"Кречет. Книга IV" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

ПРИВИДЕНИЕ СРЕДИ БЕЛА ДНЯ

Ярко светило солнце, цвели цветы, нежно ворковали горлицы, порхали колибри, вспыхивая разноцветными точками на густой зелени трав и деревьев, но смерть Седины придавила свинцовой тяжестью обитателей «Верхних Саванн».

Жиль был сражен: жрица унесла с собой его, возможно единственную, надежду расстроить дьявольские козни врагов, стремившихся лишить Турнемина прекрасного имения, — оно досталось ему волею судеб и долгое время казалось небесным даром. Но теперь Жиль уже стал подумывать, не являются ли так любимые им розовые стены особняка заманчивой, но смертельной ловушкой: он начинал бояться за свою душу и веру.

Жиль не стал рассказывать женщинам об угрозах брата Игнатия: они такие хрупкие и так мало приспособлены к странностям этого края, пусть лучше считают смерть Седины несчастным Случаем. Однако, когда Моисей и Шарло — сам Турнемин и Понго шли за ними — принесли на носилках бескровный труп, накрытый толстым одеялом, возле домов для слуг их уже дожидалось человек пятьдесят рабов под началом одного из «старших», негра Фула Франсуа Бонго.

Новость облетела поместье со скоростью пушечного ядра. Жилю это не понравилось, но он не показал виду. Эти люди были трогательны в своем горе и гневе, направленном, естественно, не против Жиля, а против загадочного убийцы или убийц той, которую многие чернокожие на острове почитали как святую. Франсуа Бонго выразил словами чувства своих товарищей.

— Наша находить убийца! Уничтожать без пощада! Твоя нас не мешать! — добавил он, обращаясь к Турнемину, и в голосе его послышалась угроза.

— Я не стану вам мешать, клянусь! Я тоже любил Селину. Она спасла мне жизнь, и я не меньше вашего хочу, чтобы ее убийца понес достойную кару. И чем скорее, тем лучше. Но сначала давайте воздадим ей почести, которых она заслуживает. Бонго, иди в селение у Красного Холма и скажи всем, что завтра работа отменяется — каждый, кто хочет, должен иметь возможность проводить Селину в последний путь, — а сегодня ночью попрощайтесь с ней, как велят ваши обычаи. Моисей даст нужные распоряжения. Можете немедленно начать приготовления.

Жилю ответил дружный согласный гул голосов, потом чернокожие образовали траурный кортеж и последовали за носилками во двор между особняком и кухней, где Селине предстояло провести ночь на импровизированном катафалке из ветвей, листьев и цветов.

Могилу Жиль приказал вырыть на маленькой лужайке, где стояла усыпальница Ферроне: ему казалось, что место верной Селины возле ее старых хозяев. Четверо мужчин с лопатами и кирками немедленно отправились выполнять распоряжение, но только они ушли, как в кабинет Турнемина постучалась Дезире: Жиль заперся у себя, чтобы попытаться нащупать связь между обрушившимися на него и на плантацию потрясениями. Бывшая прислуга Симона Легро попросила хозяина, чтобы тот разрешил охранять могилу великой жрицы в течение нескольких ночей — никто не должен завладеть ее телом.

Жиль лишь устало пожал плечами: история с извлеченными из гробов и разгуливающими как ни в чем не бывало покойниками окончательно измучила его.

— Селину убили жутким ударом мачете, — сказал он. — Голова чуть не полностью отделена от тела, кровь вытекла почти вся. Ее невозможно вернуть к жизни никакими чарами, в этом смысле она в безопасности, как если

бы уже начала разлагаться. Даже еще вернее!

— Тут ты прав, — ответила Дезире, — но это не все. Те, кто убили Седину, наверняка не дадут ей почить с миром. Они выкрадут из могилы ее тело, разрежут на кусочки и приготовят из них страшное приворотное зелье — зелье, против которого не устоять, ведь Седина была могущественна. Нельзя допустить, чтобы величие жрицы послужило грязным делишкам черной магии.

Слушая Дезире, Жиль думал про себя, как все же много общего между их весьма далекими друг от друга религиями. Дезире боится, что тело Седины разрежут на куски… а разве христиане не кромсают точно так же своих святых, чтобы превратить их останки в реликвии? Но тут Жиль встряхнулся и попенял себе за то, что поддался царящей на острове полуязыческой атмосфере.

— Пусть будет, как ты просишь, — сказал он. — Охраняйте могилу Седины. Я и сам приму участие в бдении, но при одном условии: тот, кто будет стоять на страже, должен спрятаться, и никто, кроме тебя, пусть ни о чем не узнает. Только так я согласен. Не спрашивай почему и держи язык за зубами.

Негритянка поклонилась.

— Никто ничего от меня не услышит, хозяин!

Я, кажется, понимаю, зачем это тебе и почему ты хочешь сам принять участие в охране: надеешься, что убийцы Седины попадутся в ловушку.

— Вот именно…

И в самом деле, именно такая мысль пришла ему в голову, она вернула ему отвагу и веру в будущее. Если удастся схватить палача Селины, можно выйти через него на Легро и его дьяволицу Олимпию — Жиль был уверен, что все удары, обрушившиеся на «Верхние Саванны», исходят от этого негодяя. Тем хуже для того или для той, что попадет ему в руки. Он без малейших угрызений совести поручит убийцу заботам Понго — уж тот сумеет вытянуть из него признания.

Появилась надежда открыто схватиться с противником, и Жиль сразу же снова почувствовал вкус борьбы: он будет защищаться до конца, и, если придется превратить «Верхние Саванны» в поле боя, он будет биться до последней капли крови, но никому — будь то священник или сам дьявол — не позволит выгнать себя из собственного поместья. Ни за что! Понемногу сам собой сложился план боевых действий.

Прежде всего, надо ненадежней укрыть женщин, потом все же попробовать заручиться поддержкой официальных властей. Пока готовились похороны Седины, Турнемин успел написать письмо Жеральду де Ла Валле с просьбой принять у себя на несколько дней не только Жюдит с горничной, но и мать и дочь Готье. В том, что Ла Валле и его жена согласятся. Жиль не сомневался ни минуты — они были самыми гостеприимными хозяевами в мире, а их дом в поместье «Три реки» вместил бы без труда и четыре семьи. Супруги жили там вдвоем: один из их сыновей путешествовал по Европе, а другой поступил в Пажеский корпус, предпочтя бурную светскую карьеру в Версале, обычную для господ пажей.

Письмо было немедленно запечатано и отправлено в «Три реки» с конюхом Купидоном, а сам Жиль тоже пошел на конюшню, оседлал Мерлина и поскакал в Кап-Франсе.

В порту еще гремел прощальный орудийный салют — огромный восьмидесятипушечный корабль под всеми парусами летел к темно-синей линии горизонта, весело хлопая яркими вымпелами. Господин де Ла Люзерн спешил занять пост министра военно-морского флота. А в городе о нем уже забыли, порт зажил своей обычной шумной жизнью, засновали туда-сюда тачки, перевозя грузы со стоящих у причала кораблей к магазинам, где тотчас же вывешивались листки с перечнем завезенных товаров и ценами.

Жиль привычно пробрался сквозь пеструю и шумную толпу зевак, не обращая на них ни малейшего внимания, подъехал к зданию управления и без особых хлопот получил аудиенцию у высоких лиц Санто-Доминго — попасть на прием к государственному чиновнику на острове было куда проще, чем в метрополии.

Господин де Барбе-Марбуа, одетый, как богатый плантатор, в безукоризненно отглаженный белый полотняный костюм, тонкую батистовую сорочку, со свободно завязанным вокруг шеи черным галстуком, принял Турнемина в просторной комнате, отделанной по английской моде красным деревом, которая служила ему рабочим кабинетом. Тут стояли книжные шкафы, большой стол с расставленными в строгом порядке папками, несколько кресел, на стенах висели гравюры с изображением кораблей и королевский штандарт, а прямо на полу была расстелена большая карта мира. В углу дремал негритенок рядом с ненужными сейчас, в прохладное время суток, веревками, приводящими в действие опахало под потолком.

— Чем могу служить, господин де Турнемин? — любезно спросил главный управляющий, протягивая Жилю табакерку, от которой тот не менее любезно отказался.

Он всегда чихал, нюхая табак, и не мог понять, какое в этом удовольствие. А сейчас ему не хотелось выглядеть смешным.

Жиль спокойно и последовательно рассказал о визите брата Игнатия и его угрозе вскрыть гроб бывшего хозяина «Верхних Саванн». Но, правда, не стал упоминать о том, что уже сделал это сам и нашел в нем лишь завернутое в холст полено, а также умолчал о гибели Седины. Смерть рабыни вряд ли представляла интерес с точки зрения главного управляющего.

Тот выслушал Турнемина с обычным для себя бесстрастным выражением, но по тому, как резко обозначилась складка возле рта, как он нервно вертел в пальцах серебряный нож для бумаги, Жиль без труда догадался, что его рассказ не понравился господину де Барбе-Марбуа.

Когда шевалье закончил повествование, главный управляющий помолчал, размышляя над услышанным. Потом вдруг резко поднял веки, вперил взгляд в посетителя, что тоже было для него характерно, и вздохнул:

— Не понимаю, что вас так встревожило, господин де Турнемин? Огюст де Ферроне умер, смерть его официально зарегистрирована. Почему, собственно, его тела не должно оказаться в склепе, а завещания — у нотариуса? Пусть брат Игнатий делает, что считает нужным: он, возможно, действительно относится чересчур доверчиво к фантастическим сказкам нашего острова.

Зато потом вас оставят в покое.

— Как же можно допускать, чтобы вот так, из-за каких-то глупых россказней, нарушали вечный покой усопших? — воскликнул Жиль не без лицемерия. — Я — бретонец, в наших краях подобные вещи недопустимы.

— А я из Лотарингии, и у нас тоже так не делается, однако в данном случае я ничем не могу вам помочь. Церковь Санто-Доминго пока не слишком интересуется мирскими делами. Так пусть поступает как знает, лишь бы нам не мешала. К тому же у меня нет над ней никакой власти.

Лишь губернатор мог сказать здесь свое слово, но он уже в море. Правда, думаю, он в любом случае не стал бы этим заниматься. Церковь, как всякая малочисленная община, чрезвычайно озабочена своим достоинством.

— Разве ее достоинство выиграет, если монахи вскроют могилу? Сомнительно. Зато казна ее пополнится без всякого сомнения, если, предположим, окажется, что кто-то выкрал тело господина де Ферроне. Легро, которого никак не могут отыскать, наверняка не отказался от намерения присвоить мои земли…

— Ну! Ну! Не сочиняйте! Что может сделать преследуемый, да еще приговоренный к смерти человек?

— Преследуют его, положим, не слишком настойчиво. А приговор сам собой отменится, если мне не удастся снять с себя его ужасные обвинения. Я один из самых крупных плантаторов Санто-Доминго и провел большие работы в «Верхних Саваннах». Наконец, никогда не занимался контрабандой. Я думал, что имею право на защиту со стороны губернатора или даже Совета плантаторов, хотя бы из солидарности….

Де Барбе-Марбуа встал со своего места, обошел стол и присел на него совсем рядом с посетителем.

— Буду с вами откровенен, господин де Турнемин. Извините за резкость, но на солидарность хозяев плантаций, какие бы большие неприятности вас ни ожидали, вам лучше не надеяться.

Они на вас сердиты.

— За что? У меня прекрасные отношения с соседями..

— Разумеется, внешне все обстоит благополучно. Я не говорю о господине де Ла Балле — он, безусловно, питает к вам искреннюю дружбу, — но остальные не могут простить ваших методов хозяйствования: они кажутся им слишком… скажем, революционными. Всем известно, что у вас на плантации не осталось ни одного настоящего раба, одни «свободные граждане саванны» — как купите, так сразу освобождаете. По общему мнению, это подрывает устои хозяйства на острове, вы подаете дурной пример другим. Кстати, то, что вы не занимаетесь контрабандой, как остальные, скорее минус в их глазах, чем плюс.

— То есть как? Мне ставят в упрек соблюдение закона? И это говорите мне вы?

— Я сейчас беседую с вами не как главный управляющий, я просто хочу, чтобы вы ясно представляли себе ситуацию. Местным плантаторам кажется странным, что человек, который воевал на стороне победивших Соединенных Штатов, не торопится завязать торговые связи со старыми боевыми соратниками, а поскольку у всех свежо в памяти ваше сногсшибательное появление на острове в великолепной форме офицера королевской гвардии, то из всего этого делают вывод, что вы — простите за грубое слово, но другого не подберешь — шпион Версаля.

Лицо Турнемина побагровело от гнева.

— Я? Шпион? Да кто осмеливается?..

— Все или почти все… если не считать Ла Валле — поверьте, ему приходится тратить немало усилий, защищая вас в Совете, — спокойно ответил управляющий. — Но вы успокойтесь.

Обычно я так не думаю и прошу вас не бросаться на первого встречного землевладельца, требуя сатисфакции. И так уже общество недоумевает: за что вы лишили кисти бедного Рандьера?

— Он оскорбил мою жену! Разве этого мало? — резко спросил Турнемин.

— Ну вот, еще и это. У вас слишком красивая жена: мужчины завидуют, женщины ревнуют, что вовсе не улучшает отношения к вам. Если вас вынудят покинуть остров… или случится еще что похуже, многие обрадуются. Раз вас превозносят до небес негры, на дружеское расположение белых не рассчитывайте. Скажите, а при дворе у вас прочное положение?

— Да, весьма. И король и королева не раз оказывали мне свое покровительство.

— А господин де Водрей? Он ведь здесь родился, это одна из самых значительных политических фигур в колониях. Если вы с ним на короткой ноге, это могло бы помочь…

Жиль вспомнил креола — дерзкого фанфарона, любимца королевы: это он предоставил свой дворец для первого представления тогда еще запрещенной «Женитьбы Фигаро».

— Мы с ним не слишком близки, но знакомы…

.и у нас есть общие друзья, — добавил он, подумав о Марии-Антуанетте и о Бомарше.

— Я постараюсь, чтобы это стало известно на Санто-Доминго. Возможно, тогда отношение к вам несколько изменится. Не смею вас больше задерживать… и сожалею, что ничего не смог сделать.

— Вы прояснили мне мое истинное положение, господин главный управляющий. Это неоценимая услуга, я благодарю вас…

Услуга и в самом деле была неоценимой, но настроение Жиля от этого не улучшилось. Покидая здание управления, он видел происходящее совсем в ином свете, чем раньше. Он ехал на благородном Мерлине через город, и ему казалось, что он читает во взгляде тех, кого приветствовал или на чьи приветствия отвечал, недоверие, недоброжелательство, даже презрение. Лишь женщины улыбались Жилю по-прежнему, но ему совсем не нравился блеск их глаз: так провожают взглядами — он это видел, идущих на эшафот. Шпион!

Его считают шпионом! Гордость Турнемина была уязвлена, его охватывал бессильный гнев. Если бы можно было вызвать всякого, кто осмеливался так думать, на дуэль…

Жиль оказался возле церкви, спешился, вошел внутрь. Утренняя месса кончилась, храм был пуст. Лишь две или три коленопреклоненных женщины молились возле статуй святых.

Ни одна из них не обратила на Турнемина внимания. У каждой были свои печали, на лицах двух из них, полуприкрытых, по испанской моде, кружевной мантильей. Жиль увидел слезы.

Тогда и он обратился к своим заботам, прошел к боковому алтарю, где светилась красная лампадка, опустился на колено и воззвал к Господу.

«Всевышний Владыка, — сказал он, — заранее прошу у вас прощения, потому что мне предстоит вступить к борьбу с теми, кто представляет вас на земле. Хорошо ли, плохо ли они справляются со своими обязанностями, не мне судить.

Но вы сами дали мне «Верхние Саванны». Теперь это мой дом, и я люблю его, как и тех несчастных, которых мне, вашей волей, удалось вырвать из ужасающей нищеты и избавить от страданий.

Я пришел сказать вам, что не позволю своим слугам снова попасть в рабство, еще худшее, чем раньше, потому что теперь они познали надежду.

Я буду защищаться сам и защищу их силой оружия. Думаю, что не погрешу этим против вашей воли. Если же вы уготовили мне и моей семье иную судьбу, все в ваших руках!»

Это мало походило на молитву. Скорее, на уведомление — разве мог подумать сын Мари-Жанны Гоэло еще несколько лет назад, что будет так разговаривать с Господом? Однако, покидая церковь, Жиль приободрился, он был полон решимости и внутренней уверенности, что правда на его стороне: не может Бог поддерживать узколобых священников, вроде брата Игнатия, или общество, где человек эксплуатирует человека только на том основании, что у них различный цвет кожи. Если уж Господу было угодно создать и краснокожих, и желтых, и черных, почему только белые портят жизнь остальным? По какому праву они требуют, чтобы та или иная раса служила им, стоя на коленях? И как могли эти люди, скакавшие ему навстречу верхом или катившие в колясках к своим прекрасным жилищам, утопавшим в зелени райских садов, элегантно одетые, украшенные драгоценностями, располагающие всем, что может дать природа или человеческий труд самого чудесного и изысканного, как могли эти люди не понимать, что живут на вулкане и дни их уже сочтены? Их ведь всего горстка: тридцать тысяч против полумиллиона чернокожих, в которых страшная участь породила ненависть к хозяевам и жажду мщения… Стоит в одном месте вспыхнуть искре, и рухнет целый мир.

Жиль снял шляпу и провел по влажному лбу ладонью — она оказалась холодной как лед.

Страшная ему представилась картина, возможно, под впечатлением той ужасной ночи в обреченном на гибель доме Легро: тысячи и тысячи чернокожих кидаются на осаду прелестных особняков, уничтожают богатейшие плантации, жгут, режут, грабят. Слетают с плеч головы под ужасными ударами мачете, рекой льется кровь, гудит пламя пожаров… Все это, возможно, и можно еще предотвратить. Но для этого надо, чтобы землевладельцы из Совета не его. Жиля, осуждали, а честно задумались над собственным поведением: не слишком ли много нищеты рядом с откровенной роскошью? Однако Турнемин был уверен, что, заговори он об этом, никто и слушать не станет.

Жиль подскакал к выездным воротам и поднял глаза на украшавших их каменных львов.

Хорошо бы им когти помощнее и пламя из пасти: даже если придется сразиться со всем островом, Турнемин не намерен был отказываться от своих владений.

Было уже довольно поздно. Обычно в это время работники возвращались с полей. Солнце склонилось над горизонтом, позолотив густую синеву видневшегося вдали моря. Со всех сторон раздавалось пение чернокожих: с тех пор как их жизнь изменилась, они пели каждый день. Сегодня их голоса звучали грустно: умерла Селина, завтра ее понесут хоронить — но то была не жалоба. В ритмичном, таком непривычном для европейского уха пении слышалось и удовлетворение работой, и радость от предстоящего отдыха в кругу семьи, в своем собственном, пусть и маленьком, домике. Жиль даже улыбнулся, забыв на миг о невзгодах. Голосами работников, без сомнения, отвечало на его сомнения само Провидение. В них не должны больше звучать рыдания, мука, призыв к кровавому бунту, а только покой — вплоть до того самого часа, когда и Жиля понесут к последнему приюту.

Приближался час ужина. В господском доме маленькие служанки накрывали на стол, зажигали лампы. Жиль взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступени: успеть бы переодеться.

Зебюлон уже ждал его в ванной комнате, медная лохань, в которой хозяин каждый вечер смывал с себя дневную пыль, была наполнена прохладной водой. Обычно Жиль позволял себе расслабиться — выкурить сигару и опрокинуть стакан ледяного пунша с корицей.

Но сегодня ему едва хватило времени помыться, переодеться в чистое и прочесть письмо, которое Зебюлон протянул ему на серебряном подносе. Как он и предполагал, супруги Ла Валле охотно согласились принять у себя обитательниц «Верхних Саванн»; мало того — Жеральд собирался на следующий день сам приехать за женщинами и отвезти их в «Три реки». Жиль читал между строк, что друг его сгорает от любопытства.

Турнемин сунул письмо в карман и вышел В гостиную, где его уже дожидались Жюдит и Финнеган. Врач иногда ужинал с ними, если у него не было желания остаться наедине с бутылочкой рома. За столом он становился остроумным и интересным собеседником.

Сегодня, рассаживаясь по местам, все молчали. Странная была обстановка. В доме царила тишина, а снаружи доносилось грустное пение — продолжалось бдение возле тела Селины. Маленькие служанки неслышно ступали босыми ножками, а распоряжавшийся ими Шарло забыл на время о своем достоинстве: он то и дело смахивал со щек слезы.

На столе, хотя ночь еще не сгустилась, стояли зажженные свечи, и Жиль время от времени бросал поверх их пламени взгляд на бледное лицо жены, едва притрагивавшейся к еде. Вопреки обыкновению, она не поехала сегодня в свой домик в бухте: смерть Селины нарушила обычное течение жизни, и Жюдит, выполняя свои обязанности хозяйки, занималась домом. На ней было простого покроя платье из темно-зеленой тафты, из драгоценностей — лишь золотой крест на бархатной ленточке по самой шее, роскошные волосы стянуты в большой строгий узел, лишь подчеркивавший красоту ее длинной шеи и прекрасного лица — сегодня она казалась особенно хрупкой и юной.

Молчание начинало их тяготить. Дождавшись, когда служанки унесут почти нетронутый суп, Жюдит остановила спокойный взгляд больших черных глаз сначала на одном мужчине, потом на другом.

— Думаю, бедную Селину лучше всех сможет заменить Корали, — произнесла она негромко. — А вы как считаете? Они давно уже работали вместе.

Вопрос предназначался Жилю, и он попытался улыбнуться.

— Домом занимаетесь вы, дорогая. Но если вам нужен мой совет, то мне кажется, вы сделали правильный выбор.

Молчание было прервано, Финнеган подхватил эстафету.

— Ты был в городе? — спросил он Жиля и протянул Шарло свой бокал — врач не любил, когда посуда пустовала.

— Был. Виделся с главным управляющим.

Положение у нас не блестящее. С этой стороны помощи ждать не приходится. Я получил сегодня суровый урок. Похоже, большая часть плантаторов считает меня… шпионом (до чего же тяжело ему было выговорить это слово) Версаля, а мои методы хозяйствования не встречают поддержки у землевладельцев.

В зеленых глазах Финнегана под потемневшими от загара веками вспыхнул веселый огонек.

— Тебя это удивило? Если ты за этим ездил к главному управляющему, то напрасно: я мог объяснить тебе то же самое прямо на месте. Разумеется, плантаторы тебя не любят. Ты обличаешь рабство, а их оно кормит. Однако, насколько я знаю господина Барбе-Марбуа, он наверняка несколько преувеличил свою беспомощность.

— Считаешь?

— Уверен. Остров будет жить несколько дней без губернатора, ну и что? Все равно он мог бы послать с тобой отряд, если бы не боялся заслужить недовольство Совета. Но не тот он человек, чтобы пачкать руки. Тем более из-за реформатора.

Слегка нахмурившись, Жюдит следила за беседой мужчин с выражением не то тревоги, не то любопытства на лице; она не слишком понимала, о чем идет речь.

— Может быть, вы и мне объясните, в чем дело, господа? Что-то вы слишком загадочны сегодня. Нам снова что-то грозит?

Одним движением оттолкнув тарелку и стул, Жиль вскочил на ноги и стал закрывать окна.

Тоскливое пение стало действовать ему на нервы: он словно сидел на своих собственных похоронах.

— Расскажи ты! — сказал он Финнегану.

Врач в нескольких словах поведал Жюдит о событиях, происшедших в поместье со вчерашнего дня, и о том, какая угроза нависла над «Верхними Саваннами».

Внешне Жюдит слушала его совершенно спокойно. Только тонкие пальцы, украшенные лишь обручальным кольцом, словно случайно вертели хлебный катышек, выдавая ее волнение. Когда Финнеган закончил рассказ, Жюдит взглянула на мужа.

— Что вы собираетесь делать? — спросила она все так же спокойно.

— Защищаться. Но сначала я обеспечу безопасность вам. Вот письмо от нашего общего друга де Ла Валле. Завтра он приедет и отвезет вас с горничной и Анну Готье с Мадаленой к себе в «Три реки». Дениза уже ждет. Поживете там, пока все не образуется.

— А если так и не образуется?

— Но… откуда такие мысли? У меня много людей, и я в состоянии обороняться. Хотя от чего? От обвинений жалкой кучки святош? Мне ничего не стоит прогнать их из своих владений.

— В таком случае мне незачем уезжать. Или вы думаете, но не хотите мне сказать, что монахи могут заручиться поддержкой вооруженного отряда? Именно так поступают, когда хотят взять в плен опасного человека.

— Так я думаю или иначе — совершенно несущественно. Вы не должны подвергаться ни малейшей угрозе. Завтра же уедете, вместе с Фаншон, Анной Готье и…

— ..вашей драгоценной Мадаленой? Ну как же! Думаете, меня обманула ваша заботливость?

Вас беспокоит прежде всего ее безопасность, но вы обязаны в первую очередь позаботиться о супруге, вот и решили отправить нас вместе. Так вот, даже не рассчитывайте!

Жюдит тоже встала. Она гордо подняла голову — от волнения на прекрасной шее пульсировала жилка — и взглянула в лицо мужу.

— Не будьте дурочкой, Жюдит! У вас слишком богатое воображение. Что вы видите странного в моем желании обеспечить безопасность женщинам? Подумайте сами: что с вами станет, если меня арестуют?..

— Вас волнует безопасность всех женщин в поместье? Почему же, в таком случае, вы подумали только о белых? Что станет с негритянками, если вас арестуют? Снова отправят на невольничий рынок и продадут? Нет, Жиль. Можете прятать госпожу Готье с дочкой, Фаншон, я согласна; в конце концов, они одного поля ягоды. А я остаюсь!

— Даже речи не может быть! Жюдит, я хочу, чтобы вы уехали…

Но она уже пошла к двери своей царственной походкой: пышная зеленая юбка тянулась за ней, словно шлейф. Однако на пороге Жюдит снова обернулась.

— Я не вижу ничего странного в том, что вы хотите защитить от неприятностей свою любовницу. Я всего лишь супруга, но желаю оставаться ею до конца. Вам не заставить меня уехать, я не какая-нибудь Мадалена Готье. Я, Жюдит де Турнемин де Лаюнонде, — хозяйка «Верхних Саванн» и люблю эту землю не меньше вашего.

Возможно, через несколько дней меня в ней похоронят, но, клянусь памятью отца, я отсюда не уеду…

Она вновь повернулась к двери, и Шарло распахнул ее перед ней, поклонившись чуть не до полу. Мужчины остались одни за все еще накрытым, осиротевшим столом. Жиль чувствовал, что ирландец пристально смотрит на него, но не ре» шалея встретиться с Финнеганом взглядом. Зaлoжив за спину руки, он расхаживал взад-вперед по столовой, и паркет скрипел под каблуками его красных туфель. На минуту остановился у стола, налил себе бокал вина из хрустального графина и осушил его одним махом. Но избежать разговора не удалось.

— Она и в самом деле твоя любовница? — спросил врач безразличным тоном.

Жиль пожал плечами.

— Нет же! Клянусь честью! Мадалена… сама невинность, сама чистота… Только Жюдит может вообразить…

— Вообразить что? А как она может думать что-то еще, если супруг пренебрегает ею и беспокоится о другой? Ведь ты любишь девушку, не так ли? А любящая женщина на этот счет никогда не ошибется.

— Любящая? Я уже давно не верю в любовь Жюдит.

— Только потому, что ты полный дурак. Или это тебя устраивает…

Голос Финнегана зазвучал резко, как удар кнута. Жиль повернулся к врачу, пораженный его волнением.

— Да ты с ума сошел… — сказал он.

— Неужели? Ты так и не ответил на мой вопрос: ты любишь Мадалену?

Молчание — и короткое, как выдох:

— Да…

— А она? Она тоже тебя любит?

— Думаю, да.

— Ясно!

Шарло из деликатности вышел, и Финнеган сам распахнул дверь. Она громко хлопнула, и Жиль услышал, как сапоги лекаря протопали к выходу. Потом наступила тишина, лишь тихо раздавалось тоскливое пение плакальщиков. Жиль остался один и чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо в жизни, причем ему к тому же было неловко. Неужели из-за нескольких слов он потерял дружбу человека, который был ему дорог?

Раздался стук копыт: кто-то мчался галопом мимо дома. Жиль подошел к окну: Финнеган, бросив поводья, мчался под темным сводом дубовой аллеи. Он уезжал из поместья. Он покидал его, возвращался к своему пьянству и портовой грязи.

Турнемин больше не мог оставаться один в этом роскошном зале с вышитой скатертью, серебряными подсвечниками, сверканием хрусталя. Он вышел, заколебался: его тянуло к Жюдит, хотя бы для того, чтобы, вынудив жену подчиниться своему желанию, доказать себе, что он по-прежнему хозяин положения. Но сегодня ему пришлось бы для этого высадить дверь — тут Жиль не сомневался. Да и тогда еще неизвестно, как она себя поведет…

Растерянный — хоть Жиль и не хотел себе в этом признаваться, — он вышел на задний двор: здесь при пляшущем свете факелов сидели вокруг тела Селины чернокожие. Она лежала на своем украшенном цветами и зеленью катафалке, обряженная в новое красное платье, с убором из черных и красных перьев на голове. Широкий венок из цветов скрывал ужасную рану, которую милосердные руки постарались зашить, как могли. Перед настилом стояли корзинки с фруктами, сушеной рыбой, печеньем: их съедят на рассвете те, кто просидит рядом с телом всю ночь. В углу Корали мешала что-то в огромном котле, укрепленном над костром. Все оделись в лучшее свое платье, девушки в белом тихонько пели, а Купидон, сидя прямо на земле, мягко отбивал ритм, зажав между колен большой барабан. Кто-то плясал.

Понго тоже был здесь, он наблюдал, прислонившись спиной к дереву и скрестив на груди руки. Когда подошел Жиль, индеец едва повернул голову, но улыбнулся — явление для него крайне редкое.

— Они делать красивый праздник для Селина!

У нас тоже делать праздник, когда Великий Вождь уходить в Вечный Лес, потому что Великий Вождь уходить к большая радость и большая могущество.

Понго очень редко заговаривал о своем племени, которое приговорило его к смерти и бросило в реку, за что он, похоже, нисколько не держал на него зла. Несомненно, это признак большого волнения.

— Они еще завтра будут праздновать. Я сказал Моисею, чтобы дал им немного тростниковой водки после похорон.

И совсем другим тоном Жиль добавил:

— Наверное, тебе придется теперь одному заниматься больницей. Финнеган уехал.

— Понго знать. Он очень несчастный. Большая боль из-за любовь к девушка с волосами, как лунный свет. Она его не любить, любить твоя…

— Откуда ты знаешь? Он сам сказал?

— Нет, Понго иметь глаза — видеть. И еще Финнеган говорить сам один, когда седлать лошадь. Твоя не мучиться! Его возвращаться.

— Не думаю. Он не вернется.

— Хороший врач, а хороший врач никогда не покидать больной.

Жиль пожал плечами.

— Больница сейчас почти пуста. Ты и один справишься.

— Тяжелый больной не в больница.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Твоя тяжело болеть. Болеть плохая любовь, а плохая любовь приносить много горе. Врач знать. Потому Понго говорить: врач возвращаться.

Но прошел еще один день, а Финнеган так и не появился.

О похоронах Селины долго еще говорили в округе. Не желая усугублять свои разногласия с Церковью и в соответствии с собственными убеждениями Жиль послал в Порт-Марго за аббатом Ле Гоффом — он был там вроде как кюре да еще служил мессы в маленькой часовне Лембе.

Сразу по приезде в поместье Жиль щедро одарил его да еще добавил к деньгам хорошего мула: теперь святой отец мог без помех добираться до часовни, и она станет своего рода приходской церковью поместья.

Аббат Ле Гофф оказался глух как пень, но обязанности свои выполнял самым точным образом, по крайней мере пока его не подводила подагра, сущее проклятие для любителей поесть и выпить. Он был стар, призвание свое нашел довольно поздно: немало пришлось ему бороздить моря, случалось даже заниматься пиратством, пока на него не снизошла Божья благодать, обеспечивая спокойную и безбедную старость. Человек в общем-то приятный, он до того оберегал теперь обретенный покой, что просить его о помощи в борьбе против братьев из Кап-Франсе, было бесполезно. Впрочем, он бы и не услышал…

Поскольку мамалой была крещеной, аббат согласился благословить покойную, пропеть над ней заупокойную молитву и затем, разбогатев на один золотой, отправился восвояси, предоставив чернокожим хоронить ее, как сочтут нужным. Четыре крепких негра понесли Седину так же, как она лежала, с открытым лицом, к могиле, а вокруг пели и танцевали все рабы плантации, к которым присоединились многочисленные незнакомцы, верные ее почитатели, если судить по обильно текущим из их глаз слезам и по страстным выкрикам. Жиль с домочадцами тоже шел следом.

Если предыдущую ночь чернокожие провели у тела жрицы, то эту они сидели возле могилы, пили тростниковую водку, ели, а утром каждый вернулся к своей работе.

Этот день, третий из отведенной братом Игнатием недели, показался Жилю тяжелым и нескончаемым. Финнеган не появился, и надежда увидеть его снова становилась час от часу более хрупкой. Жюдит ходила с осуждающим видом, с Жилем не разговаривала, а посвящала все свое время дому: объясняла толстой Корали ее обязанности, наводила с маленькими служанками порядок в бельевых шкафах. За столом она молчала, не отвечала, даже когда Жиль сам обращался к ней, и вообще, вела себя так, словно вовсе не замечала присутствия супруга.

Жюдит настояла-таки на своем, и Жерар де Ла Валле уехал домой один, в глубине души довольный тем, что не пришлось вмешиваться в происходящее в «Верхних Саваннах», однако прежде горячо посоветовал Жилю использовать все возможности дипломатии, прежде чем прибегнуть к оружию.

— Да подарите вы им нескольких рабов. Вы достаточно для этого богаты. А покой, дорогой мой, не купишь ни за какие деньги!

— Я бы с удовольствием так поступил, если бы надеялся и в самом деле обрести таким образом мир. Однако они ведь не успокоятся! Они хотят завладеть всем поместьем.

— В таком случае. Бог вам в помощь! Если буду нужен, вы знаете, где меня найти.

Когда на холмы Лембе снова опустилась ночь, Жиль почувствовал облегчение: наконец-то он сможет перейти к действию, а не топтаться без конца на месте в поисках надежных способов защиты. Им овладел азарт охотника, когда он взял оружие и, в сопровождении Понго и Моисея, направился к лужайке, где покоилась Селина. Если убийца осмелится хотя бы дотронуться до могилы, он поплатится жизнью. Попадись он только им в руки, ему не дождаться пощады.

В половине одиннадцатого Жиль, Понго и Моисей подошли к склепу Ферроне. На этот раз ночь была темной: еще с вечера ветер нагнал тяжелые тучи — на севере острова, над Турецкими островами, гремела буря.

Моисей бесшумно, словно кошка, взобрался на большое дерево у опушки, а Жиль отпер решетку часовни, пропустил Понго, зашел сам и снова тихо закрыл ее. Никто из них не проронил ни звука, ни единый шорох не выдал их присутствия.

С величайшими предосторожностями Турнемин с индейцем заняли удобную позицию и стали ждать. А ждать, возможно, предстояло долго… и напрасно. Из склепа им было прекрасно видно могилу Седины — даже темной ночью отчетливо белел холмик из камней.

Время тянулось нестерпимо медленно. Моисей совсем пропал в кроне дерева. Воздух внутри часовни был спертый, хотя ночная прохлада и проникала сквозь резную решетку. Понго, с детства привыкший сидеть в засаде, словно превратился в неподвижную статую, но Жиль чувствовал, что его одолевает сон. Почему, собственно, осквернители праха должны появиться сегодня… или вообще когда-нибудь? В конце концов, Дезире могла и ошибиться.

Только он собрался поделиться этим выводом с Понго, как тот сам привлек его внимание:

— Фью!.. Фью!..

И указал пальцем на три человеческие фигуры, появившиеся из-за деревьев: одна из них в белом одеянии походила на привидение, а две другие почти сливались с темнотой — это были негры, к тому же почти без одежды. В руках они несли лопату, кирку и мачете.

Все трое направились прямо к могиле Седины.

Фигура в белом стояла и ждала, а чернокожие принялись сноровисто раскидывать камни. Но Жиль уже беззвучно распахнул решетку, и они с Понго осторожно поползли в густой траве…

Полная тишина, видимо, окончательно успокоила охотников за трупами: они зажгли неяркую лампу и поставили ее на землю возле могилы. Вспыхнувший огонек послужил сигналом.

Жиль и Понго одновременно вскочили на ноги и бросились на мускулистых негров. Моисей же спрыгнул с дерева прямо на женщину — а это была женщина — в белом балахоне: та уже было бросилась бежать.

Благодаря неожиданности нападения чернокожих удалось быстро скрутить, а вот Моисею, несмотря на недюжинную мощь, пришлось туго: женщина оказалась сильной и увертливой, как пантера. Оставив полуживых негров под присмотром Понго, Жиль кинулся с лампой к Моисею.

— Держи крепче! — крикнул он. — Я хочу посмотреть лицо.

Женщина вскрикнула от боли, когда Моисей выкрутил ей руку, и затихла. Жиль поднял светильник и едва сдержал возглас удивления: перед ним была та самая прекрасная мулатка, что принимала его в день приезда в своем паланкине.

Узнать ее оказалось не трудно, хоть ярость и исказила черты: те же янтарные глаза, то же треугольное, как у дикой кошки, лицо, та же копна курчавых волос, выбившихся в пылу сражения из-под головного убора.

Желтые глаза глядели на Жиля с такой ненавистью, что ему почудилось, будто на него смотрит не женщина, а гремучая змея. Но он не успел ее ни о чем спросить. Она плюнула ему в лицо, потом повернула голову и впилась крепкими, словно стальными, зубами в руку Моисея. Брызнула кровь, Моисей вскрикнул и от неожиданности разжал пальцы. Женщина выскользнула из его рук и, сорвав с себя белый с фантастическими черными фигурами наряд, стремительно, как газель, кинулась к деревьям и исчезла под пологом леса.

Жиль и Моисей, бросившиеся вдогонку, так и не смогли ее отыскать. Злые и раздосадованные, они вернулись к Понго.

По дороге Жиль снял с себя рубашку, разорвал ее на длинные полосы, чтобы перебинтовать руку Моисею. У женщины были не только повадки, но и зубы пантеры.

— Этих заберем с собой, — сказал Жиль, кивнув в сторону начинавших приходить в себя чернокожих. — Не думаю, что сегодня ночью женщина повторит попытку, однако охрану все же пришлем.

Одного из пленников Моисей взвалил себе на плечо — тот сам идти не мог, — а второго подгонял Жиль, время от времени тыкая ему в поясницу дулом пистолета. Но несчастные и не думали изображать героев, и Жилю не составило ни малейшего труда узнать то, о чем он и сам догадывался: красавица-дикарка — не кто иная, как сама Олимпия, опасная любовница Легро.

А вот об укрытии, где прячется бывший управляющий, пленники не могли сказать ничего. Это были беглые рабы из банды однорукого Маканделя, которой Олимпия покровительствовала и от которой в случае необходимости получала взамен помощь. Помощникам колдуньи в нечистом деле лишь было известно, что в Кап-Франсе у нее имелся дом (где она, между прочим, после бунта рабов так ни разу и не появлялась) и больше ничего…

Жиль сначала колебался, как поступить с этими двумя, но потом решил, что, в конце концов, сбросить камни с могилы — не такое уж большое преступление, тем более что пленники плакали и отрицали всякое участие в убийстве жрицы: Селину обезглавила Олимпия, мастерски владевшая мачете. Посоветовавшись с Понго и Моисеем, Турнемин просто-напросто отпустил помощников колдуньи.

— Возвращайтесь к своим и скажите, что хозяин «Верхних Саванн» отпустил вас, хотя вы — были полностью в его власти. Только смотрите не связывайтесь больше с Олимпией.

Чернокожие бросились наутек. Однако один из них остановился, вернулся назад, взял руку Жиля, коснулся ею своего лба и кинулся догонять товарища, провожаемый задумчивым взглядом Моисея.

— Возможно, мы поступили верно… а может, и нет, — сказал гигант. — Но все же они, по-моему, говорили правду.

В «Верхних Саваннах» поселилась тревога: печальный конец казался неизбежным. Никто не мог найти способа отыскать «беглого» покойника или каким-либо иным способом вернуть пустой могиле жильца. Каждый из обитателей плантации по-своему готовился к роковому часу. Жиль, как обычно, занимался работами на полях. Жюдит вдруг с большим рвением принялась за домашнее хозяйство: лишь по утрам совершала короткую верховую прогулку и даже в бухту свою перестала ездить. Моисей руководил пахарями — настало время обрабатывать землю для посева, по всей плантации плуги пластали жирную черную почву, готовя будущее изобилие. Понго отдавал все силы больнице, забросив, не без сожаления, дела в своем любимом саду: ему приходилось очень стараться, чтобы хоть как-то заменить пропавшего врача. А маленькие ученики индейца трудились не покладая рук в саду, с трогательной тщательностью выполняя каждое его поручение. Семья Готье пребывала в неведении относительно нависшей над плантацией угрозы, если, правда, не считать Пьера — но он посвящал все свое время маленькой ферме, которую устроил Жиль для нужд поместья. Зная, как набожны, возможно даже сверх меры, Мадалена и ее мать. Жиль предпочел не рассказывать им о своем конфликте с Церковью.

В общем, каждый занимался, как ни в чем не бывало, своим делом, и Турнемин, поддавшись извечному фатализму бретонцев, решил положиться на справедливого и милостивого Господа: он, мол, подскажет ему в нужный момент правильные слова и поступки.

Вот и подошел последний вечер: никогда еще не было заката прекрасней. Сидя на веранде с бокалом пунша в руке. Жиль с тревогой наблюдал, как красный диск солнца опускается в океан расплавленного золота, и всей душой желал, чтобы больше светило никогда не поднялось, коли его утренние лучи должны принести ему крушение всех надежд и перечеркнуть все его усилия. За широкой оградой из кактусов раздавались отрывки напевов, звяканье молочных струй о подойник, громкий смех — работники со своими мулами возвращались с полей. А из дома долетал зычный голос Шарло, повелевавшего своим батальоном служанок, занятых приготовлениями к ужину, да порой позвякивание столового серебра и звон хрусталя… Неужели завтра всему этому придет конец?

Жиль вздохнул, допил пунш, встал и потянулся. Сейчас не время предаваться черным мыслям, наоборот, нужно готовиться к бою. Он хотел уже вернуться в дом, но его остановил стук копыт, бряканье колокольцев на мулах, скрип колес: на дубовой аллее показалась груженная мебелью повозка. В ней сидели двое.

Жиль уже мчался навстречу экипажу со столь неуместной поклажей. Не кто иной как Лайам Финнеган твердой рукой держал вожжи. А рядом, сунув руки в карманы, с достоинством восседал маленький китаец с белой бороденкой в темно-синем халате.

Хозяин «Верхних Саванн» так обрадовался, что просто стянул ирландца с сиденья и обнял его.

— Ты вернулся! Слава Богу!

— Есть хочу, — кратко ответил на приветствие Жиля Финнеган, — а еще больше пить. Позволь представить тебе моего многоуважаемого друга, господина Цинг-Ча, изволившего почтить своим присутствием твой презренный дом. Скажи Шарло, чтобы добавил два прибора.

Но это было ни к чему. Мажордом и сам увидел, кто приехал, и крикнул с крыльца:

— Ужинать будете, докта?

— Да, Шарло. И этот господин тоже.

— Что за мебель? — поинтересовался Жиль. — Уж не наследство ли ты получил? Или, может, магазин ограбил?

— В моей комнате многого не хватало. И мой друг Цинг-Ча добыл то, что нужно. Особенно пригодится вот этот сундук, я буду хранить в нем инструменты. — И он указал на длинный ящик черного дерева с перламутровой инкрустацией в виде птиц и цветов, край которого выглядывал из-под столов и стульев. — Я пока поставлю повозку за кухней, чтобы не мешала. Завтра разгрузим…

Хоть Жиль и был удивлен неожиданно возникшей страстью перелетной птицы к удобствам, но больше расспрашивать не стал. Он принял китайца со всей изысканностью версальского этикета, почти столь же запутанного, хоть и менее цветистого, чем манеры двора Поднебесной империи.

Жюдит не уступала мужу в обходительности.

Госпожа де Бурдонэ дала ей в свое время в монастыре прекрасное воспитание, так что она, и глазом не моргнув, могла с одинаковой любезностью приветствовать и герцога Святой Империи, и китайца-аптекаря, пропахшего опиумом, ладаном и гвоздикой. Но, увидев Финнегана, она отбросила церемонии и дружески воскликнула, протягивая руки:

— Ну, наконец-то! Вы даже не представляете, дорогой доктор, как без вас было плохо! Я уже тоже стала думать, как Жиль, что вы нас забыли.

Финнеган взял ее руки в свои ладони и спрятал в них покрасневшее, как его шевелюра, лицо.

— Разве кто-нибудь, хоть раз увидев, сможет вас забыть? Просто у нас с Цинг-Ча были кое-какие дела. Простите, если причинил вам беспокойство. Но я даже рад, если так. Мне очень приятна ваша забота.

— Хорошо, забудем. Прошу к столу. Ваши обычаи мне неизвестны, — обратилась она к китайцу, смотревшему на нее с откровенным восхищением. — А у нас принято, чтобы хозяйку вел к столу самый почетный гость. Вы предложите мне свою руку?

— Я недостоин такой чести! — проговорил Цинг-Ча, церемонно отвешивая поклон за поклоном. — Моя презренная рука в перламутрово-мраморной руке богини Солнца? Я не смею.

И, достав из кармана большой носовой платок из легкой синей ткани, он обернул им свою кисть и лишь потом подал руку Жюдит. Они пошли к столу, где стояли букеты цветов и сверкал хрусталь в свете свечей из тонкого воска. Жиль и Финнеган последовали за странной, даже несуразной парой: Жюдит была на целую голову выше гостя.

— Я и не думал, что китайцы с таким трепетом относятся к европейским женщинам, — шепнул Турнемин. — Красиво он это с платком…

— И удобно, если не хочешь поганить свою небесную кожу прикосновением иноземной дьяволицы, — ответил ирландец то ли в шутку, то ли всерьез.

Было уже поздно, все в доме спали, когда Жиль, Финнеган, Понго, Моисей и Цинг-Ча вышли из жилища ирландца, куда они удалились после ужина, якобы затем, чтобы насладиться знаменитым виски, которое доктор привез из города. Бесшумно, как стая кошек, подошли они к повозке с мебелью, достали из нее сундук черного дерева — стулья и столы были сложены так искусно, что он свободно выскользнул из-под них, а остальная поклажа даже не шелохнулась.

Сундук открыли, достали из него длинный тяжелый предмет, завернутый в темную ткань, Моисей взвалил его на спину, а ящик был водворен на место. Потом маленький кортеж, все так же молча, двинулся по наклонной тропинке к месту, где была похоронена Селина и стоял склеп Ферроне.

А через час Жиль закрыл решетку часовни.

Теперь в тяжелом гробу покоилось тело старого голландского моряка, убитого несколько дней назад в кабацкой драке, — труп его добыл Цинг-Ча: для него это было делом привычным, ему нередко приходилось искать покойников для своих химических опытов. По просьбе Финнегана и по его указаниям, он произвел некоторые манипуляции, в результате которых тело моряка можно было без труда принять за пролежавший год с лишним в гробу полумумифицированный труп.

На щеке появилось нужное родимое пятно — китаец его вытатуировал. Голландца обрядили в шелк — Финнеган приблизительно помнил, в какой одежде хоронили Ферроне, — на голову ему надели как будто потемневший от времени седой парик, впрочем, и наряд Цинг-Ча намеренно «состарил», даже перстень с печатью старого владельца плантации не забыли надеть на палец покойнику.

Прежде чем припаять крышку, Финнеган полюбовался произведением китайского искусства.

— Думаешь, пройдет? — тихо спросил Жиль.

— Надеюсь. Мне кажется, сходство поразительное. Вы великий мастер, господин Цинг-Ча.

Китаец, широко улыбаясь, поклонился. Он был доволен, как прима-балерина, которую вызывают на бис.

— Благодарю вас! Самый ничтожный и неумелый человек может превзойти себя и создать настоящий шедевр, если его хорошенько подбодрить.

Для недостойного Цинг-Ча лучшим ободрением является золото — подобие солнца на земле, а его друг с глазами цвета травы обещал много золота в случае удачи.

— Обещание будет выполнено, как только мы вернемся в дом. А потом я позабочусь, чтобы вас немедленно отвезли назад в Кап-Франсе. Лучше, если наши завтрашние гости вас здесь не увидят.

— Вашими устами глаголет сама мудрость, благородный господин.

Но перед тем, как покинуть склеп, Понго и Финнеган сделали, если можно так сказать, уборку наоборот. Они принялись разгонять пыль по всему маленькому помещению, чтобы скрыть следы недавних посещений. Вдруг Понго замер и спросил, указывая на новые заклепки:

— Сильно блестеть! Что делать?

Цинг-Ча захихикал.

— Это очень просто. Каждый торговец китайскими древностями на базаре знает, как состарить вещи.

Аптекарь вытащил из бархатной сумочки, в которой он принес с собой все необходимое для изменения облика лже-Ферроне, какой-то пузырек, обмакнул в него кисточку и покрыл раствором блестящую медь — она немедленно потускнела, а кое-где подернулась даже беловатым налетом, как на более древних саркофагах.

Совершенно успокоенные, ночные посетители покинули наконец часовню, а Понго метлой из веток замел за ними следы на траве.

Когда китаец с приличным вознаграждением отправился под бдительной охраной Моисея в город, Жиль и Финнеган вернулись в дом врача допить бутылку виски. Спать ни тот, ни другой не хотели, тревога гнала прочь саму мысль, что можно пойти в спальню и вытянуться на постели.

— Почему ты сразу мне не сказал, зачем поехал? — спросил Турнемин. — Мы бы так не беспокоились.

— Но я и сам не знал. Я не собирался возвращаться, но пришел к Цинг-Ча и увидел у него на столе этого покойника — он чем-то слегка походил на старого Ферроне — вот я и подумал, что он может сослужить нам хорошую службу…

— А иначе бы ты не вернулся?

— Нет. Но из тюрьмы тебя постарался бы вызволить, если б вдруг ты туда угодил.

Жиль пожал плечами и посмотрел на свой пустой бокал так, словно он сам собой мог наполниться.

— Ясно. А я считал тебя другом.

— Я и секунды не переставал им быть, потому и сбежал. Если между мужчинами встает женщина, это никого еще до добра не доводило. Как бы дружны они ни были, непременно возненавидят друг друга. Тем более что я вообще не могу тебя понять. Жюдит такая красавица! Я, кажется, вообще не видел женщины прекрасней и желанней…

— Ты сам ответил на свой вопрос. Ты тысячу раз прав, но почему же, в таком случае, ты сам влюбился не в нее, а в Мадалену?

На минуту воцарилось молчание, стало слышно, как кричит за окном ночная птица да стонет во сне больной в больничной палате.

— Что же ты собираешься делать… потом? — спросил шепотом Жиль.

— Не знаю. Впрочем, неизвестно еще, что вообще будет потом? Если завтра все пройдет гладко, наверное, все же останусь. Трудно отказаться от возможности видеть, хотя бы просто видеть любимую женщину. Да ты и сам знаешь, — добавил он с горечью.

Это не ускользнуло от Жиля, он поторопился уйти от острой темы и заговорил с другом:

— Как ты считаешь, удастся наша затея… с маскарадом? Ты, помнится, сказал, что монахи держатся слишком уверенно и, может быть, настоящий Ферроне у них?

— Да, сказал. Но вообще-то это мало вероятно.

Если Легро и его колдунья выкрали мертвое тело, а скорее тело человека, впавшего в каталепсию — только так, по трезвом размышлении, можно объяснить тот факт, что покойника извлекают из могилы без промедления, если хотят сделать из него зомби, — то вряд ли они станут передавать его узколобым монахам — не сошли же они с ума. Это все равно, что самим сложить костер, на котором их сожгут. Нет, брату Игнатию просто сообщили, что в гробу нет ничего, кроме полена. В конце концов, терять нам нечего, так что стоит рискнуть…

И в подтверждение своих слов Лайам допил последние капли и кинул пустую бутылку в угол.

Тут запели первые петухи, возвещая новый, полный тревог день, и он вышел на веранду поглядеть, как встает солнце.

Было около полудня, когда большая малиновая карета с золотыми вензелями в сопровождении отряда конной охраны прогрохотала по аллее столетних дубов и в облаке красной пыли подкатила к высокому крыльцу, где ее уже ожидали Жиль и Жюдит. Супруги спустились навстречу гостю, Жиль сам открыл дверцу, а Жюдит преклонила колени, как перед самим епископом. Лесть сделала свое дело: аббат Колен Дагре был всего лишь наместником епископа Санто-Доминго. Он благосклонно взглянул на поразительной красоты молодую женщину в строгом черном платье, с прикрытой черным кружевом, словно на аудиенции у папы, головой: она стояла на коленях, испрашивая его благословения — как тут откажешь? Но стоявшего рядом Турнемина он окинул куда менее ласковым взглядом: Жиль понял, что враг настроен решительно и жаждет его крови.

Гонтран Колен Дагре был тучен и рыхл и не любил стройных крепких мужчин. Если не считать огромного носа, черты его лица напоминали женские: маленький круглый подбородок, крохотный пухлый ротик с надутыми губками, выщипанные тонкие брови, нежная кожа, за которой он, без сомнения, тщательно следил и которую оберегал от знойных солнечных лучей: едва нежеланный гость ступил обутой в черные бархатные туфли с золотыми пряжками ногой на землю, как сидевший рядом с кучером слуга тут же подскочил к нему с большим зонтом, хотя в это время года солнце вовсе не жгло.

Выйдя из кареты, коадъютор епископа протянул Жюдит для поцелуя пухлую ручку с великолепным перстнем из жемчуга и аметистов, поднял женщину с колен, но от приглашения пройти к столу отказался:

— Дочь моя, мы прибыли сюда для важного дела и должны разрешить тяжкие сомнения относительно вашего дома. Пока мы не свершим праведный суд, мы не можем сесть за этот стол.

Между тем взгляд священника жадно шарил по уставленной цветами веранде, выдавая его сожаления, но из-за его шелкового одеяния выглянула серая простая риза и такая же серая борода брата Игнатия, который имел честь сопровождать коадъютора.

Жюдит произнесла чистым и звучным голосом:

— В чем бы нас ни обвиняли, клянусь Господом, все это ложь. Нет дома, в котором бы чтили Бога больше, чем в нашем. Вы, ваше преосвященство, человек проницательный, сами очень скоро в этом убедитесь и тогда сможете, надеюсь, разделить с нами трапезу. Раз вы так желаете, обед подождет. Хуже от этого он не станет.

Колен Дагре даже улыбнулся:

— Да услышит вас Господь, дитя мое, да услышит вас Господь! Итак, господин де Турнемин, покажите нам дорогу к могиле, которую мы, во имя Господа, намерены жестоко потревожить. Дайте мне руку, брат Игнатий…

Но Жиль не дал им ступить ни шагу.

— Дорога, ведущая к склепу, идет в гору, — сказал он. — Боюсь, башмаки вашего преосвященства пострадают.

Мизансцена комедии была продумана до мельчайших подробностей. Жиль щелкнул пальцами, и, откуда ни возьмись, появился паланкин из красного дерева с вышитыми муслиновыми занавесками, который несли четыре дюжих негра. Его преосвященство с облегчением растянулся на подушках, но даже не подумал хоть как-то поблагодарить хозяина. Поскольку место в паланкине было только одно, брату Игнатию пришлось топать пешком.

Маленький кортеж пустился в путь. Следом за паланкином с развевающимися от легкого морского бриза занавесками шагали Жиль, Жюдит, Финнеган и Пьер Готье. У Жиля даже мелькнула мысль, что все это походит на траурную процессию, словно они собрались предать земле своего гостя, но он предпочел не высказывать вслух своего впечатления. Ему совсем не нравилось выражение лиц вооруженных до зубов охранников, завершавших шествие.

На лужайке их ждал сюрприз: образовав большой полукруг возле мавзолея, тут уже стояли все работники плантации мужского пола, стояли молча и неподвижно, скрестив руки на груди. Они надели лучшее, что у них было, на поясе у каждого в ножнах из грубой кожи висела сабля, а возле решетки, словно защищая вход, величественно держался исполин Моисей. Жиля захлестнула волна радости: он понял, что эти люди пришли сюда ради него, что они готовы подставить беззащитные груди под выстрелы мушкетов, выступить со своими саблями против охранников, если только стервятники надумают запустить когти в поместье, ставшее теперь родным и для бывших невольников. Он выиграл это сражение, и чернокожие, которым он вернул право считать себя людьми, хотят отплатить ему за его человечность.

Коадъютор поднял карие глаза в густых ресницах и обвел взглядом сплоченные ряды воинов.

— Что нужно этим рабам? — спросил он угрожающим тоном.

— Они пришли, чтобы поприветствовать нас, ваше преосвященство, — сладко пропел Жиль. — И надеются, что, как только вы покончите с неблаговидным делом, на которое толкают вас мои враги, благословите их… да и меня тоже.

Моисей подал знак, и к нему подошли двое работников с инструментами для вскрытия медного гроба. Жиль отпер решетку и отошел в сторону, пропуская внутрь чернокожих помощников и священников, а Жюдит опустилась на колени прямо в траву и начала молиться. Турнемин сложил руки на груди и стал ждать, стоя возле жены. Лишь Финнеган вошел в склеп вслед за коадъютором.

Минуты ожидания показались Жилю вечностью. Воображение подсказывало, что сейчас происходит в маленькой часовне, и сердце его под кружевным жабо бешено стучало.

Внезапно Жюдит подняла к нему побледневшее лицо с затрепетавшими ноздрями.

— Боже мой! Какой… какой ужасный запах.

И действительно, из небольшой отдушины, возле которой стояла на коленях молодая женщина, сочилось зловоние. Жиль нагнулся, подхватил почти потерявшую сознание жену и отнес ее подальше. В тот же миг из склепа выскочил коадъютор. С одной стороны его поддерживал брат Игнатий, с другой Финнеган — в его зеленых глазах дрожало с трудом сдерживаемое веселье. Колен Дагре держал у носа надушенный платок, он тоже был близок к обмороку.

Оставив пришедшую в себя Жюдит на попечение Пьера, Жиль бросился к коадъютору:

— Ваше преосвященство, вам дурно?

Финнеган с материнской заботой усаживал наместника обратно в паланкин, и тот неуверенно приоткрыл глаза.

— Пусть… пусть меня отнесут в дом, господин де Турнемин. Мне… мне необходимо восстановить силы. Какой… какой ужас!

— Если бы, ваше преосвященство, вы прислушались к моим словам, то избежали бы тяжких минут. Я был уверен, что господин де Ферроне спокойно лежит в гробу.

— Вы… вы были правы! Брат Игнатий, — обратился он к монаху, опустившему глаза долу, спрятавшему руки в рукава и, несомненно, сгоравшему от злости, — постарайтесь в будущем не устраивать нам таких испытаний. Господи милостивый, что за ужас! Теперь эта вонь будет меня преследовать…

Чернокожие носильщики подняли паланкин на плечи и почти бегом припустили к дому, брат Игнатий за ними, а Жиль спросил Финнегана, героически сдерживавшего одолевавший его смех:

— Может, все-таки объяснишь?

— Объяснять нечего, просто Цинг-Ча действительно заработал то золото, что ты ему дал. Перед тем, как мы закрыли крышку гроба, он проткнул свиной пузырь, в котором лежал кусочек гнилого мяса — он заранее спрятал его в складках одежды покойника. И коадъютору, и этой крысе брату Игнатию, как видишь, сразу же расхотелось внимательно рассматривать труп…

Жиль от волнения не мог говорить, он лишь крепко сжал руку друга. Чувство облегчения было столь сильным, что он чуть не задохнулся.

Вмиг рассеялось грозное облако, накрывшее его дом вместе с домочадцами.

— Хороший обед и дорогой подарок завершат разгром противника и окончательно примирят нас с коадъютором, — сказал он наконец со вздохом.

— Без сомнения, однако нам лучше поторопиться. Ты должен встретить его у дома, когда он станет вылезать из паланкина. Этот толстяк просто помешан на этикете.

Взяв под руку уже вполне оправившуюся от дурноты Жюдит, они быстро зашагали к дому по отдыхавшему под паром полю, срезав таким образом значительную часть пути, и догнали кортеж Колена Дагре еще до того, как тот завернул за угол.

Здесь их ожидало странное зрелище: на лужайке, за которой с такой любовью ухаживал Понго со своими маленькими помощниками, расположенной прямо за большим фонтаном, пять, не то шесть человек в лохмотьях с лопатами и кирками копали ямы. Увидев их, Финнеган вскрикнул глухо и нечленораздельно. Только тогда Жиль заметил, что пятеро из землекопов были чернокожими, а вот шестой, несомненно, старик — белым… с большим родимым пятном на щеке.

— Боже! — простонал Финнеган. — Зомби!..

Кто их сюда привел?

Его полный ужаса взгляд метнулся к дому, из-за угла которого как раз в этот момент показался паланкин. Коадъютор и брат Игнатий непременно увидят этих призраков из плоти и костей, а среди них — белого, и это будет означать смертный приговор Турнемину и конец «Верхним Саваннам»… Лайам повернулся к другу.

— Ты погиб! — сказал он. — Ас тобой и все мы. Увести зомби может лишь тот, кто привел их… или один из проклятых жрецов Вуду.

Но Жиль его не слушал. Он бежал к новым нежданным захватчикам, которые бесчувственно, не обращая никакого внимания на то, что творилось вокруг, словно автоматы, продолжали свою разрушительную работу. Турнемин подскочил к ним и хотел увести, он схватил старика с красным пятном за тощую руку и сам чуть не вскрикнул от ужаса, когда тот поднял на него мертвый, как у каменной статуи, невидящий взгляд. Но зомби оттолкнули его с глухим ворчанием.

Обезумев, Жиль хотел было применить силу, ударить несчастного, но тут за его спиной чей-то голос, задыхаясь, проговорил:

— Отойди-ка, хозяин… Я знаю, что делать. Селина говорила…

Это была Дезире. Она увидела с крыльца больницы, что происходит на лужайке, и бежала изо всех сил. Она решительно взяла старика за руку, что-то неслышно шепнула ему и сделала жест, похожий на благословение. Зомби бросил мотыгу, повернулся к девушке — к счастью, длинные седые волосы закрыли его лицо — и покорно двинулся за ней к изгороди из кактусов. Остальные тоже покидали инструменты и пошли следом.

С колотящимся сердцем Жиль прикрыл на секунду глаза, вытер рукавом взмокший лоб. Впервые в жизни ему стало страшно, по-настоящему страшно, он не мог ни думать, ни рассуждать, а ударился в панику. В какое-то мгновение ему даже показалось, что он вот-вот потеряет сознание… как женщина.

Когда Турнемин снова открыл глаза, Дезире и зомби были уже далеко, где-то возле хозяйственных построек и больницы, а паланкин как раз остановился у крыльца. Собрав силы. Жиль подбежал к нему и успел подать руку коадъютору.

— Я еле жив, друг мой! — признался тот. — Какой ужасный опыт.

— Мы постараемся сделать все, чтобы вы о нем поскорее забыли, ваше преосвященство, — ответил Жиль, с удовольствием отметив про себя, что священник назвал его своим другом. — Мой дом со всем, что в нем есть, к вашим услугам…

— А что это за люди были тут только что? — спросил язвительно брат Игнатий. — Непохоже, чтобы с вашей плантации, оборванцы какие-то.

А тут у вас рабов, говорят, холят и лелеют…

— Верно, это не рабы. Этих несчастных доктор Финнеган подобрал где-то на дороге. Он старается помочь им, как может, но они не в своем уме…

— В самом деле? Я хочу посмотреть на них. Мы в госпитале Шарите тоже лечим умалишенных.

— Заковывая в цепи и лишая пищи? — резко спросил Финнеган. — У меня свои методы. И кроме того…

— И кроме того, с меня хватит! — оборвал их коадъютор, которого упоминание о еде вернуло к жизни. — Вы всех нас достаточно помучили сегодня, брат Игнатий. Довольно. Мы уже нарушили покой мертвых, так позвольте мне хоть безумных не трогать… Господин де Турнемин, я очень голоден, думаю, бокал ледяного пунша мне тоже бы не повредил. Или лучше немного французского вина, если есть.

— Есть, ваше преосвященство, есть! Надеюсь, оно вам понравится.

На веранде появился великолепный Шарло в новенькой с иголочки ливрее и белоснежном парике.

— Кушать подано, монсиньор! — рявкнул мажордом изо всех сил.

Столь внушительное приглашение к столу окончательно примирило Колена Дагре с новым хозяином «Верхних Саванн». Священник взял его под руку и грузно оперся на нее.

— Замечательно! Что же, пойдемте обедать.

Мне хочется познакомиться с вами поближе, любезный друг.

Как только коадъютор и брат Игнатий, один с королевским подарком, другой с щедрым подаянием, покинули «Верхние Саванны», Жиль и Финнеган поспешили к Дезире. Она закрыла зомби в одной из больничных палат, и они сидели там на полу неподвижно, как серые статуи. Посмотрев на них. Жиль снова ощутил холодок ужаса, который совсем недавно перерос в настоящую панику. Самое ужасное, что в них было, — это каменные глаза, мертвый взгляд, познавший мрак могилы.

Превозмогая отвращение, Турнемин положил руку на плечо старику — теперь он знал, что тот, прежде чем попасть во власть сатанинской силы, был плантатором, как и он сам, богатым и могущественным хозяином «Верхних Саванн», ставшей теперь такой дорогой Жилю земли… Но старик не шелохнулся.

Финнеган с чисто профессиональным интересом осмотрел всех шестерых и в растерянности отошел.

— Не понимаю, — сказал он. — Вроде бы организм у них функционирует нормально. Однако они не люди, а машины — ни мыслей, ни воли.

Одной каталепсией этого не объяснишь…

— Что с ними делать? — шепотом спросил Жиль. — Если старик и впрямь господин де Ферроне, я должен вернуть ему его добро, дом…

— Нет, — воскликнула с ужасом и отвращением Дезире. — Это не старый господин, это всего лишь зомби, его нужно вернуть земле.

— Но как? Он не мертвый, не станем же мы его убивать, чтобы избавиться от забот. Что делать?

Вечер был теплый, но даже храбрую Дезире била дрожь. Она поплотнее закуталась в хлопковую шаль.

— Селина говорила, что, если дать зомби соли, он сам вернется в могилу и умрет навсегда.

Но я… я не могу. Я боюсь, хозяин! Пусть отведут… этих к Прюдану.

— Кто такой Прюдан?

— Друг Селины, могущественный папалой, он живет на Красном Холме, недалеко от Плезанса.

Это у него она пряталась. Я знаю дорогу, но идти одной ночью в горы, да еще с ними…

— Никто от тебя этого и не требует, Дезире, — воскликнул Жиль. — Ты и так много сделала!

Без тебя я все бы потерял, возможно даже жизнь.

Можешь просить все, что хочешь. Во-первых, я даю тебе вольную, а во-вторых…

Девушка остановила его движением руки.

— Ничего не надо! Мне здесь хорошо. Принеси мне только голову Симона Легро, и ты сделаешь мне самый дорогой на свете подарок.

Жиля покоробили кровожадные нотки в ее голосе, но он не подал виду. Наверное, не сладко приходилось Дезире в прислугах у Легро, если она требует такой платы.

— Я сделаю все, что могу, чтобы ты осталась довольна. А теперь покажи мне дорогу, я сам поведу этих несчастных.

— Нет, — воспротивился Финнеган. — Лучше пойдем мы с Понго. Если, не дай Бог, кто увидит тебя в компании с покойниками, снова все окажется под угрозой. И потом, признаюсь, меня мучит любопытство. Хочу увидеть сам, что будет делать папалой.

— Тогда и я с вами, — сказала Дезире. — Старик Прюдан вас не знает, а меня знает хорошо.

Через полчаса Понго выводил за пределы плантации повозку, в которой сидело шестеро живых покойников. Когда они исчезли из виду, Жилю показалось, что у него свалился тяжкий камень с сердца. Ночной воздух стал вдруг прохладней, звезды ярче, а запах свежевспаханной земли — острее. Окунувшись в мутные воды самой

черной магии, заглянув в приоткрытые ворота ада, Турнемин чувствовал себя разбитым от усталости и вместе с тем удивительно живым, свободным под небом Всевышнего, с чьей помощью удалось только что победить силы тьмы…

Вернувшись в дом, он увидел Жюдит. Бледная и встревоженная, она стояла на верху лестницы, закутавшись в белый пеньюар, словно привидение: волосы свободно рассыпались по плечам, в руке свеча, будто ангел-хранитель, оберегающий его в темноте.

И Жиль пошел на трепетный огонек, как выходит путник из длинного туннеля на дневной свет.

— Иди ко мне, — шепнул он, сжимая в объятиях хрупкое благоухающее тело. — Иди! Все кончено… Вы получили право жить.

Но напряжение этих дней оказалось чрезмерным для молодой женщины. В спальню Турнемин внес уже бесчувственную Жюдит.