"Мужские рассказы" - читать интересную книгу автора (Белов Александр Константинович)

Горо

Кэб, похожий на лакированного чёрного жука, выбрался из тесноты террасовых аллей Ноттинг Хилла. Лондоном замышлялся вечер. Уже притух небесный огненный светильник, успокоив блики золота на каменном холодном величии города. Кэб повернул налево. Мы затерялись в потоке таких же чёрных лакированных жуков. Мелодично пели клаксоны. Автомобильный поток сносило в глубину каменного жерла Оксфорд стрит, далеко вперёд, мимо Садов Кенсингтона и Гайд Парка, мимо невеликой Мабл Ач, прославляющей какую-то победу фигурным сводом из кремового камня.

Я стукнул в стекло водительского отсека, и таксист остановил машину. Да, выйти, пожалуй, следовало здесь. До нужного мне места было ещё далеко, но времени вполне хватало на прогулку. Я шёл и думал, что предстоящее интервью, должно быть, не станет моим репортёрским шедевром. У меня не было идеи. Она сразу не заладилась с заданием редакции. Все подходы к этому человеку перекрывала казёнщина журналистского мышления. Стандартизация интереса, позиции, жанровой разработки темы. Я представляю обывательский интерес, настроение, среднее между скукой и удовольствием, потребность обратить уставшие мозги в расслабляющее опустошение газетных строк, в жатву сплетен и удивительных событий, не доживающих в памяти и до следующей сигареты.

Я представляю обывателя и его газету, которую он вяло поглощает в метро, за столом, в ожидании ужина, или сидя на толчке унитаза.

Мой герой же представляет очередное явление, которым пичкают обывателя. Это таких, как он, помещают под рубрикой «удивительное рядом», приговорив этим, как диагнозом. Нетипичность — вот его жизненная суть. Это такие, как он, не дают покоя жалким подражателям с цыплячьими шеями и больным самолюбием, что рыскают в поисках очередного источника вдохновения и самообмана. Находят, прочитав в утренней газете, и в очередной раз начинают жить по-новому.

Но мой герой был нетипичен даже для «нетипичных». И это мне мешало. Он обладал тем, что само по себе не зависело от популярности и потому в ней не нуждалось. Более того, по каким-то собственным соображениям мой герой вовсе не расточал направо и налево своей нетипичности, предпочитая быть в том не узнанным. Но он стоил интереса. Ещё как стоял! Стоил этих полугодичных переговоров о встрече, поездки в Англию и хорошей журналистской руки. А я не знал, как к нему подступиться.

Вечер зажигал фонари. Белые фасады отелей, прикрытые растительной оградой, погружались в парадное сияние. Белое в освещении жёлтыми фонарями, под мягкий наплыв сумрака, всегда смотрится с особым изыском и достоинством.

Зелёная изгородь оборвалась переулком, и я оказался у «Лебедя». Этот паб под старым клёном, напротив спящих Садов Кенсингтона, и был местом нашей встречи. И, может быть, местом моего профессионального позора.

Я вошёл внутрь. Народ уже собирался к вечерней кружке пива. Гремели тарелками буфетчики, поднося к стойке бара подоспевшие блюда с печёными потрохами и маринованными луковицами. От пивных кранов расходились золотые разливы «Фостерса» и игристого «Стронгбоу».

Горо ещё не было. Впрочем, я знал его только по описанию и потому мог ошибаться. Возможно, он уже сидел за одним из этих потемневших от времени столов и пил свой портер или светлое.

Потоптавшись возле витрин, я пристроился за ближайший стол. Меня никто не испытывал взглядом, различением среди всей этой беззаботной публики, никто не ответил на мой испытующий интерес, и потому я предался ожиданию.

За толстым гранёным стеклом дверей то и дело проступали лица входящих. Завсегдатаи приветливо кивали барменам и неторопливо вливались в общую говорливую беспечность. Я изучал паб. Его матерчатые стены оттенка спелых роз изобиловали картинами и картинками морских баталий времён викторианской эпохи. В углу у входа стояли массивные, бронзовые часы с фарфоровым циферблатом. Рядом висела тёмная доска с изображением лебедя и описанием истории заведения. Выложенный кирпичом камин в стене был заставлен столами. Должно быть, его топили только зимой. Настенные светильники изливали густой, рубиновый свет, похожий на молодое красное вино. Да, традиция — душа консерватизма. Кажется, Ален де Бенуа сказал, что традиция — это не прошлое, так же как и не настоящее и не будущее, она есть то, что в нас самих и вечно позади нас.

В этот момент кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел Горо. Это был он. Похожий на старый клён, что стоял перед пабом. Горо поздоровался и сел напротив. Какое-то время мы примерялись друг к другу взглядом. Горо спросил о моих лондонских впечатлениях. Я ответил ему что Лондон мне напоминает большой корабль, плывущий в прошлое. А пабы — каюты этого корабля. Горо улыбнулся. Мысленно я пытался пристроить своего собеседника к той или иной ячейке его типического соответствия. Какие-то примерные схемы характера и нрава уже обозначились в моём представлении.

Горо поместил меня в глубину своего взгляда. Там было холодно, как в осеннем штормовом море. Он спросил:

— Вы, должно быть сравниваете меня сейчас с образчиками вашего жизненного опыта? Ищете сходство.

Его проницательность не обратила меня в панику. Напротив. Она подтвердила возможность более ёмкого общения с этим человеком. Он мог отвечать не только на мои слова, но и на мои мысли.

— Конечно, сравниваю, ведь мне нужно придать внешнюю форму вашей индивидуальности, найти ей внешнее воплощение.

— Журналистика всегда мне напоминала труд обувщика, обставленного деревянными болванками, которые он обтягивает кожей в размер той или иной ноги.

Я попытался обнаружить в его словах интонации враждебности. Нет, это было скорее безразличие. Такое же, как если бы его сейчас донимал плотник рассуждениями о строительстве садовых чуланов. Горо выпустил меня из своего взгляда и продолжил:

— Моё пренебрежение вашей пишущей братией — вовсе не поза в угоду популярности. Это необходимость. Может быть даже обязанность.

— Обязанность? — поймал я. — Перед кем?

Горо улыбнулся:

— Обязанность молчать.

Я мечтательно отжестикулировал его мысль:

— Сейчас все пытаются говорить. Сейчас принято знать абсолютно всё и говорить, а не молчать.

— Это было принято всегда. Если под словом «знать» вы подразумеваете популярные образцы человеческой глупости.

— Безусловно.

— В том-то и дело, — продолжил Горо, — что я вряд ли смогу быть вам полезен, поскольку не распространяю эти знания. То есть то, к чему вы привыкли и то, чего вы ждёте от меня.

— Вовсе нет. Мой интерес к вам… интерес нашей газеты, — уточнил я, — вызван именно вашей оригинальностью.

Должно быть, «оригинальность» было не лучшим определением Горо. Я это понял, но было уже поздно. Он замкнулся, совершенно остыв к нашей беседе. Возможно, если бы я был корреспондентом какой-нибудь местной газеты, Горо сейчас поставил бы точку в этом диалоге. Его сдерживало то, что я специально для встречи с ним приехал из России и он сам согласился на это интервью. Нужно было исправлять положение. Я робко начал:

— Ваша точка зрения нетипична. Я только это имел в виду. Она отличается от других, и я вовсе не причисляю вас к астрологам, прорицателям или новоявленным пророкам.

— А к кому вы меня причисляете? Просто интересно. Не ваша вина в том, что такое явление, как я, ни к чему нельзя причислить. В той системе измерения, которой пользуетесь вы, для меня просто нет места. Ведь я не новоявленный пророк, не астролог и не прорицатель. Он словно бы читал мои мысли. Его действительно было трудно пристроить под формат обычной нетипичности. Той, которую ищет обыватель в нашей газете и к которой он уже привык. У меня не было идей в отношении Горо, но поездку в Лондон следовало оправдать. Я не мог привезти набор вопросов и ответов, кое-как сляпанных под светлое впечатление от поездки в самый красивый город Европы, и творчески опустошённый скукой общения с Горо.

— У вас ведь нет идей в отношении меня? — предположил мой собеседник. Я вздохнул. Его прозорливость начала мне докучать.

— Вот видите, — приговорил нашу беседу Горо.

— Идеи могут прийти в процессе общения. Дело не в том, хочу я вас понять или нет, дело не в том, подходите вы под интерес читателей или нет, дело даже не в том, что здесь затронута моя профессиональная, репортёрская честь и я обязан привезти хорошо сваренный материал. А всё дело в том, что в своей несхожести с обществом вы сами подозреваете свою неполноценность. Вы слишком сильны душой, чтобы страдать по этому поводу, но в душе у вас творится возмущение внутреннего равновесия. И потому раздражены вы не банальностью журналистских оценок, а тем, что я не могу вытащить вас из вашего отчуждения, предложив достойное место на рынке общественной популярности.

Горо окаменел. Такого поворота он не ожидал. Но мне больше ничего не оставалось. Его тщеславие должно было отреагировать, и я замер в предвкушении удачной жатвы.

— Ладно, — заговорил Горо, — объясню своё согласие на встречу с вами. Вы меня совершенно не интересуете как представитель того вида деятельности, который называется «журналистика». Для меня цель этой встречи лежит далеко за пределами вашей профессии.

— ?!

Горо выдержал эффектную паузу, словно наслаждаясь произведённым действием своих слов, и продолжил:

— Да, речь идёт о другом. Наш последний телефонный разговор позволил мне сделать о вас определённые выводы. Не скрою, я подверг вас тестированию, и результаты этого тестирования оказались для меня неожиданными. Я бы даже сказал, более чем неожиданными.

— Что это значит?

— А это значит то, что вам предоставляется возможность не только наблюдать за явлением, но и принять в нём участие. Для журналиста это просто редкая удача. Вы сможете стать участником необычайных событий… Пожалуй, я должен объяснить всё по порядку. Горо встал и, поймав взгляд бармена, отжестикулировал тому пальцами свою потребность в напитках. Осведомившись, пью ли я портер, Горо прибавил к заказу ещё один палец.

Когда высокие стаканы с магическим пивным наваром цвета подпечённого пурпура вздохнули в нас свежестью только что снятых глотков, мой собеседник вернулся к разговору. Слизнув с губ прикосновение пивной прохлады, Горо мечтательно изрёк, что портер напоминает ему орлиную ночь над вересковыми долинами Сусекса. Должно быть, где-то в душе этого прагматика однажды пересохла романтическая жила. Мы вернулись к прежней теме.

— Все люди типичны. Они так созданы Природой. Правда, типичность эта — вовсе не то, что вам известно под видом гороскопа или знаков зодиака. Гороскопы созданы для наивных дураков. Их частичная совпадаемость с нашими судьбами демонстрирует только намёк на человеческое общеподобие. Они рисуют предельно упрощённую систему координат, в которой всё зависит не от того, кем рождён человек, а только от того, когда он рождён. В действительности же наша индивидуальность— это набор биологических интегралов, относящих нас к различным типам, группам, наконец, собственному положению в этой системе. Всего насчитывается несколько сотен моделей человеческой индивидуальности. Представьте себе, несколько сотен! Точное число я называть не буду. В чём проявляются человеческие различия? Нам они очевидны как характеры, наклонности, привычки людей, но ведь это только воплощение биофизики в поведение человека.

Он прервал свой монолог и занялся пивом. Я постарался угадать то грядущее преломление его мысли, за которым откроется моя роль. И что это за роль. Сейчас, пока он ведёт меня за руку по самым азам своих представлений, вопросы лучше было не задавать. Горо, должно быть, предполагал, что я буду спрашивать и, может быть, даже не соглашаться с ним, но та концентрация убеждений находилась ещё где-то впереди. Не стоило сейчас растрачивать её силу.

Горо поставил стакан и продолжил:

— Любые явления и события вокруг нас обладают свойствами электромагнитных полей. Так вот, человеческие различия проявляются в первую очередь в том, как нам дано реагировать на это. Разные формы чувствительности, проводимости, отторжимости и тому подобного. Я называю эту сферу биоэтикой. Представьте себе, что кто-то упоминает термин «фашизм». У вас срабатывает внутреннее отношение к данному понятию. Если отбросить эмоциональный строй этого отношения, из чего оно складывается? Из контакта с предельно жесткой системой человеческих отношений, системой особых ценностей и тому подобного. Понимаете? На это накладывается пример исторического опыта, который вы ассоциируете, главным образом, с концентрационными лагерями и Второй Мировой войной. Таким образом, получилось явление биоэтической совмещаемости. Вы можете сказать, что к фашизму у всех одинаковое отношение. Но ведь это в действительности не так. Он создавался людьми, усиливался людьми и не только теми, кто хоть что-то смыслит в политике. Так вот, среди людей есть не только проводники биоэтики, но и настоящие её трансформаторы, способные усиливать сигнал какого-то явления в десятки, а то и в сотни раз.

Горо посмотрел на свой стакан, но прерываться не стал:

— Теперь о вас. Вы относитесь к редкой группе. Я дал ей наименование «Солнечные Стражники». Но ваша позиция в этой группе просто уникальна. Вы являетесь Хранителем Воического креста. Не будем сосредотачивать внимание на экзотике, а перейдём сразу к делу. Я не стал бы с вами встречаться, особенно учитывая вашу профессию, если бы не то обстоятельство, что именно сейчас нам (это слово он произнёс как-то не очень уверенно) жизненно необходим Хранитель. Из двадцати лет моей практики мне известны только три человека этой позиции: одному уже девяносто, и он пребывает в старческом маразме, другому всего восемь, и природа его индивидуальности ещё не расцвела, третий— вы…

— Всё это весьма любопытно, однако в чём заключается моя роль?

— Ваша роль? Вы должны убить дракона.

Он сказал это так спокойно и равнодушно, словно бы речь шла о покупке сельдерея на рынке на Саус Бэнк. Я прикрыл своё смущение хорошим глотком пива. Нужно было как-то не обидеть Горо, не показать ему возникших у меня сомнений по поводу его умственной нормальности.

— Нет, я не сумасшедший, — тихо прокомментировал Горо моё замешательство. Вы слишком стандартно мыслите.

— А почему бы вам самому не убить этого дракона?

Горо усмехнулся:

— Разумеется, я бы так и сделал, не посвящая никого в теорию биоэтики. Однако я, увы, не рыцарь. До ваших возможностей в этом вопросе мне далеко. Впрочем, я был уверен, что вы откажитесь.

— Почему?

— Потому, что вашим оружием является ручка, а не копьё. Рыцарей сейчас уже нет.

— Значит, вы себе противоречите, — возразил я.

— Нисколько. Если у человека есть задатки музыканта, прекрасный слух, чувство ритма, музыкальной гармонии и прочее, это не означает, что он непременно должен играть на рояле.

Взгляд у Горо остыл. Было видно, что мой собеседник теряет интерес к раз говору. Он равнодушно изрёк:

— Я возвращаюсь к тому, с чего начал — к сомнению по поводу нашей взаимонадобности.

— Ну хорошо, а если я соглашусь? Горо посмотрел мне в глаза:

— Вы ещё не всё знаете.

— Прежде, чем я узнаю всё, могу ли я поинтересоваться, сколько лет тюрьмы мне положено по английскому законодательству за убийство дракона?

Мой вопрос Горо воспринял абсолютно серьёзно.

— Это не входит в компетенцию уголовного права.

— В Англии действует право прецедента, не так ли? Горо кивнул.

— Неужели в истории не было ни одного подобного случая?

— …Поверьте, я не шучу. Разговор идёт не об охоте на ископаемых птеродактилей. Надеюсь, вы не воспринимаете меня в качестве сумасшедшего палеонтолога? — спросил Горо.

«В качестве палеонтолога нет. Насчёт сумасшедшего — не знаю.» — подумал я, но ничего не сказал.

— Так вот, — продолжил мой собеседник, — исход этого боя не известен никому.

— Что, дело обстоит так серьёзно?

— Должен предупредить вас, что всё остальное относится к области самых обыденных и типичных несчастных случаев, внезапных инфарктов или апоплексических ударов. И в данном случае можно почти не сомневаться, что одна из сторон не избежит этой участи.

Горо замолчал, спокойный и уверенный в себе самом, уверенный до полного равнодушия к существу этих непонятных проблем. Нет, он не был сумасшедшим. Я чувствовал ясность его ума и видел прозорливость его глаз. Горо относился к числу неординарных духотворцев. Мы узнали о нём из нескольких публикаций и по ролику Си-Эн-Эн. Он был не религиозен и не мистифицирован, а когда редактор узнал, что Горо физик и даже какой-то там лауреат, отношение к этому интервью пошло по руслу — «во что бы то ни стало».

Мы молчали. Горо с чувством выполненного долга, а я с двойственным желанием войти в самую суть придуманной им игры и не влипнуть при этом в неприятную историю. По правде сказать, разговоры о катастрофах и несчастных случаях меня мало пугали. Возможно, потому, что я был фаталистом или по сложившемуся убеждению, что люди, подобные Горо, всегда выдают желаемое за действительное. Во всяком случае, я решился на этот шаг и твердо сказал:

— Говорите!

Горо не поверил! Его взглядом прошли интонации насмешливого пренебрежения.

— Неужели? — спросил меня этот взгляд. — Вам нужна сенсация любой ценой?

— Мне не нужна сенсация любой ценой, — ответил я Горо.

— Вы стали читать мои мысли, — удивился духотворец.

— Это символично.

— Ладно, слушайте дальше. В основной своей массе люди типичны. Природа не очень-то утруждает себя созданием сложных биомодуляторов. Потому любое достижение требует от людей стольких физических усилий. Легко всё даётся только гениям. Но ведь и гении бывают разные. Представьте себе, что я встретил одного такого гения. Он создан как Чёрный Дракон. Явление это очень редкое.

— Какой-нибудь новоявленный фашист? Горо замялся.

— Нет. Гуманист, либерал.

— Что?

— Вы думаете, что сюда примешалась проблема политики? Нет, это проблема биологии. Великий Чёрный Дракон. Тихий гений сокрушения человеческой цивилизации. Неплохо, а? Жуткая смесь биоэтических составляющих произвела его как продукт искажения и поглощения всего нормального. Он впитывает в себя пагубное, но не изменяется сам, а выбрасывает на поверхность своего сознания новые догмы гуманизма, то есть свободы нравственного выбора, позволяющей человеку жить наперекор его биологической программы. Требующей этого от человека, находящей к тому основание и тотальную зависимость. Он поглощает всё живое: культуру, человеческие чувства и отношения, рассудок и мысль, отравляя всё вокруг ядовитым дыханием собственной природы. Едва достигнув полового созревания он стал гомосексуалистом, но это произошло не по вине случая или в угаре замутнённого рассудка. Здесь властвовала его направленная воля. Противоестественное было для него нравственной основой. Это она внушает, что человек живёт только для самого себя, что у человека ни перед кем нет никаких обязательств. Что человек должен служить только собственным чувствам и ощущениям. Чёрный Дракон стал идейным вдохновителем нескольких молодёжных движений. Но это была только репетиция. Теперь он стоит на пороге невообразимого социального прорыва.

—Да…

Я вздохнул:

— А что если ни во что не вмешиваться? Ведь Природа же обладает мудростью, так неужели она сама не найдёт решения этой проблемы? И кроме того, ведь она зачем-то создала этого Чёрного Дракона?

— Всё верно. Беда только в том, что Природа поставила себя в зависимость от собственных законов, — тихо сказал Горо. — Она, видимо, считает, что ни один рыцарь никогда не проедет в поле мимо своего дракона. Что этим и обусловлено равновесие силы. Только рождаются сейчас всё больше драконы, а не рыцари. А те, что и рождаются рыцарями, давно живут по змеиным законам… И ещё, — Горо произнёс это переходя на шёпот, — я ввёл Знак этого человека в систему координат времени и пространства. Чтобы узнать о его предполагаемом будущем…

— И что? — почему-то занервничал я.

Горо насладился паузой.

— Через двадцать лет эта выдающаяся персона обретёт такое положение в обществе!

Горо снова подразнил моё любопытство.

— Он станет президентом Объединённой Европы… Я присвистнул.

— А вы не могли ошибиться в расчётах?

— Я — нет. Сама система может дать погрешность. Всё-таки двадцать лет! Ничтожная доля расхождения в линейном измерении здесь способна «промазать» мимо ситуации. Однако даже с учётом всех погрешностей вероятность очень высока. Она составляет более пятидесяти процентов. Поверьте, это не гороскоп, это математические измерения.

— Значит, я должен…?

— Вы можете изменить ситуацию, — уточнил Горо.

— Хочу, могу и должен в сознании Стражников Солнца сливаются воедино. Горо посмотрел на меня с удивлением:

— Это древний девиз Дарвера!

— Это мой собственный девиз, я его сам придумал через месяц репортёрского труда. Мы встали и направились к выходу.

На улице расплескался лондонский вечер. Под его сенью ходили наплывы застывшего города. Густела каменная тяжесть особняков, переводя цвет упылённой скалы в свинец, перемешивая терракотовый кирпич с дымной зеленью зачарованных акаций и внезапным кроваво-красным пятном проезжающего мимо автобуса. Мы шли по Бэйзвотэ роуд, должно быть, в сторону дома Горо. Потом повернули на аллеи, застроенные домами в стиле Ридженси, и наконец оказались возле трёхэтажного особнячка с окнами в белых рамах и с горшками ярких цикламенов на подоконниках.

Горо вспомнил пословицу: «An hour in the morning is worth two in the evening». По-русски она звучала бы как «утро вечера мудренее». Этим он завершил все возможные обсуждения предстоящего поединка. — У вас есть ночь, — добавил Горо, — ещё не известно, в какую сторону она повернёт ваши чувства. Если вы будете к этому готовы завтра, мы встретимся ровно в семь на мосту Тауэра. Он попрощался и вошёл в дом.

Вернувшись к себе в гостиницу, я долго без дела шатался по первому этажу, в который раз изучая содержимое киосков и рекламных витрин. Портье спутал меня с датчанином, что жил напротив. Я подумал, что нужно позвонить в Москву. Почему-то это нужно было сделать именно сегодня. Почему? Разница во времени помешала осуществлению этих планов. Но почему-то нужно было звонить именно сегодня. Время в Москве уже перевалило за полночь. И только поднявшись в номер, я понял, что именно заставляло меня подумать о звонке домой. Завтра я буду драться с Драконом! С Черным Драконом из горовского воображения. Чушь какая-то. Сейчас уже, когда его не было рядом, всё стало обретать совершенно иной смысл. Я словно прозрел. Должно быть, Горо обладал даром внушения. И ведь подумать только, в какую чушь можно самозабвенно влезть всеми своими мозгами! Сказать кому — ведь на смех поднимут. Вот ещё тоже Георгий-Победоносец! А материал славный может получиться. Эх, хотя бы одним глазом посмотреть на этого «дракона».

Я прыгнул на кровать в размышлениях о газетной строке. Нужно будет попросить у Горо фотографию. Или самому сфотографировать. Нет, лучше попросить. Так, в колонтитул поставим: «Мастерская судьбы». Годится. Заглавие: «Укротитель драконов"… А? Вроде ничего. Редактор, конечно, переделает. Старая школа. Только для того, чтобы получить свои редакторские за заглавие. Сейчас за это не начисляют… Я представил себе сочный отпечаток „УКРОТИТЕЛЬ…“ на второй полосе. Буквы ложились широко и напористо. Дальше шли плотно набитые колонки. Иногда мне кажется, что я могу прочитать с воображаемого газетного листа ещё не написанный материал. Чем больше я вглядывался в эти строки, тем слабее становились мои глаза, пока, наконец, они совсем не погрузились в слепоту…

Утро развернулось широким разливом света над полем некошеного ячменя. Там, впереди, прорастая ветками в самую ослепь солнечного разлива, стоял тяжёлый дуб. Я повернул коня и поехал к нему, щурясь и ослезясь обоими глазами. Воздух, сухой от нагретого ячменя, дразнил голову воспоминанием о ночном покое, о стёганом подкладе, душно пахнущем соломой. Хорошо спалось, вольно. Теперь же меня ожидал Мерлин.

Дуб вырос во весь небесный охват. Я поехал вокруг, и едва конь переступил через вздыбленное над моховиной корневище, увидел ноги сидящего на земле Мерлина. Ноги были белые, как известняк. Мерлин сидел наклонив голову и что-то разглядывал на своих ладонях.

— Света твоим глазам, Мерлин! Он поднял голову.

— А, это ты, Передор. Долго спишь!

— Почему ж не спать, если глаза просятся переплыть бездну?

— Послушай меня, ещё немного, и Священный источник пересохнет. Дракон не даёт ему дышать. Ты должен успеть до захода солнца. Пока оно светит у тебя за спиной, Дракон не сможет тебя различить. Свет будет жечь ему глаза.

— Я успею.

Мерлин повернул ко мне лицо, и я узнал в нём Горо.

Мы уже пересекли поле, ступив на каменистую дорогу Дикого края, а я всё ещё оборачивался, ища объяснения своему видению. Скоро, однако, коню пришлось совсем трудно ступать, чтобы не оббивать себе копыта. Дорога превратилась в тропу, процарапанную через камневалы. Мне почему-то стало не по себе. Может быть, из-за этих каменных засыпей, приговоривших нас к нашей тропе, с которой ни отвернуть, ни соступить было уже нельзя. Я извлёк Дарвер из самшитовых ножен, и его холодный покой прибавил стали моему сердцу. И тут я понял, что он близко. Кожей почувствовал его приближение. Я смотрел и смотрел вперёд, до рези в глазах, но ничего не видел, кроме камней. Мы катились ему навстречу по камням, на стянутых жилами, упирающихся ногах коня, и пот мелким речным бисером окропил мне лицо. Я вдышался. Нет, это был не пот. Он пах мышиным подшёрстком. Это отошло испариной его дыхание. Вздрогнула земля, зашевелив камни на нашем пути, и показался дракон. Он неуклюже тёрся боком об острый выступ скалы. Конь занервничал, упираясь ещё больше и отказался идти дальше. В этот момент дракон нас заметил, и испуганно шарахнулся в сторону, подняв из-под себя клубы пыли. Дракон смотрел на всадника безобидным, настороженным взглядом.

Я что-то должен был исполнить. Об этом говорил Мерлин. Ах, да, солнце. Его нужно было держать за спиной. Где же солнце? Я вертел головой, пытаясь понять, откуда оно источает свет. Солнце вошло в мои глаза… я вздохнул и проснулся. Свет, ослепительный, как застывший взрыв побелил утренний Лондон.

Я потянулся рукой к часам. Было самое начало седьмого. Что-то пробивалось из памяти. Начало седьмого! Вскочив, я вторгся на ходу в разбросанную одежду. Налетая на стулья и теряя поочерёдно все, без чего и шагу не ступишь, я поздравил себя с тем, что утро начиналось по своему обыкновению. То есть вполне прилично.

Река, посеребрённая солнцем, дышала утренним отливом. В её солнечном крошеве застыл пятнистый, как судак на нересте, крейсер «Белфаст».

Горо моё появление на мосту нисколько не удивило. Значит, он верил, что я приду.

— Что я должен делать? — выпалил я, едва мы поздоровались. Горо с удивлением посмотрел на меня:

— Разве я не сказал?

— Нет.

— Слушайте. Вам нужно вызвать его на общение. И больше ничего. Ваши знаки прямо противоположны. Но не в этом дело, — Горо говорив торопливо и обрывисто. — Дело в том, что они несопоставимы. Они терпеть друг друга не могут. Создаётся биомагнитный конфликт. Результаты его непредсказуемы для обоих. Я вас предупреждал!

— Да-да! — кивнул я.

— На эмоциональном уровне это просто антипатия, — продолжил Горо. — Вы журналист, общительный человек, прекрасно владеете английским. У вас типичный валлийский акцент, с небольшой примесью русской школы…

— Университета, — уточнил я, но Горо не выражал желания шутить.

— Так что всё получится, — подвёл итог мой новоявленный Мерлин. — Он сейчас идёт завтракать. Пробудет в кафе двадцать минут. Действуйте!

— Где это кафе?

— Сразу за поворотом.

— Как я должен с ним общаться?

Горо приблизился к моему уху:

— Такое общение я называю диалогом с погружением. Запомните, вам нужно быть самим собой! Иногда, контактируя с разными людьми, мы невольно копируем их манеру говорить и даже думать, перестраиваем своё внутреннее поведение, особенно если наш собеседник уважаемый нами человек. Или женщина, которой мы хотим понравиться. В данном случае это делать нельзя. Старайтесь при общении ничего не есть — процесс пищеварения поглощает большое количество энергии. Возьмите себе чашку кофе. И последнее, постарайтесь повлиять на него. То есть найти такую мысль и так её направить, чтобы он не смог её парировать. Это сделать будет трудно, поскольку вы информационно несовместимы. Вам вероятно приходилось обращать внимание на то, что даже умные мысли в иных устах ни с того ни с сего хочется опровергать. У нас тот же случай.

А сейчас я водружу на вас амулет. Это и есть Знак Воического креста — Дарвер.

Я только хмыкнул. Горо опустил руку в карман, потом в другой…

— Сам по себе амулет ничего не значит, он всего лишь символ информационной ячейки… Похоже, что этот символ я оставил дома.

— Ничего, мы его возьмём голыми руками!

В кафе было тихо и сумрачно. Широкий платан загораживал уличные разливы солнца. Четверо посетителей творили ритуал утренней чашки кофе. Дракона я увидел сразу. Он сидел ко мне спиной, сутуло нависнув над своей трапезой. Дракон был в длинном, кожаном плаще, распахнутые полы которого таили пару крепких, каблукастых лап. Его чёрные, влажно лоснящиеся волосы сбегали за поднятый ворот плаща. Дракон внезапно обернулся и наши глаза встретились… Интересно, что он почувствовал в этот момент? Прожгло ли его совесть предвестие судного дня? А почему, собственно, он должен был увидеть во мне своего сокрушителя, если он не осознаёт, что является драконом? Может быть, в его сознании драконы совмещены с образами тех людей, что призывают человечество к порядку. Порядок — значит насилие. Так мыслит его голова. И вполне возможно, что у этого человека тоже есть своя система биоэтики, по расчётам которой не он, а Горо — воплощение вселенского зла. Так кто из них прав?

Я плюхнулся на стул рядом со своим противником и устало посмотрел ему в глаза. Дракон вперил взгляд куда-то в угол. Он видел меня, чувствовал этот порыв, испытывающий нас обоих, но нарочито разглядывал что-то запредельное. Наконец он повернул голову и укусил меня взглядом.

— Не плохой денёк, не так ли? — начал я. — Всегда трудно умирать при ясном солнце.

— Кому это вы пророчите смерть?

— Может быть себе, а может быть и вам. Судьба — штука непредсказуемая. Ведь сегодня, говорят, судный день.

—Да?

Должно быть, в этот момент он пытался понять, в своём ли я уме. Сделав короткую паузу, я продолжил:

— День-то судный, только неизвестно кто кого судит. Он усмехнулся:

— Ну, судить-то, положим будем мы.

— Кто это «мы»?

— Тот, кто придумал этот спектакль.

Дракон приложился к чашке. Неужели я вызвал его на откровенность? Он ещё раз посмотрел на меня и продолжил:

— Да, не удивляйтесь, мы существовали всегда. Это мы приходили пророками в землю Галлилейскую, а потом прибивали этих пророков гвоздями на кресты, потому что мёртвые они нам были уже нужнее, чем живые. Мы вкладывали Идею в их уста. Они получали славу, а мы — власть. Я не мигая смотрел на Дракона. Сейчас его откровение иссякнет, он заткнётся, и боя не получится. Дракон снова принялся за кофе. Странно, что он вообще пошёл на контакт. Может быть, для него эта короткая утренняя дискуссия выполняет роль зарядки, необходимой встряски ума? Во вся ком случае, я попытался удержать его у темы откровений:

— Значит, по-вашему, всякая святость есть лицемерие?

— Святость отдельного лица — только способ его самовыражения, но святость как явление — направленная политика. Впрочем, как и греховность. Мы управляем и тем и другим.

— Опять «мы». Складывается впечатление, что это просто некая размытая форма беспринципности, — раздражённо парировал я.

— Вовсе нет. Явление, о котором я говорю, вполне конкретно и вполне принципиально. Это — гуманизм. Что, удивлены? Гуманизм, друг мой. Великое искусство доброты со стальными нервами и драконовской совестью. Да-да, не смотрите так! Именно гуманизм. Это он изваял Робеспьера с гильотиной и Миттерана с его социальной реформой. И в том и в другом случае гуманизм ударил по головам несчастных французов.

— Для чего же он нужен?

— Как для чего? — удивился Дракон. — Разумеется, для того, чтобы вырвать человека из оков морали.

— Это что-то новое. Гуманизм и есть мораль.

— Мораль — только политика гуманизма, селекция добра и зла. Но мы никого не пустим «по ту» их сторону.

Этим он, видимо, намекал на известный труд Фридриха Ницше. Меня прожгло. Но я был бессилен перед Драконом. Получалось, что я только спрашивал, а он, как профессиональный демагог, пробовал на мне в качестве утренней зарядки свою истину.

— Так что судный день сегодня не состоится, — продолжил Дракон, допивая свой кофе.

— А вы исключаете возможность попасть под приговор другого суда? Подготовленного специально для вас?

Я стиснул его взглядом. Дракон попытался улыбнуться, но улыбка не пошла:

— Да, нас можно победить, но только временно.

Он всё-таки улыбнулся, закурил сигарету и сжимая её зубами договорил:

— Временно. Дракона нельзя уничтожить. Можно убить. Можно разметать его кости, но они прорастут новыми Робеспьерами.

— Вы забыли, что каждый Робеспьер попадает под гильотину, которую он приносит с собой. Так что Дракон обречён…

Он хмыкнул и ничего не ответил. Может быть, ему надоела эта маленькая комедия масок. Человек в кожаном плаще встал и направился к выходу. Звонко стукнула стеклянная дверь, едва не прищемив длинный чёрный хвост развевающейся мантии Дракона. Что теперь? Если верить Горо… На улице мягко взял мотор. Его машина сейчас, вероятно, выползала из тени платана на освещённую солнцем дорогу. И тут заскрипела резина, и характерный удар с россыпью битого стекла, который всегда приводит в содрогание души автомобилистов, вернул меня к ощущению реальности. Что это? Я бросился вон из кафе. Могучий грузовик перегородил дорогу, навалившись всей своей массой на искорёженный «Форд». Его лобовое стекло просто вышибло вверх. Кто был там, за рулём? Крышу «Форда» свезло на капот и она скрывала несчастного. Всё замерло. Дымились руины автомобилей. И тут я заметил полу чёрного кожаного плаща, свисавшую до земли из-под вздыбленной дверцы «Форда». Боже мой, минуты не прошло с момента, когда мы пили кофе и трепались о гуманизме. Только теперь полная ясность происходящего осветила мой рассудок. Что же, выходит, всё это — реальность. Внезапная и беспощадная мысль донесла мне, что я… победил. Закричал шофёр в грузовике. Пришли в себя люди, покинувшие, как и я, из кафе. Кто-то побежал звонить в полицию. Была та минута, когда не хотелось верить в реальность, ища спасение от происходящего в своём негодующем внутреннем мире.

Я шёл по улице и думал о своём драконе. О своём первом драконе.