"Стихи" - читать интересную книгу автора (Ахмадулина Белла)

ПРИКЛЮЧЕНИЕ В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ

Зачем? – да так, как входят в глушь осин, для тишины и праздности гулянья, — не ведая корысти и желанья, вошла я в антикварный магазин. Недобро глянул старый антиквар. Когда б он не устал за два столетья лелеять нежной ветхости соцветья, он вовсе б мне дверей не открывал. Он опасался грубого вреда для слабых чаш и хрусталя больного. Живая подлость возраста иного была ему враждебна и чужда. Избрав меня меж прочими людьми, он кротко приготовился к подвоху, и ненависть, мешающая вздоху, возникла в нём с мгновенностью любви. Меж тем искала выгоды толпа, и чужеземец, мудростью холодной, вникал в значенье люстры старомодной и в руки брал бессвязный хор стекла. Недосчитавшись голоска одной, в былых балах утраченной подвески, на грех её обидевшись по-детски, он заскучал и захотел домой. Печальную пылинку серебра влекла старуха из глубин юдоли, и тяжела была её ладони вся невесомость быта и добра. Какая грусть – средь сумрачных теплиц разглядывать осеннее предсмертье чужих вещей, воспитанных при свете огней угасших и минувших лиц. И вот тогда, в открывшейся тиши, раздался оклик запаха иль цвета: ко мне взывал и ожидал ответа невнятный жест неведомой души. Знакомой боли маленький горнист трубил, словно в канун стихосложенья, — так требует предмет изображенья, и ты бежишь, как верный пёс на свист. Я знаю эти голоса ничьи. О плач всего, что хочет быть воспето! Навзрыд звучит немая просьба эта, как крик: – Спасите? – грянувший в ночи. Отчаявшись, до крайности дойдя, немое горло просьбу излучало. Я ринулась на зов, и для начала сказала я: – Не плачь, моё дитя. – Что вам угодно? – молвил антиквар. — Здесь всё мертво и не способно к плачу. — Он, всё ещё надеясь на удачу, плечом меня теснил и оттирал. Сведённые враждой, плечом к плечу стояли мы. Я отвечала сухо: – Мне, ставшею открытой раной слуха, угодно слышать всё, что я хочу. – Ступайте прочь! – он гневно повторял. И вдруг, средь слабоумия сомнений, в уме моём сверкнул случайно гений и выпалил: – Подайте тот футляр! – Тот ларь? – Футляр. – Фонарь? – Футляр! – Фуляр? – Помилуйте, футляр из чёрной кожи. — Он бледен стал и закричал: – О боже? Всё, что хотите, но не тот футляр. Я вас прошу, я заклинаю вас! Вы молоды, вы пахнете бензином! Ступайте к современным магазинам, где так велик ассортимент пластмасс. – Как это мило с вашей стороны, — сказала я, – я не люблю пластмассы. — Он мне польстил: – Вы правы и прекрасны. Вы любите непрочность старины. Я сам служу её календарю. Вот медальон, и в нём портрет ребёнка. Минувший век. Изящная работа. И всё это я вам теперь дарю. ...Печальный ангел с личиком больным. Надземный взор. Прилежный лоб и локон. Гроза в июне. Воспаленье в лёгком. И тьма небес, закрывшихся за ним... – Мне горестей своих не занимать, а вы хотите мне вручить причину оплакивать всю жизнь его кончину и в горе обезумевшую мать? – Тогда сервиз на двадцать шесть персон! — воскликнул он, надеждой озарённый. — В нём сто предметов ценности огромной. Берите даром – и вопрос решён. – Какая щедрость и какой сюрприз! Но двадцать пять моих гостей возможных всегда в гостях, в бегах неосторожных. Со мной одной соскучится сервиз. Как сто предметов я могу развлечь? Помилуй бог, мне не по силам это. Нет, я ценю единственность предмета, вы знаете, о чём веду я речь. – Как я устал! – промолвил антиквар. — Мне двести лет. Моя душа истлела. Берите всё! Мне всё осточертело! Пусть всё моё теперь уходит к вам. И он открыл футляр. И на крыльцо из мглы сеней, на волю из темницы явился свет и опалил ресницы, и это было женское лицо. Не по чертам его – по черноте, ожёгшей ум, по духоте пространства я вычислила, сколь оно прекрасно, ещё до зренья, в первой слепоте. Губ полусмехом, полумраком глаз лицо её внушало мысль простую: утратить разум, кануть в тьму пустую, просить руки, проситься на Кавказ. Там – соблазнять ленивого стрелка сверкающей открытостью затылка, раз навсегда – и всё. Стрельба затихла, и в небе то ли бог, то ль облака. – Я молод был сто тридцать лет назад, — проговорился антиквар печальный. — Сквозь зелень лип, по желтизне песчаной я каждый день ходил в тот дом и сад. О, я любил её не первый год, целуя воздух и каменья сада, когда проездом – в ад или из ада — вдруг объявился тот незваный гость. Вы Ганнибала помните? Мастак он был в делах, достиг чинов немалых. Но я о том, что правнук Ганнибалов случайно оказался в тех местах. Туземным мраком горячо дыша, он прыгнул в дверь. Всё вмиг переместилось. Прислуга, как в грозу, перекрестилась. И обмерла тогда моя душа. Чужой сквозняк ударил по стеклу. Шкаф отвечал разбитою посудой. Повеяло палёным и простудой. Свеча погасла. Гость присел к столу. Когда же вновь затеяли огонь, склонившись к ней, переменившись разом, он всем опасным африканским рабством потупился, как укрощённый конь. Я ей шепнул: – Позвольте, он урод. Хоть ростом скромен, и на том спасибо. – Вы думаете? – так она спросила. — Мне кажется, совсем наоборот. Три дня гостил, – весь кротость, доброта, — любой совет считал себе приказом. А уезжая, вольно пыхнул глазом и засмеялся красным пеклом рта. С тех пор явился горестный намёк в лице её, в его простом порядке. Над непосильным подвигом разгадки трудился лоб, а разгадать не мог. Когда из сна, из глубины тепла всплывала в ней незрячая улыбка, она пугалась, будто бы ошибка лицом её допущена была. Но нет, я не уехал на Кавказ. Я сватался. Она мне отказала. Не изменив намерений нимало, я сватался второй и третий раз. В столетие том, в тридцать седьмом году, по-моему, зимою, да, зимою, она скончалась, не послав за мною, без видимой причины и в бреду. Бессмертным став от горя и любви, я ведаю этим ничтожным храмом, толкую с хамом и торгую хламом, затерянный меж богом и людьми. Но я утешен мнением молвы, что всё-таки убит он на дуэли. – Он не убит, а вы мне надоели, — сказала я, – хоть не виновны вы. Простите мне желание руки владеть и взять. Поделим то и это. Мне – суть предмета, вам – краса портрета: в награду, в месть, в угоду, вопреки. Старик спросил: – Я вас не вверг в печаль признаньем в этих бедах небывалых? – Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, — сказала я, – мне лишь его и жаль. А если вдруг, вкусивший всех наук, читатель мой заметит справедливо: – Всё это ложь, изложенная длинно, — Отвечу я: – Конечно, ложь, мой друг. Весьма бы усложнился трезвый быт, когда б так поступали антиквары и жили вещи, как живые твари, а тот, другой, был бы и впрямь убит. Но нет, портрет живёт в моём дому! И звон стекла! И лепет туфель бальных! И мрак свечей! И правнук Ганнибалов к сему причастен – судя по всему.

Белла Ахмадулина. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.