сначала ответьте, где остальные? Пьер, Понго, Розенна… Мадалена?

Губы Жиля произнесли имя девушки с нежностью, которой он был не в силах скрыть, само его звучание наполняло Турнемина неизъяснимой радостью.

— Они на заднем дворе. Госпожа поручила Мадалене заниматься бельем, так что в доме ей нечего делать, тем более во время праздника. Пьер и Понго на конюшне. Госпожа считает, что деревянная нога — зрелище не для чувствительных дам, а уж индеец и вовсе напугать их может…

— Как же Розенна допустила? Это какое-то безумие! Где она?

Глаза Анны наполнились слезами. Она вдруг опустила голову, отвернулась к стене и достала платочек.

— В чем дело? Где Розенна? — продолжал настаивать Турнемин, его внезапно охватила тревога.

— Господин Жиль… Она умерла! Уже почти три недели прошло… Розенну нашли в саду, возле реки, а голова ее лежала на большом окровавленном камне. Прошел дождь. Земля была мокрая, скользкая… Она и упала, должно быть.

Пойдемте! Сюда… Идите за мной.

Жиль так побледнел, что Анна испугалась, как бы он не рухнул без сознания к ее ногам. И, схватив его за руку, она потащила его в служебную часть дома, к каморке, служившей кладовой, откуда можно было выйти прямо в сад. Он не сказал ни слова и послушно следовал за ней, как несчастный ребенок, придавленный невыносимой болью, разрывавшей ему сердце. Розенна!

Старушка Розенна! Ее тепло и нежность дали Жилю то, чего не смогла дать злопамятная холодность его настоящей матери. Она любила его и защищала, его, незаконнорожденного, в которого тыкали пальцем, в которого и камнями бы швыряли, если бы не два ангела-хранителя с их нежной заботой: аббат Талюэ и Розенна…

Усевшись на мешок с кофе, чей прекрасный аромат наполнял кладовую. Жиль с болезненной страстью погрузился в воспоминания детства, овеянные образом отважной и неунывающей кормилицы. Но он ничего не видел и ничего не слышал, кроме рыданий маленького мальчика, который оставался жить где-то в глубинах его души…

Сам он заплакать не мог, даже если бы захотел.

В час, когда он узнал о потере одного из самых дорогих людей. Господь отказал ему в благословенном даре слез, словно ничто не должно было размягчать стук комков пересохшей земли в его сердце.

Жжение на ладони вернуло его к реальности.

Анна, испугавшись окаменевшего лица Жиля, побежала за кофе и теперь, вложив чашку ему в руку, пыталась поднести ее к губам Турнемина.

— Выпейте, господин Жиль, вам станет лучше! Пресвятая Анна! Не человек, а привидение.

Пресвятая Анна! — к ней взывали все женщины Бретани. И Розенна тоже. Сколько раз Жиль слышал, как кормилица поминала святую по самым разным поводам: в горячности и гневе, в удивлении и радости… Как приятно снова услышать эти слова!

Он с благодарностью поднял на Анну помертвевший взгляд, впрочем, в нем уже загорелся огонек жизни. Влага собралась и обратилась в слезу, единственную слезу, скатившуюся к жесткой складке у рта, но она освободила Жиля от подспудного желания умереть. Он потерял почти одновременно сначала сына, потом ту, что заменила ему мать, и страшная усталость охватила его.

Турнемин машинально проглотил кофе. Крепкий, ароматный, обжигающий, он был, словно животворный ручеек. И теперь Жиль снова стал воспринимать окружающее. Он снова мог видеть, чувствовать, слышать. Жалобный плач маленького мальчика удалялся.

Анна увидела, что к посеревшему загорелому лицу хозяина прилила кровь, и с облегчением вздохнула. Предложила ему поесть, но он отказался от пищи взмахом руки.

— Где ее похоронили? — спросил Жиль глухо. — Надеюсь, не в этом чужом саду?

— Нет, что вы! Недалеко отсюда, на холмах, стоит маленькая католическая часовенка, где служит старик аббат. Там и кладбище есть, а священник, по счастью, бретонец. Розенна почти что дома оказалась.

Жиль одобрительно кивнул. Мозг его снова заработал, стали возникать вопросы. Как могла Розенна, привыкшая карабкаться по скалам и крутым утесам родной Бретани, поскользнуться на безобидном с виду склоне, да так сильно, что разбила голову о камень? Она уже была не молода, но дай Бог каждому такие крепкие ноги и такой острый глаз. Любой мог убедиться в этом во время тяжелого плавания в океане…

Дверь приоткрылась и звуки игривого менуэта, залетевшие в кладовую, словно пилой провели по натянутым нервам Жиля. Показалась голова Фаншон в кокетливом чепце с бантиками.

— Госпожа Анна, — произнесла горничная с упреком, — хозяйка велела передать, чтобы вы немедленно вернулись на свое место и что она требует…

Девушка замолчала» глаза ее вдруг округлились. Анна отошла в сторону, и камеристка увидела все еще сидевшего на мешке Жиля. Он тут же поднялся и словно заполнил собой крошечную кладовую.

На лице горничной расцвела счастливая улыбка.

— О! Это вы, хозяин! — воскликнула она. — Какое счастье!

Он не ответил на приветствие. И сурово, сдерживая гнев, приказал:

— Приведите сюда немедленно свою хозяйку!

Скажите, я жду ее…

— Но, господин шевалье, вечер в самом разгаре. Госпожа так занята и…

— Делайте, что приказано. Иначе я сам ее приведу, и, уверяю, это произведет неблагоприятное впечатление на неведомо откуда взявшихся друзей вашей хозяйки. Черт возьми, немного же ей понадобилось времени, чтобы собрать такую толпу.

— О, это как раз несложно. Она всего лишь приняла ответное приглашение госпожи Ливингстоун, навестившей ее по-соседски. Недели не прошло, как весь Нью-Йорк лежал у ног госпожи де Турнемин, совсем как…

Она прикусила язык, поняв, что сморозила глупость, вспомнив сомнительные времена Фоли-Ришелье, но Жиль уже все прекрасно понял.

Он схватил Фаншон за плечи, развернул ее к двери и выставил со словами:

— Вам сказано привести хозяйку, а ваши рассуждения мне неинтересны! Быстро!

Вскрикнув от испуга, Фаншон исчезла. А мгновение спустя маленькая кладовая, полная запахов кофе, ванили и корицы, осветилась: в нее вступила Жюдит, в платье из очень светлого перламутрово-серого и розового атласа, расшитого жемчугом, и с жемчужными нитками в собранных в высокую прическу каштановых волосах.

Ничто в ней больше не напоминало ту бледную, изможденную, хрупкую женщину, которую вынесли шесть недель тому назад с палубы «Кречета» на набережную Нью-Йорка. Глазам Жиля предстало ослепительное грациозное создание. Ее властная красота светилась дерзким нимбом, со всей утонченной элегантностью Версаля.

К ней вернулся блеск Царицы Ночи, но ее очарование заиграло новыми красками. Теперь на ум приходил скорее молочно-прозрачный рассвет, когда над горизонтом поднимается алое солнце — совсем нетрудно

представить, как Жюдит очаровала весь Нью-Йорк: ей достаточно было появиться…

Странно, но Турнемина совсем не тронула эта красота, хотя когда-то он только что не боготворил ее. Даже напротив, она неприятно поразила Жиля, словно в ней было что-то неприличное.

Смерив супругу ледяным взглядом, от крошечных туфелек до блестящих кудрей, он спокойно заявил:

— Даю вам, сударыня, десять минут, чтобы очистить дом от всей этой толпы.

Голос звучал резко и так презрительно, что Жюдит покраснела.

Приподняв подбородок, она поглядела на Турнемина с такой же холодностью и таким же презрением и пожала плечами.

— Что за глупость! — почти не разжимая губ, процедила она. — Здесь собрался цвет общества Нью-Йорка. Вы желаете выглядеть мужланом, каким были когда-то, или солдафоном, каким стали теперь?

От звонкой пощечины щека ее покраснела, и она тут же опомнилась.

— Я желаю выглядеть, — прогремел голос Жиля, — как хозяин дома, в котором траур. Если я правильно понял, и трех недель не прошло, как умерла Розеина…

Жюдит не так легко было сломить. Она поднесла ладонь к горевшей щеке, но не утратила горделивого вида. Снова передернув перламутровыми, как ее платье, плечами, она усмехнулась.

— И что с того? — произнесла Жюдит высокомерно. — С каких это пор в доме объявляют траур по случаю смерти прислуги?

— Розенна для меня никогда не была прислугой. Она была мне матерью. Я любил и уважал ее, как настоящую мать. Может, я и в самом деле мужлан, как вы изволили выразиться, но меня это устраивает. Это и земля, и ежедневный труд, и уж в любом случае лучше быть мужланом, чем шлюхой. Не знаю, что стали бы думать о вас ваши блестящие… новые друзья, узнай они, каким увеселениям предавалась та, которую в Париже звали Царицей Ночи…

Жюдит побледнела от оскорбления, и на щеке ее проступили следы пальцев Жиля. Глаза наполнились слезами, но они не вызвали жалости Турнемина, пылавшего гневом тем сильнее, что к ярости примешивалось разочарование: увозя жену в Америку, он искренне надеялся, что она будет вести себя достойно, и оба они смогут начать жизнь заново, вопреки злосчастным воспоминаниям, которые она хранила. Теперь же Турнемин убедился, что этому не суждено сбыться — молодая женщина продолжает вести себя, как прежде. Она была ему врагом и хотела заставить его дорого заплатить за то, что он разрушил ее жалкий роман с лже-Керноа…

А потому его не тронул ее жалобный стон:

— Как вы можете так обращаться со мной?

Если я действительно вам жена, о чем вы без конца твердите, ведите себя соответственно.

Жиль резко ответил:

— Сначала вы научитесь себя вести! Вспомните хотя бы, чему вас учили до того, как вы стали содержанкой проходимца. Ни один уважающий себя бретонец не станет устраивать в доме праздник через три недели после того, как в него заглянула смерть, преисподняя мстит тем, кто не умеет достойно переживать утрату. Вы уже совсем не боитесь призраков? — спросил он с сарказмом.

Жюдит поспешно перекрестилась и взглянула на него с ужасом.

— Ради Бога, замолчите!

— Так повинуйтесь! Я уже сказал, через десять минут все эти люди должны покинуть дом.

Вы умеете так грациозно падать в обморок посреди гостиной. Вам не составит труда.

Достав из кружевного рукава крохотный платочек, Жюдит приложила его к глазам.

— Дайте мне немного больше времени, прошу вас. Подумайте только, это цвет местного общества. Нужно ладить с этими людьми, если вы собираетесь здесь жить.

— Не собираюсь. Дом я снял. Но не купил. Через несколько дней мы будем уже далеко отсюда.

Так что мнение ваших дорогих гостей теряет вес на глазах, не правда ли? Итак, у вас десять минут. И ни минутой больше, иначе я сам займусь их выдворением, чутье мне подсказывает, что у меня это получится менее ловко, чем у вас. И, завершая нашу беседу, сударыня, не могу не восхититься вашей красотой, она меня искренне радует, как и ваше скорое выздоровление.

Галантно поклонившись, он распахнул перед молодой женщиной дверь, поймав на лету ее удивленный и встревоженный взгляд. Она наверняка подумала, что несколько недель отсутствия сильно переменили этого парня — прежде он был таким застенчивым возлюбленным…

Волна незнакомого аромата, свежего и чувственного, коснулась его ноздрей, а пышная атласная юбка задела его ноги.

— Вы пойдете со мной? — спросила она с тревогой.

— Нет, разумеется. Я одет недостаточно элегантно для такого праздника, и у меня нет не малейшего желания знакомиться с вашими друзьями. Я войду в дом, когда там не останется ни души.

— Так вы будете ждать здесь?

— Нет. Отправлюсь к своим друзьям на конюшню — это место, по вашему мнению, больше всего подходит и им, и мне!

Однако он ушел не сразу, а сначала решил узнать, как пойдут дела, выслав Анну на разведку в гостиную. Вот сейчас раздадутся испуганные восклицания, а потом потерявшую сознание Жюдит понесут в спальню…

Но ничего подобного не произошло, наоборот, все вдруг затихло, раздавались лишь сдержанные шепотки, удаляющееся шуршание юбок, а затем послышались крики дворецкого:

— Карету госпожи Ливингстоун к подъезду…

Карету господина и госпожи Бреворт… Экипаж госпожи Ван Кортленд…

Трех минут не прошло, как вернулась Анна, она старалась сдержать улыбку на обычно суровом лице.

— Ну что там? — спросил Турнемин. — Госпожа удачно лишилась чувств?

— Нет, совсем другое! Хозяйка обливается горючими слезами и принимает соболезнования срочно покидающих ее друзей.

— Соболезнования? Что она им наплела?

— Она якобы только что узнала о смерти одного из своих братьев. И это подействовало гораздо лучше, чем если бы она упала в обморок: ведь тогда они стали бы ждать, пока хозяйке дома станет лучше, опорожняя по ходу дела ее буфеты и погреба.

— Отдайте лучше всю провизию беднякам. Их полно в порту.

Удовлетворенный, Жиль покинул дом и, пройдя задами, чтобы избежать встречи с разъезжающимися гостями, направился к конюшне из красного кирпича и дерева, тянувшейся по одну сторону хозяйского дома (по другую до войны находились бараки рабов).

Темная, теплая ночь с запахом свежей травы показалась ему раем после суеты, шума и яркого света праздника. Горе маленького мальчика, которое затмил на время гнев, снова вернулось. К нему примешивалось чувство, похожее на угрызение совести: он вырвал Розенну из родной почвы Бретани, выбросил на этот чужой берег, где она тут же умерла.

Если бы не его эгоизм, она была бы жива, си» дела бы себе в уголочке возле печи, грея ноги в теплой золе, вязала бы бесконечные жилеты и чулки, слушала бы росказни балагуров, а может, И сама бы рассказывала старые сказки… Разумеется, с тех пор, как Мари-Жанна Гоэло заколотила свой маленький домишко и, с удивительным безразличием бросив Розенну на произвол судьбы, ушла в монастырь Локмариа, старушка чувствовала себя страшно одинокой, хоть и были с ней рядом друзья. А потому с радостью откликнулась на предложение своего выкормыша ехать вместе с ним в Америку. Жиль же вез ее сюда прежде всего как воспитательницу для своего незнакомого пока сына, росшего в стане индейцев, но теперь он начинал думать, что руководствовался чисто эгоистическими побуждениями, срывая Розенну с насиженного места. Он просто хотел забрать с собой частичку собственного детства, все, что осталось от его семьи…

И вот теперь ни один малыш уже не сможет найти утешения в теплых объятиях Розенны, но, может, оно и к лучшему — ведь сыну Ситапаноки никогда не стать последним из Турнеминов…

Простучал запоздалый экипаж, и на «Маунт Моррис» опустилась тишина. Жиль глубоко вдохнул два-три раза свежий ночной воздух, резко смахнул слезы, которые все текли по щекам, вышел из своего укрытия и решительно направился к конюшням.

Понго Жиль обнаружил в деннике Мерлина, и у него полегчало на сердце, когда он увидел сразу двух своих лучших друзей. Индеец тщательно и заботливо чистил золотистые бока жеребца, а тот, узнав по шагам хозяина, вдруг повернул в его сторону голову и радостно заржал, обнажив большие зубы в подобии улыбки, в улыбке расплылось и бронзовое лицо Понго.

— Хозяин возвращаться наконец! — воскликнул он, также с облегчением. — Понго счастлива!

Они пожали друг другу руки, а Жиль заметил:

— Значит, в мое отсутствие ты счастлив не был…

— Ни счастлива, ни несчастна, только все идти наперекосяк. Слушать женщина для Понго тяжело.

— Не бойся, больше такое не повторится. Для начала я вышвырнул всех гостей, что наприглашала моя жена. Нечего им тут делать, и мне они не нужны.

Однако от колдуна из племени онондага не ускользнула горькая нотка, звучавшая в словах Турнемина. Он изучил хозяина, как самого себя, и никогда не ошибался, если речь шла о настроении Жиля.

— Плохо съездить к Великому вождю белых?

— Хуже не бывает. Земли на Роаноке оказались пустой мечтой, химерой. Кажется, мне подарили уже занятое поместье. О! Разумеется, мне предлагали взамен другие… далеко-далеко на Западе, там…

— ..где трудно сохранить скальп на голове.

Жаль! А… ребенок?

Жиль вкратце рассказал, что произошло в индейском лагере на берегу Освего. Он машинально, а может, для того, чтобы придать себе мужества для мучительных воспоминаний, тихонько оглаживал шелковистую голову Мерлина, а в больших глазах коня светилось что-то похожее на нежность.

— Я не смог разбить сердце этой женщины, Наэны, — завершил он свой рассказ. — Может, я не прав…

Рука Понго твердо опустилась на плечо Турнемина.

— Нет, — ответил он сурово. — Твоя права.

Плохо отрывать ребенок от тех, кого он считает своя семья.

— Теперь и я чувствую, что поступил правильно, ведь теперь здесь нет Розенны, некому было бы им заниматься. А я для того и привез ее из Франции. И вот…

Ценой большого усилия ему удалось удержать набежавшие вновь слезы. Понго видел, как сжался кулак Жиля, захватив гриву жеребца, и услышал, как зазвучало в его словах отчаяние:

— Какая глупая случайность! Нелепость! Несмотря на преклонный возраст, Розенна еще дай бог как бегала по горам, и в тину не проваливалась, и белье могла разостлать на берегу, не упав в воду. И вдруг, из-за какой-то грязи…

— Не грязь есть причина! — решительно отрезал Понго. — И не камень… по крайней мере тот, где лежала старая женщина.

— Что ты хочешь сказать?

— Не случайность. Убивать.

— Что?

В тишине конюшни слово прозвучало как выстрел. Жиль все еще недоверчиво посмотрел при свете керосиновой лампы, освещавшей денник, на бронзовое лицо друга. Никогда оно еще не выглядело таким угрюмым. И еще ему показалось, что индеец смотрит на него с жалостью.

— Понго! — проговорил он с тревогой, почти умоляюще. — Ты понимаешь, что говоришь?

У… убили? Значит, кто-то…

— Старая женщина убивать, да.

— Но это бессмысленно. Кто мог ее убить? И за что?

Индеец покачал головой.

— Кто? Почему? Понго не знать. Но Понго знать, чем.

— Так говори же!

Вместо ответа Понго выразительно раскрутил над головой невидимое оружие. Жиль сразу понял, о чем речь.

— Праща?

— Понго не знать название на твой язык. Служить, чтобы бросать камни.

— Значит, точно, праща. Но если ты не знаешь убийцу, откуда тебе известно, чем ее ударили?

— Пойдем! Понго показать…

И, сняв одну из висевших в конюшне ламп, правда, прикрутив фитиль, чтобы света не было заметно из дома, индеец повел Жиля наружу.

Ночь была достаточно светлая, они спокойно прошли через весь парк и направились по длинной тропинке, которая вела к реке Гарлем, мягко спускаясь от самого так называемого сада через луга.

— Зачем Розенна пошла к реке, ты знаешь?

Белье полоскать? Гулять?

— Может, гулять, но не полоскать. Белье нет.

Уходить очень рано утром. Еще теплая, когда нашли.

— Кто ее нашел?

— Как раз девушки идти стирать белье… Стой!

Здесь.

Они подошли к самому берегу. Тут были сколочены мостки, на которые вставали коленями женщины, стирая белье. Подкрутив посильнее фитиль лампы, Понго указал Жилю на большой плоский камень, вросший в землю прямо на дороге к реке.

— Смотри, — сказал он и присел, чтобы удобней было объяснять. — Камень плоская. Если старая женщина сюда падать, она разбить затылок.

— Правда твоя. А разве случилось по-другому?

— У старая женщина рана тут. — Индеец показал свою макушку. — Она лежать на камень, и кровь течь. Но кровь течь и там, — добавил он, указывая место на лугу с другой стороны от дороги, метрах в двух от камня.

— Ты хочешь сказать, что ее убили, а потом перетащили сюда, положив голову на камень?

Понго кивнул в знак согласия и продолжил:

— Трава поднимать, кровь стирать, где убивать, но Понго заметить слабый след и мало-мало кровь на трава. Было так!

Они замолчали. Удрученный Жиль пытался привести в порядок свои мысли, потому что все вдруг вокруг него приобрело необычное, странное значение. Понго был прав, ни малейшего сомнения, что Розенну убили именно так, как он показал. Кто-то убил. Но в таком случае кто именно? Как могла эта добрейшей души женщина приобрести за столь краткий срок смертельного врага? Если только какой бродяга осмелился? Но зачем? У Розенны сроду с собой не было ни гроша, а в таком возрасте вряд ли она соблазнила бы насильника. Может, обознались? Нет, это уж совсем невероятно. И главное, что делала Розенна на рассвете в доброй полумиле от дома, на самом берегу реки?

Не найдя ответа ни на один из вопросов. Жиль, вполне естественно, обратился с ними к Понго, только что доказавшему свою прозорливость.

Убийца, пытаясь представить свое преступление как несчастный случай, не учел сверхъестественного умения индейцев обнаруживать следы.

— Как ты думаешь, — спросил он краснокожего друга, — кто мог совершить это ужасное злодеяние? Бродяга? Кто-нибудь из слуг, с кем Розенна, возможно, повздорила? Она никогда не держала язык за зубами и все на свете замечала.

Не исключено, что она застала кого-то за кражей, и вор потом завлек ее сюда под каким-нибудь предлогом.

Понго покачал головой.

— Моя не знать. Знать только одно: убила женщина.

— Жен… женщина? — пролепетал ошарашенно Жиль. — Откуда ты взял?

Колдун указал на купу деревьев невдалеке, на склоне холма.

— Моя искать и найти следы там, за деревьями. Не мужчина. Очень маленькие. И еще… найти вот… зацепилась за куст.

И Турнемин увидел при свете лампы на коричневой ладони крохотный кусочек кружева. Он взял его, принялся крутить в пальцах с отвращением; ужас, граничащий с паникой, охватил его.

Тонкое, нежное кружево стоило слишком дорого для прислуги. Он с яростью отбросил прочь пришедшую ему в голову догадку.

Сунув невесомое вещественное доказательство в карман, он буркнул:

— Давай теперь вернемся. Хватит с меня на сегодня волнений. Завтра я постараюсь выяснить, кому принадлежит это кружево. Спасибо тебе, дружище Понго! Благодаря тебе я найду убийцу Розенны, и она заплатит за свое злодеяние, клянусь собственной жизнью, заплатит, даже если это моя…

Он замолчал, не в силах произнести вслух страшное подозрение, хотя здесь, в темном пустынном месте, его никто, кроме Понго, не слышал.

Они молча повернули назад к дому, но, карабкаясь по пологому склону холма, увенчанного величавым «Маунт Моррисом», Турнемин не переставал перебирать возможные варианты. Цепкая память воскресила не столь давнюю картину: Розенна стоит в кают-компании «Кречета» с будто вырубленным из дерева лицом, на которое свечи бросают зловещие тени; она сложила руки на груди и, словно языческая жрица, требует примерного наказания для Жюдит, носящей имя Турнемина, но скрывающей в своем чреве плод подлой любви.

«В наши времена женщину, нарушившую свой супружеский долг, топили в море. Никогда Турнемины не позволяли той, что забыла собственную честь, явить свету плод греха… даже если ей оставляли жизнь.»

Воспоминание было таким ясным, словно ночной ветерок донес до Жиля горькие, суровые слова старой бретонки. Могло ли так случиться, чтоб, вопреки его запрету, Розенна все же попыталась как-то навредить Жюдит, и та, узнав об этом, захотела избавиться от опасного соседства и подстроила несчастный случай.

У Жюдит де Сен-Мелэн, как и у него самого — при том что непроходимая бездна разделяла незаконнорожденного ребенка и девочку из благородной семьи, — детство было далеко не счастливым, она провела его в мрачном замке «Ясень».

Росла рядом с двумя мальчишками, грубыми и неотесанными, сама по себе, как сорная трава, пока не попала в монастырь в Эннэбоне. Бегала по лугам и лесам, лазила по деревьям, и вполне может быть, братья-дикари, Тюдаль и Морван, научили девочку пользоваться пращой… Шагая к дому, чьи белоснежные колонны и портал казались в ночи развалинами древнегреческого храма, Жиль чувствовал, как на душу ему ложится тяжесть, а тело сковывает усталость, словно он неделю не отрывался от весел на галерах, а все потому, что размышления понемногу почти переходили в уверенность: Тюдаль и Морван были бандитами, убийцами, разве не могла Жюдит тоже отчасти унаследовать неведомо от кого преступные наклонности? В это трудно поверить, памятуя о несчастной, но достойной и благородной смерти ее отца, но кто скажет с уверенностью, какие темные силы передаются нам с кровью от дальних-предальних предков? Разве сам он не удивлялся порой собственным неистовым порывам, так мало походившим на наследство жестоких корсаров — сеньоров замка Лаюнондэ?

У крыльца друзья расстались. Понго с радостью повернул к конюшне, где у него был свой закуток; он ни за что не хотел войти вслед за хозяином в дом, впрочем, в доме жили только женщины. Под колоннами Турнемина поджидал Хантер.

— Господин будет еще выходить или можно запереть дом? — спросил он уважительно.

— Можете закрывать. А скажите-ка, друг мой, где миссис Хантер? Я, кажется, ее так и не видел.

— Она уехала на несколько дней. У ее сестры в Кармеле родился седьмой ребенок. Госпожа де Турнемин любезно позволила ей заняться шестерыми старшими, поскольку госпожа Готье великолепно справляется с хозяйством и вполне может заменить мою жену.

— Стало быть, все замечательно. Спокойной ночи, Хантер. Завтра мы с вами посмотрим вместе книгу расходов, раз миссис Хантер нет дома.

— Я к вашим услугам, господин шевалье. Желаю вам спокойной ночи. Госпожа Готье поручила мне передать, что ваша комната готова.

Анна уже сама поджидала его на верху лестницы с подсвечником в руке. Молча прошла, показывая дорогу Жилю, в просторное помещение, занимавшее один из углов дома, окинула его еще раз взглядом, чтобы убедиться, что все в порядке, поставила подсвечник на стол, за которым, возможно, работал сам Вашингтон, слегка присела в реверансе и направилась к двери. Но Жиль остановил ее, прежде чем Анна успела переступить порог.

— Только одно слово, Анна. Какую комнату занимает моя супруга?

— Ту, что находится в конце коридора… как раз напротив вашей.

— Она сама так решила? Я имею в виду, комнату для меня выбрала жена?

Анна Готье заметно смутилась, отвела глаза, но не ответить не могла:

— Это было ее распоряжение.

— Прекрасно. В таком случае, отправляйтесь к ней и скажите, что я сейчас приду. Раз она вновь обрела цветущее здоровье, нет никаких причин для… как бы получше выразиться, раздельного проживания.

Анна покраснела до корней волос. Неприличный подтекст сообщения, которое она должна была передать Жюдит, ставил ее в неловкое положение, но Жиль сознательно стремился дать жене публичный урок, он знал, как оскорбит гордячку ультиматум на манер Людовика XIV. Однако Анна была не из тех, кто оспаривает приказы хозяина, какими бы странными они ни казались, она лишь вяло проронила: «Хорошо, господин Жиль…»

— А вы, Анна, где живете? На третьем этаже?

— Нет. Миссис Хантер очень полюбилась моя Мадалена, и она поселила нас в своем домике.

Это…

— ..гораздо приятнее, я вас прекрасно понимаю, — с улыбкой сказал Жиль. — Ну что же, спокойной ночи, Анна. Отдыхайте…

Оставшись один. Жиль разделся и занялся вечерним туалетом. Анна позаботилась решительно обо всем — она даже наполнила горячей водой медную ванну, занимавшую чуть ли не всю ванную комнату рядом со спальней. Такая услужливость заставила Турнемина улыбнуться: хорошо же он, видно, пропитался дымком индейских костров, если нос уважающей себя экономки не смог перенести такого запаха. Окунувшись в ванну, Жиль почувствовал, что Анна щедро добавила в воду розовой эссенции: он терпеть не мог, когда розой пах мужчина, хотя с самим этим запахом у него были связаны воспоминания о восхитительном теле графини де Бальби.

Так что Жиль не стал засиживаться в пахнущей женщиной воде и постарался отбить аромат розы марсельским мылом и гаванской сигарой, которую он закурил, едва выйдя из ванны. Потом, чтобы соблюсти чувство меры, он полил себя духами Жан-Мари Фарина — парфюмера из Кельна, а аромат дыханию решил придать хорошим глотком рома — его жидкое пламя пролилось ему в горло живительной рекой, немного отогрев заледеневшее сердце. Теперь его комнату наполнял дух тонкого табака, придававший незнакомому помещению атмосферу тепла и уюта, которых не было прежде, несмотря на все усилия Анны.

Слегка подкрепившись, Жиль стал думать, во что одеться для встречи с супругой, которая, как он догадывался, покладистости не проявит. В конце концов он выбрал самое простое — накинул просторный халат из черного бархата, отделанный золотым шнуром, даже не перебинтовав раненную в бою с Корнплэнтером руку. Впрочем, рана уже закрылась и зарубцовывалась нормально. Сунув ноги в домашние туфли. Жиль тщательно расчесал свои белокурые густые волосы, завязал их сзади черной лентой и, окончив таким образом приготовления, взял свечу и вышел из комнаты. Однако прежде он переложил из кармана матросской куртки в карман халата крохотный кусочек кружева.

Коридор был погружен в темноту, лишь из-под двери напротив просачивалась полоса мягкого света. Турнемин направился прямо к ней, коротко стукнул один раз и, не дожидаясь ответа, вошел.

Жюдит, все еще в бальном платье, сидела возле туалетного столика, а Фаншон распускала ее великолепную прическу. Взяв в каждую руку по щетке, горничная проводила ими по длинным прядям цвета теплой карамели, и те с каждым движением расчески становились все более блестящими.

Появление Жиля не смутило женщин. Фаншон не отрывала глаз от своего занятия, погрузив руки в красное золото волос хозяйки, она даже не повернула головы, но Жиль заметил, как задрожали, сдерживая волнение, ее губы. Жюдит тоже даже не шелохнулась, а с насмешливой улыбкой на прелестных устах проговорила:

— Как видите, я еще не закончила свои вечерние приготовления. Так что, дорогой мой, приходите попозже… гораздо позже, туалет занимает у меня страшно много времени. Хотя, может быть, у вас не хватит терпения ждать так долго и вы ляжете спать, что было бы вполне естественно, поскольку вы только что вернулись из утомительного путешествия…

— Пора уже знать, Жюдит, что терпением я не обладаю. По крайней мере, когда дело касается вас. Выйдите, Фаншон!

На этот раз девушка осмелилась взглянуть на него, глаза ее были полны слез. Она еле слышно пролепетала:

— Но, сударь, я еще не закончила.

— Вот именно! — дерзко поддержала ее Жюдит. — Камеристка мне еще нужна.

— Когда-то вы прекрасно обходились без помощи камеристок. Не беспокойтесь, я ее заменю.

Если бы не удивительные провалы памяти, вы бы вспомнили сейчас, как прекрасно я справляюсь с обязанностями горничной, дайте-ка мне щетки, Фаншон, и выйдите из комнаты, если не хотите, чтобы я выставил вас сам.

Руки у девушки оказались ледяные, но повиновалась она на этот раз без возражений. Направляясь к двери, Фаншон низко опустила голову, словно переживала поражение, и бросила на хозяина полный укора взгляд.

Когда Жиль сам принялся расчесывать волосы жены, Жюдит не шевельнулась; по-прежнему, очень прямая, она сидела на табурете, но в овальном, в золотой раме зеркале Турнемин видел, как полыхали огнем ее темные глаза. Он все водил и водил щеткой по длинным блестящим прядям, а Жюдит сжала зубы и губы и крепко сцепила ладони на коленях.

В комнате было абсолютно тихо. Слышно лишь, как потрескивали волосы под расческой. Жиль собирался немедленно расспросить Жюдит, что она думает о смерти Розенны, однако, перебирая ее шелковую огненного цвета шевелюру, он испытывал чувственное наслаждение и решил не торопиться, предпочитая предвкушать приятные события наступающей ночи. Он пришел сюда сегодня как муж, но не столько для того, чтобы заставить Жюдит выполнять супружеские обязанности, сколько для того, чтобы унизить ее, дать почувствовать свою полную над ней власть. Теперь же Жиль знал точно, что ни человек, ни дьявол не смогут ему помешать овладеть этой богиней — его женой, даже если ему придется взять ее силой, чтобы удовлетворить поднимавшееся в нем страстное желание…

Однако едва Жиль, отложив щетки, принялся за крючки, на которые застегивалось на спине платье, Жюдит спрыгнула с сиденья, словно ее ужалила оса, и скрылась за высоким креслом.

— Убирайтесь вон! — заскрежетала она зубами. — Выйдите немедленно! Вы мне не муж, а я вам не жена.

— Ну нет! Я не желаю больше слушать про вашего лже-Керноа. Не настолько же вы глупы, чтобы не понять…

— Я все поняла, но, говорю вам, я не ваша жена, потому что не хочу больше быть вашей женой, не хочу и никогда не буду! Какое мне дело: бандит он, мошенник или еще кто? Я люблю его, слышите? Я люблю его, а вас больше не люблю… если вообще когда-нибудь любила. И ваша любовь мне не нужна…

— Ас чего вы взяли, что я вас еще люблю? Я тоже вас разлюбил, голубушка, и не забивайте свою хорошенькую головку глупостями. Однако ни вы, ни я не можем разрушить союз, заключенный Господом: вы моя жена… и в данный момент я вас желаю.

Во всей этой резкой отповеди Жюдит, казалось, поразила одна лишь фраза.

— Вы меня разлюбили?

— Вот именно. Вы по собственному опыту знаете, что такое случается. Ведь не так давно вы сами столь без-тешно оплакивали мою смерть, что готовы были даже на убийство государыни, так велика была в вас жажда мщения.

— Но… как вы могли меня разлюбить?

Столько наивного тщеславия было в ее вопросе, что Жиль рассмеялся.

— Да очень просто. Я не люблю вас, потому что полюбил другую женщину.

— Кого? Судя по всему, вашу драгоценную графиню де Бальби?

«Вот она, женская натура, невольно подумал Жиль. — Сама твердит на все лады, что не любит его больше, но стоит появиться на горизонте призрачной сопернице, как в тоне появляется язвительность, чертовски смахивающая на ревность.»

— Позвольте вам заметить, вас это не касается. Здесь мы, как видите, вдвоем, и чувства друг к другу испытываем приблизительно одинаковые, так что, можно считать, квиты… если забыть, правда, что вы беременны от своего любовника, и здесь мне вас не догнать. Добавлю, одна ко, что, хоть вас и затягивают безжалостно в корсет, талия ваша уже не столь тонка. Беременность становится заметной, так что мне самое время заняться вами во избежание ненужных толков.

— Заняться мной? Что вы собираетесь делать? — закричала Жюдит, невольно прикрыв живот руками, хотя он и без того был достаточно защищен кринолином из ивовых веток.

— Что я собираюсь делать? Да ничего особенного, дорогая… Разве что спать с вами, пока это еще возможно… и приятно.

— Ни за что, слышите? Никогда! Я запрещаю вам до меня дотрагиваться.

— Посмотрим…

Спокойно подойдя к двери, он тщательно запер ее на ключ, сунул ключ в карман, и так сноровисто, что любой фокусник бы позавидовал, выскользнул из халата. Увидев Жиля обнаженным, Жюдит вскрикнула, но была так ошеломлена, что не сдвинулась с места. А Жиль бросился к ней, опрокинув на ходу кресло, за которым она пряталась, и оно с грохотом покатилось по ковру.

Молодая женщина снова ожила, лишь когда он схватил ее. Она принялась обороняться тем более отчаянно, что чувствовала превосходство супруга. Она извивалась, кусалась, царапалась, как взбесившаяся кошка, а он срывал с нее великолепное перламутровое платье, раздирая его на куски, рассыпая жемчуг, которым оно было расшито, по паркету. Разодранное на три части, платье полетело на пол, за ним нижние юбки, кринолин он снял, разрезав найденным на туалетном столике ножиком подвязки, затем та же участь постигла корсет, при этом он удерживал разъяренную женщину свободной рукой. И ногти и зубы Жюдит были бессильны против крепких, словно каменных, мышц Турнемина, ей казалось, что она сражается со статуей.

Вот и последний покров — очаровательная вышитая сорочка из тончайшего батиста — упал, а Жюдит по-прежнему кусалась и шипела. Плечи Жиля горели от ее царапин. Разозлившись, Жиль дотащил ее до одной из колонн красного дерева, поддерживавших большой муслиновый балдахин над кроватью, на ходу сорвал шнур, подвязывавший занавес, и, заведя руки Жюдит за колонну, крепко связал их, а потом, коленом раздвинув ее ноги, «вошел в нее с такой силой, что оторвал от земли, отчего она жалобно застонала, но его собственное страстное рычание быстро заглушило стоны женщины. Наслаждение обрушилось на него, как водопад, и выбросило на берег задыхающимся, с бьющим в ребра как колокол, сердцем.

Он чуть отстранился и посмотрел на Жюдит.

Сейчас она была похожа на юную христианку, привязанную к столбу пыток в ожидании львов.

Роскошные волосы падали ей на лицо, прикрывали частью тело, поражавшее красотой. Из-за приближающегося материнства груди ее чуть отяжелели и походили на прекрасные спелые плоды.

Талия, правда, стала менее тонкой, зато слегка округлившийся живот отливал перламутром. А как хороши были ее длинные ноги и золотистый курчавый треугольник в том месте, где они сходились!

В сердце Жиля шевельнулась былая нежность, ему стало стыдно, что он так грубо обошелся с женой, но, с другой стороны, столь яростное сопротивление должно быть наказано. Он снова подошел к ней, приподняв поток волос, открыл залитое слезами лицо, нежно поцеловал ее в губы и обнял.

Жюдит, словно только и ждала этой ласки, осела вдруг в его руках, и, по тому, как она стала сползать вниз. Жиль понял, что молодая женщина потеряла сознание. Он поспешно развязал ей руки, поднял, положил на постель и прижался ухом к сердцу Жюдит. Сердце билось ровно, может быть, только чуть быстрее, чем обычно, и это его успокоило. Обморок должен скоро пройти.

Жиль прилег рядом с женой и стал похлопывать ее по щекам, а как только она глубоко вздохнула и золотые ресницы дрогнули, он принялся умело ласкать ее.

Благодаря Ситапаноки, пылкой графине Бальби и собственной обостренной чувственности, Жиль был прекрасно осведомлен о тайнах женского тела. Так что он весьма успешно возбуждал вроде бы бесчувственную Жюдит, крепко сомкнувшую веки, хотя Жиль ощущал, как она отзывается на каждое ласковое прикосновение. Его руки и губы прошлись повсюду — от нежных холмиков грудей до сладких теней чрева, от распухших губ до шелковистых подмышек, и Жюдит понемногу ожила, затрепетала. Дыхание ее, сначала легкое, стало частым и прерывалось порой стонами наслаждения, перешедшими постепенно, благодаря его упорству, в животный крик радости. Великолепный инструмент любви, каким являлась Жюдит, исполнял сладострастный концерт в умелых руках Жиля.

Вполне естественно, вид восхитительного женского тела, которое проснувшаяся чувственность заставляла принимать на разоренной постели прелестные бесстыдные позы, бесконечно сменявшие одна другую, не мог не пробудить вновь желания и у Жиля, но теперь Жюдит спокойно лежала в его объятиях. Жиль старался сдерживаться, чтобы дать жене время окончательно прийти в себя, но вдруг почувствовал, что она задвигалась. Нежная ручка скользнула по его животу, потянула к себе, и Жюдит сама направила его, все так же не открывая глаз, впилась губами в его губы, между тем как бедра ее уже начали свой неистовый танец.

Они одновременно достигли вершины блаженства, но внезапно счастливые стоны женщины перешли в пронзительный крик:

— Ой! Как больно! Мне больно…

Встревоженный Жиль стремительно спрыгнул с постели, поднес поближе свечу. На белой простыне расплылось пятно крови, потом второе…

Накинув халат и быстро наведя хоть какой-то порядок в спальне, по которой словно прошел ураган. Жиль бросился в коридор, чтобы позвать Фаншон, других женщин и послать Хантера за врачом. Далеко ходить ему не пришлось. Едва переступив порог спальни, он наткнулся на Фаншон, сидевшую в полной темноте на стуле у самой двери.

На девушке не было лица, он едва узнал ее.

Подняв на него полубезумные глаза, она прошептала:

— Почему вы не сказали, что любите ее?.. Я была здесь… и все слыхала. А я-то считала, что вы ее ненавидите, что…

— Не понимаю, какое вам дело до моих чувств, Фаншон, но вот что вы должны зарубить себе на носу: я терпеть не могу камеристок, подслушивающих под дверьми.

— Терпеть меня не можете? На корабле мне так не казалось.

— По-моему, мы с вами договорились, что на корабле ничего не было, во всяком случае, ничего существенного. Немедленно разбудите госпожу Готье и одну или двух кухарок. Боюсь, у вашей хозяйки будет выкидыш. Я сейчас отправлю Хантера за врачом.

Она хотела что-то ответить, но Жиль, не слушая, побежал к себе в комнату, кое-как оделся, слетел вниз по лестнице и принялся дергать за шнур колокольчик, которым днем вызывали слуг и подавали другие необходимые для упорядоченной жизни дома сигналы.

Не прошло и нескольких минут, как Хантер на лошади уже мчался галопом по парку, а Анна в чепце и халате бежала к спальне Жюдит. Она тут же выскочила обратно и преградила дорогу Жилю, вернувшемуся, чтобы посмотреть, как идут дела.

— Нет, господин Жиль. То, что здесь происходит, — дело женское. Не бойтесь, я разбираюсь в этом, как Розенна и многие другие женщины в нашем краю.

Розенна! Безумства любви отвели ненадолго ее тень, но она быстро вернулась и будет возвращаться до тех пор, пока ее убийцу не выследят и не накажут… Если только она не решила сама осуществить свою месть: не призрак ли кормилицы заставил Жиля так грубо обойтись с Жюдит и изгнать из ее чрева ненавистного Розенне ребенка, который был для старой бретонки оскорблением чести рода Турнеминов?

Когда рассвет окрасил розовым окна спальни, где всю ночь не гасли свечи, Жюдит потеряла плод своей злосчастной любви…